Текст книги "Конь бѣлый"

Выводные с трудом удерживали его громоздкое, тяжелое тело, вдруг наполнившееся безумной мускульной энергией.

– Господа! Нет – товарищи! Я учитель, рэволюционэр, вспомните, отец Ленина тоже был учителем…

– Заткнись! – с улыбкой прикрикнул Чудновский.

– Ленин запрещает расстреливать учителей, их не хватает, я могу принести огромную пользу детям! Надо, надо немедленно дать телеграмму Владимиру Ильичу, мы все ее подпишем, товарищи!

Колчак остановился, в глазах – равнодушное, плохо скрытое презрение:

– Виктор Николаевич, извольте вести себя прилично!

На повороте еще двое выводных удерживали рвущегося китайца: судя по всему, его тоже вели казнить.

– Во саду ли, в огороде, – пел китаец тоненьким голоском, – поймали китаиса, посадили на солому, вырезали яиса…

И снова остановился Колчак:

– Я адмирал флота и военнопленный, вы должны также помнить, что я все равно – Верховный правитель!

– Этот человек – палач, – сообщил Ширямов. – Он вешал наших товарищей. Почему вы обижаетесь?

– Александр Васильевич, адмирал… – укоризненно усмехнулся Чудновский, – откуда такая гордыня… Ваш Христос умер на кресте рядом с разбойниками.

Пепеляев запел «Марсельезу», снова по-французски, это взбесило Чудновского: «Я же сказал: заткнись!» – яростно прокричал в лицо, но премьер-министр уже терял контроль над собой:

– Послушайте, мы всегда были с народом! – с пафосом сообщил. – Да здравствует народ!

– Иди-иди, – улыбнулся Ербанов, – щас будем тебе яйца резать.

Вышли во двор, светало, фонари медленно сливались с бледным утром.

– Конвой сюда! – крикнул Чудновский, и начальник конвоя, молодой, в студенческой шинели, с правой рукой, словно прилипшей к папахе, побежал и тут же вернулся с красноармейцами. Те были растеряны, переглядывались, видно было, что подобное совершалось в их жизни впервые. Здесь к Пепеляеву вернулся разум.

– Ваше высокопревосходительство… – едва слышно сказал Колчаку. – Простите меня Христа ради…

– Чего наша не идет? – весело спросил Ербанов. Пепеляев засучил ногами:

– Мне нужен священник.

– Что? – Чудновский обошел вокруг обреченных. – Вам, адмирал, тоже нужен священник? Как странно… Вы отправили на гибель тысячи рабочих, но никому не дали проститься с близкими…

– Это разные вещи, – сказал Пепеляев.

– Наверное. Но тогда вам придется удовлетвориться мною. Представьте, что священник – это я, – перекрестил неуклюжим, размашистым крестом обоих сразу – снизу вверх и справа налево.

– А у меня батюшка был батюшкой, – скаламбурил Ширямов. – Нечего время тянуть, давай, марш-марш!

– Обнажите мою голову… – Пепеляев был бледен, губы дергались. Конвойный снял с него котелок и передал «студенту». – «Со святыми упокой, – хрипло, на низах запел Пепеляев, делая первый шаг. Двинулся Колчак, все остальные. – Христе, души ра-аб Твои-их, идеже несть болезнь, печаль, ни возды-ха-ни-е-ее, но жизнь бес-ко-неч-на-ая…» – продолжал петь, крестя лоб обеими скованными руками, премьер-министр.

Вышли на кладбище у Ангары, сквозь покосившиеся кресты мела поземка, «студент» подбежал к Чудновскому: «Внесите ясность: копать яму или нет?» – «Я внятно сказал: не надо». «Студент» зарысил к могильщикам, те вымеряли лопатами размеры ямы. «Копать не надо, – сообщил радостно. – Топить будем, идите, полынью бейте». – «Революция требует – сделаем», – отозвался могильщик, покорно взяли пешни, лопаты, зашагали к реке.

– Ну что вы тащитесь, что вы тащитесь! – орал Чудновский, нервы у него явно сдавали.

– Все готово! – «Студент» бегал взад-вперед с рукой у папахи, он напоминал сумасшедшего, только что сбежавшего из скорбного дома.

– Становись! – скомандовал Чудновский словно на плацу, и было непонятно – относится эта команда к палачам или к жертвам или к тем и другим. Впрочем, ее действительно выполнили все: красноармейцы с винтовками «на ремень» приплясывали, пристукивали, переминаясь с ноги на ногу, и вытягивались в жиденькую цепочку напротив Колчака и Пепеляева. Адмирал стоял «смирно», Виктор Николаевич опустил голову и тянул из последних сил: «…якоже повелел еси, создавый мя и рекий ми…»

– Господин комиссар… – вдруг сказал Колчак.

– Просыпайтесь, просыпайтесь! – кричал Чудновский своей команде. – Извините, Александр Васильевич, я слушаю вас?

– У меня в кармане золотые часы.

– Внимание! За-ря-жай-й-й! Да-да, и что же?

– Я прошу переслать их в Париж, сыну.

– Седмери́цею пещь халде́йский мучи́тель, богочестивым неистовно разжже́, силою же лу́чшею спасе́ны, сия́ ви́дев… – кричал Пепеляев.

– Целься! – Чудновский подошел, вытащил из кармана шинели адмирала часы, с любопытством щелкнул крышкой, послышались переливчатые такты «Коль славен». – Не беспокойтесь, все будет сделано. – Отошел и сипло: – Залпом… Пли!

Ударили разрозненные, нестройные – странно и плохо совпавшие выстрелы. Колчак рухнул на спину и остался недвижим, Пепеляев медленно опустился на колени, и продолжал молиться:

– Отроцы, благослови́те, свяще́нницы, воспо́йте, лю́дие, превозноси́те во вся ве́ки!

– Залпом!!! – задохнулся Чудновский. – Стрелять! Стрелять, трусы, сволочь, всех под трибунал, всех!

Переглядывались, мялись, кто-то щелкнул затвором, но никто не стрелял.

«Студент» подскочил к Пепеляеву, словно в танце, припрыгивая, тыча наганом в лицо, в грудь, начал стрелять, Пепеляев поперхнулся на полуслове и сполз. «Студент» оглянулся, призывая Чудновского в свидетели: вот, теперь все сделано как надо. Но Чудновский не поверил.

– Дай сюда! – вырвал наган из рук «студента», попытался выстрелить – увы, барабан был пуст. – Скотина! – захрипел. – Все сюда! Все – если жить хотите!

Бросились толпой, сбивая друг друга, мешая, колотили прикладами куда попало по теплым еще телам, превращая в месиво, одежда пропиталась кровью, сразу же прихватывал мороз, все топорщилось и рвалось, лица у команды стали похожи, как будто уже не разные люди, лишившиеся вдруг разума, вымещали свой страх на мертвых, а один и тот же человек, размножившийся непостижимым образом. Работа шла под аккомпанемент визгливого, безудержного мата – примитивного, в три слова…

Наступило мгновение, когда поняли: мертвы. Теперь накатила следующая волна: спрятать трупы, скрыть следы, и вновь власть страха стала абсолютной.

– Проволока есть? Где веревки? – Чудновский уже сипел, не мог говорить внятно. – Вяжите, вяжите скорее, светает, идиоты, неужели не понимаете?

Примитивно обвязали, поволокли. Здесь ненависть перешла в боязнь, прорвалась, потребовала физического выхода.

– А, Колчак, сволочь, мразь, труп вонючий! – что было сил пинал по ногам мертвеца Чудновский. – Чтоб ты сдох, сдох, вот тебе, вот! – От перенапряжения не удержался и покатился по заснеженному льду, «студент» подскочил, помог подняться, но был так противен, что Чудновский резко его оттолкнул.

– Товарищ комиссар, товарищ комиссар! – частил «студент». Я же сам, сам, я его с первого выстрела, я старался, товарищ комиссар, не обижайтесь, новое для нас дело, вот погодите – освоимся…

Блеклое морозное небо висело низко-низко, казалось – подглядывало, звенящий воздух нервировал, Чудновский шептал:

– Об этом никто не должен знать, никто и никогда не должен найти эти трупы, мы отвечаем за это головой!

Могильщики стояли у полыньи, опираясь на пешни, от воды шел пар.

Только Ербанов – единственный среди всех – потишал вдруг, глаза помутнели – молчал как убитый. И только когда связанные тела начали поднимать, чтобы столкнуть в прорубь, подошел к Чудновскому, опасливо переступая по неровному краю:

– Слышь, мысль: а если живые?

– Кто… – опешил Чудновский.

– Да вот – они! – ткнул палкой в трупы. – Добить надо, понимаешь? Живых опустим – они мучиться будут под водой, нехорошо!

– Кто будет «мучиться», кто… – ударил ногой, Ербанов отлетел. – Иди отсюда, пока пулю не съел!

И тут же, рубя шашкой по краю полыньи, приблизился «студент». Глаза у него сияли:

– Я дополню, товарищ комиссар. Края острые, они могут порезаться…

Чудновский в ужасе схватился за голову, надо было кончать с похоронами немедленно, люди не выдерживали.

– Толкай! – заорал в полный, вдруг прорезавшийся голос. – Толкай, мать вашу так!

Подняли, толкать не пришлось: медленно поначалу, а потом все быстрее и быстрее скрученные трупы поползли и окунулись в купель, и, чтобы не выплыли – один из палачей толкнул их палкой в глубину. Теперь скрылись навсегда…

Чудновский присел на корточки, бросил в воду комок снега и тихо запел:

– И-и-и если-и гром ве-ли-кий гря-нет над сво-рой псов и па-ла-чей, для нас все так же-е солнце ста-не-ет сиять огнем своих лучей…

Остальные уже уходили, но услышали и подхватили: «Это есть наш последний…»

Чудновский ударом ноги сбросил палку в полынью, порыв ветра осыпал черную воду снегом, он сразу же растаял, но ветер был настойчив, и вот уже вода схватилась тонким ледком и побелела; «студент» вернулся и швырнул пепеляевскую шляпу, она плавно заскользила в медленном, странном танце…

…И вспыхнул неземным светом крест, ударил колокол, Колчак поднимался среди уходящих в другое небо деревьев на вершину холма. Там плыли облака, среди них возвышалась белая церковь, адмирал остановился: внизу, во тьме звучал высокий и чистый голос ребенка, там осталось прошлое, которого больше не было. Недолгий, горький и славный век адмирала Александра Васильевича Колчака заканчивался во мраке земном. Новый начинался в свету Господнем.

– Упокой, Господи, душу убиенного раба Твоего воина Александра и сотвори ему в-е-е-ечну-ю па-а-мять…

Через несколько дней поутру Чудновский явился в тюрьму и приказал открыть двери камеры Тимиревой.

– Вы свободны, – сказал, – у революции нет к вам претензий.

Она ловила его взгляд и не могла поймать – прятал глаза.

– Где… Александр Васильевич? Что… с ним? Нам не дали прогулку.

Помялся, пожевал губами:

– Вы напрасно… Ничего не случилось. Просто… мы перевели его в другое, более надежное место, – процитировал строки из сообщения екатеринбургских товарищей, но не умышленно, просто формулировка была остроумной и запомнилась.

– Вы говорите правду? Я могу вам верить? – Чувствовала, что непоправимое произошло, но искала надежды – где угодно, даже у этого…

Чудновский отвернулся. Он был большевиком того странного периода в жизни партии, когда лгать – для спасения рабочего класса – давно уже было нормой, но совесть еще мучила иногда.

– Слово большевика, – сказал глухо. – Вы идите, гражданка… Госпожа Тимирева. – Почему «госпожа»? Он не ответил бы на этот вопрос.

И Анна Васильевна пошла по бесконечному коридору, в глубине его сквозь грязное окошко, били солнечные лучи, и она будто растаяла в них…

Остатки разбитых колчаковских армий переходили границу. В основном это были каппелевцы, рассеянные на подходе к Иркутску. Они шли на город, чтобы спасти адмирала, но не смогли. Сам главком Восточного фронта генерал-лейтенант Владимир Оскарович Каппель, с отмороженными ногами, умер вблизи от города. Гроб его, накрытый Георгиевским знаменем, войска несли на плечах…

Панихиду совершили в маленькой церковке, на границе. Дымок от кадила плыл по лицам, стирая черты, все становились похожими друг на друга, словно братья. Да они и были братьями – последние, покидавшие Русь навсегда…

Дебольцов стоял у гроба и смотрел на умиротворенное лицо странного человека, с которым некогда свела судьба в академии, потом на фронтах Гражданской. «Ты прошел свой путь, Володя… – думал. – С честью, по совести и, увы, бесплодно. Неужели, прав был адмирал, и мы действительно вымостили своими костями дорогу бешеной сволочи в никуда? Разве справедливо это… – и тут же с усмешкой подумал о своем бессмысленном лице – хорошо, что каждый здесь занят теперь только собой и не видит. Боже мой, как больно и как грустно: сколько смертей, надежд, крахов, и снова брезжит свет и снова гаснет… Трудно поверить, что остаток жизни пройдет где-нибудь в Харбине, на задворках мира, в нищете и бездумье, что само по себе есть смерть…»

– Во блаженном успении ве-е-ечный покой подаждь, Господи, убиенному рабу Твоему воину Вла-ди-миру и сотвори ему…

Вот стоит Грунин, свеча в руке погасла, на лице – ничего. Стертое лицо и жизнь стертая, все кончено.

Задумался о чем-то Бабин – и он здесь. Что станет делать на той стороне, зачем уходит? Знает: здесь не будет пощады от хозяев новой жизни. Со всеми привел Господь пересечься; пытались спасти кого-то, уберечь что-то… Не получилось.

– Душа его во благих водворится…

И – последнее целование. Теперь все.

Когда вышел на паперть, Надя шепнула:

– По-моему, они хотят подойти.

И правда: Бабин – без улыбки, суровый, приблизился, наклонил голову:

– Что ж, Алексей Александрович… Всякое было, и вот говорю вам: прощай… И вам, милая Надежда Дмитриевна. Не поминайте лихом, – ушел, безнадежно махнув рукой.

И Грунин подошел:

– Не держите обиды, полковник… Может, еще и встретимся. Знаете, кончилась жизнь в этом доме, а будет ли другой? В том-то и дело…

Вынесли гроб, он был накрыт знаменем Каппеля, несли на руках, Надя и Алексей присоединились, пошли сзади и скоро влились в бесконечную серую ленту, вползающую на мост. Догорали костры, вместе с армией уходили и гражданские – все, кому с новой властью было не по пути.

У пилона Дебольцов увидел женщину, сестру милосердия, облик ее показался знакомым – и вправду: когда подошел – увидел: то была Иренева, княгиня Вера Сергеевна. «Устали? – подал руку. – Идемте, я помогу». Покачала головой: «Нет, полковник… Что я там делать стану? В кабаках частушки петь? А вы ступайте… – достала сверток, развернула, то был орден Освобождения и звезда к нему. – И крест возьмите – в память о Государе. Помните тот день?» – «Я всегда буду помнить. И как вы пели «Гори, гори…». Мне душу перевернуло. Я, может быть, впервые в тот миг понял, что я – русской… Прощайте, да сохранит вас Бог». – Он смотрел вслед долго, пока не скрыли ее серые шинели бредущих солдат.

Обменялись с Надей образками: отдал ей свой, фамильный, у нее же взял любимую ее Богоматерь, «Знамение». Здесь подошел к ним Корочкин – грустный, даже мертвый, сказал глухо: «На рассвете 7-го Колчак расстрелян. Анна Васильевна там одна. Я возвращаюсь». – «Вы ей не поможете, а себя погубите, – вмешалась Надя. – Напрасно». – «Что Бог даст», – и ушел.

На середине моста Алексей оглянулся – что-то заставило. Церковь, словно белая свеча, рвалась в черное бессмысленное небо, терялся во мгле пройденный участок моста, у парапета стоял кадет – лет четырнадцати, в походной форме с капюшоном, и крестился на исчезающий на той стороне храм.

– Надя, посмотри… – улыбнулся. – Какой знакомый мальчик…

Она качнула головой:

– Ты устал, милый… Никого нет, пойдем.

Но мальчик стоял. Положив последний, земной поклон, повернулся и надел фуражку – левой рукой, как учили в корпусе. Странно было Алексею смотреть на белое лицо со слегка изогнутым (увы, не в нужную, истинно русскую сторону) носом (это всегда было предметом насмешек со стороны товарищей, которые видели в этом дебольцовском носе следы явной немецкой крови), и вдруг почувствовать покапывающее – как немоту в пальцах, мурашки – поток странной энергии от синих, неземных (так подумалось) глаз. Мальчик смотрел не мигая, он словно хотел, чтобы его запомнили. Потом повернулся медленно и, ставя ступни под углом, профессионально, медленно удалился на родную сторону. «Сказать Наде? – нервничал Дебольцов. – Да только что? Душа не принимает плена? Вернулась в Россию? Не поверит…» И он ничего не сказал.

Вспыхнули факелы – ночь сгустилась, там, на другой стороне, было совсем темно, ни огонька. Факелы сгрудились и шли кучно; постепенно, в отдалении, они смотрелись уже как бы одним, размытым огоньком, вскоре исчез и он. Пробежала белая лошадь и скрылась на берегу, и в ушах Алексея зазвучали слова, о которых прежде никогда не задумывался, полагая туманными: «И вот, конь белый…» Он слышал: «И на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить». – «Но – не победил…» – так прозвучало, и Алексей не поверил, потому что знал: этой фразы там не было. И вдруг понял, догадался непостижимо: «Правда. Там – не было, а с нами произошло. Заслужили…» Российский берег терялся во мгле, его вроде бы и совсем не существовало – от этой мысли стало холодно, бесприютно, безнадежно.

За день до прихода в пограничный городок красных полков Корочкин сумел обменять свою одежду на вахлацкое облачение извечного отщепенца: шапку с болтающимися – без завязок – ушами, пальто с истертым меховым воротником, костюмчик тоже был под стать – стеганая ватная куртка, драные брюки и сапоги с истлевшими подметками. Бриться Корочкин перестал и был абсолютно уверен, что в таком виде никакой Особый отдел не зацепит. Документами подходящими тоже обзавелся – за полуимпериал оборванец в бывшем трактире (здесь давно уже ничем не кормили и водки не было, но завсегдатаи заходили по привычке) продал свои документы и стал Геннадий Иванович Корочкин «мещанином» Читинского уезда Забайкальской области Пневым Наумом Самуиловичем. Это имя-отчество так смутило голубоглазого, курносого Корочкина, что с некоторой опаской спросил: «Ты, братец, что же, от Сиона начало ведешь?» – «Да ты чего, не русский, что ли? – обиделся оборванец. – Папаня наш, Самуил Петрович, именины имел первого августа по новому стилю. Пророка чтимого Самуила этот день. А мои – 13 декабря, мне и вышло по следу пророка чтимого Наума – Наумом стать. А ты, я вижу, жидов не любишь? А зря. Теперь они надолго в России сядут, и если ты желаешь еще пожить – глупостей всяких никогда боле не говори». На том и расстались. Когда входили красные, Корочкин стоял в жиденькой шеренге встречавших, вглядывался в задубевшие, безразличные лица красных бойцов и думал о том, что сейчас краснюки начнут обыденную работу: кур воровать, баб щупать, ну и тому подобное. Но ошибся. В первый же день по городу двинулся специальный взвод, был он без оружия, но с топорами и рубил всех без разбору, кому больше десяти лет. Кто скрылся – скрылся не надолго. Ночью изловили оставшихся и перестреляли в трюме баржи, куда предварительно затолкали силой. Уцелевших подчищали простыми дубинками: удар – и голова пополам. Сутки прошли – и обезлюдел городок. На стенах домов были расклеены воззвания: «Жители города не поверили Советской власти, ушли с озверелым врагом. Поэтому жители все поголовно недостойны новой радостной светлой жизни и согласно приказу комиссара полка имени товарищей Клары Цеткин и Розы Люксембург – отселяются с территории». Мурашки побежали по спине Корочкина и от прочитанного, и от приванивающих трупов, валявшихся повсюду. Что там беспомощная, трусливая контрразведка! Интеллигентские штучки-дрючки: «Законно, незаконно. Удобно, не очень удобно». Просто все: бац по башке – и нет проблем! А его офицерская организация возмездия? Сосунки, взявшиеся не за свое дело: напугать красных министров, заставить переделаться, стать иными. Ума не хватило простую вещь понять: зараженный идеей социализма на веки вечные, до смерти и даже после нее останется примитивным мерзавцем. «Дураки мы были… – горевал Корочкин. – Вот пример убежденности: идут своим путем и делают, что считают нужным, и, главное, верят в свое дело!» Это было несомненно так, но где-то на самом дне еще не поддавшейся разложению души, скребло и ныло нечто очень грустное: «Слава Богу, что мы до этого не докатились. Слава Богу, потому что этим достичь нельзя ничего. Ничего…» Объяснение же, которое вскоре получил у пьяненького партейца, и вовсе вывернуло мозги наизнанку: непригоден для новой жизни, таковая же непригодность начинала свой отсчет с десяти мальчишеских лет. Кто старше – под топор…

Но Корочкину повезло: имя и отчество в его новом паспорте приводило красных в экстаз, они каждый раз – при проверке документов – вглядывались ошеломленно в корочкинский нос и почтительно отходили. Графа «православный» почему-то оказывалась вне поля их зрения, и слова произносились всегда одни и те же: «Пусть идет товарищ. Он от проклятого царского режима сильно пострадал».

…Недели через две, пробираясь то на попутных телегах, то на подножках поездов – мороза и ветра не боялся никогда, – оказался в красном городе Иркутске. То, что увидел, – потрясло: лозунги, транспаранты, протянутые поперек улиц, обещали уже завтра равенство, справедливость и всеобщее счастье. Но счастливых на улицах не было: озабоченные лица, бегающие глаза, на вопрос – молчание или усмешка: «А ты откуда? Может, тебя до милиции проводить?» – не город, печальный паноптикум, театр абсурда. Но и среди повылезавшего из всех щелей сброда не поскользнулся Корочкин: цель была – спасти Тимиреву. Эта цель и вела, и давала силы.

Анну Васильевну искал по ночлежкам, объявлениям на стенах: может быть – думал – хочет снять квартиру, он догадается, поймет, но – не было ничего в объявлениях, и ночлежки не дали ни малейшей надежды. След канул, и Корочкин чувствовал, что у него нет решения. Однажды, проснувшись рано поутру (снимал угол у сапожника), подумал: «Ведь ищу, потому что уверен, знаю: от места гибели близкого человека такая женщина, как она, не уйдет, во всяком случае – сразу. Что это значит? Вполне возможно, что, находясь в городе, она все время приходит к этому пресловутому месту гибели. Тюрьма? Черт его знает… Тюрьмы при царе для казней через повешенье, может, и были оборудованы, но вот для расстрелов… Вряд ли. Убивали вне тюрьмы. Но – неподалеку. Далеко вести – опасно. А вблизи? Где вблизи?» Эти рассуждения натолкнули Корочкина на неожиданно простую мысль: обследовать все, что расположено вокруг тюрьмы. Поначалу ничего обнадеживающего не обнаружил, но в первый же приход на кладбище увидел на берегу неясный женский силуэт. Еще боясь поверить в удачу, бросился к незнакомке и – о счастье! – это была она, Анна Васильевна.

Корочкина она не узнала (сколько и виделись? Раз, может – два, да и то – какое внимание могла обратить она, Первая дама, на какого-то офицера контрразведки, да еще и «крайне реакционного», как его называли?) – вгляделась с ужасом, отбежала:

– Вы хотите меня ограбить? У меня ничего нет, уходите!

Он едва не расплакался:

– Анна Васильевна, да ведь это я, я…

– Что значит «я»? – наступала она. – Я вас не знаю! Уходите!

Развел руками, опустил голову:

– Что ж, неужто не вспомните? Я ведь как-то был на докладе у Верховного, там вы присутствовали и Надежда Дмитриевна, жена Алексея Александровича Дебольцова… Вам… скоро? – бросил взгляд на заметный уже живот. – Вы не бойтесь. Я к вам от границы иду. Дебольцовы кланяться велели, – улыбнулся: – А я ведь не верил, что найду вас…

…Через два часа привез ее на вокзал, там свершилось чудо: почти сразу удалось сесть в поезд, отходивший в сторону Омска. Там были у него явки, люди, надеялся: ну, не всех же подмела Чека?

В поезде едва не напоролись: попросил бородатого мешочника подвинуться, забывчиво пригласил Тимиреву сесть – приличными словами, как когда-то. Матрос, яростно наяривающий на трехрядке, услышал, перестал играть и уставился, как будто живого Ленина увидел. «Контряк, б… – вылупился, схватил за рукав: – А ну, пойдем… А это кто? Антанта? Я вас, падлов, выведу на чистяк, я работу Чеке найду!» Корочкин разухабисто кивал, что-то мычал – на народном, как ему казалось, языке, наконец, когда уже стало ясно, что на ближайшей остановке придется стрелять и бежать (а как она побежит? В своем-то положении…) – по непостижимому наитию вырвал у склочного матросика гармонь, заиграл «Интернационал» и спел мгновенно сочиненные слова:

 
Весь мир насилья мы разроем
До основанья, а затем —
Мы сволочь в землю всю зароем,
А кто был всем – сгниёть совсем!
 

Матрос полез целоваться, мир был восстановлен навсегда, обменялись адресами – полоумный служил во Владивостоке. Корочкин дал адрес Мраморного дворца в Петербурге и добавил на прощанье: «Как приедешь – меня спроси – меня вся ячейка знаить: Геннадий, он же Самуил Пнев-Луначарский! Уж и попьем мы с тобой – всласть!» Покосился на Анну Васильевну, она сидела с закрытыми глазами, лицо мокрое от слез, испугался: а вдруг похабное его поведение заставило расплакаться?

Нет, слава Богу… Просто Анна Васильевна видела странный сон: разоренная церковь, разбит алтарь, иконы растоптаны, и покачиваются при входе два венца сверкающих, и они с Александром Васильевичем идут об руку к этим венцам, но гаснут свечи и чей-то печальный голос произносит слова исследования погребения: «Кая житейская радость пребывает печали непричастна; кая ли слава стоит на земли непреложна…»

И вот – Омск, проверку на вокзале удалось миновать, затея была рискованная, многие могли бы узнать Анну Васильевну, но Корочкин надеялся на ее новое, совсем неприметное, обличье: помнили даму, а кто это теперь?

Шли пешком, долго, стал вспоминать: отношения с хозяйкой явочной квартиры в свое время выстроились непривычно: когда предложил деньги или продовольствие – ответила: «Не надобно. Большевики – мои враги. Если вернутся – всему конец. Я вам бесплатно помогать стану». Красивая женщина средних лет, муж у нее прежде был мастером на Путиловском, в Петербурге и очень этим гордился. Супруге он подчинялся безоговорочно. Почему они переехали из столицы в Омск – Корочкин тогда выяснять не стал.

Дом – одноэтажный, длинный, нашел сразу; здесь, на окраине, было, слава Богу, немноголюдно, тихо, никто не заметил, как подошли к дверям и скрылись за ними, Корочкин на всякий случай выглянул: пусто.

– Ну, молитесь, – улыбнулся и постучал. «Входите, не заперто», – послышалось, посмотрел на Тимиреву:

– Это прекрасные люди, – и толкнул створку.

То была комната длинная, со шторами на трех окнах, абажур висел низко над столом, полка с книгами, гардероб – обыкновенная обстановка скорее бедных, нежели богатых горожан. На столе возвышалась в сухарнице гора свежеиспеченных сдобных булочек – Корочкин поймал себя на мысли, что ел такие очень давно, еще до войны, наверное.

За столом, у чайного прибора сидели двое: женщина лет сорока и мужчина в строгом костюме, тщательно выбритый. Увидев Тимиреву, он встал.

– Боже мой… – Женщина сложила руки на груди. – Геннадий Иванович, вы ли это, я не верю своим глазам! – подбежала, обняла, заплакала. – Ничего доброго я вам не скажу. Те люди, с которыми мы работали, – арестованы ГПУ. Все…

– Ах, Татьяна Ивановна… – вздохнул Корочкин. – Сатанинское время наступило, надобно терпеть. Здравствуйте, Алексей Спиридонович, а я, знаете, все мучаюсь вопросом: почему вы из Петербурга уехали, завод бросили?

– Что сказать… Почуял, наверное… У меня предчувствие – суть натуры. Ну и что бы я сейчас делал, если бы остался?

– Понятно… Можно раздеться?

…Когда сели и хозяйка разлила по чашкам ароматный чай, и Тимирева взяла в руки теплую еще булку, от которой веяло давно забытым Гельсингфорсом, Дашей, уютом и тем, что принято называть нормальной человеческой жизнью, – слезы полились из глаз, зарыдала, не в силах сдержаться. «Даша, Даша… – думала, отрывая от сдобы кусочки и выкладывая их орнаментом перед блюдцем. – Что с тобой теперь, где ты…» Даша ехала в поезде до Иркутска, отдельно, к господам ее больше не пустили. Когда же вывели на станции и под конвоем отправили в тюрьму – успела увидеть Дашу на перроне, стояла с узелком и горько плакала…

– Вы кушайте, кушайте… – приглашала хозяйка, разливая чай. – Вы, поди, таких вкусностей давно не пробовали.

– Давно, – улыбнулась Тимирева сквозь слезы.

– Вот что, господа, – начал Корочкин, осторожно оглянувшись на окна. – Мы ведь к вам по сугубому делу…

– Мы это поняли, – улыбнулась Татьяна Ивановна. – Я вижу, что Анна Васильевна…

– Вы… узнали госпожу Тимиреву?

– Естественно. Узнали, увидели и поняли, что еще… – взглянула оценивающе, – месяцев пять, может быть – четыре, Анне Васильевне придется побыть у нас, никуда не выходя. Когда же придет время – у меня есть на примете акушерка, надежная и умелая женщина. Вы можете совершенно не беспокоиться, Геннадий Иванович.

– Благодарю. В городе перемены? Какие?

– Закрывают церкви. Кстати… Ваши бумаги пока у меня. Если что – ищите их у отца Виктора – там подскажут. На всякий случай запомните: «Мне отец Виктор нужен». – «Вам зачем?» – «Дело есть». – «У вас умер кто-то?» – «Хочу помолиться об убиенных друзьях». – «Давно?» – «С восемнадцатого». – «Тогда пойдемте».

– Сложно, вам не кажется?

– Зато обыкновенный в церкви разговор. Что еще… Вот жильцов нам подселяют. А ведь этот дом мы купили на свои деньги…

– Испытания ждут… – вдруг вступил в разговор Алексей Спиридонович. – Вы-то что намерены делать, полковник?

– Я? – развел руками. – Пока не знаю. Но одно – твердо: врастать в систему социализма, приноравливаться к ней – не собираюсь. У меня есть профессия, я подумаю, как ею воспользоваться…

Но воспользоваться Корочкин не сумел ничем. В тот же день, когда шел по Люблинскому проспекту неторопливым, прогулочным шагом – хотелось все же окунуться в прошлое, вспомнить, подошли два милиционера, потребовали документы. Подал паспорт Пнева и сразу же почувствовал, что не случайно остановили: глазки у блюстителей бегали, городили они такую ахинею, что и сами были смущены. После взаимных препирательств Корочкин спросил прямо:

– Граждане, что же вам надо, не пойму?

Стрелять на людной улице было бессмысленно – на другой стороне прогуливались еще двое очевидно чекистского обличья.

– Это не ваш документ. – Старший спрятал паспорт в карман.

– Пройдемте для выяснения, – сказал второй.

– И выяснять тут нечего… – достал папироску старший. – Вы ведь пару лет назад щеголяли здесь в погонах, должность занимали. Все, господин хороший… – Засвистел, двое с другой стороны улицы подбежали, как будто ждали, и, проклиная невезение и дурацкую свою нерешительность – надо было сразу: одному в челюсть, второго – наповал и бежать, – Корочкин двинулся в сопровождении ухмыляющихся служителей Дзержинского.

И вот – родное бывшее здание. Теперь здесь висел при входе не трехцветный, а красный флаг и на охране стояли не солдаты, а красноармейцы; провели по знакомой лестнице – подумал, уж не в собственный ли кабинет, но – нет, оказалось, в соседний, и здесь ждал совершенно невероятный сюрприз: Волобуев, он же Зуев, в штатском приличном костюме, слегка полысевший и чуть поправившийся, смотрел с усмешечкой, прищуривая то правый, то левый глаз, так что казалось, подмигивает ими по очереди. Достав из ящика стола портсигар, пощелкал папироской о крышку, протянул: «Не угодно ли?» – потом зажег спичку и вежливо дал прикурить Корочкину, потом уж задымил сам.

– Я думаю, мы друг друга знаем и околичностей между нами не будет, – сказал уверенно, по-новому растягивая гласные и попыхивая на каждом слове дымком.