Текст книги "Конь бѣлый"

За окном звучал Южный марш, видимо, шла воинская часть на фронт. Корочкин приоткрыл штору – и действительно: стройно и медленно, словно огромная гусеница, текла к вокзалу колонна. Но вот оркестранты замолчали, отошли, пропуская войско, потом разрозненной толпой побрели в противоположную сторону.

Все было предрешено.

Еще в ноябре 1917-го Колчак оказался в Японии, в Йокогаме, неподалеку от столицы. Встретил морской агент Временного правительства контр-адмирал Дудоров и сообщил, что в Петербурге переворот и, таким образом, худшие предположения оказались явью: у власти большевики во главе с Лениным, священная война с тевтонами заканчивается ценой невероятных уступок и бессмысленно пролитой крови русских солдат. Настроение было дурное, можно было легко представить, как поступит и что будет делать «захватное» правительство беспринципных и продажных авантюристов. Попросил Дудорова: «Можно ли организовать поездку в Нагасаки? Там похоронены боевые товарищи по Русско-японской войне, сколько времени прошло, ведь был тогда безусым лейтенантом…» Все сделалось довольно легко, в распоряжении Дудорова была моторная шхуна, отправились на следующий день и после долгого, утомительного пути вошли в бухту Нагасаки. То был рай на земле: вечнозеленые растения, в которых утопал невиданный город с пагодами и храмами (заметен был один готической конструкции), заехали в гостиницу, Дудоров отправился на базу русского флота, здесь еще была такая, Колчак же решил пройтись по городу, и вскоре ноги привели к огромному мрачному парку, то было кладбище, знакомое прежде место: среди японских и голландских могил – уголок, некогда отданный городом русским; где-то с первой трети XIX века хоронили здесь военных и торговых моряков из России. Могилы с той несчастливо проигранной войны нашел быстро, пройдя мимо плоских плит дальних предшественников. Обелиски стояли недвижимо, кресты чернели среди зелени, все поблекшее, но нетронутое, это вызывало почтительное удивление: в конце концов, могилы эти были вражескими, и каким же величием духа обладали те, кто хранил их и ухаживал за ними. Много ли в России надгробий бесславно ушедшей армии Наполеона? Вспомнил о том, что сказал Дудоров: идет разработка Брестского мира. Идет распродажа страны с единственной целью: удержаться у власти. Чего же стоит власть, суть и значение которой только в том, чтобы удержаться? Странное здесь было место: птицы распевали райскими голосами, шелестела листва, и вдруг показалось, что звучит тихий, неприметный голос ниоткуда: «Вернуться…» Голос настойчив, старается убедить: «Вернуться… Россия в крови… Твое место – там, среди тех, кто отдает жизнь…»

Но целый год еще должен был пройти, чтобы возвращение состоялось реально…

А пока вспоминал; тогда, в 1904-м, бесконечная, выматывающая болезнь не давала ни воевать толком, ни жить даже. С миноносца пришлось уйти, командовал в Порт-Артуре сухопутной батареей. Потом плен и этот удивительный город – Нагасаки. Вот привелось встретиться еще раз…

Известие о прибытии адмирала Колчака из Харбина получилось в конце августа, его назначение на пост военного министра было практически предрешено. 12 сентября Дебольцов прибыл на омский вокзал и сразу же увидел приближающийся салон-вагон, на перроне стояли встречающие и рота почетного караула. Однако удалось договориться: первым войдет он, Дебольцов, тридцать минут в распоряжении – присутствующим все это было объяснено просто: у Военного контроля есть свои предположения, связанные с охраной адмирала и режимом его пребывания в Омске.

Когда миновал вокзальные ворота, увидел казачьего офицера, тот вышагивал, уставившись в землю и придерживая шашку левой рукой. Тем не менее встретились взглядами. В первое мгновение словно электрический ток пронизал – это сестра Нади. Фотография, на которой обе были запечатлены вместе с отцом, висела в спальне. Но тут же подумал: бред… Этого не может быть! Но когда, отойдя шагов на двадцать, офицер почему-то оглянулся – понял: ошибки нет… Но почему переодета? Как оказалась здесь? Ведь на барже все погибли, это он знал…

Офицер проводил в купе, Колчак сидел у письменного стола и писал что-то, на секретере стояла фотография молодой женщины в тюрбане, женщина смотрела в объектив и едва заметно улыбалась. Обратил внимание: адмирал в непривычном френче хаки и таких же брюках в сапоги, на груди Георгиевский крест. Пристальный взгляд светло-серых глаз сразу же потеплел, понял: Колчак вспомнил, узнал.

Господи, как мало времени… Но договориться надобно именно сейчас, кто знает – позже заботы, веяния, влияния, все может измениться.

– Ваше превосходительство, полковник Дебольцов по поручению группы офицеров.

Улыбнулся:

– Рад видеть вас в добром здравии, Алексей Александрович. Меня предупредили. Итак?

– Прежде, нежели я выполню данное мне поручение, – начал Дебольцов, – я полагаю себя обязанным известить вас об обстоятельствах трагических. Зачинатели Добровольческого движения Алексеев и Корнилов – мертвы. Над трупом Лавра Георгиевича большевики поиздевались всласть. Могила утрачена. Оба генерала – честные люди, но – заблудившиеся, как мне представляется…

– В чем же?

– В бессмыслице, ваше превосходительство. Нынче считается неприличным почитать Государя и трехсотлетнюю историю правящей династии. Но дело не в этом. В ночь на 17 июля сего года Семья и слуги перебиты самым безжалостным образом в подвале дома инженера Ипатьева в Екатеринбурге.

Колчак встал, над секретером висела икона Знамения Пресвятой Богородицы, произнес, перекрестившись: «Со святыми упокой, Господи, души убиенных рабов Твоих…»

– Где… тела? Должны быть достойные похороны.

– Невозможно. Большевики скрыли следы преступления.

– Что ж… наступает новое, невиданное время. Когда обыкновенные человеческие чувства утрачены и вера поколеблена, и властвует бессмысленная жестокость… Полковник, я не знаю, как сложится моя судьба здесь и смогу ли оказать вам поддержку, но… Это страшное дело должно быть расследовано. Тела – найдены и преданы земле. Теперь извольте о деле, которое привело вас сюда. И благоволите сесть.

– Слушаюсь. – Сел, закурил – предложение сесть традиционно означало разрешение называть старшего по имени-отчеству и курить без дополнительной просьбы.

– Позвольте, Александр Васильевич, обрисовать картину. Власть в стране принадлежит клике Ульянова. Разрозненные социалистическо-эсеровско-меньшевистские правительства – где бы они ни находились, признать реальной властью никак нельзя.

– Хорошо, я согласен. И что же?

– Предположим, победит Ленин. Что тогда – подпольная борьба? Это удел крыс. Порядочные люди не станут сражаться в подвалах, и кровь, пролитая нами, чтобы исподтишка сбросить, – бессмысленна. Только честный бой Христа и Антихриста, Александр Васильевич, у нас должен быть Армагеддон.

– Но если победят «правительства», как вы изволили выразиться…

– Вы видите разницу? Большевики, меньшевики… Одного поля ягода. Все равно всем все поровну, словоблудие и мрак, и, в конце концов, не все ли равно – с какой помойки получать отбросы?

– Как это изменить?

– Восстановить легитимную власть. Государя.

– Но идея бесконечно скомпрометирована. Нас не поймут, не поддержат.

– Научимся делом доказывать свою состоятельность. Научимся убеждать и переубеждать. Если мы сумеем миновать барьер всеобщего неприятия, – я ведь знаю, что Шульгин убежден: монархия изжила себя, она не может возвратиться, – мы вернем Россию в естественное состояние. Это надобно сделать, Александр Васильевич, вопреки всему и несмотря ни на что!

– За всем, что вы говорите, вырисовывается очень определенная вещь, полковник… Диктатура.

– Диктатура диктатуре рознь, согласитесь. Одно дело – резать и обжираться, другое – стремиться к истине. В городе – офицерский отряд войскового старшины Красильникова. Части коменданта города полковника Волкова. Есть и другие. Пока нам нужно ваше принципиальное согласие.

– Хорошо. Но я должен осмотреться, побывать на фронте, встретиться с чехами. Там решим, Алексей Александрович… – Взял фотографию. – Это Анна Васильевна Тимирева. Я очень прошу вас: не раскрывая, не посвящая и не объясняя – прикажите искать. Мне кажется, Анна должна быть где-то здесь, совсем близко…

Дебольцов вгляделся: платье с бусами, высокий боярский воротник, тюрбан, а под ним, в свету, лицо – странное, с нервными ноздрями, страдальческим изломом губ, но все равно – доброе и красивое.

Когда уезжали с Корочкиным в завод – отправление задерживалось, потом пришел поезд, из него вышли какие-то люди и, кажется, эта самая женщина. За ней шла горничная с баулом и мешком; только вот головной убор был другим: шляпа с огромными полями, затенявшими лоб и глаза…

– Мне кажется, я смогу вам помочь…

Но осень миновала, и лег снег, а сведений о Тимиревой у него не было. Если тогда, на перроне, действительно промелькнула она – тогда куда же делась, ведь город был не столь велик, чтобы раствориться в нем без остатка.

Однажды утром младший офицер, доложив об обычных происках местной большевистской пропаганды: листовках, слухах, ограблении ссудной кассы, – положил на стол копию фотографии и сказал, что женщина эта работает в мастерской по пошиву белья для армии.

– Как вам удалось? – обрадовался Дебольцов.

– О, господин полковник, просто все… Девица из этой мастерской услаждает мои холостяцкие вечера, фото лежало на буфете, увидела и кричит: «Да ведь это мадам Анна!» «Мадам» – заметьте, и я понял, что попал в точку.

«Неисповедимы пути и методы контрразведки», – подумал Дебольцов.

Между тем все было готово в главном: верные войсковые части и офицеры ожидали сигнала, батальон государственной охраны нейтрализовали обещаниями и угрозами. Да и сами офицеры батальона понимали отчетливо: власть, представляемая и направляемая бессмысленной интеллигенцией, скомпрометировала себя и кончилась. Решили не препятствовать. Вечером Дебольцов поехал к Колчаку и объявил готовность. Колчак долго смотрел в одну точку, потом сказал: «С Богом, полковник. Другого пути и вправду нет». Момент был захватывающий – шутка ли, изменится судьба Сибири и Дальнего Востока, и значит – всей России. В сочувствии и споспешествовании сильной сибирской власти со стороны Деникина, Юденича и прочих командующих антибольшевистскими фронтами Дебольцов ни минуты не сомневался: когда во главе движения появляется личность, не менее, а может быть, и более значимая, нежели у противника, – тогда Белое дело (а оно теперь было воистину белым, монархическим – не сомневался) неизбежно должно одержать победу, оно просто-напросто обречено на нее.

– Поздравляю, ваше превосходительство, – голос Дебольцова дрогнул, – святая дорога перед нами, и дай нам Бог пройти ее с честью!

Перекрестился на Богоматерь, ждать оставалось совсем недолго.

– Да, Александр Васильевич… – начал Дебольцов загадочно. – У меня, кажется, сюрприз.

– Кажется? – побелел Колчак.

– Крепитесь – и едем.

Дебольцов позже часто вспоминал этот странный миг: Колчак мчался по лестнице, словно юнкер, на него оглядывались в недоумении, из дверей Директории выскочил пулей.

– Авто, где авто? – кричал, оглядываясь нетерпеливо, наконец подрулил «роллс-ройс», сели и помчались, как некогда на рысаках.

Мастерская помещалась недалеко, там, где до войны занимались мелким ремонтом одежды. Колчак влетел первым, и стрекот машинок оборвался, словно по мановению волшебной палочки: адмирала узнали. Одна за другой молча выходили девицы, бросая заинтересованные взгляды на красивого полковника, на адмирала не смотрел никто – знали, кому он принадлежит, или чувствовали, может быть…

Ушел и Дебольцов, стояли молча напротив друг друга и смотрели, смотрели…

Она отметила про себя, мысленно, что у него прибавилось седины и взгляд любящих его глаз (о, несомненно!) стал грустным, с каким-то трагическим даже оттенком.

А для него она оставалась прекрасной женщиной из сна, которую видишь всегда, неотрывно, но даже дотронуться боишься. Но, господи, вот она, рядом, и сбылся сон.

– Аня… это я… – сказал робко, теряясь и путаясь всего в трех словах. Язык стал сухим и прирос к небу и оторвать его не было сил. – Я другой? Аня…

– Нет. – Глаза ее сияли, как… Ему не с чем было сравнить.

– Мы не виделись два года. Но я всегда…

– Вечность, – перебила она.

– Господи… – Он сделал шаг навстречу. – Наконец-то я смогу почистить ваши ботинки…

– Господь с вами, Александр Васильевич, вы опять о своем.

Она была счастлива; казалось, стройная ее фигура парит, струится и готова улететь под порывом даже дыхания…

И еще шаг, и еще – сжал ее в объятиях – такую милую, такую любимую, такую желанную…

– Два года я мечтал об этом дне, я рисовал его себе, я видел его в мельчайших деталях, и, представь себе, – все ведь так и случилось, Аня, Аня… – Он искал ее губы и находил, и она отвечала ему, господи, какое это было – не счастье даже, нет. Блаженство это было.

Вечером по предложению Дебольцова отправились в ресторан, скоротать время: утром – взятие Директории, аресты, переворот. Естественно, Колчак знал обо всем, но присутствие любимой женщины снимало напряжение, адмирал весело шутил, рассказывал, вспоминал.

– В Лондоне было свободное время, – говорил, улыбаясь. – Я пошел в музей, бродил без смысла и цели, искусство не занимало, черные мысли крутились в голове, и вдруг я будто открыл глаза: прямо напротив меня распластались каменные, высеченные глубоко в стене львы или чудовища, похожие на льва – это было искусство Ассирии, далекое прошлое, и, представьте, господа, я вдруг понял: есть вечность. И есть ничто.

– Большевики, кровь… – Глаза Нади сузились, рука комкала салфетку.

– Милая, славная Надежда Дмитриевна, Надя… – Тимирева дотронулась до Надиной руки. – Не надобно об этом, забудьте. Ведь все хорошо, все слава Богу, не так ли…

– Помните чеховских сестер… – задумчиво спросил Колчак. – Помните Ольгу? Я слышу, господа: «Музыка играет так весело, бодро, и хочется жить!» Что ж, нас и вправду забудут, и сколько нас было, и наши голоса… Но разве в этом дело?

Свет в зале померк, из сумрака сцены возникли двое в черном, они держали канделябры со свечами, их отблеск падал на стройную женщину в длинном платье, с Георгиевским крестом на груди.

– Господи… – только и сказал Дебольцов. – Иренева, господа, княгиня Вера Сергеевна, она работала в Собственном лазарете…

В руках Иреневой была свеча.

Гори, гори, моя звезда… —

запела высоким, сильным голосом, смолк шум, перестала звенеть посуда, этот печальный романс здесь, среди изгоев, еще надеющихся на воздаяние и возвращение к истокам, производил очень сильное, почти мистическое впечатление. Это было как приговор к небытию.

 
Ты будешь вечно неизменная
В душе измученной моей…
 

Колчак замолчал, нахмурился, горестно сказал:

– России больше нет… В это трудно поверить. Странная наша страна и несчастная…

– Но мы снова вместе, – возразила Тимирева, – это Промысел, он соединил нас, и значит – все хорошо. Господь не попустит, Александр Васильевич, потому что блажен муж, иже не идет на совет нечестивых…

Она замолчала, показалось вдруг, что стоит посреди заснеженного поля в черном монашеском обличье, и ветер полощет и треплет тяжелую материю.

И еще увидела: развалины, остатки разрушенного дома, и плывет туман, и бежит она, бежит, потому что там, среди руины, стоит он, Саша…

Вот он, в длинной шинели, у скудной кривой березки.

…И, раскинув руки, бежит к нему, а он уходит.

И снова – бежит, а он уходит, и в бессилии опускается она на снег – нет, не вернуть ничего…

Голос певицы звучал сильно, слова проникали в сердце и погружали не то в сон, не то в зыбкую явь…

И Дебольцов шел, проваливаясь в снег, и знал: там, впереди, в слабом отблеске – окна храма, там спасение. И шел, шел…

И никак не мог дойти, сумрак сгущался все более, воздух стоял непроходимой стеной, и отбрасывало Дебольцова к началу пути.

Но вот – удалось, вошел в храм по длинной заснеженной тропинке, и свеча горела в руках, и в купол разрушенного, уничтоженного храма летел и летел неземной голос:

 
Ее лучей небесной силою
Вся жизнь твоя озарена…
 

И Колчак видел свое – эти гитары с трагическими басами и яркой мелодией заставили забыться: снег, бесконечные березы и кресты среди них, и человек… Он идет медленно, на нем длинный хитон, и ноги его босы, и свеча в руках – ее все время задувает встречный ветер, но все равно она вспыхивает вновь и вновь…

…Певица подошла к столику, Колчак и Дебольцов поднялись, княгиня вгляделась в померкшее лицо адмирала и вдруг спела слова немыслимые, невозможные…

– Ты не умрешь! – утверждала она с какой-то непримиримой, яростной страстью. – Ведь над могилою будет гореть твоя звезда!

Колчак поклонился, поцеловал руку, Вера Сергеевна повернулась к залу. «Боже, Царя храни!» – начала низким, мощным ударом, и зал, мгновенно собравшись вокруг, подхватил, как один человек: – Сильный, державный…

Алексею показалось: из редеющего сумрака медленно и торжественно вышел Государь, и был он в ментике Царскосельского гусарского – в рукава, так носили не часто, и улыбался, словно прощаясь. И ушел, и растворился в синей дымке.

– Я видела сон… – тихо сказала Надя. – Я видела всех вас…

К утру здание Директории было захвачено, «директоры» арестованы. Когда Дебольцов бежал вместе с Корочкиным по лестницам, переходам и коридорам, странное чувство пробуждалось в душе, словно ощущение дурного сна или начинающейся болезни. Корочкин тоже остановился, сказал хмуро: «Не нравится мне все это». – «Почему?» – «Да потому, что мелко плывем… Можно, конечно, подгоревшую корку снять с пирога, да все равно не то…» Когда кто-то из красильниковских начал бить арестованного ногами, приговаривая: «Морда сраная, депутатская, мы вас выучим, сицилисты!» – тот же пытался вывернуться и вырваться и визгливо кричал, что «депутат Государственной Думы есть лицо неприкосновенное!» – подумал грустно о том, сколь пусты и бессмысленны властные условности. Все как в арии Германна: «Сегодня – ты, а завтра – я!»

А в зале заседаний уже толпились победители и примазавшиеся, попутчики и просто истерики, каковых в подобных обстоятельствах всегда бывает много.

– Господа! – кричал некто в сюртуке, протирая очки. – Всегда в России царил народ-богоносец! Мы должны освободиться, наконец, от чуждого влияния!

– Вы, социалист! – вопили рядом. – Какое влияние вы имеете в виду? Ваше учение насквозь еврейское! Даже если у тебя сугубо славянское рыло!

– Господа, господа! Давайте обнимем друг друга! И восплачем на обломках диктатуры, коя похуже ульяновской, – горючими слезами радости!

– Свергнуты мерзавцы – сицилисты, этот вечный позор русского народа! Ура, ура, ура!

– Товарищи, я рассматриваю выступление предыдущего оратора…

– Заткнись, гнида! А то пулю сглотнешь!

– Подобным образом разговаривают только у большевиков! Я поздравляю нас всех!

– Господа, господа… – Вальяжный, с бородкой и тщательно выбритым белым лицом поднялся и повел ручкой, призывая к молчанию. – Арест Директории – факт. Мне лично – нравится. Вам – нет, – улыбнулся соседу. – И тем не менее это факт. Вопрос: кто будет управлять?

– Военные! – кричали справа. – Армия! Хватит шпаков, этой безмозглой жижи из хлева товарищей Маркса и Энгельса!

– Мы по горло сыты гнойной интеллигенцией, способной только публично онанировать! Долой!

– Но тогда, господа, – продолжал бородатенький, – я не вижу другого выхода, как только тот, чтобы армия и в самом деле управляла! Там, слава Богу, интеллигентов пока нет, да и не будет, господа!

– Диктатура! Диктатура!

– Это отвратительно, товарищи!

– Но это лучше, нежели пролетарская диктатура! – выскочил на сцену вихляющий задом офицер. Присев, словно в издевательском танце, он смотрел на присутствующих. – Что уставились! Что уставились! Ваша песенка подсевал и подпевал Ульянова – спета!

– Да здравствует народ! Мистическое предназначение России, господа, есть народное, народное… Особый путь, господа! Согласие во имя…

– Господа, в любом случае возможны еврейские погромы!

– И слава Богу…

– Говорильня…

– Нонсенс! Кто и с кем «согласится»? Это же чушь!

На трибуну вышел и торжественно взмахнул рукой некто в лампасах, но без погон:

– Господа, решением нового правительства – оно работает, не сомневайтесь, – военному министру, вице-адмиралу Колчаку Александру Васильевичу пожаловано звание… чин, господа, полного адмирала! И титул Верховного правителя. Я думаю, что всей России, господа! Ура, господа!

Военная часть собрания дружно поддержала. Под нарастающие аплодисменты Колчак прошел на трибуну, на нем был сюртук с золотыми погонами – по три «бабочки» на каждом, Георгиевский крест в петлице и Владимир с мечами на шее дополняли внешний облик. Адмирал остановился посредине трибуны и молча ожидал, пока стихнет шум. Когда перед входом в зал он прислушивался к репликам и возгласам, бравурное настроение понемногу улетучилось, – понял: с этими людьми никакое строительство невозможно. Увы, даже заикнуться о возвращении монархии – значит мгновенно обрести кличку юродивого и подвергнуться остракизму. Дебольцов добр, он хороший малый, но это не профессия. Предстоит длительный позиционный бой – среди «своих», что характерно; идея же, коя мгновенно бы овладела этой массой – как надеялся Дебольцов, – нет, из этого явно ничего не выйдет…

Нужно было начинать «тронную» речь.

– Господа, я не собираюсь заниматься реставрацией… – поймал сверкающий гневом взгляд Алексея, улыбнулся грустно. – Время вылечит нас, господа, но чтобы выздороветь – этого должен желать сам больной. Я только хотел сказать вам, что власть – это всегда тяжелый крест, сегодня он особенно тягостен. Страна ввергнута в братоубийство и растоптана. Россия захвачена кликой Ульянова, этот человек болен, у него поражен головной мозг, вокруг него сумасшедшие, убийцы и шахер-махеры, разворовывающие под эгидой большевизма последнее достояние русского народа. Страна наводнена шпионами всех мастей и рангов, и во главе снова он – обер-шпик, продавший Родину немцам за пятьдесят миллионов золотых марок. Цель этой шайки – мировой пожар в крови, грабежи и разврат…

Зал затаил дыхание, такого здесь еще не слышали.

– Обнадеживает… – тихо заметил Корочкин.

– Он обязан, обязан был заявить… – со стоном произнес Дебольцов. – Нет, нет и нет! Не приму!

– Но это, господа, – продолжал между тем Колчак, – и есть интернационал! Останемся же русскими и поднимем святое знамя борьбы за возвращение к национальным идеалам добра, справедливости и веры в Бога!

Вскипели аплодисменты, вершители судеб бросились к сцене, сшибая друг друга, тянули руки, каждый хотел пожать мужественную длань спасителя. Иностранные дипломаты, военные, невесть откуда взявшиеся дамы. «У нас есть, есть предводитель, вождь!» – орали в зале, истерический смех сменяло столь же истеричное рыдание; тот, кто опасался еврейских погромов, лежал в глубоком обмороке.

И расплывался по залу дымок от магниевых вспышек – со странным привкусом…

Теперь у Верховного правителя было, кажется, все, что необходимо для достижения благой цели: политическая воля, убежденность, высокий дух. И это был некий состоявшийся тезис…

Трагедия же, восходящая к истине, заключалась, увы, в отсутствии веры в необходимость и возможность возвращения легитимной власти, монархии. Неверие это означало и другое: взаимоотношения с Господом строились на общепринятом, традиционном предположении о бытии Высшей силы, но не вере в нее. Верховный правитель желал осуществить желаемое. Но не был уверен в невидимом. И поэтому антитезис – в лице сподвижников, соратников и абсолютного большинства попутчиков – был не противоположностью, необходимой для синтеза, то есть – победы, а бессмыслицей, способной привести только к поражению. Что касается красных армий и советского правительства во главе с Лениным, – все это в данном отсчете ценностей было ни при чем… В ту минуту, когда Колчак получил для победы все, он все потерял.

Вряд ли Дебольцов формулировал для себя все эти странные мысли. Но он догадывался, предчувствовал – бессильно. И поэтому, как и все остальные сподвижники идеи, не смог сделать ничего для того, чтобы изменить, выпрямить крутой излом дороги в никуда…

Потрескивали поленья в камине, мягкий свет настольной лампы скрадывал лица, Верховный правитель сидел молча за огромным столом, новый военный министр и Дебольцов почтительно ожидали. Наконец Колчак отбросил папку с докладами и тихо – оттого непререкаемо – произнес:

– Арестованных членов Директории снабдить деньгами и, не чиня им никакого вреда, выслать за границу.

Воцарилось молчание. Видимо, военный министр не находил возражений. Или был полностью согласен и оттого молчал. У Дебольцова же были не просто возражения: отпустить велеречивых бездельников, которые незамедлительно возьмутся за старое? И будут топить в словесном поносе живое дело, будут оспаривать, мешать, вредить, наконец? Но субординация не позволяла произнести гневную филиппику, обличить, переубедить. И, словно почувствовав настроение Дебольцова, министр сказал:

– Но… Ваше превосходительство, неужели мы отпустим социалистов? Это же заклятые враги!

– Я согласен, – непримиримо вступил Дебольцов.

– И тем не менее я покорнейше прошу поступить согласно моей просьбе, – с непроницаемым лицом сказал Колчак. – Есть высшие интересы, господа…

– Слушаюсь. – Министр поклонился и ушел, Дебольцов молчал, и бешенство охватывало его: «высшие интересы»? Какие? В чем? Об этом нельзя спросить, глупость положения заключается в том, что Верховный может говорить все, что угодно, и не обязан расшифровывать, он же, Дебольцов, да и все остальные должны повиноваться… Какая, в сущности, несправедливость… И если бы мог – сколько бы сказал! Например, о том, что отпущенные враги всегда и безусловно вливаются в ряды врагов действующих, непримиримых. Что благодарности к великодушию не испытывает никто и никогда. И более того: враг, помилованный в подобных обстоятельствах, звереет еще больше и готов на все! Какая страшная ошибка…

– Теперь все решит отношение к нам крестьян и мобилизация, – сказал Колчак. – Власть, способная провести мобилизацию, – это реальная власть. Посмотрим, как отнесется Деникин и другие командующие, это имеет значение. Полковник, если удастся объединить усилия, мы одержим победу. Решает – победитель, вы знаете. Когда будем в Москве – тогда и скажем: Государь и только Государь! Но до тех пор… Деникин борется за восстановление власти Учредилки. Если сейчас мы объявим о наших истинных целях – мы останемся в одиночестве и проиграем.

– Александр Васильевич… – Дебольцов встал, вытянулся. – Если цель верна – с нами Бог. Если же вы намерены опереться на политическую изворотливость – вы все равно ошибетесь. Я понимаю, что теперь мы ведем не общий разговор за чашкой чая, вы получили власть и стали другим, это закономерно, наверное… Но я буду помогать вам, я все равно буду с вами до конца.

– Вы должны верить, полковник, что выше интересов России, ее достоинства, ее величия для меня нет. Есть конкретное дело: озаботьтесь назначением следователя. Найдите его. Дело о гибели Семьи – дело нашей с вами чести. Оно должно быть расследовано. Как только вы скажете мне: кандидатура существует, – последует указ министру юстиции. Действуйте.

Вера поселилась в дешевой и неуютной офицерской гостинице. Ее номер напоминал не то коридор, не то трамвай, треснутое зеркало стояло в простенке, кровать скрипела, дрожала и готова была рассыпаться при малейшем движении. Чайник закопченной меди, жестяная кружка и пахнущее сыростью белье раздражали, мешали сосредоточиться. «Фря я, идиотка…» – со стыдом и грустью думала Вера, но переломить себя не могла. «Скорее бы все кончилось – пристрелю гада, и в милый обратный путь. Там Новожилов, Пытин, смешной драматург, там Татлин со своей извращенной убежденностью, и все же сколь он лучше этих, золотопогонных, снующих за окном…»

Начала стричь волосы – урок, преподнесенный Панчиным, пошел впрок. Нельзя было вновь ошибиться из-за собственной неряшливой глупости. «Первым делом – выследить: где живет, распорядок дня. Второе – нанять или украсть, – Вера и на это была согласна, – лошадей, непременно хороших, быстрых, и тогда дело будет сделано. В том, что выстрел будет безошибочным, как-то не сомневалась…

Вера успела обрезать уже половину волос, когда оконная рама за спиной с треском распахнулась, и в комнату ввалился улыбающийся, даже сияющий Панчин. Аккуратно сняв папаху и усевшись на кровать, он всмотрелся в изменившееся лицо Веры и сказал с волнением:

– Рад встрече, Вера Дмитриевна… Знаете, ваше лицо ничто не может испортить.

– Помнится, вы обещали быть скромным, – холодно отозвалась Вера.

– Обещал, не отрекаюсь. Но что прикажешь делать, если ты мне снишься по ночам и я просыпаюсь, и ору дурным голосом, и понимаю, что без тебя – мрак… Пойми: жизни наши и судьбы пересеклись недаром. Что ты одна? Ты пропадешь. Обидчик же твой, палач, останется. Я ведь прав.

– А падинник как же? В Камышлове? С ним-то как быть, Владимир Васильевич?

Нахмурился, замолчал и вдруг улыбнулся светло:

– Знаешь, а я простил. Я вам, красным, всем простил. Ты догадываешься – почему? Умница…

– Я догадываюсь. Но я ничего не обещаю.

– И не надо. Все в руце Божией… А знаешь… – вгляделся, – без волос – длинных – ты еще лучше…

…Через полчаса они подъехали к воинской части. Часовые пропустили, не глянув, Панчин вел уверенно, и, миновав плац, вошли в механическую мастерскую. «Братец, – позвал Панчин в никуда, но тут же подбежал солдат. – Тряпицу какую, – повернулся к Вере. – Папаху сними, револьвер на стол, сейчас все приведем в порядок». Между тем солдатик примчался с сомнительного вида тряпкой, смущенно протянул: «Портяночка, вашбродь, уж не взыщите». – «Ступай, не взыщу. – Разорвав пополам, протянул Вере: – Давай, хорунжий. Боевое оружие предназначается для боя. Револьвер – для ближнего. Известны случаи, когда нерадивость владельца приводила к отказу, заеданию и – гибели, как следствию. Чисти, полируй, машина должна сверкать и щелкать как новенькие часы!»

Трудились недолго – Вера имела дело с наганом, правда, до сего часа никогда не разбирала и не чистила – работа тем более ее не в шутку заинтересовала. Увлеченно собирая оружие, вдруг услышала за стеклянной перегородкой голоса. «Дай прикурить», – просил низкий голос. «Изволь», – отвечал высокий. «И вот, представляешь, – продолжал низкий, попыхивая сладко папироской (так казалось Вере), – стоят краснюки в нижнем белье, босые…»

Вера дернулась, наклонилась к стене.

– А как провалим все… – одними губами произнес Панчин. – Держи себя в руках, хорунжий…