Текст книги "Конь бѣлый"

– Вы прямо как в «Борисе», то есть Годунове… – зачарованно произнес Пытин. – Вы прямо на ходу! Что революция творит! Чтоб из местечка, из оседлости черты – такая мощь! Такая сила!

– Хватит болтать! По тарантасам! Ты, Упырин, задержись.

– Удропов я…

– За вами хоть пиши! – Пытин умчался в восторге. Новожилов вышел молча, Вера напевала: «Служил ты недолго, но честно…» Татлин взял Удропова за грудки, подтянул к себе:

– Феликс, говоришь… Да ты знаешь, что мы с товарищем Дзержинским сидели в одном и том же централе? Это мой каторжный товарищ! И ты, большевик, чекист, даешь светлое имя какому-то высерку?

– Особенность работы, товарищ комиссар. Сексот – он вдохновленный должен быть. А разве светлое имя не вдохновляет? В том-то и дело…

Помирились.

У вагона ждали брички. На первую сел кучером сам Татлин, с ним ехали Вера и Новожилов. На второй уселся Удропов и его сотрудники. Когда тронулись и лошади пошли в мах – дикими прыжками догнал Пытин.

– Как же так, товарищи! – орал истошно. – Я только сейчас сообразил, что ничего не готово, а вы столь легкомысленно уезжаете на расстрел! Мы пригласили из деревень сочувствующих, огромная агитсила нашей постановки тревожит меня… – Он выронил папку с текстом, вскрикнул и покатился по откосу. Следом летели листки…

Татлин обернулся, сморщился:

– Чуждый элемент… Шекспёр. Рабочий гайки должен точить, а не стишки сочинять. Тьфу!

– Комиссар, вы не правы, – напористо начала Вера. – Сейчас идет борьба, но – потом… Мы будем учиться. Любить. Бороться. Писать новые книги и строить удивительные города.

– Это все – потом! – крикнул Татлин. – Сейчас – бей белых, пока не покраснеют!

– А они говорят – бей красных, пока не побелеют, – мрачно возразил Новожилов.

– А-а, красавчик… – прищурился Татлин. – Я смотрю – тебе эта форма с погонами куда лучше нашей… ты ведь изменишь нам, изменишь, сознайся – и я пристрелю тебя!

– Вера Дмитриевна… – Новожилов склонился к девушке. Форма не портила ее – напротив, придавала озорной, мальчишеский вид. – Поймите, – с тоской продолжал Новожилов. – Зов сердца моего превыше разума и должностных обязанностей моих…

– Давно не обладал… – сквозь зубы сказала Вера. – Я не гожусь для сладких утех, есаул. Революция, неужели не понимаешь? Какая к черту любовь…

– Какая к черту революция, – в его голосе звучали слезы, – когда любовь!

– Слушай, золото… серебро… как это? Во – погонник! Заткнись! У нас сожительства не будет! Не склоняй!

Вытащив из-под сиденья гроздь рябины, Татлин начал жадно жевать, сплевывая листья. Был он страшен: губы кроваво-красные, на щеках, словно румяна, сок рябины, и вдруг из спекшихся губ пронзительно зазвучала еврейская скрипка и, сливаясь с нею, – слова. Пел на идиш, весело пел, задорно, когда оглянулся – на лице Веры был ужас, Новожилов смотрел так, словно окончательно и бесповоротно решил расстаться с жизнью…

А как было красиво вокруг, нет – прекрасно! Высокое синее небо и легкие облака; листья на деревьях шелестели празднично, призывно, стрижи падали на дорогу перед самыми мордами вспененных лошадей и взмывали так быстро, что поймать их полет глазом было совершенно невозможно…

Татлин перестал петь и сплевывать, только когда бричка въехала во двор дебольцовского дома. Вечерело, серый сумрак опустился, словно погребальная кисея, чекисты перекрыли все выходы.

– Познакомьтесь… – Удропов за руку подвел Мырина. Татлин стоял у огромной ямы посередине двора и мрачно молчал. – Феликс это, – продолжал особист, – мой лично человек и под моим личным руководством раскрыл весь, можно сказать дотла, заговор.

– А вот скажи-ка, Феликс… – Татлин сбросил носком сапога ком земли на дно ямы. – Это зачем?

– Дак… Дак ведь – бары, товарищ, значит, комиссар! – обрадовался Мырин (хоть и комиссар, а все одно – не местный и, кажись, из жидков). – Им все холодненького подавай! Пищи впрок – о-го-го! Одного погреба и мало стало! Вот – велели, ненасытные, еще один изрыть! А это что означает? Дак яснее ясного! Население издохнет от недоедания! Товарищ комиссар, товарищ комиссар, я вам так скажу: все они завсегда против жи… то ись – эврэев. Слухи распускают, поклепы возводят. А зря. Взять хоть вас. К примеру. Какой увлекательно располагающий человек! Да вы и не похожи – кто не знает – никогда не скажет!

– Спасибо, – прищурился Татлин. – Ты мне понадобишься.

Новожилов стоял у лошадей вместе с Верой.

– Давай, – подошел Татлин. – Партия надеется на тебя. И верит тебе. Пока…

– Ты ведь не станешь расследовать, устанавливать их вину… Расстреляешь – и все. Так?

– Ты имеешь время? Я его не имею. И не зли революцию, – не то похлопал по погону, не то ударил. – Она тебе не простит.

– Не надеюсь, – усмехнулся Новожилов. – А ты помни: един Бог над нами…

– Тогда – вперед, за счастье трудового народа! – Татлин поднес ладонь к козырьку.

Мырин распахнул дверь черного хода:

– Пожалуйте, значит.

И Новожилов стал подниматься по лестнице – там, впереди, стоял в свету человек в темной одежде и, судя по всему, видел и ждал. Но как трудно было подниматься… Сколько скверных мыслей – уже не предчувствие, но – убеждение: сейчас совершится подлость. И он, дворянин и офицер, поверивший по недоумству своему сладким речам негодяев, – он, именно он сейчас, через мгновение всего, эту подлость и совершит. Было невыносимо горько…

– Как тебя? – подошел к лакею (а что, собственно, дурного в этом французском слове? Разве не выскочки сделали его бранным? Ведь это просто работа, самонужнейшая – поди обойдись), у того было радостное лицо и в глазах стояли слезы.

– Наши, господа, наши! – прошептал он, глядя в лицо Новожилову с такой любовью и преданностью, что тому стало совсем худо. Надо было что-то сделать, только вот – что?

– А меня Фирсом зовут, – продолжал. – Поди, Чехова Антона Павловича изволили читать? Я горжусь своим именем и тем, что господа всегда при мне! А вы проходите, ваше высокоблагородие…

В гостиной сидели трое – так увидел поначалу: хозяин – в длинном халате, в бакенбардах а-ля Александр Второй; в сюртуке и очках – бывший земский, наверное; и подтянутый, с усами, явно военного обличья. А на торце стола сидела девушка – юная, прекрасная, с взволнованным лицом. Их надо было предупредить. Наивная мысль, конечно. Во дворе – вооруженные Чека, их в пять раз больше, и все же, и все же… Ведь не без милости Господь. Представился: «Ваше превосходительство, Семиреченского казачьего войска есаул Новожилов». – «Ну вот, господа, я же говорил! – обрадованно произнес Аристарх. – Господи, сколько же я не видел родных погон…» – «Что, есаул, какие новости?» – спросил военный. «Я – по поручению Ижевского комитета восстания… – начал Новожилов, лихорадочно соображая, как сказать или намекнуть хотя бы. – В Ижевском заводе все готово. Восстание рабочих начнется в десять утра, по гудку».

– А ведь вы сомневались… – укоризненно посмотрел на военного Аристарх.

– Я, ваше превосходительство, человек не слова, но дела, если позволите. Вижу: дело начинается, я рад. Настроение в городе не изменилось? «Ну слава Богу, что сказал, спросил именно об этом». Теперь Новожилов знал, как дать им понять.

– Настроение в городе изумительное, господа, – начал он откровенно ернически. – Многие поют, некоторые, правда, плачут… Но это происходит оттого, ваше превосходительство… – замолчал, спиной чувствовал там, в прихожей, Татлина и остальных, – что людишки осознают: восстание не есть игра. Оно есть – как учит вождь красных, Ленин, – серьезнейшее и ответственнейшее дело! – «Ну, соображайте же вы, и – в окна, с разбега! Прямо за огородами начинается лес, уйдете, пусть не все, хоть кто-нибудь…» – Мы все должны осознать. Пролетарское единение – это вам, господа, не в борделе развлекаться! Барышня или мадемуазель? Какое у вас прекрасное лицо!

– Вам это все равно. – Надя отошла к окну. И она ничего не поняла…

– Нет, не все равно. Когда я вижу лица, подобные вашему, я воспаряю в эмпиреи!

– Наденька, успокойтесь, – удивленно посмотрел Аристарх. – Все слава Богу!

– Конечно, конечно! – нес Новожилов. – А помните, ваше превосходительство, выпуск? Танцы, дамы, кружение и шампанское, и стонет рояль… Это, кажется, «Беккер»? Вы позволите?

– Богу ради, прошу, – все так же удивленно произнес Аристарх; офицер был явно не в себе – ну да что ж? Бывает…

– О, у меня нет слов! – Новожилов заиграл «Шарф голубой» и даже запел. Что ж, призвать их открыто к бегству? Когда за спиной маузеры? Как бесполезно это… И значит – покоримся судьбе…

Между тем Аристарх уже держал торжественную речь:

– Этот марш навевает, господа. Государь, величие России – как мы могли забыть? Нет, вив лямпрёр[6]6
  От фр. «Vive l’empreur!» – «Да здравствует император!».


[Закрыть], господа! Только так. В конце концов – мы ведь дворяне русские, служба до последнего вздоха – наш долг!

– Ваш! – зло выкрикнул земский. – Мы же боремся за демократическую республику!

И здесь вошел Татлин. Он улыбался: час торжества наступил…

– Что же вы, товарищ есаул, перестали музицировать? – спросил с неподражаемой иронией. – Или дали петуха?

– Мерзавец! – Военный ударил Новожилова по лицу.

– Слова, слова… – грустно произнес Татлин. – Была такая формула когда-то: слово и дело. Так вот: вы – слово. Мы – дело.

Вошла Вера, бросилась к Наде:

– Комиссар, это моя сестра!

– Ну вот! – обрадовался Мырин. – А она сразу попала ко мне на подозрение, ишшо в тот раз! Однако теперь все здесь, захлопнулась крысоловка!

– Папу убили белые… – Вера обняла сестру, та зарыдала.

– А то я предупреждал! – потирал руки Мырин. – Вам бы сразу сдаться…

– Ты, собственно… Надежда? Хорошо, Надежда – ты почему здесь? Кто тебя послал? В чем был смысл поручения?

– Да она девчонка совсем… – безнадежно произнес Новожилов. – Какое поручение, господи…

– Я знаю – какое? Заткнись.

– Надя, скажи правду. Товарищ комиссар поймет. – Вера вряд ли верила в то, о чем говорила. Татлин есть Татлин. Может быть, Новожилов тогда, в день знакомства, верно сказал…

– Меня приютили. – Надя смотрела с тревогой. – Это на самом деле совершенно замечательные люди! Я не ожидала! Я ведь тоже дочь большевика, и я должна сказать вам…

– Не нужно, девочка… – Аристарх укоризненно улыбнулся.

– Слова все это… Ты разделяешь их взгляды?

– Она не разделяет! – Вера подскочила к Татлину, схватила его за рукав.

– Тебя не спрашивают. – Татлин вырвал рукав. – Так разделяешь или нет?

– Я… Я не знаю… – Надя не сводила глаз с лица Аристарха.

– Не знаешь? – Татлин наслаждался своей властью, он был счастлив.

Аристарх выступил вперед:

– Что вам угодно, как вас там?

– Как нас там… – укоризненно повторил Татлин. – Ах, генерал, генерал…

Мырин наклонился к уху Татлина:

– Будь осторожен, комиссар, главная гидра ускользнет!

– Не беспокойся. Генерал, вы признаете свое участие в целях… Для… Короче: вы против нас? Или, может быть, – за?

– А я не отвечаю на подобные вопросы случайным людям, – убежденно сказал Аристарх. – Вы ведь власть, кажется? У всякой, даже самой непотребной власти есть суд, следствие, дознание. Отведите нас туда, и мы посмотрим. Право во главе угла, право!

– Я – когда мясцо и винцо вам поставил, – зачастил Мырин, – я вас всех зазвал за революцию. А вы? Отказались поголовно!

– Товарищи контра… – Татлин прошелся взад-вперед. – Вы плохо представляете себе…

– Да! – Мырину тоже было сейчас сладко. Даже приторно.

– …смысл рабоче-крестьянской революцьии…

– Вот именно что! – не унимался Мырин.

– А ведь он в том, представьте, что мы уже начали создавать нового светлого, счастливого человека! А вы? Зачем вы нам?

– Незачем! – поддержал Мырин.

– Прав! Ни за чем! В свое красное будущее мы вас, прошлых, не возьмем!

Мырин схватил со стола яблоко, начал есть и выплюнул:

– Кислятина! – и сразу же взял другое, подбросил, Татлин перехватил, да так ловко, что Мырин поперхнулся.

А Татлин хрипел:

– Создание, значит, нового и опять же рэволюцьонного – это вам… не покакать, господа!

– А тех, кто сопротивляется… – Татлин подошел к роялю, потыкал пальцем, вышло нечто вроде «Во саду ли, в огороде» – под эту мелодию пропел высоким козлиным голосом: – Отведите в огород! Прикажите расстрелять!

– Само собой. – Мырин схватил Аристарха за рукав, поволок, но Аристарх вырвался, оттолкнул.

– Пошел вон, мерзавец, – сказал, вытирая локоть носовым платком.

– Подожди… – Татлин улыбнулся. – Я не в первый раз замечаю, что эти бывшие живут в мире вымышленном, невсамделишном. Да поймите, генерал, с кем вы пытаетесь сражаться? С народом? Вы знаете, что такое народ? Который поднялся на битву за новую жизнь? Я – песчинка, один из многих, я расскажу вам сейчас свою историю. Я родился в нищей местечковой еврейской семье, в Западном крае, в черте оседлости. Мои родители имели шинок – ну, мелкий трактир, чепуха, я знаю… – Татлин волновался, и поэтому появился акцент. – Мы всегда перебивались – от дня до другого. А погромы? Это ужас вспомнить! И я сказал себе: ты, сказал я себе, ты, Давид, выйдешь оттеда! Из нищеты. Ты, сказал я себе, станешь учиться. Чему может научиться местечковый еврей десять лет назад, когда каждый тебя имеет куда захочет? Я пробрался в Киев, я шел вечерами, по стенкам, чтобы не увидала полиция. И Бог… то есть случай, я в Бога никогда не верил, – помог. Я увидел объявление: профессор Шлеймович Борух Мовшев делает обследование на ранних стадиях, вычищает и так далее – зачем вам подробности… Я пришел, и я сказал: вы еврей, сказал я ему, и я, представьте себе, – еврей. Разве царь нам поможет? Или, может быть, какой-нибудь сахарозаводчик Ханенко нам поможет? Я буду у вас мыть полы и выносить в ведрах отрезанное, я на все готов! И он как еврей и сын раввина понял меня. Он был крупный гинеколог. А стал крупным фельдшером. Теперь вы понимаете? С дороги нашей партии меня не свернет никто!

Все молчали, даже неугомонный Мырин притих.

– Товарищ Новожилов, – позвал Татлин. – Товарищ есаул! Выводите и займитесь. Требуется полная антисанитария. Я знаю, что такое антисанитария, а вы – догадаетесь. Но антисанитарию должно соблюдать, помните!

Мырин воспрял. Теперь он толкнул Аристарха в спину что было сил.

– Холоп… – отозвался Аристарх. – Надя, ничего не бойся, Алексей вернется, дождись… Прощай, голубка…

Фирс заплакал:

– Господи, ну зачем вам, зачем… Они же безвредные, поймите…

– Безвредные, – ощерился Мырин. – А кто на планте войсковые движения разводил с целью ущемления советвласти? А? Нишкни, глупый старик.

Всех вывели, Надя перекрестилась:

– Господин комиссар…

– Господин? – ощерился Татлин. – Ладно. И что?

– Не надо, сестра… – Вера уже поняла.

– Я разделяю взгляды генерала и всех их. Я хочу с ними. Вместе.

– Какая… – протянул Татлин. – Только не заплачь там, на краю…

Фирс обнял Надю:

– Милая, добрая моя… За что это нам, за что… – поддерживая Надю под руку, он повел ее следом за своим барином.

Вера осталась одна. Она стояла до тех пор, пока истеричный выкрик Татлина не вернул ее к действительности…

Мырин был счастлив. Толкая в спину каждого по очереди, подводил к яме и спихивал вниз. Новожилов стоял белый, сникший, казалось – он вот-вот упадет.

– Господи… – тихо сказала Надя, проходя мимо Татлина. – Зачем вам это надо… Ты, Фирс, ступай в дом. Зачем смотреть…

– Пустые слова… – Татлин взялся за коробку с маузером. – Мудрая мысль вождя: «Только та революция чего-нибудь стоит, которая умеет защищаться!»

Надя направилась к яме, Вера придвинулась к Татлину:

– Комиссар, мы плодим мучеников. Это вредит нашей партии.

– Нашей партии ничто не может повредить! Отойди. Всем в яму!

Мырин упирался в спину Аристарха:

– Товарищ Татлин, он не идет!

– Я не могу прыгать в яму, – объяснил Аристарх. – Возраст не тот.

Татлин подошел, вгляделся и заорал прямо в лицо:

– Лестницу! Лестницу генералу!

Принесли лестницу, Аристарх спустился, остальные уже стояли на дне ямы, военный сказал: «Господи, прими наш дух с миром!»

Незаметно наступил рассвет, из мутной жижи выступил край леса, поле перед ним со стогами, банька, овин… Красноармейцы и чекисты стояли молча, даже Удропов будто бы уступил свои обязанности Мырину. Мгновенья текли во тьму, лица белели и превращались в лики.

– Ты права, ты хорошо сделала, что остановила меня, – повернулся Татлин к Вере. – Мы еще не разделались со старой религией, и нам незачем создавать новую. Ты, как тебя там? Надежда? Отойди от ямы. Ты более не нужна.

Надя подошла к краю ямы. Они стояли там, внизу, они были теперь не чужие ей, и этот генерал, Аристарх, брат Алексея. Как печально все…

– Ты иди, – сказал Аристарх из ямы. – Иди. Перекрести за меня Алешу, поцелуй, успокой. С нами не кончается жизнь…

Мырин стоял по-собачьи, у ноги Татлина.

– Дак… чего? – сказал. – Пора?

– Пора… – врастяжку ответил Татлин, вглядываясь в мыринское лицо. – А ты рыжий. – Засмеялся. – Тебя, поди, били за это?

– Дак… – почтительно улыбнулся Мырин.

– Ты, значит, Феликс? Хорошо… – взял под руку, повел. – Мы ведь друзья с твоим тезкой… Яблочко? – протянул, Мырин ухмыльнулся, взял, начал грызть. – Помню, обсуждали: сексотами пользоваться или нет? Дзержинский стоял горой: не мы придумали, не нам отменять. Они, – говорит, – будут служить теперь диктатуре пролетариата! А я говорю: не-на-вижу!

Мырин попытался отскочить, но Татлин его удержал:

– Не бойся, это ведь я сказал товарищу Дзержинскому, а не тебе. Так я и говорю… Я говорю: диктатура пролетариата – это когда сексотов не надо! При нашей диктатуре, говорю, нам будет служить весь народ! Открыто! Какие тайны? Увидел врага, услышал – приди и сообщи. А ты?

– А… А что я? – Мырин попятился.

– А ты – давай-ка в яму. В яму, в яму, в яму…

Мырин завороженно спускался, вскрикивая несуразно:

– А зачем? Зачем, товарищ?

– Как – зачем? – удивился Татлин. – А кто мне лестничку подаст?

– Дак… Вот! – Мырин протянул лестницу, Татлин улыбнулся:

– Спасибо, товарищ. А теперь приготовиться… – надел пенсне.

– К чему, к чему приготовиться?! – завопил Мырин. Он все понял. – Товарищ Давид! Моисеевич, родной мой! Я же в парте́ю большевиков-коммунистов-ленинцев подал! Мне сказали – и резолюция есть!

– Заткнись. – Татлин поскользнулся, грохнулся, Удропов подскочил, поднял, Татлин опустился на колени и начал шарить нервно: – Пенсне, пенсне, мать вашу, это же мне Анатолий Васильевич подарил!

– Какой еще… – испугался Удропов.

– Один, один у нас в партии Анатолий Васильевич, – вопил Татлин. – Луначарский, Луначарский, нарком просвещения, идиот!

– Моисеевич… – Мырин уже не кричал, он плакал, размазывая по лицу сопли и слезы. – Дети у меня, трое, беременная, насквозь болезненная! Рожать боле не может, ущемление у нее, понимаешь? Вынь меня отседова, Давид, родной, я отслужу, за мной…

Ударил выстрел, второй, Мырина вбило в стену ямы, захлестнуло кровью, вспенилась плоть, смешиваясь с землей; последнее, что успел сказать Аристарх, было: «Да здравствует Государь Император!» Вера стояла одна, Новожилов гладил трясущейся рукой морду лошади, Фирс прижимал к себе Надю и читал молитву:

– Со святыми упокой, Христе, души рабов Твоих в месте светле, в месте злачне, в месте покойне…

К вечеру провели генеральную репетицию спектакля. Идея Пытина заключалась в том, что участники «пиэссы», как бы имитируя саморазоблачение, должны были посеять в душах зрителей разумное, доброе и вечное отвращение к монархии. Собрались в костюмах, интерьер салона был подготовлен тщательно. На маленькой сцене стоял столик, за ним сидел Татлин – Петр I. Слева от него внизу стояла Екатерина – Новожилов, нарумяненный, в парике, усы Новожилов прикрывал веером, довольно ловко им трепеща. Пытин снова сел на стул – напротив, чтобы удобнее было давать указания по ходу дела. А в углу притулился – у граммофона – ординарец Новожилова, Сашка. Вера в костюме, усах и парике стояла на сцене, за спиной Татлина. Стены вагона краснели доходчивыми плакатами и транспарантами. «Мы есть – мы будем!» – висело над сценой. «Царствию рабочих и крестьян не будет конца!» – это прикрепили у патефона, как и многое другое, столь же проникновенное и убедительное. В сочетании с действом все должно было оставить неизгладимое впечатление.

– Начинает Вера, то есть Алексашка, – распорядился Пытин и шепотом произнес первые слова: «Товарищи партейцы…»

– Я помню, – холодно парировала Вера. – Товарищи партейцы! Ячейку нашу мы собрали, чтоб осудить монархию как форму тирании…

Новожилов перестал обмахиваться веером и уставился на Веру, вытаращив глаза. Только сейчас дошла до него метафизическая суть совершавшегося: «Как? – думал он в смятенье. – Они говорят об осуждении монархии и носят при этом костюмы монархов… Хамы и сволочь по сути – внешне цари…»

Вера между тем уже отговорила свой текст, и вступил Татлин. Он был прекрасен: опирался на жезл – то была палка, специально срубленная накануне; кафтан сзади, на спине разъехался, чем Татлин был невероятно горд, потому что знал: настоящий Петр был огромного роста.

– Монархия суда достойна! – вещал трагическим голосом. – Хоть мы и царь – суда я не боюсь!

Пытин вступил от автора:

– Монархия прогнила!

– Да еще как! – с чувством возопил Татлин.

– Какой тяжелый запах… – продолжал Пытин.

– Тошнит. – Вера отвернулась – вероятно для того, чтобы никто не увидел ее рвотного состояния.

– Мы суд сейчас свершим! – Татлин простер правую руку.

– А разве нужен суд? – женским голосом вопросил Новожилов. – Отрубим голову и боле нет забот!

– А процедура судопроизводства? – Вера сама придумала эту фразу и очень гордилась, что удалось внести струю законности. – Закон, закон, закон!

– Закон, ты говоришь? – милостиво улыбнулся Татлин. – Ну хорошо. Но если у тебя, мой друг, две тыщи платьев лично, младая же работница нага – какой же тут закон? Здесь произвол, ты разве не согласна?

– Работница без платья… – задумчиво вступил Пытин. – Так значит, голая она?

– Куда там… Нагишом, – восхитился Татлин. – Что может быть прекрасней? – Глаза его подернулись мечтательной поволокой. – Вот я представил себе это и сразу же забыл, зачем мы здесь.

«Пиэсса» явно поехала не в ту сторону.

– Мы здесь затем, – начал экспериментировать Пытин, – чтоб осудить царизм. При чем здесь голый зад?

– Как ты сказал? Ее роскошный голый зад и грудь – такая сочная и мягкая…

– Комиссар, – смешалась Вера. – Это не из пьесы. Если ты… вы будете это говорить…

– А что? – Татлин стукнул посохом. – И все тогда поймут, как мерзок государь и как сластолюбив. У коммунистов сластолюбия не будет. Одна жена на всех. То есть… Хотел сказать я, что на всю жизнь. И что?

– Возможно, это так. Но отвлекаться мы не станем. Ведь мы – большевики. И нам не надо женских тел, разврата – так ведь?

– Пусть рэволюцьия свершится! – Татлин вернулся к каноническому тексту.

– Она давно созрела, между прочим! – радостно выкрикнула Вера.

– Царь должен стать простейшим из простых, – назидательно вещал Пытин. – Тогда простых любить он станет.

– Ты прав. Давно гнетет меня любовь к народу моему. Ко всем без исключения. Пытин, а можно я скажу: и к женщинам!

– Получится двусмысленность, мин херц. Не надо.

– Не надо так не надо, а жаль. Как жить без баб – пусть даже в рэволюцьии?

– Так вы спорили, – вдруг сказал Новожилов совершенно нормальным голосом. – Помните? Едем в бричке, а вы…

– Заткнись. Сейчас игра, а там было по правде. В игре все можно. А по правде – ничего. Все, я устал, хватит.

– Последняя фраза, – Новожилов подошел к Вере. – Послушай… Я тебя люблю. Как грустно…

– Ты это понарошке? – прищурился Татлин. – А то – смотри…

Скучающий Сашка опустил на пластинку иглу. Величественные звуки Народного гимна разнеслись по вагону.

Татлин бросил посох, лицо его посинело; толкнул Веру с помоста и, подняв лицо к потолку, запел: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Но перекричать пластинку не смог. Гимн той, прежней России все равно был слышен…

Он был слышен и на опушке леса; недалеко, прямо напротив поезда, медленно, словно на параде, выходили из сумрака тени в погонах, выкатили пулемет, потом второй, и ударили очереди. Полетели стекла, вспыхнул огонь, высокий, стройный полковник с Георгиевским крестом на гимнастерке приказал гранатами – полетели, взрывы отшвырнули выскочивших красноармейцев, началась паника, разгром красного поезда был мгновенным и страшным. Пытались бежать, прыгали голые на лошадей – нет, косило, уйти не давали. Из теплушки выскочил начхоз без штанов и подштанников, естество болталось, как язык колокола на благовесте, начхоз размахивал шашкой и мчался сломя голову неизвестно куда. Рядом пыхтела пухленькая, в чулках и разорванной комбинации, заглядывала на ходу в глаза, просила, всхлипывая по-детски: «Елпидифор Анисимович, но так нельзя…» – «Что нельзя, дура, – орал начхоз. – Ты видишь, что творится?» – «Но мы не были при окончании, я не удовлетворена, и вы тоже, вернемся!» – «Уйди, шлюха контрреволюционная! – орал в ответ. – Мне нечем, поняла, дура!»

Татлин кричал:

– К вагону прижимайся, Новожилов! У вагона не возьмут!

«Дурак совсем. – Новожилов стрелял, пока были патроны в барабане револьвера. – Рехнулся, мать его так…» Следом вприпрыжку летела Вера и тоже взвизгивала: «Я боюсь, товарищи! Куда же вы?» Но странно: каким-то непостижимым образом Татлин оказался прав: вокруг лежали раненые, трупы, свистели пули, а они стояли втроем, словно заговоренные.

Пытин выскочил из вагона с лошадиным черепом в руках – хотел в дальнейшем поставить «Вещего Олега», но пуля вышибла череп, и тогда Пытин простер руки к вражеским солдатам. «Умирать нехорошо! – орал он. – И убивать тоже нехорошо!» Но солдаты дружно стреляли. Страшно было…

И вдруг полковник повернулся к своим, скомандовал «на ремень», шеренга послушно исполнила и направилась к лесу. Татлин взвыл:

– Стой, сука белогвардейская! – Патронов в его маузере не было, отбросил бесполезный пистолет, бросился к полковнику: – Стой, тебе говорят!

Тот смотрел с усмешкой, Новожилов хорошо видел молодое, тщательно выбритое лицо, голубые глаза, крест на груди бликовал так красиво… «А ведь я свой не ношу боле… – подумал тоскливо. – Глупо-то как…»

– Обкакался, полковник? Герой ничтожный! Не можешь убить меня? А почему? Да потому, что мы, цари большевиков, бессмертны, знай! Ты обречен на историческое поражение! – От натуги Татлин начал икать.

Полковник отвернулся, медленно двинулся вслед за своим отрядом.

– У вас нет будущего! – орал Татлин, срываясь на визг. – Оно за нами, большевиками, партией нашей, ты понял? Мы люди особого склада, мы водрузим… водрузим, сволочь, чтоб ты себе знал! Мы уничтожим вас и осчастливим все человечество!

Вера рыдала, сквозь всхлипывания и спазмы прорывалось: «Они уходят, Новожилов. Они испугались, да? Значит, партия – неодолима?» Она явно была не в себе, Новожилов протянул руку, погладил заплаканное лицо: «Конечно… Не надо плакать, все впереди, и даже если мы умрем – я все равно буду любить тебя, глупышка…» – «Того света нет, не говори ерунды». – Вера встала, вытерла слезы и повела головой по сторонам: трупы лежали вокруг. Ни роты охраны, ни штабных, ни конников – никого…

– Такой спектакль загубили… – шипел Татлин. – Сволочи! Но – ничего, ничего… Вы от меня так не уйдете! Не будь я Петр Первый, если не найду виновных. Таки найду, не сомневайтесь…

Их незачем было искать – все были налицо: взвод передового охранения поставили на подступах на самом опасном направлении. Комвзвода Сурцов считался командиром опытным, непьющим, без тараканов в голове – нормальный человек… Когда ночью всех повязали белые, выяснилось: дежурные нашли четверть самогона, сала и хлеба и, вместо того чтобы бдеть, – напились вусмерть. Дело обыкновенное, хотя Красная армия и приобретала – благодаря целеустремленному наркому – известную жестокость. Жизни не лишились: белые тоже обнаружили самогон, хлеб и сало и тоже перепились. К утру половину их головного дозора перебили, а вторую связали и усадили на травку перед горящими избами – для острастки и в оправдание.

…Татлин сидел на бричке рядом с Пытиным, тот был слегка выпивши – от огорчения: спектакль не состоялся, боевые товарищи мертвы, и вообще – сплошной позор. Комиссар покусывал травинку – рябины не нашлось – и размышлял о том, что дисциплина в полку явно упала и виноват в этом именно Новожилов и никто более. И еще думал комиссар о том, какой унизительной и невозвратной каре подвергнет Сурцова и его людей, как всласть объяснит всем присутствующим, что лучше и вовсе на свет не родиться, чем нарушить по прихоти или глупости воинскую дисциплину.

Новожилов же крутил в голове – словно заезженную пластинку – всего одно размышление: как? Как им удается держать в страхе стомиллионный народ и почему бывшие сотоварищи, ныне находящиеся на другой стороне, ничего этого и в помине не умеют… И удивительная догадка возникала: умом берут? Нет! Силой? Да ее не больше, чем у тех, кто против. Тогда – в чем дело? О-о, тут настолько все, оказывается, просто, что сразу понять – ну никак невозможно! Скажем: что надобно сделать, чтобы смешать соседа с дерьмом? Пустить слух, что вор? Чепуха… Кто поверит, а кто и нет. А вот если сказать соседовой теще, что лично сам видел, как сосед в овине вместо родной жены наслаждается дочкой другого соседа, – этому какая теща не поверит? Всякая поверит, и это значит, что надобно одних взъярить и поднять на ножи против других – любой ценой, ибо эта любая цена все равно будет оправдана: когда от двора или поместья соседа не останется ничего, и произойдет это скоро, – можно будет без хлопот это поместье поиметь. И чад, и домочадцев – если нужны, получить в наследство, поставить в работу… Значит – вовремя сказанное злое, черное слово. И такое же дело – вот оно, кощеево яйцо большевизма. Так чего же ты служишь им? «Выясняю», – однажды сказал этой девочке. Так ведь выяснил уже, и служению неправедному подходит конец, он уже близок…

Въехали в деревню, крестьяне стояли общинным (какие Столыпины изжили? Никакие и никто не изживет: стадо – оно и есть стадо) скопом и мрачно бросали взгляды то на пленных, то на красных. Татлин долго прохаживался взад и вперед перед строем красноармейцев, перед пленными, крестьянами. Он принимал решение. Наконец, наступив в крутое дерьмо и основательно измазав сапог, с видимым удовольствием сбросил ком на одного из пленных офицеров, философски заметив, что «вот – я был в говне, а теперь ты в говне будешь». После чего велел своим построиться и крестьян разогнать. Вера была изумлена: «Как? Да ведь это народ, опора наша!» – «Читаешь плохо и мало, – возразил Татлин. – Крестьяне – мелкие собственники и оттого потенциальная опора белых». Потом, прислушавшись к бабским стенаниям, подозвал старосту:

– Зачем они, – кивнул в сторону пленных, – сожгли деревню?