Текст книги "Конь бѣлый"

…Утром Бабин сжег в пепельнице все три экземпляра «признаний» Дятлова и пожал ему руку: «Будем считать, что инцидент исчерпан. И оценим сей уникальный случай в практике разведок. Жаль, если ничего подобного никогда более не произойдет. Почему? Да потому, что в нашем деле давно уж нет ничего человеческого. Но ведь мы засвидетельствовали: это не так!» – «Не так… – протянул сложенный вчетверо листок: «Сотрудник ОГПУ Дятлов Михаил Никифорович выполняет поручение Коллегии. В. Менжинский». Вы у меня не нашли тогда… Вам пригодится».

На следующий день сфотографировались в уличной забегаловке, и через два часа все фотографии были расклеены по паспортам. У Дебольцова и Нади были советские внутренние и служебные заграничные. Оба числились в Управлении КВЖД. На всякий случай Бабин тоже заполнил два паспорта. С Дятловым простились тепло – странный был случай… «По всем правилам нашей работы, – заметил Бабин, – ему надо было сделать дырку. Я человек безжалостный, без эмоций, но – нет, не смог бы». – «Вы без эмоций? – с дружелюбной насмешкой осведомился Дебольцов. – Будет, Петр Иванович… Помните, летом 18-го мы у церкви Знамения разговаривали?.. Вы с таким детским восторгом о Белинском рассказывали…» – «В самом деле? Но тогда что же вы его не пристрелили?» – «А он не враг мне». – «У меня такое ощущение, – вступила Надя, – что мы смогли бы договориться с любым большевиком». Бабин потупился, поковырял носком ботинка мостовую: «Нет, Надежда Дмитриевна, нет… Это просто пофартило, что в случай попали. А так… Вы забыли: да любой из них отца родного… Чего там. Ладно, господа. Я думаю, что теперь нам надо принять следующую программу: едем до станции Зима. Уполномоченного ОГПУ там нет, милиционер появляется только по чрезвычайным обстоятельствам. Пароль и отзыв к нашим людям мы знаем. Остановимся у них, несколько дней в запасе у нас будет – пока доверенные лица милиции или чекистов расчухаются. Отсюда поедем на обыкновенном. Через границу перейдем в общем порядке. До станции нужной – тоже на пятьсот веселом, пассажирском. Долго, но надежно. На этих поездах нет маршрутной, или, как они называют, подвижной агентуры ОГПУ. Почти полная и несомненная безопасность. Далее: изымаем тайник у сторожки, или как она там? Охотничья избушка?»

– А зачем такой риск? – огорчился Дебольцов. – Зачем это золото Врангелю? Ну, сколько мы дотащим? По двадцатикилограммовому слитку каждый? А на западной границе досмотр? Погорим как шведы… А если – как Дятлов говорил – из ИНО появятся?

– Кто не рискует – тот не имеет удовольствия… – улыбнулся Бабин. – Господа, я не стану отбирать у вас формальной подписки. Но вы даете честное слово служить РОВСу верой и правдой?

Дебольцовы ответили «да». И Бабин объяснил, что не такой уж и бедный, зачуханный РОВС: на западной границе есть «окно», есть люди в пограничной охране большевиков, можно будет перейти без особых проблем. Что касается слитков – их надобно унести все. Ради такого случая придется забрать с собой и переправить на запад всех агентов. В конце концов, они ведь для этой цели и завербованы. «Что же касается золота, – объяснил Бабин, – то оно – совершенно несомненное подспорье в борьбе за одоление большевизма. Поймите, господа: средства РОВСа складываются из определенного золотого запаса ВСЮР[21]21
  Вооруженные силы Юга России, армия Деникина. – Примеч. авт.


[Закрыть], из пожертвований, минимальной торговой деятельности – там, где это можно, и на подставных лиц, разумеется. Эти слитки – сколько бы их ни было – серьезная подмога делу».

– А что, Петр Иванович, – вдруг начала Надя, – вы-то сами верите в одоление России? Ну – пусть коммунистической, она же от этого не перестает оставаться Россией? И – кто знает – пройдет время, большевики столкнутся с трудностями, смотрите, НЭП у них там. Эта власть не сможет бесконечно оставаться антинародной. Она неизбежно повернется к народу!

– Узнаю… – вздохнул Бабин. – Узнаю устряловские речи. Вы, матушка, сменовеховством заразились? Устряловщиной?[22]22
  Устрялов Ник. Вас. – автор и организатор парижского журнала «Смена вех», призывавшего к примирению с советской властью ввиду ее перерождения. – Примеч. авт.


[Закрыть] Нет! Невозможно-с! Суть большевизма понятна. Перерождению он конечно же подлежит – как всякое гнусное в пространстве-времени, но перерождение это коснется только самих большевиков. Они себе персонально будут выстраивать сладкую жизнь. Верхушка заживет средненько по прежним, конечно, образцам, но сытно и даже вкусно по временам нынешним. Остальные станут воровать. А вот верю ли я в одоление… – Замолчал, насупился. – Я могу вам наврать – с огнем в глазах и так далее… Нет. Не верю. 666 неодолим. Ибо его одоление есть конец мира, понимаете? Но: бороться с властью тьмы, сатанинским выплеском, должен каждый русский до скончания века. Тут нет прагматики. Тут вера и долг чести, сударыня…

Проверочный пункт на границе они миновали без малейшей шероховатости. Улыбчивый пограничник в зеленой фуражке, с родной мосинской винтовкой на ремне, проверил документы, подмигнул: «Ну чего, загнивает капитализьм?» – «А то, – отозвался Дебольцов. – Дышать нечем. Поди и до вас доносится». – «Ага, – кивнул парень. – На прошлой неделе женщина одна от души коробку конфет подарила: «Красной, говорит, заставе от трудового элемента КВЖД!» Сладко донеслось, товарищ…» Других столкновений с красной властью не случилось никаких, ехали медленно, спокойно, за едой и разговором. Сначала Дебольцов и Надя выходили днем и ночью на каждой станции. «Воздух Родины, – признались, – как-никак…» Но постепенно привыкли и спали спокойно – аж до самой Зимы.

Только на иркутском вокзале Дебольцов вдруг заволновался и предложил сумасшедший план: с поезда сойти, отыскать место казни Колчака и поставить свечку. Помолиться, само собой. Бабин очень холодно и непререкаемо план отверг. Сказал укоризненно: «Постареем, уйдем на пенсию, к тому времени все по-другому станет, тогда вернемся сюда… Храм поставим на месте казни, вечную панихиду велим служить. А пока терпите». И второй раз заволновался Алексей, когда на несколько минут поезд остановился в пригороде, на Иннокентьевской. Прилипли с Надей к стеклу: «Вот это место, помнишь? Ты здесь стояла». – «И ты… А они, в окнах, как сейчас мы с тобою…» Рассказали Бабину, тот перекрестился незаметно: «Что ж, дорогие вы мои… Жизнь, поди, в обратную сторону поехала. И вперед, вместе со временем – и то тяжко, а уж в обратную сторону, сквозь время… Непосильно это». А Дебольцов вновь и вновь переживал те давние уже мгновения, но не свои ощущения тогдашние заботили – Колчака и Анны Васильевны. Страшно-то как… Смотреть. Видеть исчезающих дорогих людей – о чем они думали тогда? Была ли у них надежда? Или поняли все и приняли грядущую гибель как знак высочайшего отличия перед Господом? Не узнать теперь… Конечно, сколь ни больно признавать, и Добровольческие армии на юге, и войска Миллера и Юденича на северо-западе, и здесь, армии Колчака, погибли за мечту, которая никогда не могла сбыться. И все же это подвиг, он будет когда-нибудь оценен…

От этой станции поезд пошел быстрее, и воспоминания угасли. Бывший скорбный путь не угадывался более, только один раз, когда мелькнула в окне низенькая кирпичная станция, где увидел Колчак замерзших и раненых, дрогнуло сердце и остро кольнуло. Зачем все это было… Через три часа поезд притормозил около утлого деревянного вокзальчика с тщательно выписанным названием «Зима», Дебольцов выбрался на низенькую платформу первым, подал руку Наде, за нею спрыгнул с лихой гусарской прытью и Бабин. Поезда здесь редко останавливались, поэтому не было ни встречающих, ни торгующих – на предыдущих станциях эту советскую особенность Бабин отметил сразу: куры вареные и жареные, картошка, зелень – не пропадешь… Бабин подошел к скучающему дежурному в красной замызганной фуражке и валенках.

– Холодно?

– Сибирь не то… – взглянул лениво. – Что те?

– Пелагея далеко ли?

– Дома седни. Нужда у тя?

– Я родный брат свекора ейной золовки, из Иркутску я… Первый раз.

– А вот иди теперь туда, а посля – сюда, там еще ель двойная будет, здесь ее домишка и стоит. Закурить не дашь?

Бабин молча протянул пачку китайских сигарет – эти сигареты ходили по всей линии. Мужик осторожно взял, кивнул и сунул в карман.

– Не ошибися, елка там. Тройная.

– Ты говорил: двойная? – поправил Бабин.

– А хто ее разбереть… Ты ступай, а то Пелагея как бы не ушла по малину.

– А растет?

– Много. Медведями все засрато вот по сех… – показал ладонью.

Двинулись, Дебольцов хмыкнул, оглянулся:

– Он мне не нравится. Мы, боюсь, напоролись.

– Все может статься… – Бабин закурил. – Вы бы, конечно, завербовали именно этого мужика?

– Конечно. Первым встречает, последним провожает. Глаза и уши.

– Ну, мы так и сделали, – рассмеялся Бабин. – Власьев это. Бобышев Мирон Евлампиевич – на самом деле. Ему еще дежурить, а вечером Пелагея за ним и Сургучовым сходит.

Ель была обыкновенная, вероятно, Бобышев – Власьев просто пошутил. И Пелагея оказалась дома – правда, с корзинкой в руках, собиралась уходить.

Поздоровались, Бабин, словно фокусник, извлек из кармана обрывок игральной карты – валета бубен без головы. Бабка лихо придвинула табурет к божнице и вытащила валетову голову. Соединили – сошлось.

– Кто был от нас месяц-полтора назад?

– Видный мужчина, предъявил документ. От Врангеля. Мы тут со страху и осрамились. А потом и поздно стало… Влас с Мироном подбивали совсем сниматься и уходить.

– Правильно подбивали. Вам что объясняли? Только разорванная игральная карта, от которой у вас остаток. Пусть хоть Деникин, хоть сам Колчак, неужто не понятно вам было? Господи…

– Оно понятно… Да ведь такое фамилие, ты вникни: сам, конешное дело, струю бы распустил, нет? Ты, милок, приезжаешь на бюнюфис, а мы тутое под оперуполномоченным ходим.

– Часто наезжает?

– Да уж в месяц раз-два. Через два-три дни пожалует.

Но оказалась доброй. Накормила щами с пылу, вареньем из черники, замесила тесто. За разговором наступил вечер, надоевший гнус мало-помалу пропал, стало прохладнее. Пока занималась по хозяйству – рассказывала, все с нарастающей горечью: «Я аккурат в тайге была, с Шемонаиным. Мечтали соболя добыть, белку на худой конец. Время такое тогда было, сами знаете, а у нас китаец появился, «Ходя Ли», мы его называли. Платил чистыми николаевскими и хорошо давал… Возвращаемся, на последней заимке человек десять мужиков, военные все, копают что-то. Ну, мы залегли и все увидели: как ящики захоронили, как людей поубивали и в той же яме зарыли». – «Вы сами не пытались это… оттуда взять? – спросил Дебольцов. – Это ведь не белка и не соболь даже». Опустила руки, старательно отдирая прилипшее тесто с пальцев, укоризненно покачала головой: «Что ж, барин, у вас такое представление? Раз-де совсем человек простой – он и вор, выходит? Нет уж… Не нами наживалось, не нами и взято будет. Мы здесь отродясь чужого не брали. Царева – тем более».

Под вечер пришел Шемонаин – бородатый, таежный, корявый весь – и лицо и руки как сучья, и ноги колесом. Поздоровался, выслушал объяснения, коротко сказал: «Трудно, стало быть, будет. Достичь…» – «Почему?» – Бабин тоже старался кратко. «Да понятно… Раз большевики там ужо поковыряли – стал быть, ящик оставлен для приманки. Как пойдем – так и сядем. В Иркутский централ. По следу страстотерпцев…» – «Что предлагаешь?» – «Вам виднее». – «Ну а коли виднее – прямо сейчас, в ночь и пойдем». Не успели договорить – явился и старый знакомый, Бобышев. «А что, – сказал, – дело совсем не глупое. Эслив щас выйдем – через полтора часа будем на месте. На все про все там – три часа. И сразу станет с ребра на плашмя. Ясно то ись». Обсудили возможные действия милиции и чекистов. Так по всему и выходило, что никого из них в поселке нет и вроде бы не предвидится. Поезд со стороны Ачинска когда еще будет – не раньше следующего вечера. Бывает, правда, что милиция и прочие останавливают здесь и дальние, скорые поезда, но последний раз такое было года два назад, когда ловили в тайге банду.

– Не боись, – улыбнулся Шемонаин. – Они там копали давно, года три тому, тропы заросли давно, теперь в тайгу на промысел никто и не ходит. Мы пройдем и даже ночью, а вот они… Без проводника – ни за какие спасиба. Пелагея… – посмотрел улыбчиво, та покопалась в подполье, вылезла с тремя промасленными маузерами и таким же количеством коробок с патронами. Бабин и Дебольцов переглянулись. Шемонаин заметил:

– Ни-ни, господа, даже не вздумайте отказываться. Если что – эти орудия единственная наша надежа на отрыв. Все фонари керосином заправлены, по куску хлеба, разбирайте маузера и патроны, бабы, то ись женщины, остаются надеяться до нашего благополучного. Вперед…

Ночью тайга была не страшной – странной. Черное небо с россыпью сверкающих звезд, острые верхушки елей, пронзающие эту, оказывается, не такую темную бесконечность, дробящийся хруст и скрип под ногами и беспокойный шелест крыльев ночных птиц. «А что, полковник, – заметил Бабин, – помните, под Екатеринбургом? Никакого сравнения! Там, можно сказать, культурный лес». – «Сказка», – отозвался романтик-Дебольцов. Влас ощерился: «Жить желаете – молчите себе. Тайга…» Пришли на заимку, здесь догнивали остатки заборных слег, крыша на избушке давно сгнила и рухнула, печь оказалась разваленной. «Кирпичи, поди, брали…» – объяснил молчаливый Мирон. Работать начали сразу, подсвечивая керосиновыми фонарями, место Влас указал без колебаний. Уже через двадцать минут раскопали первый скелет и через минуту – второй. Оба были в истлевших шинелях, сапоги и ремни оказались на месте. «Торопились очень, некогда было снимать. – Влас воткнул лопату, закурил. – Сейчас и деревяшка пойдет…» И действительно, только начали – Дебольцов сразу же наткнулся на ящик. Очистили крышку, полуистершиеся буквы свидетельствовали, что десять слитков Государственного банка Российской империи весом от одного пуда каждый запечатаны в данном объеме Государственным контролером империи.

– Фонари сюда… – тихо приказал Бабин. Принесли и осветили, крышка оторвалась легко, из-под промасленной бумаги тускло блеснул пирамидальный бок.

– Оно… – подтвердил Влас, вытирая потный лоб. Мирон стоял молча.

– По пуду, десять штук… – начал считать Дебольцов, – это выходит сто шестьдесят килограмм. Дели на три. Получается…

– Получается, что не дотащим… – Бабин аккуратно погасил окурок, растер между пальцев и сунул остатки в карман. – Что делать, господа?

– На то и расчет… – хмуро бросил Влас. – Унести не унесем, а себя подставим. Опять же, товарищи, то ись господа хорошие, они тоже не дураки, Абраши эти, они ить нас наскрозь чуют: все равно-де таскать им не перетаскать, удавятся, Иванушки-дурачки, а мы их тугое и на дыбу уздернем! Вот ихние мысли, марксицкие…

– Не мели… – Бабин снова закурил. – Абраши не Абраши – ты сам ваньку не сваляй, вот в чем тут дело, и евреев ты сюда не примешивай, пупок от злости развяжется, а нам теперь надобно все это в сохранности до Белграда дотащить.

Дебольцов начал забрасывать яму, Мирон Евлампиевич отошел в сторонку и зажурчал.

– Они следы найдут, ить мы не скроем свою работу? – донесся его голос. – Хоть плюнь на все…

– Не надобно плевать, – вмешался Дебольцов. – На рациональном… Я хочу сказать – на продуманном уровне мы ничего не сделаем. Если будем рассчитывать на активный интерес Чека – сгорим без остатка. Как ни странно, Петр Иванович, я предлагаю действовать вопреки обоснованным предположениям.

– Как?

– Грузим на две телеги и боковыми или обходными дорогами двигаемся к следующей станции. Там все сдаем в багаж. Только предварительно следует золотишко под что-нибудь этакое упаковать… Ну – автомобильный мотор. По весу подойдет.

– Откуда здесь автомобильный мотор… – Бабин махнул рукой, предложение показалось ему дурацким.

– Это все равно, – настаивал Дебольцов. – Смените пластинку, Петр Иванович, иначе пропадем.

– Черт с вами… – вяло согласился Бабин. – Ищите лошадей, мужики.

– И другое учтите, Петр Иванович. Тащить обоз до границы – это все равно не получилось бы. И слава Богу, что вся троица останется в родных местах. Здесь они нам бо́льшую службу сослужат.

С этим доводом согласились все. Тем более что следы раскопок у избушки надобно было спрятать основательно и не торопясь. По всему видно было, что у Мирона и Власа гора с плеч свалилась. Сидели у тлеющих углей, молчали, каждый думал о своем.

Влас – о том, что ценного зверя в тайге еще много, но заготовители дерут налог, желают взяток, а купить хорошее ружье теперь дорого, и припас дорог, а советская власть требует только крика и одобрения всякой дряни, народ после войны стал трусливым и вовсе испохабился. И если в канун всего этого говна мечтал найти себе добрую грудастую бабенку, наплодить наследников и девок для поддержания жизненной распространенности в лесах, то теперь странно угасли всякие желания и крепло убеждение, что как бы ни старались хорошие люди у костра – правильная людская жизнь ни за что не вернется, никогда не возвысится до прежнего веселья, радости прежней, а будет только хуже и хуже. А все равно – помогать господам надобно, потому что они, господа, все же прищелкивают помаленьку слишком разгулявшихся товарищей…

А Мирон размышлял совсем о другом: где доски взять, какую дрянь найти, железку какую, чтобы не опростоволоситься и не лечь в землю вслед за многими и многими. Не сочувствовал он, исконный мужик на железной дороге, мельтешащим, разговорным правителям, хлынувшим на беззащитный край после крушения единственно понятной и – независимо от всех пороков – приемлемой империи; тогда было дано жить, теперь же власть, именовавшая себя рабочей и крестьянской, на самом деле, как давно уже догадывался, принадлежала кучке бородатых, в очках, инородцев и их подпевал, ничего не смыслящих в русском человеке, замкнувшихся в своем узком кругу, отгородившихся от всех на земле пулеметами, и, чтобы защитить себя и свою ненависть, страх свой к народу, – требовала от этого народа только одного: чтобы он поскорее издох в муках…

А Дебольцов беспокоился – как там Наденька, волнуется, поди, нервничает, и охватывало отчаяние, потому что понимал – отчетливо и страшно, – что лимит пребывания в сей юдоли печали исчерпан и вот-вот закончится. Что толкнуло, зачем полез в капкан, ведь жил в Харбине – пусть и плохо, но надежно, и незачем было приключений искать. «А долг? – вдруг всплыло забытое слово. – Долг… Какой долг, перед кем… Государя давно нет, присяга разрешилась сама собой. Александр Васильевич тогда верно сказал: России больше нет… Но он добровольно взял на себя, за всех взял и потому обязан был умереть, я же кому должен? А Надя? Мужики эти? Бабин – вон сидит, уставился в землю, ищет решения, а его и нет…»

Бабин и в самом деле пытался найти ход, трюк какой-нибудь придумать, чтобы спасти дело, довести его до конца. В мыслях своих он бродил где-то совсем рядом с Дебольцовым: влезли в капкан. Он еще не захлопнулся, не изуродовал, но какое время отпущено, сколько осталось?

– Просто так мы по железной дороге не пройдем, – сказал твердо. – Проверяют все время, вы, Алексей Александрович, предлагаете на их глупость понадеяться, а если не пофартит? Всех к стенке? Дураки мы будем, если не найдем решения. Мужики, мотора нам не надобно. А вот три винтовки, одежду, снаряжение – это хорошо бы.

Мирон удивленно пожал плечами:

– С той войны у многих осталось, эслив поискать. Зачем?

– А звездочки на фуражки? – Дебольцов разгадал бабинский замысел.

– Найдем, – кивнул Мирон. – От красных тоже многие возвернулись.

– Тогда так. – Бабин смотрел весело. – Если все найдем – мы есть опергруппа ОГПУ под моим руководством. Полковник, его супруга и ящик с золотом – как бы арестованы. Вот основание, – протянул документ Дятлова.

Дебольцов прочитал, отдал Мирону и Власу, те ахнули: «Откуда?»

– Хороший человек подарил, – хмыкнул Бабин. – Вперед, заре навстречу, товарищи…

К раннему утру Мирон и Влас собрали все необходимое, Пелагея одолжила лошадь с телегой и взялась проводить до следующей станции. Переодеться решили только на подъезде к Тулуну, здесь останавливались все поезда. Тащились долго – только часам к шести услышали шум станции и одинокий гудок паровоза. Переоделись: мужики в форме, с винтовками, смотрелись даже занятно: выбритые лица, подтянутые, комар носа не подточит. Бабин – в помятом, но добротном костюме, шляпе и чистой рубашке с галстуком – напоминал не то дипкурьера, не то проверяющего аж из самой Москвы. Подъехали лихо: открыто, гордо; громко приказав «конвойным» глядеть в оба, Бабин направился к начальнику станции и, войдя без стука, распорядился негромко:

– Всем лишним покинуть помещение.

Двое в железнодорожной форме без звука ушли, начальник – он напоминал Троцкого, сидел, словно перед коброй, готовой нанести удар.

– Ну что вы так испугались, – сочувственно сказал Бабин. – Вот мои документы…

Начальник взял бумагу и сразу же отбросил:

– Ну… Как же… Что вы… Конечно, – лепетал с остановившимся взглядом. – Что требуется, товарищ… Товарищ…

– Два купе. Когда скорый?

– Как раз… Вы угадали. Через час подойдет.

– Пошлите узнать – есть ли свободные два купе. Если нет – служебное купе начальника поезда и еще одно – рядом. В дело не посвящать. Ни ваше железнодорожное начальство, ни наши оперпункты, отделы на станциях. Соблюдение самой строгой секретности совершенно обязательно. Пишите подписку…

Трясущимися руками начальник начал хватать со стола бумагу, она не удерживалась в его дрожащих пальцах и плавно опускалась на пол – лист за листом.

– Успокойтесь, – прикрикнул Бабин. – Вот – пишите… Я – фамилия, имя отчество, должность – даю настоящую ОГПУ СССР в том, что все известное мне по настоящему делу…

– Товарищ! – Начальник поднял мокрое лицо от листа, – но я ничего не знаю!

– Это форма, товарищ… Написали? Продолжайте: «я сохраню в строжайшей тайне. Я предупрежден, что за разглашение буду нести ревответственность…»

– Что значит «рев», товарищ?

– Рев есть рев. Революционную, понял? Пиши: «…вплоть до высшей меры социальной защиты». Подпись, число.

– Высшая мера социальной? Это на перековку?

– На переплавку. С дыркой будешь. Все. Я жду здесь, вперед!

Через пять минут начальник возвратился с телеграфной лентой:

– Вот, товарищ, два купе, я выписываю вам «Служебный проезд», – торопливо заполнил бланк, протянул: – До самой Москвы, товарищ, но как мощно действует ОГПУ! Я запомню этот памятный для меня эпизод на всю жизнь!

– И – к стенке, – лениво произнес Бабин. – Ты ничего не понял? Так вот: слово скажешь – оглянуться не успеешь, как исчезнешь.

– Ку… куда?

– Туда. В яму на кладбище с дыркой в затылке. Все. От лица революции и службы благодарю!

– Рад… то есть… трудовому народу, значит…

Бабин сурово сдвинул брови и закрыл дверь. «Конвой» исправно курил около «арестованных» – руки у обоих были связаны сзади, это производило впечатление. На решившихся остановиться рядом зевак «старший», Мирон, безжалостно орал:

– Отойди, мать твою! Стреляю!

– Едем, – подошел Бабин. – Мужики: лица ваши должны быть строго тупыми. Арестованные: не забывать про свое трагическое положение. Вы как будто на театре, ей-богу!

Подошел поезд, сели во второй вагон, проводница метнулась в сторону с таким неописуемым ужасом на лице, что Бабину стало ее жалко:

– Сходите в вагон-ресторан, принесете нам поесть. Сами. Никого не посвящать. Начальник поезда предупрежден – вон, с ним разговаривают. – Сквозь грязное стекло было видно, как начальник станции шепчет что-то на ухо начальнику поезда. Тот кивал, словно механический китайский болванчик.

Им повезло: проводница исправно кормила, никто не заходил и не беспокоил, и так до самой Москвы. Через четверо суток поезд остановился у перрона Казанского вокзала. Когда мелькали за окном бывшие «подмосковные» исчезнувших «бар», Бабин предложил следующий план: Дебольцовы (Алексей побрился, привел себя в порядок) проходят в первый вагон и оказываются на перроне раньше всех. «Конвой» следует отдельно. Бабин – тоже отдельно. Смотрит за обстановкой, соблюдая готовность прийти на помощь в случае чего. Перронная суета отвлечет и проводников, и пассажиров – некогда будет наблюдать, кто и с кем идет. Два красноармейца с винтовками и ящиком вряд ли привлекут внимание. Да и он, Бабин, будет все время рядом. Когда же окажутся на Тверской – там у РОВСа имеется явочная квартира, можно будет переодеться и в дальнейшем пользоваться «своими» или на самом деле своими документами. Мужики вернутся домой, на станцию Зима, остальные решат, что делать дальше.

Все шло по плану вплоть до того момента, когда на «мобилизованном» Бабиным автомобиле подъехали в Камергерский переулок, к Художественному театру. Пожав смущенному шоферу огромного «паккарда» руку и вежливо попросив «не распространяться», Бабин ушел дворами к нужному дому. Но вскоре вернулся с белым лицом: «Явка разгромлена, спасибо хозяйке – успела пометить дверь, я не зашел. Что будем делать?» – «Других явок или хотя бы людей – нет?» – спросил Дебольцов. «Мне неизвестны, – коротко бросил Бабин. – Господа, в таком виде мы долго не проходим, конец ясен. Решение будет такое: ищем чердак, мужики переодеваются и линяют домой, вот вам, мужики, по тысяче рублей банковскими, это, если по 1924 году считать – получится по пятьдесят тысяч за один рубль, вот и притрите к носу: вы теперь истинные миллионщики! – Засмеялся. – А если серьезно – до дома хватит и еще останется. Ладно, Влас, ладно, Мирон, храни вас Господь с чадами и домочадцами, живите долго, надеюсь, больше не понадобитесь. Прощайте…»

Чердак нашли в соседнем доме: Дебольцовы и Бабин остались у ящика, Мирон с Власом отправились переодеваться; вышли в своем, мужицком, только бритые, впрочем, по нынешним, советским временам какое чудо не случается… «Винтовки?» – Бабин вглядывался в лица – так, ничего особенного, обыкновенные, но ведь никогда не признают коммунисты, что эти мужички не принимают мутного учения о всеобщем экономическом равенстве на дух… «В надежности», – ответили кратко и ушли не оглянувшись. Дебольцов мрачно покрутил ус: «Теперь куда?» – «А черт его знает… – Бабин сел на ящик. – Отвезем на Киевский вокзал, сдадим в камеру хранения. Купим билеты. Правда, на ваши паспорта надо визы получить, а это опасно. У меня нет знакомств и явок ни во французское, ни в сербское посольство». Стоило беспрепятственно добраться до Москвы, чтобы потерпеть такое грустное фиаско. Но все понимали: это просто усталость, это пройдет, придумается что-нибудь… Вдруг Надя спросила: «Петр Иванович, а помните, о чем Алеша меня спросил, когда мы встретились? В 18-м?» Бабин провел по несуществующим усам и взглянул на Дебольцова: «Тут, чувствую, кроется решение. Полковник спросил… Куда вы едете? – кажется, так. А вы ответили: в Петербург. А Алексей Александрович изволили сказать: «Там красная сволочь». – «Вы только упустили, – вмешался Дебольцов, – что Надя что-то такое про тетку говорила…» – «Верно! – Надя рассмеялась счастливым смехом. – А если тетка жива? Ну, вдруг?» – «Так она все равно в Питере». – «А если? Я вижу будку справочного. Ну?» – и не ожидая ответа, направилась к адресному киоску, тот стоял на углу Камергерского и Тверской.

– Дай Бог или не дай Бог… – задумчиво смотрел Бабин Наде вслед.

– Еще что-нибудь придумаем, – пожал плечами Дебольцов. – Напряжем умишко, притрем к носу чего не то – оно и выйдет. А вот – оне ужо и возвертаются…

Лицо у Нади было каменным: «Ни за что не угадаете… тетка здесь. Странно. Она коренная петербужка. Даже интересно. Это недалеко, за консерваторией, там переулок есть, Средний Кисловский. Я зайду одна. Если все в порядке – спущусь. Ждите терпеливо». Почему сказала «спущусь»? Сама удивилась, но где-то на окраине детской памяти с трудом всплывал рассказ отца о визите в Петербург, где жила тетка, и о ее первом муже, который жил в Москве, около консерватории, «на третьем этаже».

Бабин и Дебольцов остались ждать в дворовом скверике, Надя открыла ухоженную дверь парадного и стала подниматься по лестнице. Все было цело, чисто, и производило очень сильное впечатление: вполне «господский» этаж. Позвонила, хриплый женский голос спросил: «Кто там?» – «Я». – «Что значит «я»? – «Я и есть я, Анна Петровна». – Створка поползла, на пороге обозначилась женская фигура в длинном махровом халате: «Простите?» – была седая, на шее болтались очки на длинной цепочке, волосы всклокоченные, но как была похожа на отца, как похожа! Надя заплакала, Анна Петровна несколько мгновений всматривалась, потом сделала шаг назад, театрально прикрывши ручкой лоб: «Но этого совсем не может быть… Вы…» – «Да-да, я Надя. Можно войти?» – молча отстранилась, пропуская. – «Иди сюда, здесь налево, Борис умер, я не помню – писала вам?» – «Когда, тетя Аня?» – «Ну, не знаю… Значит, ты… Вы там и не знали ничего?» – «Нет, не знали. Папа погиб в июле 18-го. Убит сибирцами». – «Так… Впрочем, я подозревала. Сибирцы – это бандиты?» – «Это армия меньшевиков». – «А Дмитрий… Он, что же, был большевиком?» – «Да». – «Это славно. А ты?» – «А что я, тетя? Может быть, чаю попьем?» – «Я сейчас поставлю». – Ушла, с кухни донеслось звяканье посуды. Надя обвела глазами комнату: в углу стоял большой черный рояль, на стенах висели картины, пейзажи в основном, люстра под потолком светила всеми цветами радуги – сверкал и переливался хрусталь, мебель красного дерева, хорошего времени, начало XIX века, так определила Надя. «Кто же был ее муж, Борис этот?» – пыталась вспомнить, но не смогла. Тетка вернулась с чайником и чашками на подносе, расставила, пододвинула сахарницу: «У меня паек, сыпь». – «А вы служите?» – «Конечно. Кто не служит – тот не ест. Рассказывай», – вкусно отхлебнула и приготовилась слушать. Минут десять Надя излагала основные вехи своей биографии, потом спросила:

– А дядя… Борис? Он… от чего умер?

– Сердце. Как же ты уцелела в этой каше?

– Хороший человек спас.

– Понятно. И где этот человек теперь?

– Ждет внизу с другим человеком. Только, тетя… Я бы вначале хотела поставить все точки над «и». Где вы служите?

Долго смотрела, не мигая и не отводя взгляда, потом закурила.

– Это очень важно?

– Более, чем вы могли бы подумать.

– Объединенное государственное политическое управление. Тебе плохо? Прихлебни. Я служу в секретариате товарища Менжинского. Он больной, но весьма эрудированный человек. Он беспощаден к врагам революции.

– А вы?

– Тебе Дмитрий никогда не говорил, кто был мой первый муж? Думаю, что нет. Позор демократического семейства. Я с Борисом разошлась еще до начала войны. И уехала в Петербург. А здесь… Он служил в охранке. Знаешь, что это такое?

– Господи… – Надя встала, прижала сжатые кулачки к груди. – Но это же совершенно невозможно. Вы… Бориса… этого… бросили?..