Текст книги "Тень Сохатого"

4. «Пересмотр итогов приватизации…»

Ночи в камере были темные и душные. Больше всего Генриха Игоревича угнетала эта вечная духота. И еще – запахи. Они витали по камере день и ночь: отвратительные запахи мужского пота и грязных носков, смешанные с крепким духом, вылетающим из раскрытых ртов храпящих сокамерников.

Теснота камеры также угнетающе действовала Боровскому на нервы. Порой ему казалось, будто его связали по руками и ногам и запихали в вонючий мешок, из которого ему никогда уже не выбраться. А иногда появлялось еще более страшное ощущение – словно рот, горло и легкие ему забили грязной ватой, и тогда он начинал кашлять, пытаясь очиститься от этой ваты, и кашлял так несколько минут подряд – к большому неудовольствию сокамерников.

Все это – и неприятные запахи, и теснота, и невозможность уединиться – напоминало Генриху Игоревичу армию. Только здесь было намного хуже. Сокамерники его не трогали. Первое время они с любопытством пялились на него, что бы он ни делал, и то и дело приставали с идиотскими вопросами. Один из них – бывший бухгалтер, севший за махинации, – как-то спросил:

– Слушайте, а правда, что некоторые олигархи вшивают себе в член бриллианты?

– Не знаю, – вяло ответил Боровский.

– А вы?

– Я – нет.

– Жаль, – с видимым разочарованием вздохнул бухгалтер. – Были б у меня такие деньги, я бы вставил себе камни везде, где только можно. В член, в зубы… Это надежней, чем хранить камушки в банке.

– Ага, – весело отозвался другой сокамерник – рослый волосатый детина, сидевший по подозрению в вымогательстве. – До тех пор, пока кто-нибудь не узнает! А как узнает, так вырвет тебе зубы вместе с челюстью. Да и член оторвет, чтобы долго не возиться!

Нельзя сказать, чтобы общество сокамерников сильно раздражало Генриха Игоревича. Порой он даже вслушивался в их тихие беседы и находил в этом определенное удовольствие. Он уже отвык от бесед простых людей, которые делятся друг с другом своими горестями и обидами. Обсуждение бизнес-планов и мест, где можно отдохнуть на широкую ногу, обмен колкостями и остротами – вот из чего в основном состояли беседы бизнесменов. Здесь же все было иначе. В камере сидели люди, которых привела сюда общая беда. Беда, которая нисколько не сплотила их, но придала их мыслям и взглядам на мир какое-то общее выражение, превратив их почти что в родственников.

Иногда у Генриха Игоревича возникало острое желание присоединиться к этим разговорам. Но он боялся, что, втянувшись в диалог, он вынужден будет рассказать этим людям о себе, а значит, почти наверняка потеряет свою хрупкую независимость, и уже не сможет уберечь от этих чужаков единственное, что у него осталось своего – душу, населенную тенями родных и близких ему людей. Поэтому Боровский не только избегал расспросов, но и сам не лез никому в душу. Он был сам по себе.

По ночам Генрих Игоревич спал плохо. Засыпал он быстро, но спустя пару часов просыпался, словно от внезапного окрика, и потом уже не мог уснуть до самого рассвета, лежа на своей жесткой постели и таращась в черный потолок.

Однажды жулик-бухгалтер, которому никак не давал покоя тот факт, что он сидит в одной камере с олигархом, вновь пристал к нему с расспросами.

– Послушайте, – обратился он к лежащему на нарах Боровскому, – послушайте, а правда, что вы стали банкротом?

– Да. Наверное, – равнодушным голосом ответил ему Боровский, зная, что, если промолчать, бухгалтер никогда не отстанет.

– И у вас ничего нет? – с тайным восторгом, или это только показалось Боровскому, уточнил бухгалтер.

– Почти, – ответил Генрих Игоревич.

Бухгалтер вздохнул.

– Надо же, как жизнь повернулась? – с фальшивым сочувствием произнес он. – А небось, мнили себя хозяином России. Небось, думали, что можете делать все, что захотите, и никто никогда не схватит вас за руку. Интересно, что это за ощущение такое?

– Какое?

– Ну чувствовать себя хозяином жизни? Я, допустим, всегда ощущал деньги как обузу. Ну, в том смысле, что от них всегда исходила опасность. Риск, понимаете? Так ведь мои тысячи были в сравнении с вашими миллиардами просто жалким мусором. Интересно, вы относились к своим миллиардам как к деньгам? Или они были для вас голой абстракцией?

– Когда как.

Бухгалтер покачал головой:

– Уф-ф!.. Аж дух захватывает, как подумаю, какими суммами вы ворочали. Хотел бы я побыть в вашей шкуре. Не в теперешней, конечно, а в той, бывшей… Когда у вас в кармане был целый мир.

Боровский никак не отозвался на эту реплику. Тогда неуемный бухгалтер продолжил свою трескотню:

– По телику говорят, что Риневич был вашим другом. И как вас только угораздило его убить, а? Неужели большие деньги и впрямь делают из людей зверей? Неужели, чтобы стать богатым, нужно и в самом деле продать душу дьяволу? – Он прищурился и внимательно посмотрел на Генриха Игоревича. Затем добавил не без злорадства в голосе: – Теперь вам дадут лет двадцать, и выйдете вы на волю измученным туберкулезным стариком. Если вообще выйдете.

– Слышь, заткнись, а? – встрял в разговор волосатый вымогатель. – Кончай мужику нервы трепать. Ему и без тебя тошно.

– Да я же в философском плане интересуюсь, – запротестовал бухгалтер. – В наше время легче встретить Бога, чем живого, настоящего миллиардера. Я просто использую свой шанс, чтобы поговорить с ним. Ведь никогда же больше не доведется!

– Он уже не миллиардер, – заметил другой сокамерник, пожилой и молчаливый мужчина интеллигентного вида. – Он просто тля. Тварь дрожащая, как ты да я. К тому же – убийца. У него руки по локоть в крови своего друга. Ты уж лучше оставь его в покое. Этому человеку о собственной душе пора думать, а не о бывших миллиардах.

– Было бы о чем думать, – тихо и обиженно отозвался бухгалтер. – Душу продал, а миллиарды потерял. Обыкновенный неудачник, если вдуматься…

И тут Боровский вскочил на ноги, словно внутри него внезапно распрямилась пружина, до сих пор державшая его в сжатом состоянии. Глаза его сверкали, губы тряслись. Он уставился на бухгалтера и закричал:

– Послушайте, что вам от меня нужно, а? Вы хотите, чтобы я душу перед вами открыл, да?

– Да нет, я, собственно, не…

– Вы что, священник?

– Нет, – сдавленно пробормотал бухгалтер, ошеломленный таким поворотом дел.

– Так какого черта вы позволяете себе судить о моей душе?! – крикнул Боровский. – Какого черта вы записываете меня в великие грешники? Вы что, лучше меня?

Бухгалтер забормотал, словно оправдывался:

– Слушай, друг, ты что, с цепи сорвался? Я ведь не хотел тебя обидеть. Я это так, для поддержания разговора…

– Ты хочешь знать, продал я душу дьяволу или нет? – кричал на него Боровский, бешено вращая глазами. – Хочешь, да? – Он наступал на бухгалтера, и тот вынужден был вскочить на ноги и попятиться к стене. – Ну говори, гнида воровская, хочешь или нет?!

– Что ты… – Голос бухгалтера сорвался на сип. – Что ты сказал? – с трудом выдавил он из глотки слова.

– Я сказал, что ты мелкий вор! А я ни копейки ни у кого не украл! Все, что у меня есть, я заработал вот этим! – Боровский постучал согнутым пальцем по своему высокому лбу.

– Эй, парень! – окликнул его верзила-вымогатель. – Ты бы поосторожней с такими обвинениями. Ты все-таки не у себя в офисе.

– А ты не лезь! – рявкнул на него Боровский.

Верзила ухмыльнулся и встал с нар.

– Ну все, олигарх, – медленно и глухо проговорил он. – Сейчас я тебе покажу народный гнев. Сейчас ты узнаешь, что такое дубина народной войны. Сейчас я тебе эту дубину в глотку твою паршивую вобью.

Генрих Игоревич повернулся к верзиле и поднял руки к груди, приготовясь защищаться, но в этот момент жилистый и ловкий бухгалтер прыгнул на него сзади и сдавил ему горло локтем. Боровский попятился назад, пытаясь оторвать от своего горла руки бухгалтера, задыхаясь и хрипя:

– Отпусти… гнида… гнида…

– Давай его крепче! – весело сказал верзила-вымогатель. – А я ему пока копыта стреножу.

– Здоровый, зараза… – проскрипел бухгалтер, продолжая сдавливать голову Боровского в удушающем захвате. – Отожрался на народных харчах…

Лицо Боровского побагровело. Щеки бухгалтера тоже пошли красными пятнами. На его узком желтоватом лбу выступили крупные капли пота. Тем временем верзила-вымогатель нагнулся и схватил Боровского за ноги. Генрих Игоревич попробовал брыкаться, но верзила больно ударил его кулаком под коленку, потом еще раз, и, когда Боровский окончательно ослаб, оторвал его ноги от пола и сказал:

– Тащи его к лежанке, малый. Щас мы ему устроим пересмотр итогов приватизации.

Совместными усилиями бухгалтер и верзила-вымогатель подтащили Боровского к нарам и бросили на лежанку. Воспользовавшись тем, что противник ослабил хватку, Боровский хотел закричать, но верзила-вымогатель прижал огромную потную пригоршню к его лицу.

– Тише, – сказал он. – Тише, олигарх. Малый, держи ему руки, чтоб не брыкался. – Бухгалтер схватил Генриха Игоревича за руки и принялся их выворачивать. А верзила проговорил, обращаясь к пожилому сокамернику, тому, который советовал Боровскому думать о душе. – Слышь, дед, давай присоединяйся. Вдвоем не справимся.

– Справитесь, – равнодушно ответил тот. – Ты вон какой здоровый. А вообще, оставили бы вы его в покое, ребята. Он уже свое получил.

– Ну нет, – качнул бычьей головой верзила-вымогатель. – Я его еще поучу уму-разуму. Я из него спесь барскую выбью к чертям собачьим.

Генрих Игоревич почувствовал, как ужас жаром проникает в его мозг. Он хотел кричать и не мог – ладонь верзилы плотно заткнула ему рот. И тогда он заплакал, заплакал так, как плакал в детстве – не от боли, а от обиды. Но сокамерников это не остановило. Они были полны решимости окончательно и бесповоротно указать Боровскому его «истинное» место.

Когда пару минут спустя охранник распахнул дверь камеры, он увидел лежащего на нарах Боровского. Олигарх лежал ничком, уткнувшись лицом в одеяло. Спортивные штаны и трусы его были стянуты до колен, обнажив белые ягодицы. Верхом на Боровском сидел верзила-вымогатель. Он обернулся и, увидев охранника, быстро соскользнул на пол, поддергивая на ходу полуспущенные треники.

– А ну к стене! – крикнул на него охранник и замахнулся дубинкой.

Верзила испуганно отшатнулся и заголосил жалобным голосом:

– Да ладно тебе, командир, ничего я ему не сделал. Так, попугал только немного. В натуре, ну что я, педик, что ли?

Охранник оттеснил верзилу к стене, вдарив ему пару раз дубинкой по крутым плечам. Затем занялся Боровским.

– С вами все в порядке? – сурово, без всякой жалости спросил он.

Боровский кивнул, но ничего не ответил. Он лишь хрипло вдохнул всей грудью воздух, и плечи его затряслись в беззвучном рыдании.

5. Бывший депутат

Александр Борисович просматривал список, составленный Мишаней Камельковым, и удовлетворенно кивал. Из двадцати двух парней, изображенных на старой армейской фотографии, пятеро, помимо Боровского и Риневича, проживали в данный момент в Москве. Фамилия худого, смазливого паренька, который стоял на фотографии по правую руку от Боровского, оставалась пока неизвестной. Следы еще семерых мужчин с групповой фотографии также найти не удалось, но Камельков клятвенно пообещал разыскать их.

– Чего бы мне это ни стоило! – заверил он Турецкого. А затем с хитрой улыбочкой добавил: – И чего бы это ни стоило вам, Александр Борисович.

– Помалкивай, взяточник, – осадил его Турецкий.

– А кто говорит о взятке? – поднял черные брови Камельков. – Я имею в виду справедливое вознаграждение. И конечно же в разумных пределах.

– Ладно, вымогатель, с меня бутылка коньяку, – сдался Александр Борисович.

– Желательно, чтобы звездочек было не меньше, чем у меня на погонах, – скромно заметил Мишаня. – Если будет больше – ничего страшного.

Турецкий и на это не стал возражать. Что и говорить, Александр Борисович был страшно доволен работой Камелькова. Имена четырех из пяти москвичей ему ни о чем не говорили. Зато имя пятого было Турецкому прекрасно известно. Таким образом, версия, которая созрела в голове у «важняка» во время схватки с Жуковым, нашла свое новое и весьма веское подтверждение.

И словно знак, ниспосланный свыше, на столе зазвонил телефон.

– Турецкий слушает, – сказал Александр Борисович в трубку, по-прежнему держа в руке камельковский список.

– Алло, Александр Борисович, – негромко и доброжелательно отозвалась трубка. – Это Юркин. Депутат Юркин. Вы меня помните?..

В жизни депутата Олега Ивановича Юркина началась черная полоса. В принципе, Олег Иванович считал себя сильным человеком, но любая, даже самая большая, сила – не беспредельна. И любой, даже самый сильный человек, будучи преданным своими товарищами, чувствует себя слабым и опустошенным.

А именно это случилось с Юркиным. Конечно, в том, что он не прошел в Думу нового созыва, была виновата и судьба, но с судьбы какой спрос? Говорят ведь, что судьба слепа. А раз так, то спрашивать нужно не с судьбы, а с людей. С тех, кто обещал тебе поддержку и помощь, а как дошло до дела, бросил тебя на произвол этой самой слепой судьбы.

Ладно бы хоть деньги на счету имелись, так ведь нет же! Суммы, которую Олег Иванович получил в качестве задатка, едва хватило, чтобы покрыть кредит на машину и дачу. Оставшиеся деньги Юркин с удовольствием промотал на югах, о чем теперь – когда его банковский счет стремительно приближался к нулю – предпочитал не вспоминать. В любом случае, они бросили его! Бросили в момент, когда он наиболее нуждался в их помощи. Когда он стал никем.

Последние недели стали для Олега Ивановича сущим адом. Казенную трехкомнатную квартиру нужно было возвращать. Жена по этому поводу исходила слезами, как какая-нибудь прибрежная ива в его родном совхозе. В остатке, конечно, имелись дача и машина, но разве в машине можно жить? А дача стояла без внутренней отделки и коммуникаций. Вот теперь бы кругленькая сумма, обещанная Юркину за его депутатскую деятельность и активную «гражданскую позицию», пришлась бы как раз вовремя, но Соха (так тот любил себя называть) как в воду канул. Исчез из поля видимости, как трансконтинентальный лайнер, набравший полный ход и скрывшийся за линией горизонта. И что теперь прикажете делать?

Изо дня в день Олег Иванович пытался навести мосты со своими бывшими соратниками, но дальше всевозможных секретарей, референтов и помощников его никуда не пускали. Он был отрезан от большого мира. Отрезан и выброшен на помойку за ненадобностью. «Как использованная прокладка», – с унылой иронией думал про себя Юркин.

Вскоре щемящая обида и возмущение, поселившиеся в душе Юркина, сменились яростной мстительностью. Да, нужно было мстить. Но как? Несколько вечеров Олег Иванович просидел в угрюмой задумчивости, обдумывая планы мести, и на третий вечер его осенило. Ответ пришел сам собой, и оказался прост как дважды два.

На следующий же день Юркин позвонил следователю Турецкому.

Разговор состоялся в небольшой кофейне на Дмитровке. Юркин выглядел несчастным, виноватым и покорным. У него даже чашка была маленькая и серая, как амбарная мышь. Перед Турецким, напротив, чашка стояла высокая и белая, и выглядел он вполне уверенно.

– Александр Борисович, – начал Юркин, – прежде всего я хочу уточнить – этот разговор останется сугубо между нами, так ведь?

– Так, – кивнул Турецкий.

Юркин немного помолчал, задумчиво глядя на свою чашку. Затем поднял взгляд на Турецкого и сказал:

– Александр Борисович, вы видите перед собой уничтоженного и униженного человека. Вам впору радоваться.

– С какой стати? – прищурился Турецкий.

– Я помню, какими глазами вы смотрели на меня при нашей первой встрече. И вашу антипатию можно понять. Знаете, я и сам себе теперь противен.

– Вы позвали меня, чтобы исповедаться? – осведомился Турецкий.

– Не совсем. – Юркин отхлебнул кофе и почмокал губами. – Человеку свойственно ошибаться, Александр Борисович. Но если человек способен увидеть свои ошибки и готов попытаться их исправить, он заслуживает уважения. Не так ли?

– Сложный вопрос.

– Вот именно – сложный. Человек вообще чрезвычайно сложное существо. И то, что вчера казалось нам незыблемыми истинами, сегодня вызывает у нас лишь легкую усмешку. Вот, к примеру, Сталин. Ведь наши отцы и деды поклонялись ему, как великому человеку. Разве мы можем их за это осудить? Легко нам теперь рассуждать, с наших-то колоколен.

– Послушайте, Юркин, – Турецкий закурил сигарету, – у меня нет времени, чтобы выслушивать ваши соображения. Вас выперли из Думы, отобрали казенную квартиру, но мне до этого нет никакого дела. Вы позвали меня, чтобы сообщить о чем-то важном? Ну так давайте, сообщайте.

Юркин поморщился.

– Мне не нравится ваш тон, – неприязненно заявил он.

– Правда? А мне не нравится ваша физиономия, и что с того?

Лицо Юркина слегка побледнело, он нахмурился, но вдруг разгладил морщины и улыбнулся.

– Вы правы, – виновато улыбаясь, признал Юркин. – Правы во всем. Я заслужил ваше презрение.

Во взгляде Турецкого появились тоска и скука. Юркин моментально это уловил и изменил тон.

– Хорошо, – решительно сказал он. – Действительно, хватит политической риторики. Я позвал вас, Александр Борисович, чтобы признаться вам. Чистосердечно признаться в том, что я оказался пешкой в чужой игре, сам того не сознавая.

– Да ну? – приподнял бровь Турецкий.

– Ну или сознавая, но не полностью.

Турецкий усмехнулся:

– Частично, так, что ли?

– Да. Вероятно, у психологов есть для этого необходимый термин, но я не силен в психологии.

Усмешка на губах Турецкого ясно показывала, что он-то как раз знает, какой «необходимый термин» можно употребить в отношении Юркина. Однако Турецкий промолчал, и Юркин в глубине души был ему за это благодарен.

– Волею судеб я оказался пешкой в чужой игре, – продолжил Юркин.

– Вы об этом уже говорили, – напомнил ему Турецкий.

Губы Олега Ивановича обиженно дрогнули.

– Не перебивайте меня, пожалуйста, – сказал он. – Мне сейчас очень тяжело. – Он потер пальцем воспаленное веко и продолжил: – Помните мой депутатский запрос, о котором мы с вами когда-то уже беседовали? По поводу проверки деятельности бизнесмена Ласточкина и его банка.

– Да.

– Я тогда вас немного… обманул.

Юркин выжидающе посмотрел на Турецкого. Тот молчал и с бесстрастным лицом курил сигарету. Юркин продолжил:

– Вы только не подумайте, что я отказываюсь от своих тогдашних слов. Если бы вернуть все назад, я бы, возможно, поступил точно так же, как и тогда. Поверьте, я ни на секунду не изменил своим убеждениям, но…

Юркин замялся.

– Продолжайте, – подстегнул его Турецкий.

– Видите ли, кое-кто воспользовался моими убеждениями. Кое-кому была известна моя репутация непримиримого борца с коррупцией. К тому же ни для кого не секрет, что я не люблю олигархов и считаю их жуликами.

Турецкий по-прежнему молчал, покуривая сигарету и спокойно поглядывая на Юркина.

– Ну, в общем, меня попросили… вернее, мне подсказали, что есть шанс наказать одного из таких жуликов. Понимаете?

– То есть вас попросили стать подставным лицом?

Юркин скорчил гримасу:

– Мне не нравится это выражение – «подставное лицо». Но, наверно, можно сказать и так. Я составил соответствующее обращение, в котором поставил под сомнение легитимность совершенной в девяносто четвертом году сделки с ОАО «Недра». Ну и… направил его куда следует. Генпрокуратура немедленно занялась проверкой моего обращения, а вскоре возбудила уголовное дело против Ласточкина. Меня даже немного удивила такая оперативность.

– Дурное дело нехитрое, – сухо проговорил Турецкий.

Юркин хмыкнул:

– Зря вы так о своем «цехе», Александр Борисович. Сами ведь там работаете.

– Вот именно – работаю, – так же сухо сказал Турецкий. – Ладно, продолжайте.

– Да, собственно, мне больше нечего продолжать. Я вроде бы все рассказал.

Однако Турецкий покачал головой:

– Самое главное забыли. Кто «попросил» вас составить запрос, и сколько он вам за это заплатил?

– А вы любите ставить вопросы ребром, – негромко отозвался Юркин. – Ладно, это ваша работа. Его зовут Соха. Это кличка, но ему нравится, когда его так называют. Говорит, что это навевает ему приятные воспоминания из детства.

– А настоящее его имя вы знаете?

– Конечно. Он ведь не бандит какой-нибудь, а вполне уважаемый член общества, и к тому же – крупный бизнесмен.

Турецкий кивнул:

– Да, знаю. Аркадий Владимирович – так, кажется, его зовут?

– Да, так. Но постойте… – В глазах Юркина промелькнуло смятение и возмущение. – Вы что же?.. Выходит, вы знаете, о ком я говорю?

– Разумеется.

– Значит, вы были в курсе? И вы все это время?.. – Юркин нахмурился. – Черт, а я-то тут перед вами распинался, – пробормотал он.

– Сколько он вам заплатил? – повторил Турецкий свой вопрос.

Юркин махнул рукой:

– Да в том-то и дело, что нисколько. Ну то есть он помог мне погасить кредит на машину и на дачу. Но поверьте – я его об этом не просил. Просто он сказал, что у него много знакомых среди банкиров. И что он может помочь, если я помогу ему. Ну я и согла…

– Детский лепет, – холодно оборвал его Турецкий. – Имейте мужество называть вещи своими именами. Он попросту пообещал вам взятку.

– Взятку чиновнику дают за то, что он идет на должностное нарушение, – возразил Юркин. – Я же ничего не нарушал. Посылать запросы – это было мое депутатское право, и более того – обязанность.

– Взятка – это когда чиновник использует свое служебное положение, чтобы помочь одному человеку и навредить другому за определенную мзду, – резко сказал Турецкий.

– Пусть так, – неожиданно легко согласился Юркин. – Но вы же понимаете, что если вы попытаетесь кому-нибудь рассказать о том, что я вам тут наговорил, – я откажусь от каждого своего слова. От каждого!

Турецкий проигнорировал эту реплику. Он затушил окурок в пепельнице и спросил:

– Вы сказали, что удивились оперативности, с какой начала действовать Генпрокуратура.

Юркин кивнул:

– Ну да. Это не первый мой запрос. Но, в отличие от него, все предыдущие пылились на полках месяцами и годами. Некоторые до сих пор пылятся.

– Значит ли это, что он подкупил не только вас, но и сотрудников Генпрокуратуры?

Юркин посмотрел на Турецкого с сожалением:

– Вы это так говорите, Александр Борисович, словно я доказал вам, что в мире бывают чудеса. Ну, конечно, он не ограничился одним лишь мной. Я играл в этом деле весьма скромную роль. Поэтому, вероятно, и остался за бортом.

– Вы знаете какие-нибудь имена?

Юркин качнул головой:

– Кроме того, которое я вам уже назвал, нет.

– А как он объяснил вам травлю Ласточкина?

Юркин пожал плечами:

– Да никак не объяснял. Разве тут нужно что-то объяснять? Один бизнесмен копает под другого. Простая мышиная возня. И знаете, Александр Борисович, мне ведь все равно, кто из них в данной ситуации прав, а кто нет. Они оба – воры. Пусть сегодня один из них упрятал в тюрьму другого. Но завтра найдется третий, который упрячет его самого. И чем раньше они все отправятся на нары, тем лучше для простых людей. Вот, собственно, и вся моя философия. А теперь разрешите откланяться. У меня сейчас переезд. Сами понимаете – дел невпроворот. Прощайте, Александр Борисович!

– До свидания.

Юркин поднялся со стула, снял с вешалки зонтик, еще раз кивнул Турецкому, повернулся и двинулся к выходу, лавируя между столиками и стульями.

Александр Борисович дождался, пока он выйдет на улицу, достал из кармана маленький диктофон и, нажав на кнопку, остановил запись.