Текст книги "Цена жизни – смерть"

28

На автоответчике было очередное послание от Кривого.

«Александр Борисович, – жалобно говорил голос „ботаника“, – ну это просто напасть какая-то! Не получается установить автора, хоть ты тресни! Я загрузил вашими стихами уже три десятка экспертов – и все бесполезно…»

Турецкий вздохнул и даже не стал ему перезванивать. Вместо этого позвонил Меркулову:

– Азаров не объявлялся?

– Нет.

– Ладно, черт с ним. Костя, мне нужен список сотрудников, которых Долгова хотела иметь при себе.

– Ты думаешь, и их тоже могут? – Меркулов был еще дома, но, судя по всему, не спал – ждал отчета.

– Не знаю, но хочу убедиться, что они все спокойненько спят в своих постельках.

– Ладно, записывай.

– Ты что, их на память выучил? – не удержался Турецкий от издевательского замечания.

– Нет, просто список с собой взял, чтобы вечером обзванивать разомлевших после ужина чиновников, они тогда добрые и податливые.

Было всего шесть утра, но Турецкий без всякого стеснения взялся звонить ценным сотрудникам Долговой. Из шести названных ею пятеро отсутствовали, и родные выдали Турецкому одну и ту же грустную формулировку: «После полуночи позвонили из лаборатории, сказали, что случился пожар и нужно срочно приехать спасать какие-то культуры, реактивы и материалы». Естественно, все помчались в институт. Но, судя по тому, что до института так никто и не добрался, все пятеро сотрудников разделили участь своей начальницы. То есть были нагло похищены.

С чувством отвратительно сделанной, но все же сделанной работы Турецкий свалился на любимый диван и закрыл глаза. Но и перед закрытыми глазами все еще стояла картина разгромленной лаборатории Долговой.

Отчего-то Турецкий снова вспомнил, что один из столов был точно таким же, как и у него в кабинете, хотя опять-таки – стандартная черная офисная мебель, чему удивляться. А ящики из обеих тумб валялись на полу…

Но ящики эти довольно короткие, достаточно их просто открыть, незачем даже вытаскивать. Ведь вытаскивать довольно хлопотно, там такие хитрые пазики, это Турецкий хорошо знал. И потом, очень будет непросто ящики обратно вставлять, хотя, конечно, грабители-похитители это делать не собирались.

О черт!

Он сел на диване и включил свет.

Если что-то выпадает из верхнего ящика и западает за следующие, то это что-то нельзя найти иначе как вытащив самый нижний ящик!

Сна как не бывало.

Турецкий прихватил из холодильника пару банок ледяного пива и рванул на Большую Дмитровку.

В четверть восьмого утра он уже был в своем кабинете и лихорадочно вытаскивал ящики из письменного стола – один за другим. И наконец был вознагражден. Между дальней гранью самого нижнего ящика и задней стенкой стола лежали исписанные листы, выпавшие из общей тетради, хорошо знакомой Турецкому и служившей кому-то дневником.

Турецкий вооружился скотчем и намертво присоединил их на место. После этого, удовлетворенный маленькой победой над собственным разгильдяйством, благодаря которому чуть не утратил, возможно, ценнейшую улику, прежде чем возобновить чтение, еще раз проверил мертвую зону в нише для ящиков стола и… извлек оттуда свидетельство о рождении собственной дочери. Которое еще восемь месяцев назад Ирина Генриховна вручила ему, чтобы снял копию, и которое с тех самых пор считалось безвозвратно утерянным.

29

«…Тот Новогодний праздник я до сих пор вспоминаю с содроганием.

Мы собрались у знакомых, много ели, еще больше пили. Я в то время (как, впрочем, и в любое другое) была свободна. Так уж вышло, что юношеская влюбленность в ГП-1 была моим последним более или менее глубоким увлечением.

Душой компании оказался свежеиспеченный доктор наук, тридцатипятилетний смазливый тип. За столом мы оказались рядом. Он все подливал мне шампанского, а потом мы много и утомительно танцевали – танцевал он отвратительно, а еще все время нашептывал мне банальные, избитые фразы о том, что в жизни каждого мужчины наступает такой момент, когда… короче, на выжженном солнцем пути он наконец встретил нежную фиалку. Мягко говоря, защитив докторскую, он вдруг подумал, что пора бы и жениться, а то, пока дадут академика, совсем песок посыплется. И милые, добрые хозяева квартиры, о которых я была лучшего мнения, предложили ему меня в качестве перспективной кандидатуры. Еще бы: умница, не уродина, спортсменка, кандидат наук, без детей, без мужа и на восемь лет его моложе.

Танцы я еще кое-как перенесла, но, когда он, совершенно упившись, попробовал под молчаливое одобрение хозяев утащить меня в укромный уголок, надавала ему по щекам и ушла. Провожать меня он благоразумно не стал, только в знак своего глубочайшего раскаяния буквально всучил мне чужой подвявший букет, который вытащил из вазы на праздничном столе.

Я топала домой с острым желанием вымыться и завалиться спать. Букет, который он сунул мне на пороге, я забросила в первую же урну. Было раннее сырое утро, снега не было, в метро и на улицах было пусто, только изредка попадались подвыпившие гуляки.

У нашего подъезда торчала «скорая», милицейский «газик», микроавтобус и две «Волги». Туда-сюда шныряли какие-то серьезные люди. У лавочки стояла наша соседка, которую мы за глаза звали Пышкой – она такая пухленькая, как будто ее изнутри что-то распирает, как распирают дрожжи булку хлеба. Соседка была в пальто, накинутом прямо на ночной халатик. Она посмотрела на меня как-то странно и, кивнув говорившему с ней высокому седоватому мужчине, отвернулась. Кажется, она плакала. Мужчина подошел ко мне, за воротник его пиджака зацепился обрывок ленточки серпантина. Он что-то спросил, я не расслышала, а он не стал повторять.

Я как-то заторможенно соображала, что же случилось. Наверное, опять Достоевский с кем-то поскандалил – жил у нас в подъезде писатель-алкоголик, который регулярно устраивал пьяные дебоши. О том, что что-то могло произойти с родителями, я даже не подумала.

– Пойдем ко мне, – вдруг предложила Пышка и, обняв меня за плечи, потащила в подъезд. – Ты только не волнуйся, – приговаривала она, – все образуется, если у человека что-то на роду написано, от этого уже никуда не деться.

Мы медленно поднимались по лестнице, а она все несла какую-то чушь. Пышка жила этажом выше, поэтому, чтобы попасть к ней, нам пришлось пройти мимо моей квартиры. Дверь была распахнута, и именно у нас в прихожей толпилась милиция. В глубине квартиры щелкали вспышки, кто-то громко крикнул, что уже можно уносить.

Пышка пыталась тащить меня дальше, но я словно приросла к площадке. Как я оказалась в квартире, не помню, совсем молодой бледный лейтенант пробовал преградить мне дорогу, но Пышка шепнула ему: «Это дочь», и он отступил.

В гостиной на столе прокисал нетронутый праздничный ужин. Помню засохшие, с загнувшимися краями ломтики сыра, догоревшие до основания свечи, неоткрытое шампанское с уже сорванной фольгой. И две накрытые простынями фигуры. Одна в кресле, другая на полу у стола.

– Пойдем, не надо тебе смотреть, – уговаривала меня соседка, но я смотрела и не могла оторваться.

Мама была в кресле, одна ее туфля слетела и валялась далеко у стены, простыня, по которой расплывались бурые пятна, не накрыла только бледную тонкую руку с тонким золотым обручальным кольцом и каким-то длинным синим следом у запястья. Под креслом на ковре блестела буроватая лужа. Я хотела подойти и отдернуть простыню, но тот мужчина, который говорил со мной внизу, загородил маму собой и повторил слова Пышки:

– Вам лучше этого не видеть.

Потом пришли санитары, быстро и ловко переложили на носилки Отца и понесли. Потом остановились, один сказал, что на лестнице слишком узко и придется нести боком или над головой. Другой сказал, что лучше боком, и пристегнул тело ремнями, они попробовали перевернуть носилки – не отваливается ли. А я все смотрела во все глаза на соскользнувшую простыню и на круглую аккуратную дырочку в папином лбу.

– Вам пока лучше побыть у соседей, – сказал мне тот же седоватый мужчина и легонько подтолкнул меня к выходу.

Потом мы сидели на кухне у Пышки, она все пыталась напоить меня валерьянкой, а потом – дешевым ячменным кофейным напитком. Кухня у нее была белая, как больничный туалет – вся до потолка обложена кафельной плиткой, и Пышка, обычно такая розовая и жизнерадостная, тоже была бледной, и руки у нее противно мелко тряслись.

То ли она таки подсыпала мне снотворного, то ли сказалась дурацкая бессонная ночь, но я заснула.

Проснулась я на чужом диване, оттого что запищало радио и бодрый диктор возвестил, что в Москве девять утра. Я долго лежала с закрытыми глазами, надеясь, что мне просто приснился дурной сон, что вот сейчас я открою глаза и окажется, что я все еще у знакомых, что остальные гости тоже спят где-нибудь рядом на раскладушках и креслах, что никуда я не уходила, а потом я позвоню родителям и Отец якобы небрежно, но с явным облегчением скажет, что я уже большая девочка и они за меня совсем не беспокоятся.

Я осторожно приоткрываю глаза и вижу все того же высокого седоватого мужчину, он сидит у стола и что-то пишет, а потом поднимает голову и смотрит на меня, мы оба в квартире у Пышки, из кухни пахнет жареной картошкой.

Это был не сон.

– Старший следователь, – он называет свою фамилию. – Я обязан задать вам несколько вопросов. Извините, просто такой порядок. – Он смотрит на меня как на тяжелобольную. – Вы можете ответить сейчас?

– Могу. – Я уселась на диване, набросив на колени пальто, почему-то было холодно.

Ленточка серпантина по-прежнему была на месте, я смотрела на следователя и думала, что его, наверное, вытащили прямо из-за праздничного стола. Он понял, что с ним что-то не так, смущенно поправил воротник, скомкал ленточку и сунул в карман.

– Вы встречали Новый год у знакомых?

– Да.

– В котором часу вы ушли?

– В десять.

– Ваши родители ждали гостей?

– Нет.

– Кто-то из друзей, знакомых или родственников мог прийти без предупреждения?

– Не знаю.

– Они обычно без опаски открывали дверь незнакомым людям?

– Да.

Он продолжал задавать глупые, бесполезные вопросы, а я продолжала отвечать, однозначно, почти не задумываясь. Наконец он, видимо, удовлетворил первое любопытство и попросил:

– Сейчас мы спустимся в вашу квартиру и посмотрим, что унесли грабители, хорошо?

– Так это было ограбление? – неизвестно чему удивилась я. Не знаю, чего я ожидала, но мысль, что из-за каких-то жалких шмоток можно убивать, показалась мне дикой.

Преступники забрали видик, магнитофон, мою золотую медаль за успешное окончание школы, которая, конечно, совсем не золотая, мамину шкатулку с драгоценностями, хотя какие там драгоценности – одна золотая брошка, еще бабушкина или даже прабабушкина, и две пары сережек, бриллиантов и золотых слитков у нас не было и быть не могло.

Унесли еще отцовский микроскоп и старые настольные часы, из сейфа забрали дедовское ружье и какие-то деньги, я даже не знала, сколько там было. И еще – отцовскую гордость, вандалоустойчивый чемоданчик-»дипломат» с кодовым замком и сигнализацией – при попытке взлома встроенный динамик начинал выть жутким голосом. Возможно, грабители надеялись, что в нем-то и хранятся несметные богатства, но ведь ничего, кроме отцовских байкальских дневников, там не было, да и быть не могло.

– Работала хорошо организованная небольшая банда рецидивистов. До вас они уже ограбили шесть квартир и никогда не оставляли свидетелей. Но мы их обязательно поймаем, – пообещал следователь.

А мне тогда было все равно, поймают их или не поймают, родителям это уже не поможет.

Уже потом Пышка рассказала мне, как все было.

Примерно около четырех утра она проснулась оттого, что у нас в квартире слишком громко играла музыка и как будто кто-то кричал. Она живет над нами, а перекрытия в доме не слишком толстые. Пышка – старая дева чудовищно пуританских взглядов и в праздники никогда никуда не ходит и к себе никого не приглашает. В этот раз она тоже выпила рюмку вишневой наливки в полночь и отправилась в постель. Наша музыка мешала ей спать, но поскольку была все-таки новогодняя ночь, она не сразу решилась спуститься к нам, думала: взрослые люди сами должны совесть иметь. Она пошла на кухню, налила себе еще рюмочку и увидела из окна, как рядом с крыльцом притормозила черная «Волга», а из подъезда выскочили сразу три Деда Мороза с большими полными мешками, уселись в машину и уехали. А музыка продолжала орать и действовать ей на нервы. Тогда она накинула пальто и поднялась к нам.

Дверь была открыта, все в квартире перевернуто, и мама была еще жива. Она умерла минут за пять до того как приехала «скорая». Грабители несколько раз ударили ее ножом в грудь. Мама все спрашивала, как отец, и мудрая Пышка сказал ей, что он жив, но он был мертв, его застрелили».

Часть третья

1

Он босой на серпе и гвоздях,

а она босая на вилах.

Одним терновым венцом

укрываются на ночь оба…

Несколько дней я существовала как бы отдельно от своего тела.

Мое тело вроде бы ходило на работу, чем-то питалось, принимало соболезнования, отмывало гостиную и перебирало родительские вещи. А я все сидела в том кресле, на котором умерла мама, и думала: почему?

Почему это случилось?

Почему это случилось именно со мной?

Я корила себя за то, что согласилась пойти к знакомым, что не ушла оттуда сразу же, как только поняла, зачем меня пригласили, что не позвонила родителям, хотя собиралась же их поздравить.

Что, в сущности, я могла бы изменить? В лучшем случае лежала бы сейчас в морге рядом с ними.

И еще я не могла понять, почему никто не вызвал милицию раньше? Ведь бандиты пришли за несколько минут до полуночи – отец уже взялся за шампанское, но еще не открыл – и пробыли в квартире почти четыре часа. Родителей пытали – добрый следователь мне все подробно рассказал о количестве и качестве ранений и прижизненных травм, – и никто ничего не услышал. Никто ничего…

Потом меня вызывали в милицию снова и снова, спрашивали о моих знакомых и знакомых родителей. Говорили, что банда работает только по наводке и не могла выбрать нашу квартиру случайно – значит, кто-то из знакомых может оказаться их сообщником. Вспомнили даже ГП-1, вернее, БГП-1, он, дескать, наркоман, он за дозу может продать кого угодно. Потом вызывать стали реже, а коллеги вздыхали о том, что я зря надеюсь, конечно же милиция никого не найдет. Потянут резину полгода-год, а потом спишут дело в архив.

БГП-2 появился совершенно неожиданно, сказал, что прочел некролог в газете и не мог не прийти. Мы не виделись, наверное, лет пять, но он совсем не изменился. Он просто посидел полчаса рядом, спросил, не нужно ли мне чего-нибудь, и ушел, пообещав позвонить. Потом он пришел на похороны. Две недели эксперты возились с родителями, пока разрешили их хоронить. БГП-2 пришел во всем черном с красными от слез глазами, я удивилась, но на кладбище он не проронил ни слова. Рядом со мной он стоял у гроба мамы и осторожно держал меня за руку.

ГП-1 так и не появился, я очень надеялась, что он придет, но он не пришел и даже не позвонил.

Потом были шумные дурацкие поминки, где коллеги родителей произносили глупые спичи, глотали водку стаканами, временами забывались и чокались. Мы с БГП-2 сидели на кухне, он тоже выпил стакан, не закусывая, и сказал:

– У меня умер отец.

Я вначале не поверила. Не может быть, чтобы вот так одновременно и у меня и у него, но, глядя на его опухшие глаза, я поняла, что он говорит правду.

– Сердце? – спросила я, чтобы что-то спросить.

Да уж, неизвестно кто из нас сейчас больше нуждался в поддержке.

– Пуля, – ответил он.

– Господи! – только и смогла выдавить я.

Потом я пошла на похороны его отца. Его тоже хоронили в заколоченном гробу, и вообще, было очень похоже на похороны моих родителей, только речи толкали люди в штатском. Мы снова стояли рядом, держась за руки. А когда я бросала в могилу свою горсть земли, то увидела на соседнем памятнике фотографию СДД – Старого Друга Деда. Того самого, который приезжал к нам тогда на Байкале в день смерти Деда.

Это был его дед. Дед БГП-2.

И это действительно похоже на рок – его и мой дед погибли почти одновременно, наши родители погибли почти одновременно, неужели и нам с ним суждено умереть в один день?

А до того прожить рядом?

Вместе?

Он пришел ко мне снова в начале февраля. Минул всего месяц со смерти моих родителей и всего три недели со смерти его отца, но мы уже могли говорить о каких-то простых, нормальных вещах, не вспоминая поминутно свое горе.

– А может, нам попробовать снова? – вдруг спросил БГП-2. – Я имею в виду нас с тобой.

Я смотрела на него, когда-то пообещавшего больше никогда о своей любви мне не напоминать, и думала: неужели это на самом деле судьба? Конечно, история с березкой на Байкале давно забылась, и вообще, с высоты прожитых лет могла выглядеть только как доказательство того, что он настолько сильно меня любит, что не остановится ни перед чем. Вот он сидит сейчас и смиренно ждет, что я отвечу, такой серьезный, уверенный в себе, такой надежный. Он будет носить меня на руках, будет предупреждать каждое мое желание, каждую прихоть, стоит мне только согласиться.

Но я молчу.

Если это действительно судьба, зачем торопиться.

– Ты все еще его любишь? – спросил он, конечно имея в виду ГП-1.

Я не ответила, хотя, наверное, люблю.

– А он?

Хотелось бы мне сказать: конечно, но я опять ничего не сказала, потому что не знаю.

– Хорошо, давай подождем, – сказал он, – но обещай, что подумаешь.

– Обещаю, – пообещала я.

В конце марта следователь вызвал меня снова и с гордостью сообщил, что банда арестована, и, несмотря на то что пока они не признаются в ограблении именно моей квартиры, скоро они обязательно признаются под грузом улик. Никуда, дескать, не денутся. Потом он показывал мне фотографии каких-то вещей, чемоданов, украшений, которые бандиты почему-то не успели распродать, и спрашивал, не узнаю ли я наши вещи. Наших вещей там не было…»

2

На этом месте в кабинет, постучавшись, вошел Меркулов, оглядел валяющиеся на полу ящики стола, вывалившиеся из них бумаги и самозабвенно читающего Турецкого, ничего не сказал, только покачал головой и ретировался.

Стук закрывающейся за ним двери вернул Турецкого к действительности. Он позвонил в Институт русского языка. Номер Кривого был занят. Турецкий продолжил чтение, потом через пару минут позвонил снова. И опять было занято. Тогда он поставил аппарат на автодозвон и почти сразу удивленный голос Кривого ответил:

– Александр Борисович?! А я как раз вам звоню, а у вас все занято и занято…

Ну и ну, подумал Турецкий, мы умудрились несколько раз одновременно набрать друг друга.

– Я здесь в ваших краях оказался и могу заехать. Хочу кое-что показать.

– Сейчас закажу пропуск, – сказал Турецкий.

3

«…Я уехала из Москвы на Байкал в лимнологический институт в поселке Листвянка Иркутской области.

Я не могла больше жить в Москве, в нашей пустой квартире. БГП-2 уговаривал меня не уезжать, уверял, что человек так устроен: быстро ко всему привыкает, к пустой квартире особенно. Может, он так и устроен, а я нет. Я не могла привыкнуть. Каждую ночь меня мучили кошмары, я даже стала понемногу верить в привидения и расставляла им хитроумные ловушки, чтобы непреложно доказать их существование.

Потом поняла, что просто схожу с ума.

Я насела на своего бывшего научного руководителя, который практически забросил науку и ударился в бизнес, но сохранил обширные связи в академических кругах. Он тоже отговаривал меня уезжать из Москвы. Советовал разменять квартиру, предлагал место коммерческого директора в возглавляемом его хорошим знакомым перспективном совместном предприятии, занимавшемся оптовой продажей косметических средств. Что, дескать, недалеко от нашей биохимии.

Бизнес по-новорусски меня никогда не привлекал, и я настояла на своем.

Мне дали микробиологическую лабораторию в лимнологическом институте, правда, предупредили: финансирования нет и не предвидится, из двенадцати сотрудников остались всего двое аспирантов, которые тоже вот-вот сделают ноги – они биологи и ничего не смыслят в оборудовании, которое порядком устарело и требует постоянной заботы профессионала экстра-класса, который был всего один, да и тот недавно уехал на историческую родину.

И я с радостью согласилась.

Прилетев в Иркутск, я первым делом заглянула к ДСДД, но дома его не было – лежит в больнице, объяснили мне соседи, что с ним, они не знают – два дня назад забрала «скорая». С нехорошим предчувствием я отправилась на его розыски. С ним, слава богу, оказалось все в порядке (относительно, конечно). «Сверзился с крыльца, – усмехаясь, сказал ДСДД, – ступенька прогнила, а починить – руки не доходили. Вот в наказание обе и сломал». Времени у меня было совсем мало. Он понял это, покряхтел и добавил: «Нужно нам поговорить, но не сейчас – больница все мозги отшибает. Звони, меня через месяц выпишут, приедешь на выходные».

Я, конечно, пообещала и созвонилась с ним через месяц, но приехать не смогла.

У меня поперли результаты!

Именно поперли, как будто прорвало плотину; случилось то, о чем долго говорили классики: количество перешло в качество. Трудно поверить, но за этот месяц я продвинулась гораздо дальше, чем Дед, родители и я сама за предыдущие сорок с лишним лет.

Аспиранты мои перевелись в другой отдел – они оба занимались вирусологией, и наши научные интересы не имели точек соприкосновения. С первого августа мне обещали выделить трех свежих биохимиков – выпускников Иркутского университета, а пока что приходится все делать самостоятельно. Ну и ладно.

Зато из планктона мне удалось (!) выделить активный белок (я назвала его БЭ – «байкальским эликсиром»), ответственный за его уникальные свойства. В частности, «байкальский эликсир» весьма необычным образом блокировал действие некоторых анестезирующих препаратов, что позволяло надеяться в буквальном смысле слова на чудо: он мог стать основой для создания уникального лекарства – это будет переворот в медицине, сравнимый с открытием пенициллина или вакцины против оспы!

Справедливости ради надо заметить, что к подобным выводам, немного, правда, более робким, мы пришли вместе с родителями еще год назад, но тогда действующее начало планктона было пока неизвестно, а результаты опытов нестабильными. Ну а по большому счету, ведь еще Дед в свое время строил смелые гипотезы относительно целебных свойств планктона, но тогда не существовало технологии, позволяющей продлить жизнь БЭ, он слишком быстро денатурировал, не успев проявить себя в полную силу.

В своем природном состоянии БЭ действительно крайне неустойчив, собственно, мое открытие и заключалось, главным образом, в нахождении метода стабилизации, после этого выделить его – уже дело техники.

Я целыми сутками не выходила из лаборатории, синтезируя новые искусственные модификации БЭ и анализируя их свойства. Мои запасы планктона подошли к концу. Выращивать его «в неволе» я пока не научилась, в этом смысле со времен Деда мы не продвинулись ни на шаг.

Я подвела итоги своей трехмесячной деятельности – с мая по июль – и поразилась, сколько же я всего наворотила, ужаснулась тому, сколько предстоит сделать (раз в пятьдесят больше), и засела за составление отчетов, прошений в соросовский комитет, в Иркутский центр Академии наук, в Академию медицинских наук и еще в десятки инстанций. Нужно было добиться хоть какого-нибудь финансирования, чтобы мои новые сотрудники не разбежались в первый же месяц, чтобы снарядить экспедицию за новой партией планктона, чтобы подключить биологов, специализирующихся на планктоне: кто-то же должен наконец его «приручить», и этим следует заняться профессионалу, в чем наши многолетние бесплодные попытки убедили меня на все сто процентов.

Первого августа явились трое моих долгожданных выпускников. Один из них некогда нырял с аквалангом. На следующий же день я вместе с ними выбралась наконец в Иркутск – готовиться к охоте за планктоном…»