Текст книги "Конь бѣлый"

– Нешто я знаю… – Староста говорить не хотел.

– Боишься? – понял Татлин.

– А чего мне их бояться?

Встал офицер – тот самый, о которого Татлин только что вытер ногу.

– Остерегись, дурак… – сказал даже сочувственно. – А то наши вернутся, так ведь не помилуют. Поди, твоя хозяйка-дура и сожгла. Утюгом… – Офицер засмеялся.

– Так может, и вправду твоя Меланья или как ее там… Аксинья дома, избы то есть, сожгла? – Татлин даже улыбнулся.

– Аксинья и сожгла, – нагло сообщил староста.

– Ладно… – Татлин повернулся к Новожилову: – Все, что осталось, сжечь!

Толпа взвыла, староста бросился в ноги:

– Комиссар, комиссар, да ты Бога побойся, как же нам дале жить?

– А никак, – Татлин отшвырнул прильнувшего к сапогу старосту. – Кому вы нужны? От вас вред один…

Принесли керосин, ветошь, мгновенно подожгли амбары, сараи и скотный двор. Жалобно заверещали свиньи.

– А как поджарятся – так и съедим, – сказал кто-то из красноармейцев.

Полыхало сильно. Еще не успели догореть и рассыпаться вспыхнувшие накануне строения, как запылало все, что было из дерева, – все хозяйственные постройки.

– А что, товарищи, – Татлин подошел вплотную к огню, – может быть, именно от этого костра мы и зажжем пожар мировой рэволюцьии?

– Взвейтесь кострами… – восторженно поддержала Вера.

Новожилов стоял среди красноармейцев в мрачном ожидании: беда висела в дымном воздухе…

– Внимание! – крикнул Татлин. – Построиться! – Терпеливо дождался, пока люди Сурцова встанут в строй. – Вы пропустили во-он ту сволочь. Что это означает? А только то, что приказ боевого орла нашей рэволюцьии товарища Троцкого о неукоснительном соблюдении воинской дисциплины нарушен. Дважды. Один раз – когда вы напились на боевом дежурстве. И второй – когда пропустили отряд белых к поезду. На раз-два-три-четыре – рассчитайсь!

Пока считались, прошелся вдоль строя, вглядываясь в лица. Мрачные лица. Понимают, что их ждет. Но ведь не просто революция. Высший пик классового столкновения, Гражданская… Здесь пощады не жди.

– Первый, второй, третий – шагом марш, четвертые на месте! Так, хорошо. Четвертым рубахи снять.

Все поняли, красноармейцы прощались друг с другом, обреченные отдавали – если у кого были – хорошие сапоги товарищам.

– Теперь так, – продолжал Татлин. – Все первые – ко мне!

Кода построились, скомандовал:

– Одним патроном – заряжай! Целься!

Правофланговый стоял с мертвым лицом, винтовка за спиной.

– А ты? Телись!

– Я не могу… – Парня качало.

– Не можешь… – Глаз дернулся. – Тогда – давай винтовку. И ступай к ним. – Подождал, прицелился первым. – Огонь!

Про команду «залпом» забыл, да и не «огонь» надо было, а «пли», но неважно, все всё поняли, залп – неровный, раскатистый – прозвучал. И те, в белых рубашках, рухнули слаженно, слитно, как будто были связаны одной веревкой…

Повернулся к Новожилову, подмигнул, стало ясно: еще не конец.

– Сурцов! – крикнул. – Тебя бы с ними надо, да ладно, служи. Колоду и топор сюда, живо!

– Комиссар, – подошла Вера, – это лишнее. Товарищ Ленин…

– Уйди! – просипел. – К е… матери!

– Комиссар, здесь армия, а не твоя партячейка. – Новожилову теперь было все равно. Понимал: мосты сожжены.

– Заткнись… – Голос у Татлина сел окончательно.

Принесли две колоды, поставили друг на друга, Татлин воткнул огромный мясной топор в верхнюю. Позвал пленного:

– Ты! Иди сюда!

Офицер медлил, приседая на ватных ногах.

– Обосрался? Ты иди!

Второй подошел. Схватил его за веревку на запястьях, швырнул на колоду, взмахнул…

Выстрелы прозвучали как пулеметная очередь, офицеры попадали.

– Новожилов, сволочь… – Татлин стоял с высоко поднятым топором. – Ты же, гад, едва не убил меня! Едва полк не обезглавил, сволочь… Ладно. Теперь смотри…

А Новожилов медленно, не таясь, сунул револьвер в кобуру и, поправив фуражку, ушел…

Трупы лежали на двух концах поляны: слева – красные, справа – белые. Кровь только у тех и других одинаково темнела и густела на глазах…

…Сашке – если спросят, Новожилов приказал отвечать: мол, в личную разведку командир ушел. Не хотелось разговаривать ни с Татлиным, ни с Пытиным, ни с кем вообще. Побродив с конем по лесу до вечера и вдоволь насобирав брусники, Новожилов нескорой рысью прибыл в сгоревшую дотла деревню. Мысли его одолевали тяжелые. После случившегося все стало так очевидно, так ясно, что наивный, детский вопрос – чему и кому поверил – представлялся теперь и вообще несуществующим: дурак и есть дурак, и сколько таких дураков по России – большинство, если не все. Казалось, в одночасье народ, который еще вчера молился в храмах и пел «Спаси, Господи, люди Твоя…» и «Победы Благоверному Императору нашему Николаю Александровичу…», все забыл, все стер, как будто и не было ничего, и пошел за ворами и убийцами, пообещавшими рай на земле еще при жизни. И никто не понял, что нет и никогда не может быть рая при жизни, что рай дается заслужившим, остальным же – вечное небытие… Новожилов трусил мелкой, неутомительной рысцой и вызывал в памяти читаное и перечитаное неоднократно: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали…» И еще вспомнил – ангела Откровения, который «клялся Живущим во веки веков… что времени уже не будет». И понял Новожилов в свой странный миг, что время, ведущее человека к смерти, есть болезнь. И что во времени никто и никогда не даст освобождения, а если обещает – лжет. И значит, пришедших от Сатаны, отца времени, чтобы прельстить, – надобно убивать, чтобы не умножали дурноту времени и чтобы смертный, больной человек имел силы преодолеть. Ибо пораженный самым страшным прельщением – рая на земле – никогда не выйдет из времени. Значит, отпущено тому, кто понял. И он имеет право поднять карающий меч…

Солнце садилось, когда въехал на пожарище. Двое мужиков – староста и еще один – копали яму. Трупы были снесены к раскопу, их, судя по всему, готовились похоронить. Что ж… Русский человек вопреки всему почувствует Господа и совершит положенное от предков без злобы и деления на своих и чужих.

Подошел, они встретили без удивления, как будто ждали, как будто так и должно было быть. Новожилов помог опустить убиенных на дно ямы, староста перекрестился и сказал с горьким вздохом: «А что, ваше благородие, – наверное, по выправке новожиловской догадался, что тот был когда-то офицером, – белые, красные, а все в одну яму легли. Один народ несчастный, русский…» И подумалось Новожилову, что раз так говорит и так понимает – еще не кончено.

Отвинтил значок краскома, снял и бросил в траву звезду. Мужики опустились на колени и молились скорбной молитвой, произнося слова, положенные одному только иерею, в наивной и достойной уверенности, что Бог простит:

– Бо́же Духо́в и вся́кия пло́ти, смерть попра́вый, и диа́вола упраздни́вый, и живо́т ми́ру Твоему́ дарова́вый, Сам, Го́споди, упоко́й ду́ши убие́нных рабов Тво́их в ме́сте све́тле, в месте зла́чне, в ме́сте поко́йне… – Далее они, видимо для краткости и из опасения, пропускали (а как комиссар снова пожалует) и заканчивали так: – …яко Благи́й Человеколю́бец Бог, прости́: яко несть челове́к, и́же жив бу́дет, и не согрешит. Ты бо Един кроме́ греха́, пра́вда Твоя правда во веки, и сло́во Твое́ истина…

Подошел к яме, все лежали в ряд, светлели исподние рубахи, лиц уже не видно было. Наклонился, там, внизу, из кармана офицерской гимнастерки торчал уголок бумаги, попросил: «Братцы, достаньте». – Мужик спрыгнул, протянул сложенную вчетверо газету. Когда развернул – увидел портрет прапорщика с перебинтованной головой и огромным заголовком: «Подвигъ Сомова». Из текста было ясно, что некая большевичка пыталась помешать уничтожению баржи с особо отъявленными коммунистами, но была остановлена истекающим кровью героем. Это совпадало с историей, которую рассказывала Вера. Вгляделся в пакостное лицо прапорщика, подумал: «Вы тоже не одержите победы, потому что среди вас тоже дерьмо…» Склонился над ямой, бросил горсть земли, проговорил слышанное в далеком детстве, на похоронах:

– Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней…

Яму закопали и сровняли с землей. Это было против канона, да ведь что теперь можно было сделать по-человечески…

К утру Новожилов вернулся к поезду.

Он сразу же приказал Сашке готовить лошадей, потом позвал Веру. Та долго рассматривала ненавистное лицо и белела. Наконец подняла глаза:

– А, Сомов, сволочь… Теперь встретимся.

Понял, что уйдет прямо сейчас и надежды на любовь, жизнь, радость больше нет. Вытащил из рундука мешок с формой – той самой, что решила судьбу Аристарха Дебольцова и остальных, вывалил на стол. Погоны еще не успели поблекнуть и отсвечивали мягким отзвуком прошлого.

– Эта тебе в самый раз будет… Только в таком виде нельзя… – вынул из кармана четыре золотых звездочки. – Я обо всем подумал: по две на каждый погон. Ты – хорунжий. Знаешь, я нашел здесь баул Пытина с гримом и париками… Я попросил, объяснил ему, что ты все равно уйдешь.

– Откуда вы знали? – но в голосе не было удивления.

– Тебя съедает эта мысль: Сомов, отец, твои товарищи… Иди. Мы вряд ли еще увидимся, Вера…

– Что ж, прощай, – улыбнулась грустно, на мгновение показалось нечто большее в глазах, но – нет. – Ничего не вышло, не сложилось, а теперь дороги наши и вправду расходятся. Я не забуду тебя, Новожилов, и хочу попросить: ты будь потверже, погрубее, что ли… Борьба не знает сострадания.

Что ж, не знает… Это он понимал. Только она не понимала: кто отрицает сострадание – может быть, и выиграет сейчас. Но – только сейчас.

Протянула руку, хотел пожать, но держала высоко, и он поцеловал.

И она ушла.

К окну не бросился – зачем? Достал фотографию – снялся в день получения Георгия. Лицо было улыбчивое, глаза сияли, и форма с фронтовыми ремнями оплечь так ладно сидела. Чиркнул спичкой, поджег, горело быстро, лицо сморщилось и исчезло, и вот – черная спираль, все, что осталось. Размял, растер, дунул слегка, прах поднялся к потолку и рассеялся. В барабане нагана было ровно семь. Достаточно. Вышел из вагона и увидел Сашку – тот пришивал пуговицу. Кивнул – коней к вагону Татлина. Сашка понял, повел – у них давно уже выработался язык жестов, с фронта еще.

…В это время Пытин убеждал Татлина в яркой и срочной необходимости новой «пиэссы».

– Следующий спектакль, Давид Моисеевич, должен быть не агиткой, как о Петре, а более тонко внушать наши идеи. Мне представляется, что серия о жизнях товарищей Маркса, Энгельса, Ленина и Троцкого раскроет человечеству необходимость решительных перемен!

– Так, так… – отвечал Татлин. Он брился, склонившись к настольному зеркальцу.

– Но это не все. Все мы знаем, какую огромную роль сыграл в жизни товарища Ленина товарищ Крупский.

– Кто? – Татлин перестал бриться. – А… кто это, Пытин?

– Ну как? Это тот, кто всегда рядом с товарищем Лениным. Самый близкий ему человек. В газетах как пишут? «Крупский, Крупский, Крупский!»

– Рядом с Лениным – Крупская, ты понял?

– Женщина… – обреченно произнес Пытин. – Это так обыкновенно. Я не знал, что товарищ Крупский – женщина… Но все равно: Крупский… То бишь – Крупская и Ленин! Название сногсшибательное! Фиирия!

Новожилов вошел именно на этом странном слове.

– Феерия, Пытин, – мрачно сказал. – Вы уже научились правильно говорить… – Логики в его словах не было, но ведь не разъяснять пришел.

– А знаете, Пытин, у меня такое ощущение, – продолжал Новожилов, – что вы давно уже поняли: жизнь нельзя исправить силой оружия. Только силой слова. Только улучшением нравов, Пытин, ибо такие изменения суть долговечны. Но значит, вы понимаете, что Ленин – палач России, что он погубил ее. Навсегда.

До этих совершенно неуместных слов Татлин терпеливо слушал. Но – «навсегда»… Нет. Большевик таких понятий не приемлет.

– Где значок краскома, комполка? – Татлин уже наслаждался предстоящей расправой с Новожиловым – пробил час. – Звездочка где? Рэволюцьию предал, мерзавец, да тебе…

Не договорил комиссар… Выстрелы опрокинули, даже добриться не успел. На рубахе расплывались кровавые пятна. Но еще успел выговорить, правда, давился и понять было трудно: «Как… же… без… ме… ня…»

Пытина трясло, Новожилов убрал револьвер в кобуру, сказал сочувственно:

– Это Татлин в том смысле, что мировая революция теперь обойдется без него.

– А… как же? Как же? – частил Пытин. – Нельзя…

– Чего же «нельзя»? Да ты успокойся, не будет мировой революции, никогда! – Новожилов скрылся в дверях.

А у татлинского вагона дежурные охраны травили истории:

– Выходит товарищ Троцкий, бородка вьется, глаз сияет, сам трясется весь. Я, говорит, да товарищ Ленин, говорит, умрем, говорит, все вместе за то, чтобы работники и работницы всех стран слились в единой радости!

Выскочил Пытин, он, видимо, тронулся немного умом, потому что кричал радостно и руками размахивал как ветряная мельница:

– Товарищи! Петра убили! Ну, фальшивого! Ну, комиссара нашего, мать его так! Свободны мы отныне, все свободны!

Рассказчик мгновенно поймал в прицел пулемета две удаляющиеся конные фигуры и нажал гашетку. Левая рухнула и осталась недвижима. И разнесся над лесом, и полем, и железной дорогой судорожный животный крик: «Са-а-ш-ка-а…»

После возвращения в Омск в жизни Дебольцова наступило затишье. Особой работы в контрразведке не было – изучал и сортировал для доклада правительству агитлитературу большевиков. Все это было скучно и бездарно: «Переходите на нашу сторону… Кровопийцы… Помещики и капиталисты… Царские генералы стремятся восстановить монархию…» Этот последний довод большевистского агитпропа вначале забавлял абсолютным вымыслом: на пяти фронтах Гражданской ни один из командующих даже в мыслях или замыслах – реальных, конечно, – не держал подобное. Злобный поклеп, отъявленная пропаганда, но однажды, прочитав в очередном циркуляре московских умельцев очередную ахинею, – задумался. Спросил себя: что же в основе нашей борьбы? Там, у Деникина – принцип непредрешенства, импотенция. Здесь? Те же социалистические мечты о всеобщем счастье в России, только на свой, эсеровско-меньшевистский манер. Пустота, – думал, – путь в никуда… Но вспомнил о разговоре с Каппелем – в Казани, о том, что Каппель предложил встретиться и обсудить проблемы диктатуры с Волковым и Красильниковым, и решил: как только и если, конечно, Колчак окажется в пределах досягаемости – незамедлительно искать встречи с ним. Путь мог быть только один: восстановление монархии. При всей дикости подобных планов, неисполнимости их – вполне очевидной, впрочем, все равно – Дебольцов верил: это единственное. Надо только преодолеть инерцию, не колебаться, делать дело. Белое. Его смысл и цель – корона Российской империи. Это трудно. В конце концов, общественное мнение похоронило царя, принцип монархии, свидетельства тому очевидны: газеты России на территории правительств, враждебных большевикам, практически никогда не писали о трагедии Семьи. Ни после ареста, высылки, ни даже после их гибели. Так, ерунду…

Вернулся поздно – жил в гостиничном номере, мысли одолевали тяжкие – ничего не знал о судьбе брата, Нади. Милая девочка с прекрасными голубыми глазами. Когда ее взгляд, не задумчивый, не печальный – благодарный, – останавливался на нем, на его лице, вдруг ловил себя на мысли, что земля начинает уходить из-под ног… Как кратка была их встреча…

Собирался лечь спать. Номер был двухкомнатный, спальня и гостиная. Как это бывало всегда – подошел к иконе Иверской (старая, фамильная пропала – нашел ее подобие в иконной лавке, принес и повесил в спальне). Молился как всегда: «Воскресый из мертвых, Христос, истинный Бог наш…» О здравии брата и Фирса. О Наде. О ближних и дальних друзьях. И всех добрых и достойных – о ниспослании им любви и мира. И несчастной стране – успокоения, умирения. И вдруг…

То был звук странный, знакомый. «Крутится, вертится…» – играла гармошка, совсем рядом плыли звуки, они манили, звали, даже требовали – иди. Не теряй времени. Ты должен…

И, подчиняясь этому зову, шагнул к шторам, отделявшим спальню от гостиной, – мелодия стала явственнее, – потом откинул полог и вошел.

Было такое ощущение, что гармонист сидит за столом – Алексей даже перекрестился, чтобы сбросить наваждение. Медленно, не поворачивая головы, двинулся вдоль комнаты и увидел двоих: справа сидел и едва заметно улыбался товарищ Плюнин – в подтяжках, как тогда, на хуторе, слева – парень, которого пристрелил: во лбу запеклась черная дыра. Повернул голову: у входа стоял Аристарх в длинном халате – том самом, в котором встретил некогда и представился Наде. Грустно улыбнувшись, брат стал уходить и растворился в сумраке прихожей. А на столе светилась хрустальная ваза с букетом багряных роз, на салфетке расплывалось кровавое пятно: вот она – кровь, льется с ладони, кап-кап-кап… Долго смотрел на испачканную руку, казалось – сейчас кровь исчезнет, ведь наваждение. Но она не исчезала…

Утром, проснувшись с разламывающейся головой, понял: то был не сон. Днем рассказал Корочкину, тот долго молчал, потом бросил кратко: «Едем». – «Я и сам так думаю, – сказал Дебольцов. – Вы полагаете, что…» – «Увидим», – столь же кратко отозвался Геннадий Иванович.

Понял: брата больше нет.

Добрались через двое суток, в заводе были свои войска, посреди двора стояли солдаты с лопатами. И Дебольцов испугался:

– Надя… тоже? – спросил одеревеневшим языком.

– Нет, Алеша, нет… – поспешил успокоить Фирс. – Вот она, не узнал?

Надя и в самом деле стояла у дверей, тех самых, через которые вывели убивать. Куталась в шаль и смотрела на медленно приближающегося Дебольцова мерцающим иссиня-черным взглядом. «У нее же голубые глаза… – подумал. – Как же так?»

– Надя… – подошел вплотную, взял ее за руки. – Надо жить… Но я не знаю – как и зачем…

– Ваш брат… Аристарх Александрович… Я полюбила его… Я молюсь за него. Я ждала, Алексей. Я так ждала…

И то, как говорила, и смотрела, сказала о брате и назвала – что тут было не понять… И непосвященный бы понял, но он был посвящен: «Алексей, любимый», – разве это должно ей произнести? Но как всякий достойный человек его лет – не молод ведь (по общепризнанным меркам), – пытался найти ненужный, глупый даже способ проверить: а если не так? Сказал: «Вы так молоды… И я ничто теперь. И никто. Если бы у меня было все – все, что надобно вам для счастья…»? Ответила: «Для счастья мне надобны только вы. Ты… Потому что я люблю тебя».

Корочкин позвал: «Нашли!» – подошел, яма была разрыта, в углу торчала скрюченная рука, на безымянном пальце кольцо. Наклонился, уже понимая, что ошибки не будет, и с трудом снял. То был фамильный перстень – от отца – к старшему сыну, традиция незапамятных времен. «Брат, Господи, за что это все…» – а он, Аристарх, плавно кружил свою юную даму под звуки все того же «Шарфа». И себя увидел – в углу, за столиком, с восхищенным лицом. Что ж… Аристарх всегда танцевал лучше всех, его любили, какое было прекрасное время…

Но как давно это было.

– Был еще жив… – медленно сказал Корочкин. – Крепитесь, полковник.

Он крепился. С этой минуты, сколь ни странно, непримиримости в нем стало гораздо меньше. Убежденности – больше. Слухи о приближении Колчака к границам России становились день ото дня явственнее, эти слухи были, несомненно, достоверны. Следовало принять решение.

Венчание Дебольцовых прошло тихо, без огласки, присутствовали только друзья – Корочкин, поручик Митя Самохвалов, еще несколько человек, которых собирался посвятить в дело. Священник сказал вечные слова о рабах Божьих, кои венчаются друг другу во имя Отца и Сына и Святаго Духа славой и честью. Теперь они были вместе навсегда, до последнего целования. Это было промыслительно, Дебольцов не сомневался, Надя – тоже.

Обнял и поцеловал нежно – теперь уже жену, какое новое, странное слово, такое емкое, притягательное, вечное. Так звали Деву Марию – «Благословенна Ты в жена́х…». Провел рукой по завитку ее волос: «и ты будь благословенна».

После ухода из полка Вера решила пробраться в Омск: найти тех, кто взорвал баржу, уничтожить Сомова. Сплошной линии фронта между красными и эсеро-меньшевиками не было, неизбежные разрывы возникали то тут, то там, фронт дышал, вибрировал, менялся. Пока шла по своей территории – было просто: улыбнулась, положила документы на стол – и всё. Не встретила ни одного командира или красноармейца, кто бы заподозрил, отказал в куске хлеба. И жители сочувствовали, извечная доброта глубинного русского человека помогала: еда и ночевка были всегда. Но перешла фронт – на рассвете, в тишине, по хрустящей от утреннего морозца осенней траве – и благодать кончилась. Впереди враги, бывшие революционеры, борцы против самодержавия, теперь в погонах, видела эти украшения на пленных. Что может быть страшнее прежних попутчиков… Однако повезло, не напоролась ни разу, а когда добралась до крошечного полустанка – увидела на запасном пути дымящий воинский эшелон в сторону Омска, это было то, что нужно. И моля Бога и товарища Ленина, чтобы эшелон не тронулся, не ушел, лихорадочно переоделась в новожиловскую форму с погонами, приклеила усы, застегнула длинную шинель на крючки и нацепила ремень с оружием – у нее была казачья шашка и наган. Посмотрев в зеркальце и найдя свое отражение очень милым и вполне достоверным, Вера двинулась к эшелону. Непринужденно прошла среди снующих солдат, попадались и офицеры, на нее никто не обращал внимания. В одной из теплушек – огромной, четырехосной, увидела морды лошадей и поднялась, полагая, что конюхи препятствовать не станут, интересоваться тоже. Расчет был верен, но не учла, что у теплушки имелась вторая половина. Когда ее увидела – захотелось спрыгнуть и исчезнуть, но – поздно, эшелон тронулся и пошел, набирая ход. Да и высоко было прыгать: заметили бы, стрелять бы начали – черт их знает…

Там, на другой половине, которая выглядела как восхитительная спальня женщины легкого поведения или гостиничный номер где-нибудь в Елабуге, сидел за столом, уставленным посудой, стаканами и снедью, капитан с Владимиром на груди, а за ним открывалась картина, которую Вера только теперь и рассмотрела как следует. В красном углу стоял киот с тремя иконами и мерцала лампадка, Правее раскинулась кровать невероятной ширины, тщательно, впрочем, заправленная. Над кроватью висел довольно хорошо исполненный маслом женский портрет в овальной раме, а ближе к окну стояла раскидистая пальма. Сквозь перестук колес прорывался голос певца, которого Вера никогда раньше не слышала:

 
Что вы плачете здесь, одинокая, глупая деточка,
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы…
 

Голос пластинки – грассирующий, надтреснутый – был так искренен, что декадентские слова вдруг задели.

Поймала внимательный взгляд – смотрел слегка исподлобья, прямой нос, широко расставленные глаза, традиционные усы – офицер выглядел мужественно и был красив, пожалуй.

– Заходите, – улыбнулся. – Печка, веселое пламя, тепло. Кто таков?

– Сто четырнадцатый, Сибирский казачий. Три дня отпуску. А вы?

– Переформирование. Заходите, не скромничайте, вместе проворнее как-то…

– Да я только до следующей станции.

– И я. Это же Омск. У вас там дела?

– Мама… Мать. Она одна. Отец погиб.

– Как так?

– Не знаю. Вот – еду. Может быть, что-то выяснится.

– Да-а, черт его, время… Ничего не поймешь. Вы понимаете?

– Понимаю. Идет борьба. Если одолеем мы – Россия останется и будет процветать. Если… они, ну, понятно, что будет.

– Понятно… Видимо – всем. Кроме меня. Отступаем, наступаем, а ведь победы не будет. Ни-ког-да.

– С чего вы берете?

– Эта сволочь неодолима.

– Ну… Сволочь – это слишком сильно. Заблудшая часть народа.

– Да будет вам… Часть… Большинство! Мы мобилизуем пленных красных – они снова переходят на красную сторону. Красные мобилизуют наших пленных – те остаются. Наши мобилизации не действенны. Их, как правило, удачны! В чем дело, хорунжий? Вот я, дурак, капитан Панчин, перед вами, и я ничего не понимаю.

– Что ж понимать… Там землю обещали, мир.

– И вы верите?

– Дело не во мне. Вот – пленные верят и уходят. Вы же сами сказали.

– Сказал… Нет, это, конечно… Но это не все. Вот была вера. Господь запрещал убивать.

– Он и запрещает.

– Нам, верующим. А не им. Они только в Ленина веруют. А он призвал к насилию, к убийству, разве не так? Ладно, хорунжий, наливай, выпьем за знакомство! Водка в кофейнике.

Вера сняла шинель, повесила оружие на крюк и вернулась к столу. Кофейник взяла двумя руками: одной держала ручку, другой придерживала крышку – всегда так делала, и сейчас все происходило на уровне рефлекса. Остановившийся взгляд капитана, усмешку, Вера не заметила.

– Ладно, – сказал капитан совершенно трезвым голосом. – Выпьем за знакомство. Позвольте рекомендоваться, – встал, наклонил голову коротким военным поклоном. – Владимир Васильевич. Фамилию вы знаете.

Вера тоже поднялась.

– Руднев Дмитрий, – назвалась именем отца, стало вдруг больно, едва удержала слезы.

– Да вы садитесь, Дмитрий, чокнемся?

Выпили, Владимир Васильевич пристально посмотрел:

– Вопрос: вы женщина?

– Вы… спятили!

– Если вы женщина и в этой форме – вы красная. Времена кавалерист-девицы Дуровой давно прошли. Вы из красной разведки?

Вера потянулась к нагану – кобура висела на стене, но Панчин перехватил руку, сорвал папаху, и волосы упали на плечи… Как это было легкомысленно – не постричь эти волосы, но ведь жалко… Такие длинные, такие роскошные…

– А врать нехорошо… – с укоризной протянул, подошел к лошадям. – Нерон, Нероша, ты только посмотри на эту красивую девушку… Она переоделась, решилась проникнуть в наш тыл, а зачем? Чтобы выведать расположение наших войск, планы наши и облегчить своим начальникам грандиозно задуманное убийство. Скольких убили – все мало. Ах, грязно как, как нехорошо.

– Ваши так же делают. Вы сдадите меня в контрразведку?

– В контрразведку? Нет. Зачем? То, что они от вас получат, – и я могу получить. А почему бы нет. Наши делают… Может быть. Судьба пойманного шпиона известна: к стенке. Но я не об этом… – Подошел вплотную. – Ты красива. А ну-ка, пойдем… – Сжав Веру в объятиях, да так, что она не могла даже пошевелиться, потащил к кровати, швырнул и, взгромоздившись сверху, начал, ярясь и теряя голову, срывать с нее одежду.

– Сволочь! – вопила Вера, извиваясь и пытаясь вырваться. – Гад! Скотина, ублюдок проклятый, вы вот это со всей Россией хотите сделать…

– Что?! – Он замер. – Со всей… Россией? – От хохота сразу скорчился и сполз на пол. – Во образ… Господи… Да ты… достойнейшая ученица твоего… Ленина… Уж поклеп… так поклеп, во все небо… – Встал. – Ты по чести можешь разговаривать? Слово-то такое еще помнишь?

– Что вам нужно… – В изнеможении Вера пыталась привести себя в порядок.

– Что нужно тебе, девушка, вот в чем вопрос… если ты из Чека – прости, я поступлю, как долг велит. Говори.

– Вы же… Вы же все равно не поверите… – Я же – ученица великого лжеца.

– Конечно. Но ты попробуй. И мы посмотрим.

Вера долго молчала. Стучали колеса, за окошком остановилась тьма.

– Моего отца вместе с другими большевиками утопили, взорвав баржу. Я тоже там была. Унтер-офицер забрал меня, посадил в лодку и, когда мы сошли на берег, – изнасиловал. Он возил меня с собой еще месяц и насиловал каждый день. Он делал это отвратительно, грязно, гнусно, если вас интересуют подробности – извольте… – говорила с каменным лицом и остановившимися глазами, эти воспоминания, которые гнала и стремилась перечеркнуть, заполонили сейчас ужасающей явью и болью. – Он заставлял меня раздеваться перед ним, потом – раздевать себя. Если я отказывалась – он бил меня смертным боем. Потом он требовал, чтобы я, встав на колени перед ним, голым…

– Довольно, – тихо сказал Панчин. – Этого бы не сыграла и Ермолова. Что ж, мадемуазель… Я вам верю. Гнусность с обеих сторон велика. Я был среди тех, кто в Камышлове выкапывал трупы офицеров, замороженных и изуродованных вашими… – посмотрел, отвел глаза. – Хорошо. Не «вашими», хотел сказать «товарищами». Мерзавцами.

– Невозможно… – Вера села. – Невозможно. Я всегда считала, что наши… Красные – гуманнее… Я не знаю, что думать… Я не знаю. Может быть, это случайность?

– Ложитесь спать, я пойду к лошадям. Омск утром. Честь имею… – Но не ушел: – Значит, вы едете в Омск, чтобы…

Вера протянула газету…

В тот вечер, когда Вера оказалась в теплушке Панчина, Дебольцов пригласил в свой гостиничный номер предполагаемых заговорщиков – Красильникова, Волкова, Корочкина. Последний, впрочем, присутствовал более как глава тайной офицерской организации, действующей против Директории.

Красильников и Волков сидели за столом, первый поигрывал эфесом казачьей шашки, второй опирался на эфес своей, пехотного образца. Все выжидательно молчали, Корочкин стоял у окна – в целях безопасности.

– Господа… – начал Дебольцов, – я пригласил вас приватно, по рекомендации полковника Каппеля – мы вместе учились когда-то… Господа, я убежден: все мы понимаем губительность того, что происходит.

– Что же происходит? – спросил Волков иронично.

– Это известно: борьбой с большевизмом руководят те же большевики, разошедшиеся с товарищем Лениным по тактическим вопросам.

– И что же? – это уже Красильников. – Чего вы хотите?

– Прежде позвольте прогнозировать, господа, я попытаюсь быть кратким. Если наши социалисты победят – при нашем активном содействии – большевиков, – я, господа, не вижу практически никакой разницы в конечном результате. У Ленина – город солнца, и у этих то же самое. У Ленина топор, у этих донос – какая разница? Неужели мы с вами будем способствовать падению России?

– Гинекологи… Сволочь! – взъярился Красильников. – Жополизы, писателишки-извращенцы! Адвокатишки вонючие, и, заметьте, господа, – глаза у них голубые, а внутри – жид! Все от этих, все…

Дебольцов не разделял подобных взглядов. Помнил: Государь не любил евреев. Но однажды, во время ужина в полку, когда кто-то рядом с Аристархом предложил: «За то, чтобы все жиды передохли как можно скорее!» – император демонстративно поставил свой бокал и сказал безразличным голосом: «Господа, я прошу помнить, что евреи – мои подданные». Но Красильников со своим отрядом полубандитов нужен был для совершения задуманного, и Дебольцов поддержал:

– Именно так. И чтобы противостоять этому, необходим совсем другой человек, который, подобно нам, видит только одну возможность спасения – восстановление легитимной власти.

– Кто же это? И есть ли такой? Нынче все в дерьме, – заметил Волков.

– Адмирал Колчак, господа, – с нажимом произнес Дебольцов. – Итак: со дня на день Колчак будет здесь и войдет в правительство, я думаю, военным министром. Он освоится, побывает на фронте, узнает обстановку. И вот тогда мы возведем его… нет, не на трон. На пьедестал полной власти, которая даст большевизму последний и решительный бой – как они это называют…