Текст книги "Конь бѣлый"

И в самое последнее мгновение, может – то была невнятная доля секунды, привиделся Вере взгляд Новожилова – грустный, любящий, и свой ответный взгляд увидела она как бы со стороны…

Потом где-то высоко-высоко, в бездонном синем небе, вспыхнул крест белым холодным огнем, и детские голоса запели «Святый Боже…».

В начале марта 1919 года Дебольцов решил, что тянуть далее нельзя: встреча Колчака и Соколова должна состояться. Испросив разрешения у Верховного, позвонил Соколову, тот приехал через несколько минут. «Вы полагаете – Колчак согласится с моей кандидатурой? – волновался Николай Алексеевич. – Шли разговоры о создании комиссии по расследованию?» – «Верховный предпочитает определенность и ответственность, – объяснил Дебольцов. – С комиссии какой спрос? Коллективизм, согласитесь, дурная отрыжка общинного топора и свинства».

Вошли в кабинет, Колчак встретил подчеркнуто дружелюбно – шагнул навстречу из-за стола, протянул руку: «Рад, очень рад… Вы беретесь вскрыть эту ужасную историю?» – «С оценкой согласен. История преступлений свидетельствует: раскрытию поддаются любые, самые изощренные – все дело в опыте и целеустремленном желании довести дело до конца». – «У вас есть этот опыт?» – «Десять лет я был судебным следователем в Мокшанах, это Пензенская губерния. Трудные места, мужички не словоохотливы, когда режут или жгут». – «Вы сказали – целеустремленное желание…» – «19 января 18-го года я подал прошение в Пензенский суд: болен, далее служить не могу – сотрудничать с большевиками. И отправился пешком. От Пензы до Омска». – «Это невероятно». – «Я просто ответил на ваш вопрос». – «Вы окончили…» – «Харьковский университет, по юридическому. Должен вам сказать, что уголовное расследование – мое призвание. Я настойчиво обращаю ваше внимание, ваше высокопревосходительство, на свои достоинства только потому, что рекомендуюсь и желал бы заслужить ваше доверие». – «Хорошо. Прошу садиться». – Колчак подал пример. «Теперь – о методе расследования… – Соколов потрогал веко над стеклянным глазом. – Я полагаю, что этот мой недостаток не смутил вас? Я обязан спросить». – «Нет. Продолжайте». – «Итак – метод. Я полагаю, что он должен быть создан заново. Преступление, совершенное большевиками, не укладывается в обычные представления. Работали дилетанты. С совершенно невероятным, бездонным запасом ненависти и убежденности в своей правоте. Самое главное: сокрытие следов произведено ими эксцессно, то есть вне учета подобной мировой практики, и это означает, что работать по принципу аналогии, почерка и тому подобного мы не сможем. Постижение психологии убийц – вот в чем ключ. Я гарантирую расследование всех обстоятельств данного дела, установление преступников, обширную доказательственную часть. Я гарантирую: если преступники предстанут перед судом – их вина будет доказана. Вы сможете проследить, ваше высокопревосходительство: то, что поначалу будет казаться нам всем явным, по мере углубления расследования станет превращаться в тайну. Вскрыть эту тайну можно только путем закона, это самое важное качество в нашем деле». – «Вы… найдете тела?» – «Ручаться трудно. Сделаю все, что смогу». – «Срок?» – «Не менее полугода, и надобно спешить, пока не затоптали все следы».

Колчак встал, сделал несколько шагов по кабинету, остановился перед этажеркой, на которой стояли фотографии. Одна из них была групповая – Царской семьи.

– Средства… – сказал задумчиво. – Министр юстиции – социалист, странно, но они и вообще преобладают. Требовать денег на монархические программы я не могу. Вы будете располагать моими деньгами – всеми. – Взял со стола листок с машинописным текстом, протянул: – Это повеление о расследовании. Все законные требования ваши подлежат неукоснительному исполнению всеми без исключения властями на подотчетной нам территории. Полковник Дебольцов прикомандировывается к вам и будет помогать. Вы знакомы?

– Мы нашли общий язык… – едва заметно усмехнулся Соколов. – Благодарю, ваше высокопревосходительство, храни вас Господь.

– Да сохранит он всех нас. Честь имею.

В Екатеринбург поехали в мае, как только начал сходить снег. Дебольцов искал с помощью местного уголовного розыска и контрразведки дополнительных свидетелей, Соколов сразу отправился по маршруту «фиата» пешком, считал, что медленное и вдумчивое изучение пути автомобиля, перевезшего трупы, если и не откроет полную истину, то уж, во всяком случае, даст исходную точку: как спрятали тела убиенных и где.

День выдался солнечный, Соколов шагал не ходко, чтобы не устать. Он впервые оказался в горнорудной столице Урала, и его поразила невероятная претенциозность этого уездного города – покушение на богатство и внешний блеск наряду с плохо спрятанными признаками самой отъявленной нищеты и убожества духа. Шел по улицам – прямым, просторным, хорошо спланированным, через плотину, от которой открывался удивительно красивый вид – с особняками, церквами, озерной гладью, но настойчивая, злая мысль сверлила мозг: убийцы. Они везде. Они повсюду. Город наполнен ими. Они только притаились, спрятались, дабы не быть обнаруженными и не отвечать перед законом.

Выбрался в поля, небо стояло высоко-высоко, вязкая еще дорога не давала идти быстро, и это радовало, можно было вспомнить, помечтать. Молодость, тихий Харьков, университет и знания, которые надеялся отдать простым мужикам – защитить их привычный быт, здоровые устои. Все это оказалось совсем не таким, каким виделось из прекрасного далека: поджоги, поножовщина в пьяном угаре – провинция разрушалась на глазах. (Когда в один из приездов в Правительствующий сенат – было поручение от окружного суда по уголовному делу – направился в свободный вечер в театр, долго стоял перед памятником Екатерине с вельможами, и странная, почти игривая мысль мелькнула: «Государыня с мужами или женщина с мужьями?» – но – устыдился скабрезности. А «Гроза» в Александринском поразила и раздавила даже: понял, что уже пятьдесят лет разлагается и исчезает с лица земли патриархальная Россия, которую так надеялся сохранить и защитить когда-то. С этого вечера иллюзии исчезли.) Через полчаса вдалеке послышалась железная дорога, на подходе к ней увидел гать на проселке, поверх веток и шпал шла талая вода, местность вокруг смотрелась сплошным болотом. Лес за логом не прибавил надежды: сплошь изрытый старательскими шахтами, он давал возможность преступникам, действовавшим на могучем государственном уровне, спрятать следы преступления навсегда.

Когда же свернул с Коптяковской дороги влево, миновал несколько свежих раскопов и увидел глубокий-глубокий автомобильный след – от большевистского «фиата», это понял сразу – сердце заныло, и слава Богу, что никого не было рядом…

Шахту, в которую – по сведениям ранее начатого следствия – комендант Дома особого назначения Юровский приказал бросить тела, нашел сразу: дорожка петляла среди берез и елей, и сосны тут были – типичный смешанный лес, заросший, с обильным гнильем под ногами, – потом пошла в горку, здесь и увидел неглубокий, сажен десять, ствол, огороженный (от скотины) комлями, несколько кострищ вокруг. Гнетущее воображение нарисовало мрачную картину: тела убиенных рубят прямо на земле топорами на куски, потом жгут… Страшное видение сразу нашло и подтверждение как бы: пошевелив угли в кострище, нашел разрубленный оклад иконки…

А Дебольцов в это время осматривал Ипатьевский дом. Здесь сохранилась во многом мерзкая обстановка узилища: матерная брань на стенах, беспомощные рисунки мужских половых органов в соединении с женскими, призывы – не то к мировой революции, не то к всеобщему свальному греху. В смертной комнате – сколько дыр от пулевых ударов здесь было, сколько внятных пятен от замытой крови – привлекла внимание надпись по-немецки: «В эту ночь Бельзатзар был зарезан здесь своими слугами»[8]8
  Так значится в следственном материале.


[Закрыть]. Подумал: «Немцы убивали? Мадьяры, может быть? Или евреи, для которых дурной немецкий – почти родной?» Мысли были нехорошие, скользкие, своя непричастность к содеянному, своего народа, русского, доказывалась вроде бы вполне достоверно. Увы, только «вроде бы», это он понимал… Здесь тяжело было. И дышалось трудно, и думалось, все время преследовало ощущение, что с потолка капает на голову густая багровая кровь…

На подоконнике справа выделялась еще одна надпись, сделанная черными чернилами, она шла слева направо, сверху вниз, четыре малопонятных знака, первый из которых напоминал галочку, второй – перевернутую латинскую «г», третий – русскую букву «у» наоборот, четвертый знак был просто прямой линией. И мысль о евреях-убийцах вновь овладела Дебольцовым – таинственные знаки, иудейские праписьмена…

Вечером в гостинице подвели первые итоги: преступление было тщательно спланировано и подготовлено. Переводя Романовых из Тобольска в Екатеринбург, верховные советские власти уже знали: Семья будет ликвидирована. И переводили их из патриархального городка в пышущий злобой и ненавистью, распропагандированный рабочий город с единственной целью: здесь все будет шито и крыто.

– Видели мостик в логу? – с некоторым напряжением спросил Дебольцов – от ответа зависело так много…

– Видел… – удивленно отозвался Соколов. – И что же?

– Вам не показалось, что мостик этот образовался неспроста? «Фиат» там сел намертво, я прочитал показания путевого сторожа Лобухина. И Надежда Дмитриевна мне рассказывала об этом человеке: он явно не в себе, принял Надю за одну из дочерей Государя, повел к этим мостикам, утверждал, что она, Надя то есть, лежит именно под ними, среди других убиенных.

– Вы же сами говорите, что Лобухин – не в себе. Как же прикажете доверять? Нам факты надобны, согласитесь. У нас не спиритический сеанс.

– Я только к тому, Николай Алексеевич, что мостки следует вскрыть и убедиться, вот и все.

– Вскрыть… – Соколов подошел к окну. – А вы знаете, что здесь, именно здесь, была в «Американской» гостинице Чека, что отсюда отъехал «фиат» за телами – к Ипатьевскому? Здесь и дома, и дороги, и люди – все свидетели трагедии, преступления, но все пока молчат. Наша задача – растревожить, заставить говорить.

– Вот я и предлагаю…

– Вы предлагаете бесповоротно скомпрометировать следствие. Кто поверит, что русские люди, пусть и большевики…

– Там не только русские были. И мадьяры, и евреи, и бог знает кто еще!

– Вот-вот – евреи… Сейчас мы это предположение обсудим. Но прежде я хочу решительно заявить вам, что остатки одежды присутствуют на руднике. Я считаю, что рубили прямо в одежде и жгли. Если же правы вы – тогда голых покойников швырнули в дорожную яму? Вы верите, что – хорошо, пусть большевики, к тому же еще и евреи, – могли сделать это? Невероятно. Мы ничего не найдем под мостками и опозоримся навсегда! Нас отстранят. Между тем – не сочтите за бахвальство – я единственный человек здесь, способный вскрыть это дело. Я иду путем закона, наработанным способом профессионального следствия, а не наитием, мистикой, озарением. Нет, Алексей Александрович, я уважаю вас, но не надейтесь. Этого не будет.

– Что ж… Воля ваша, я подчиняюсь.

– Теперь о евреях. Это больная проблема, больной вопрос. Я верю только доказательствам. Да, Юровский – еврей. Голощекин – еврей. Свердлов – еврей. Но упаси нас господь видеть в убийстве Семьи ритуальное действо, заговор, на котором когда-то настаивали в связи с делом Бейлиса, – до тех пор, конечно, пока не доказано обратное. Ветер дует от надписи на дурном немецком, но это вполне могли писать мадьяры. Я хотел бы также, чтобы мы разобрались и с надписью из четырех знаков, вы их видели.

– Да, ужасающее предположение, если оно подтвердится…

– Вы правы, мир содрогнется. Но пока, полковник, мы не имеем подтверждения тому, что эти знаки еврейского происхождения. С другой стороны – первым осматривал помещение судебный следователь Сергеев. Мне сказали, что кто-то из его родственников от Сиона, так сказать, но я не могу по этим основаниям подвергнуть сомнению профессиональную честность Сергеева. Он расплывчат, нецелеустремлен, вял, но он слуга закона! И он не мог не заметить эту странную надпись! Но если она не внесена им в протокол в июле 18-го или не уничтожена, однако нет таких следов – согласитесь, значит, вывод только один: надпись эта появилась в ходе следствия, уже после убийства.

– Но тогда это просто росчерки, тогда они не носят ритуального характера?

– И слава Богу, полковник! Слава Богу, говорю я вам, потому что в противном случае мы все равно вряд ли что-либо докажем – вспомните Бейлиса, там тоже ничего не смогли доказать, но зато обвинений в юдофобии, антисемитизме, ненависти к евреям – мы получим сверх головы! Это же убеждение мирового коммунизма – что правые ненавидят евреев. Нет! Мы не принимаем марксизма, вот и все, независимо от того – еврейский он или русский! Бакунин, Кропоткин, Нечаев, Бабушкин – это все наша кровная русская сволочь, согласитесь…

…Всю ночь Дебольцову снился рыжий раввин с пейсами до пола – почтенный священнослужитель пел «Боже, Царя храни…» и лез целоваться. Проснулся Дебольцов в холодном поту.

На следующий день утром поехали на Верх-Исетский завод – Соколову нужны были люди, чтоб разработать урочище Четырех Братьев. Дебольцов сомневался: рабочие? Революционного завода? Сподвижники большевиков? Никогда они не станут помогать! Но полковник ошибся…

На внутренней площади была сооружена трибуна из досок, ветерок полоскал российских два флага; когда вслед за Соколовым Алексей поднялся по наспех сколоченной лесенке – увидел портрет Государя в черных лентах и рабочих вокруг, человек сто или больше, стоявших плотной толпой, молчаливо и сумрачно. Соколов шагнул к перилам:

– Промысел Божий совершился, Царская семья убита. Люди – тоже.

Шапки слетели с голов, разрозненно начатая молитва на последних словах стала единой, слитной: «Помяни, Господи, рабов Твоих убиенных, егда приидиши во Царствии Си…» – вероятно, было много староверов.

– Но до тех пор, – продолжал Соколов, – пока не найдены тела, мы имеем право надеяться, и долг повелевает нам сделать все для обнаружения преступников и дел их… Я обращаюсь к вам, православные, и прошу оказать помощь правому делу.

Только теперь увидел Алексей белый транспарант с надписью: «Рабочие Верх-Исетского завода не причастны к убийству Царской семьи». Это было даже трогательно…

Из толпы вышел мастер – ладно одетый в костюмную тройку, с изрядным галстуком на белой рубашке, по обычаю – в тщательно начищенных хромовых сапогах. Откашлявшись в кулак и оглянувшись на толпу, заговорил негромко, с видимым волнением:

– Рабочие говорили между собой. Четыреста человек дали согласие. Лагерь поставим в урочище, за Чувакишем, работать станем хоть в четыре смены – днем и ночью. Так говорю?

И толпа согласно загудела. Вышел священник, благословил, опустился на колени и все за ним; слаженно потекла молитва «За Царя»:

– Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое, победы Благоверному Императору нашему Николаю Александровичу на сопротивныя даруя…

– А он, может быть, и не живой уже… – донеслось до Алексея. – А мы здесь поем. Кощунство получается.

И другой голос возразил:

– Победы для царя просить – это значит над большевиками. И слава Богу.

Заводские строения таяли и исчезали. «Как будто во сне…» – подумал Дебольцов. Мастера он узнал: когда сибирцы входили в город – стоял за спиной и ругался матом.

Работы велись полный световой день, никто не роптал, для бородатых мужиков с завода дело это было как бы самооправданием: мы не причастны к убийству, мы поможем изобличить убийц, мы найдем тела мучеников…

Гнус висел в полуденном воздухе, было сыро и прело, папоротники поднимались высоко, после обеда моросил дождь, превращая быт в форменную муку. Дебольцовы жили в палатке армейского образца – Алексей считал делом чести разделить неудобства и тяготы с добровольными помощниками, но если для тех работа была привычной и вечно грязные сапоги и лица – обыденностью, то для Алексея и Нади все это было почти подвигом: в прежней жизни переживать такого не приходилось.

Находки являлись каждый день, постепенно они стали однообразными и ничего нового к имеющейся уже картине не добавляли: пуговицы от военной одежды – такая была у Государя и наследника, от белья мужского и женского, от обуви – попадались и фрагменты, в одном из кострищ Алексей нашел часть обгоревшего голенища: и непрофессиональный взгляд сразу же мог отметить небольшой размер – сапоги вполне очевидно принадлежали Алексею Николаевичу. Нашлось пенсне – наверное, Боткина, не часто видел Дебольцов личного врача Семьи, но пенсне узнал. Были и страшные находки: Соколову принесли палец неизвестно чьей руки. Долго смотрел – нож или скальпель вполне профессионально отделил сустав по фаланге, сделать так мог только один человек среди убийц – Юровский. Он был фельдшером. Но зачем это понадобилось Юровскому? Что снял с отрезанного пальца? Кольцо? Соколов убрал находку в коробочку для кипячения шприцов, сказал с глухим отчаянием, давясь словами, которые ничего не могли выразить:

– Вы посмотрите, полковник… До какого же ничтожества надобно пасть, чтобы сделать такое… Вы беретесь объяснить природу подобного поступка?

Дебольцову не хотелось вступать в дискуссию – что он мог сказать? Большевики – эманация 666, нелюди, спроецированные на Россию из преисподней. За что? И народ, и Государи виновны однозначно: крамола высшей властью не пресекалась, а значит – поощрялась. Государь шел на бесконечные уступки красной сотне (и черной тоже – бессмысленной, бесполезной), народ это все либо поддерживал – по радостной злобе и отсутствию ума – у немногих, либо безмолвствовал в подавляющем большинстве, что исторически являлось основой тысячелетнего царства антихриста, Ильича то есть.

Но зачем рассказывать обо всем об этом добросовестному чиновнику? У людей типа Соколова есть ведь только черное и белое. В этом следователь разобрался. А оттенки, тончайшее предчувствие причин и столь же тонкое осмысление следствий – зачем это славному Николаю Алексеевичу? Даже очевидное не захотел проверить – шпалы в логу Поросенковом поднять…

– Зверство, Николай Алексеевич; озверел, обезумел народ и лично господин Юровский. Ну и что? Убийство Семьи неповинной станет достоянием истории, и через сто лет все отрекутся: не я, скажут, другие… А я не виноват, мне каяться не в чем; а что, друг мой, – и такое, кто знает, случится: через века какой-нибудь идиот в радостном отечестве, сытом и счастливом, в городе Солнца, найдет, движимый неясным чувством вины, останки святые, и соотечественники вцепятся, радостно застенают, устроят всеобщее позорище без признаков покаяния, и, как славные города Греции спорили о том, где родился великий слепец (я это обстоятельство еще по корпусу помню, у нас добрый словесник был, все мечтал вбить в нас Трою и Одиссея с Пенелопой), начнут звонкий мордобой по поводу последнего пристанища мучеников… И парадокс будет в том, представьте себе, что потомки убийц станут собирать подписи в пользу похорон на том месте, где зарезали царя и Семью, и людей безвинных, а другие будут кричать на весь мир, что следует закопать – и торжественно, заметьте – в родовой усыпальнице, для чего закрыть в ней общественный театр… Славное будет времечко; слава Богу, никто из нас до этой гнусности не доживет…

В один из дней рабочие извлекли из шахтного ствола труп маленькой собачки. Соколов послал за Алексеем, тот явился и, увидев, почувствовал дурноту: то была добрая его знакомая, ласковая, игривая Джемми, китайская собачка младшей дочери, Анастасии Николаевны.

– У нее сломан хребет, и я могу предположить, что собачка была жива до тех пор, пока труп великой княжны не положили на траву, чтобы раздеть… Тогда Джемми выскочила из рукава, и бравые ребята легко с нею справились. И швырнули в шахту… Кстати, об обыске тел. У вас есть суждение?

– Судя по бриллианту в десять карат, что нашел здесь капитан Шереметьевский, логично предположить, что были и другие камни. Скорее всего, их зашили в лифы платьев княжон, а здесь нашли и достали. Сколько счастья, я думаю, было у товарища Свердлова и других ответственных товарищей… Я думаю, они устроили коммунистический субботник и чистили загаженные нужники в Кремле.

– Вы злы, полковник… Только помните: ненависть – от кого бы она ни исходила – бессмысленна.

– Возможно. Тогда где трупы? Мы не приблизились к разгадке ни на шаг.

Соколов долго молчал и вглядывался в посвежевшее, загорелое лицо своего помощника.

– Вам на пользу пребывание на воздухе… Что же до вашей очередной колкости, полковник, скажу так: кто верит – найдет. Я ли сам, мы ли с вами – найдем, не сомневайтесь.

Рабочие у костра грустно тянули частушку про речку, которая выгнулась и повынула из груди страдающее сердечко. Дебольцов подошел к палатке, Надя дремала, «Письма темных людей» (этот эпистолярный средневековый опус Дебольцов принес из публичной библиотеки на Вознесенском проспекте; после ухода большевиков библиотека прозябала и была очень рада случайному офицеру, попросившему для жены развлекательное чтение) – валялись на полу, лампадка у иконы Богоматери погасла.

– Миленький ты мой… – Алексей с нежностью провел по руке жены. – Я погубил твою жизнь…

Надя проснулась, улыбка тронула губы, потянулась к Алексею, прижалась к плечу:

– Я думаю: там, на перроне, когда меня хотели убить, – ты ведь не случайно пришел? Тебя Господь послал мне в утешение, я люблю тебя и благословляю тот миг, когда встретилась с тобой… У тебя неприятности. Соколов?

– Он убежден, что на пороге успеха… Это страшно, потому что никакого успеха не будет, Николай Алексеевич идет ложным путем. И самое неприятное: он не понимает психологии большевизма, он верит, что эти толпы есть народ, народ русский, который, как известно, всегда прав. Они не народ, Надя, они кровавое подобие народа, мираж, способный убивать… ты видела старую березу?

– Да… Грустное зрелище.

– Давно, в XVIII веке масоны ставили такие мраморные деревья с обломанными ветвями на могилах своих близких, друзей, членов ложи. С детства еще помню рассказы об этом – весьма таинственные… Так вот: есть образ народа как в песне: «Среди долины ровныя…» – помнишь, «могучий дуб». А есть гнусный запах из болота, он плывет над травой и превращается в убийц и воров… Это видимость народа, дрянь, верь мне!

Пуговицу с орлом фирмы «Бух», которую Алексей нашел на следующее утро в траве, неподалеку от старой березы, он не отдал Соколову: такие пуговицы, золоченные огнем, носил Государь. Вокруг орла мерцали цвета побежалости – находка горела в костре. «Память о человеке, которого любил, имею право», – непререкаемо решил Дебольцов.

На другой день он присутствовал при допросе бывших охранников Дома особого назначения. Первым конвоиры завели в кабинет караульного начальника Медведева – то был высокий, тонкий телом человек, разысканный уголовным розыском в больнице, согласно проскрипционному списку. Видимо, Медведев много пережил после уничтожения Семьи, о многом передумал, у него, – когда вошел, – подкашивались ноги и серое грязное лицо выражало крайнюю степень усталости. Из дела явствовало, что осенью в Перми, при оставлении города красными, Медведеву было поручено взорвать мост через Каму, но он не сделал этого и сдался передовым частям белых.

– Почему? – кратко спросил Соколов, и Медведев столь же кратко ответил:

– Совесть… замучила, господин следователь.

– Хорошо. Что вам известно об убийстве Царской семьи?

Дебольцов стоял у иконы Христа Спасителя спиной к Медведеву, но будто вторым зрением видел его погасшие глаза, сломленную спину – сидел Медведев сгорбившись, опираясь о стол локтем.

– Ну, разбудили их, потом вниз – там стены деревянные, ну – чтобы рикошетом, значит, не поубивало, ну, стулья принесли, они как бы сели…

– Кого не «поубивало»? – Соколов кивнул секретарю: – пишите.

– Известно – своих! Ну, он и говорит…

– «Он» – это кто?

– Комендант, само собой, Юровский. Вас, говорит, спасти хотели, но это не вышло, так мы теперь вас здесь и расстреляем. Дальше я только слышал, господин следователь…

– Что? Что именно вы слышали?

– Дак – выстрелы револьверные – ну, из комнаты той… И крики… Страшно кричали – женщины, конечно, других голосов не слыхал… Я ведь в саду у окна стоял, понимаете?

– В саду?

– Дак – услал меня Юровский – иди, велел, слушай – не слыхать ли будет. Дак еще как и слыхать-то было! А собаки царские выли… Несказанно… Плакали по хозяевам. Их две, даже три было. Джек, ну – Джой и маленькая, Джим, что ли… Ее потом убили…

– Когда «потом»?

– А все уже лежат, а она из рукава одной девушки царской – шасть! Ей от хребет и переломили. А посля на штык – и кровью по царю – собаке, мол, и собачья смерть…

– Все у вас?

– Все… Я через эту собачку понял, господин следователь. Злодеи мы все, злодеи…

Его увели, и тут же вошел следующий: патлатый, с тонким, вдохновенным лицом деревенского поэта.

– Фамилия?

– Якимов Анатолий Александров… Значит.

– Мы допросили вашу сестру Марию. Она сказала, что вы – хороший человек.

– Не знаю… Может, когда и был… А сейчас…

– Кто стрелял в Семью и людей?

– Юровский, Никулин… Медведев еще…

– Он отрицает это.

– Ну, ясно дело… Кому под нож охота. А стрелял. Я тоже стрелял, господин следователь. – Затрясся, скорчился. – Господи… Меня рвало… Потом… Понимаете? Наизнанку… Это все так страшно было, я головы своей не чуял, ноги деревянные сделались… Вы поймите, господин следователь.

– Кто еще? Стрелял?

– Латыши. Ну – черт их знает, у нас ведь в революции много пришлых из сочувствия. Как ни бум-бум по-русски – так и латыш. А я подозреваю, что то мадьяры были или венгры? Как их назвать… Коммунисты из Первого Камышловского полка коммунистического… Али еще откуда? Что разницы, господин следователь, между коммунистом мадьяром али якутом каким или даже русским? Одна цена, кровь…

– Сколько их было?

– Голов пять. Может – шесть. Лопочут чего-то… Не русские, им все равно, такое дело… А и то – двое отказались в девиц. Испугались.

Дебольцов подошел, сел, вглядывался: лицо – хорошее, славное, очень русское. И глаза незамутненные, светлые, и нос трогательно курнос, не убийца, не варнак – человек…

– Как же ты… смог? – только и спросил, и Якимов ответил, громко проглотив слюну:

– Я не знаю… Затмение вышло. Слова комиссаров наших так захватывают, господин полковник, – не усомнишься ни в чем. И вроде бы я, заводский черный глухарь, – получаюсь как бы мессия, спаситель, понимаете? Вляпался я…

В тот вечер Дебольцов окончательно понял: идет борьба – не оружием, нет… За души людские сражаются две силы. Одна из них ядовита и убедительна, вторая идейно разрознена, несовершенна духом. И конец поэтому предрешен.

– У-бе-ди-тель-на… – повторил вслух. – Да ведь – чем?

Грустные то были мысли. Если доброго – вроде бы – человека возможно мгновенно увлечь обещанием безнаказанного разбоя и легкой крови – был ли такой добрым? Или это только казалось, мнилось сусальным радетелям народного счастья? «А может – и не верили никогда…» – вспомнил страшные слова Бабина. Тому – жандарму, проницающему сердца и души, наверное, виднее было, но как же горестно сознавать, что народ твой ничтоже сумняшеся поддается черной заразе, чуме и погибает на глазах… Откуда такая нестойкость, незащищенность от бациллы, податливость чужому влиянию…

Бричка подвезла прямо к палатке, играла гармошка, навстречу выбежала Надя, лицо у нее было грустным, глаза страдающими, обняла, прижавшись, заплакала: «Алеша, нам надо поговорить, меня одолевают тяжелые мысли, безысходные…» Подошли к костру, он тлел неподалеку от старой березы, знакомая мелодия «Муромской дорожки» плыла над лесом… Надя тронула угли палкой, они вспыхнули, по лицу пошли отсветы, блики, стало тревожно.

– Что ты ищешь здесь? – подняла глаза. – Что тщишься доказать? Ты называешь большевиков «коммунистами», почему?

– Странно, ты должна знать это лучше меня. – И, увидев, как в глазах – добрых, бесконечно любимых – появились слезы, устыдился сказанного. – Прости, – произнес искренне, – прости и не сердись… Понимаешь, большевики – это кличка, наподобие воровской, чтобы «косого» не спутали с «кривым». Но суть одна: построение бессмысленного общества, в котором все равны. Но ведь это иллюзия, ведь вожди большевиков всегда будут кушать слаще и жить лучше, нежели простые пособники. Это закон, Надя, это всегда так было. Получается, что смысл в том, чтобы наиболее бездарные и жадные, сволочные и ненавистные диктовали свой устав всем остальным… Город Солнца, понимаешь? И многие верят, способствуют. Как удержать в повиновении «равных»? Топором и доносом, другого пути нет, потому что черная зависть всегда будет в основе такого общества, воровской малины, точнее…

– Послушай… – Надя покачала головой. – Ты страстно говорил, но ведь ты преувеличиваешь, не так ли? Ну ведь есть, есть порядочные люди среди большевиков, это же несомненно! Они искренне убеждены в своей правде, в избранности своей, в том, что несут счастье всем без исключения.

– Это не так…

– Это так! Мой отец был таким, попробуй опровергни! Хорошо, он любил главного изверга, как ты говоришь, Ульянова. Но ведь эта любовь не мешала быть ему, всегда оставаться порядочным человеком!

– Мне больно возражать, прости, но… Нет, Надя, нет. Настал бы, без сомнения, день, когда порядочность покойного Дмитрия Петровича вступила бы в неизбежный конфликт с практикой его родной партии. И тогда ему оставалось бы только два выхода: стать преступником или умереть. Если они победят… А они победят, увы, сегодня это уже ясно, – тяжкая участь ждет миллионы их нынешних товарищей… Пойми: невозможно спасти народ, впавший в безумие. Мы все обречены, увы…

В мае армии Колчака вышли к Волге. Казалось, еще одно, последнее усилие, и власть Ленина станет вчерашним днем. И всего-то надобно было, чтобы войска генерала Деникина поддержали, чтобы поток противодействия стал общим.

Но этого не произошло. В середине июля красные подошли к Екатеринбургу. Все повторилось, как в дурном сне: грохот дальних пушечных выстрелов, напоминающий легкий гром, бестолковые сборы в дорогу, не имеющую пункта конечного назначения, склоки в штабе, интриги, которые становились нормой бытия. По всему выходило так, что поиск останков следовало прекратить, дабы не подвергать опасности мастеров, рабочих, их семьи. Мало кто сомневался в том, что за содействие комиссии Соколова поплатятся многие.

Надя молилась в палатке. Дебольцов стоял за ее спиной, мысленно повторяя ектению об упокоении мученической Семьи, о прекращении братоубийственной войны, о возвращении на круги своя…