Текст книги "Конь бѣлый"

– Собсно… Кто? Отвечать! Прикжу ра-аздеть и – по го-олой попке!

С треском распахнулась дверь с табличкой «Начальник станцiи», солдаты выволокли штатского с разбитым лицом, в порванной, залитой кровью одежде. Вера отшатнулась в ужасе, в это время мимо прошел элегантный, средних лет, в котелке и с тросточкой, рыжий меховой воротник подчеркивал белизну лица, не тронутого ни пьянством, ни пороком. Незнакомец вгляделся в лицо Веры, потом посмотрел на поручика. «По-моему, вы пьяны, – сказал брезгливо. – Вон отсюда! – Улыбнулся: – Честь имею, сударыня», – и ушел. Это был Бабин.

– Спасибо, – вслед сказала Вера, он остановился:

– В самом деле? Вы даже не представляете… – скрылся в дверях.

«Какой странный…» – размышляла Вера, направляясь к «серой папахе», – так она окрестила предмет своего внимания. Две старушки, раскачиваясь, словно под неслышную музыку, обсуждали состояние власти. «Совсем плохая стала, – говорила одна. – Никакая и пустая, как отрыжка!» – «Отнюдь, матушка, – возражала вторая. – И не отрыжка вовсе, а ярыжка!» Рядом с дремавшим «предметом» прихорашивалась дамочка, Вера тронула ее за плечо: «Мне надобно, позвольте». – Та сморщила рожицу: «Может, мне тоже нужда». – «А тогда здесь не место», – съязвила Вера и села, старательно заглядывая под сдвинутую на лоб папаху. Узнала: Пытин.

– Ну вот, Вера Дмитриевна, от вас не скроешься. Я сразу понял, что станете приставать, выспрашивать…

– Ладно. Ты почему здесь? В этой форме?

– А я… Я теперь у них. В том смысле – служу.

– С ума спрыгнул? Хватит врать! Говори!

– Что за манера, право, орать… Что вы хотите услышать?

– Правду. Что с нашими?

– Откуда я знаю? Я убежал…

– Господи… Да в чем дело-то?

– В чем, в чем… Новожилов ваш застрелил Татлина, вот что!

– Не может быть… Хотя… Это поступок, даже не ожидала. Еще что?

– А вы вернетесь? – Пытин засеменил пальцами по Вериному плечу.

– Без жестов, ты привлекаешь внимание. Послушай, к нам кажется, патруль…

И в самом деле, двое солдат и унтер подошли и звякнули винтовками.

– Документы, – сказал унтер безразличным голосом.

– Почто это? – Нервы у Пытина сдали, удостоверение личности протянул трясущейся рукой.

– По то… – ухмыльнулся унтер, вглядываясь в текст. – А дамочка?

– Да что я тебе, – взвился Пытин, – справочная книжка, что ли? Откуда я знаю?

– Вы разговаривали.

– Она меня склоняла замуж, – осклабился Пытин. – Еще сказать?

– Не надобно. И пройдемте.

В бывшем кабинете начальника станции расположилось отделение войсковой контрразведки. Возглавлял его небезызвестный Грунин, тот самый, что некогда в Казани привел Дебольцова и Бабина в штаб Каппеля. Бабин был у него заместителем по работе с маршрутной агентурой. Еще там, в Казани, после казни комиссара Шейнкмана и бандитов, они почувствовали общность интересов и сошлись. С тех пор и служили вместе.

Грунин был совсем не глуп, имел прошлое: служил в Пермском губернском жандармском управлении и разрабатывал екатеринбургскую организацию большевиков, частыми наездами бывал в Екатеринбурге, знал людей, интересовался их прошлым, поэтому – когда встал вопрос о вербовке надежного агента из среды кровавых мечтателей – не колебался. Дело в том, что был у него на примете рабочий парень высокого роста и широкий в плечах, авторитетный среди своих, заводила и убежденный ленинец. Ход к нему нашел наипростейший: подставил девку, красивую, волоокую, страстную и неглупую. Девка эта, Зинка, якшалась в Перми с золотопромышленниками, баловалась кокаином и подворовывала золотишко. Однажды, в припадке кокаинового забытья, ткнула известного деятеля от золота в шею ножичком, тот в одночасье преставился, грозила каторга, но Грунин успел первым прибыть на место, мгновенно оценил Зинку и ее возможности и состряпал историю так, что зарезали купчишку заезжие гастролеры, которыми ГЖУ[7]7
  ГЖУ – Губернское жандармское управление, аббревиатура того времени.


[Закрыть] и заниматься даже неудобно. Дело передали сыскной полиции, там оно и умерло естественной смертью. А Зинка – по гроб жизни благодарная благодетелю – две недели после жила с ним, счастливым, в бесконечном любовном угаре, после чего рассудочный Грунин себя преодолел и отправил Зинку в Екатеринбург, где под видом учительницы и вошла она в круг большевиков. Образование у нее было: пять классов гимназии, в такой образованности потонул бы и большевистский Центральный комитет – с учетом, конечно, невероятной Зинкиной красоты. И всего-то сделала Зинка, что переспала пару раз с активистом рабочего движения, – он и трехнулся на ней. И с этого часа поставлял Грунину все необходимые сведения по партии. Кличка его была Казак. Именно он продал Дмитрия Петровича Руднева контрразведке. Но никто не знал, что «продажа» эта состоялась и по решению обкома РКП(б) тоже. Интересы, не от Бога идущие, совпадают часто…

…Патруль к Вере и Пытину послал Бабин. Надю знал и помнил хорошо, облик Веры сразу же совпал с рассказом Нади на станции – о гибели родных. В общем, Бабин был профессионал…

Пока же, в ожидании, рассказывал Грунину о том, как получил своего Владимира из рук Государя. Позже видел царя многажды и даже близко, но то, самое первое впечатление осталось на всю жизнь. «Невысокого роста, рыжеватая борода – ничего особенного… Но глаза: бездонной голубизны, завораживающие, и голос – низкий, глухой – так странно все было…» – «Вы, ротмистр, как влюбленная женщина», – улыбнулся Грунин. «Что вы, полковник… Просто я – убежденный монархист».

Привели задержанных, Бабин подвинул стул: «Прошу садиться». Грунин усмешливо вел пальцем по списку – под стеклом, на столе:

– А что, унтер-офицер, вы, случайно, не служили в Екатеринбурге, в доме Особого назначения? – И, заметив, как вздрогнул Пытин, продолжал – холодно, непримиримо: – В разведку послали? И вписали в документ настоящее имя? А они идиоты, твои начальники…

– Нет, не идиоты, – мрачно заметил Пытин. – Документ оформлял себе я сам. Надоело служить красным. Устал.

– Сволочь… – сквозь зубы сказала Вера.

– Но – дело не в этом. Разведчик ты или просто так – нам плевать. Вот то, что ты был счетоводом в скорбном месте… Это – серьезнее. Ты не сомневайся, у нас список всех, кто служил в ДОНе, мы разыскиваем всех, кто убивал Государя. Скажи, Пытин… А это не ты, часом, потерял ведомости на выдачу жалованья охране?

Пытин рванулся к дверям, сбил унтера, солдата, но остальные навалились, скрутили. Вера посмотрела в окно – лучше бы она не делала этого…

Там, у коновязи, стоял Панчин и смотрел сквозь оконное стекло, видно было, что суть происходящего он хорошо понимает. Свет померк в глазах Веры, теряя голову, бросилась к окну и закричала что было силы:

– Володя! Беги!

Грунин увидел, понял: сообщник, пусть и в форме офицера. Сразу же соотнес с телеграфным сообщением об убийстве Сомова. Догадался: они…

Рванув из угла тяжелый «льюис», саданул стволом в оконное стекло, взглянул с усмешкой:

– Куда же он убежит, голубушка… пулемет есть пулемет… – Прихлопнул диск, повел стволом. – Полковник… Если вы полковник – сдавайтесь. Толку-то что?

Панчин между тем вытащил гранату и сорвал чеку, улыбнулся и сплюнул. Взрыв встал стеной, взметнулось пламя и земля, тело Панчина взлетело высоко и тяжело рухнуло, казак у коновязи свалился мертвым, лошади оборвали поводья и умчались, внизу бежали в разные стороны одуревшие обыватели. Дымок от гранаты неспешно таял в морозном осеннем воздухе.

Вера плакала, Пытин смотрел на нее с недоумением, потом сказал:

– Вера Дмитриевна, мужчины рядом с вами поголовно умирают.

– Роковая женщина… – вздохнул Грунин. – Так это вы гробанули офицера из контрразведки? Удача, господа, – у нас, конечно, богатый улов. Но я знаю, что вы, так сказать, на почве личных отношений? Был бы смысл направить в Омск этого слабонервного полковника – кто, откуда, почему и зачем, вы понимаете? Но с вами все ясно.

– Вот и расстреляйте, – буркнула Вера.

– Замечательное предложение, – обрадовался Грунин. – Вывести за пакгауз и шлепнуть.

Солдаты взяли Веру и Пытина под руки, Пытин вырвался:

– Не делайте глупостей, господин полковник. Раз у вас список – проскрипционный…

– Грамотен, – одобрил Грунин.

– Читали кое-что, – кивнул Пытин. – Так вот: значит, вы ищете останки Николая и присных его. Я, само собой, знаю все. И предупреждаю: если что – ищите-свищите, а от меня – ни слова. Девчонку не трогать!

– Значит – расскажешь, если сохраним вам жизнь?

– Подумаю. Колчак жаждет найти тела, Верховный правитель ваш… Не наглупите, господин полковник. И вообще: вам давно пора одну простую истину понять: мы, большевики, другие люди, понимаете? У нас цель святая. Ради цели этой мы все свои жизни отдадим и не дрогнем. И кровь прольем в обилии, на крови всходы роскошные, не так ли? А вы – дворяне глупые, вся ваша цена…

Дебольцов узнал о пленении Веры и Пытина из телеграммы, полученной в контрразведке. «А Панчин погиб… – На душе было смутно, будущее не обещало ничего хорошего. – Жаль. Благородный человек, глядишь, и усмирил бы свояченицу, – усмехнулся. – Или она его… Печально, но кто знает? Говорят – все к лучшему». На этой философской ноте раздался звонок, и председатель военного суда попросил заменить его. Полковник был стар уже, многочисленные болезни и тяжкое бегство из Москвы подточили здоровье. «Алексей Александрович, вы у нас все равно присутствуете, время теперь не поймешь, законы плывут в океане необходимости. Выручите старика…» Это было совсем ни к чему – судить родственницу. Но заявить об этом – даже опираясь на покровительство Верховного? Вряд ли… Было и еще одно обстоятельство, которое сильно портило настроение Дебольцова: работая по поручению Колчака, стремился отыскать наидостойнейшего судебного следователя для открытия дела об убийстве Царской семьи, и, кажется, нашел такого: то был Николай Алексеевич Соколов, средних лет, профессионал с большим опытом. Собирался уже представить Верховному и все решить, и вот – нате вам… Оказывается, Соколов произвел окончательное оформление дела Веры и Пытина перед направлением в суд. И более того: день или два назад подошел и начал расспрашивать о родственных связях, о жене, о Бабине – это и вовсе было странно. Дебольцов решил представление Соколова отложить. Что же касалось предстоящего судебного разбирательства – нервничал: Соколов туманно намекнул, что личность подсудимых суду необходимо выяснить, Вера же молчала вмертвую, и возникала призрачная надежда, что и члены суда согласятся с невозможностью вынесения приговора…

…Повозку с арестованными ожидали во дворе суда. Уже лег снег, мороз – достаточно сильный – заставлял притопывать и ежиться. Соколов стоял спокойно, спрятав руки с портфелем за спину, Дебольцов нервно курил, все более и более предчувствуя нечто неожиданное и неприятное. Наконец повозка с арестованными и конвой въехали, развернулись. «Выводите», – приказал Дебольцов, солдаты построились. Первым спустился на хрустящий снежок Пытин. Галантно протянув руку Вере – помог сойти по ступенькам и ей. По команде начальника конвоя арестованные заложили руки за спину и направились ко входу в суд. И вдруг Соколов шагнул вперед:

– Стойте. Вопрос, который я сейчас задам вам, может решить вашу участь. Суд примет во внимание вашу добропорядочность и раскаяние. Итак: где тела Государя, Семьи, людей? Где?

Пытин покачал головой:

– Вам, наверное, донесли о моем разговоре с полковником Груниным. Так ведь тогда моя задача была проста: не допустить убийства этой девушки. Теперь же говорю вам твердо: не скажу.

– Но вы знаете?

– Вам все равно. Не скажу никогда.

– Страшное слово «никогда»… – Соколов подошел к Пытину. – А ваша попутчица и соучастница? Кто она? У нас есть свидетельские показания о вашей встрече на станции Чаликово. Хорошо: она отказывается себя назвать. Вы старше, опытнее. Кто она, назовите.

– Не скажу.

– Мадемуазель, назовите себя. Это облегчит вашу участь.

– В самом деле? Но я не желаю, чтобы она была облегчена.

– Полагаете, что выстоите… В суде – возможно. Но вот в контрразведке… Полковник, объясните этой стойкой девице, что делают с подобными ей – у вас. Вам переломают кости. Не поможет – и товарищу вашему, на ваших глазах. Будете говорить?

– Нет.

– Долг порядочного человека повелевает мне предостеречь вас: с вами может случиться и нечто гораздо более худшее. У нас – несмотря ни на что и всему вопреки – как-то еще действует закон. У красных же…

– Вам это неизвестно. Мы можем идти? А знаете, господин следователь, вы погрязли в безверии и безнадежности, вы не понимаете смысла нашей борьбы, вы мните себя героями, монархистами, вы чтите ваше белое знамя. А ведь на самом деле все вы – трусы, враги народа и палачи. – Усмешливо посмотрела Дебольцову прямо в глаза: – Полковник, объясните этому стражу закона, что я буду молчать совсем не потому, что найдется, не дай бог, прах Николая Романова. А потому, что я, в отличие от вас всех, знаю: нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друга своего…

– Славная речь… – хмуро сказал Соколов. – Ступайте. – И, подождав, пока обвиняемые скроются в дверях, добавил с загадочной усмешкой: – Вот теперь, полковник, и комар носа не подточит.

Началось заседание. Зал был полон, дело вызывало огромное любопытство в городе: среди военных, чиновников, у прессы. То и дело вспыхивал магний. Несколько часов, в течение которых были допрошены свидетели, заслушаны эксперты, изучены фотографии и вещественные доказательства, убедительно показали, что Вера (она именовалась «подсудимой», «неизвестной», «без удостоверения родства и звания») и погибший Панчин совершили два преступления: убийство сестер милосердия и офицера контрразведки Сомова. Оба преступления суд признал доказанными, однако со смягчающими вину обстоятельствами: сестры сами были повинны в бессудном расстреле раненых красных; Сомов же, вероятнее всего, действительно изнасиловал подсудимую и взорвал баржу с арестованными большевиками, среди которых находился отец подсудимой. Действия Пытина – службу в Доме особого назначения по охране бывшего царя и косвенное участие в уничтожении ни в чем не повинной Семьи – сочли полностью доказанными. В совещательной комнате возник только один вопрос: возможно ли применить смертную казнь к женщине, чьи действия находят некие смягчающие объяснения, к тому же – с неустановленной и судом не удостоверенной личностью. Дебольцов и один из членов суда проголосовали за невозможность применения наказания. Приговорили: Пытина повесить, Веру отправить к красным – такое иногда практиковалось.

Вышли в зал, Дебольцов прочитал приговор и встретился с Верой взглядом, она улыбнулась насмешливо и тихо, но внятно сказала: «Привет семейной фотографии, расстаемся навсегда». Пытин пожал плечами: «Каждый большевик всегда готов к виселице». Осужденных увели; когда Вера проходила мимо Соколова, сказала весело, с усмешкой: «К своим отправляете? Ну-ну, а вот Романовых никогда не найдете!» – и ушла, вскинув голову гордо и неприступно. «Фортуна нон пенис эст, ин манибус нон репеллер», – заметил кто-то в зале и захохотал – в одиночестве. Впрочем, никто не понял. Соколов закурил и сидел молча, окутываясь дымом – до тех пор, пока в залу не вернулся Дебольцов.

– Я хочу поговорить с вами приватно, – начал. – Если угодно – вполне дружески. – Замолчал, ожидая реакции Дебольцова, но тот стоял, отвернувшись к окну, и Соколов продолжал: – Полковник, я совершенно точно знаю, что вы способствовали исчезновению из Омска этой женщины и капитана Панчина после теракта.

– Что? – Дебольцов обомлел, он ожидал всего, но чтобы такое… Голова пошла кругом. Откуда Соколов может знать? – Прекрасно, господин следователь. Я надеюсь, что это не декларативное заявление?

– Разумеется, нет. И давайте сократим доказательственную часть – мне крайне неприятно изобличать вас, полковник… Однозначно: женщина, которую вы осудили и которую я не дал повесить, – сестра вашей жены, Надежды Дмитриевны Рудневой, – Вера Дмитриевна. Не так ли?

В голове вертелась словно бешеная карусель: «Откуда? Откуда и как? Кто выдал? Кто навел?» Надо было отвечать, но впервые в жизни Дебольцов не знал – что именно. Он растерялся. Заплетающимся языком проговорил первое, что пришло в голову:

– У вас есть факты, свидетели, документы?

– Разумеется. – Соколов пристально смотрел здоровым глазом в сторону дверей, и под воздействием этого взгляда Дебольцов повернул голову. Удар был неотразим: в дверях стоял Бабин. «Господи… – Дебольцов шагнул к дверям, – помоги, Господи…»

Бабин подошел, поддел котелок на голове тростью – эдакий разухабистый жест, долженствовавший, видимо, означать полную уверенность в себе, или наоборот – кто знает? – растерянность…

– Есть вопросы? – Соколов говорил без нажима, торжества, злорадства. Казалось, он более всех сожалеет о случившемся. – Если нет – вы можете удалиться, ротмистр.

– Честь имею. – Бабин наклонил голову, ушел.

– Я хотел бы сформулировать, – сказал Соколов. – Это профессиональная привычка, простите великодушно. Итак: ротмистр Бабин опознал Веру Дмитриевну на станции – он хорошо помнил Надежду Дмитриевну и ее рассказ о гибели отца и сестры. Это первое. Второе. Мне известно, что три месяца назад вы сшили новую шинель у военного портного Мордки Блювштейна в Омске, в его мастерской, на Любинском проспекте, дом 8. Шинель, которая снята с трупа капитана Панчина, – у меня. Я могу предъявить ее на опознание портному. У них у каждого особые швы, стежки, наконец, ваш размер и свидетели, которые помнят шинель – вы в ней появлялись. И – документ Панчина, свидетельствующий, что он, Панчин, является помощником военного министра. Почерк на документе ваш, полковник.

– Да. – Дебольцов встал. – Прикажете сдать оружие? Я арестован?

Соколов долго молчал.

– Вместе со мной, полковник…

– Я… я не понимаю?

– А что ж понимать? Я уверил вас, что Веру Дмитриевну нельзя повесить, и мы с вами отпустили ее, не так ли?

– Значит… Значит, закона, запрещающего вешать без удостоверения личности, на самом деле нет?

– Есть. Только кто его соблюдает во время Гражданской войны?

– Тогда – зачем? Зачем вы это сделали?

– По той же причине: идет Гражданская война, братья убивают братьев. Я не вижу смысла в том, чтобы вы по идейным соображениям споспешествовали гибели близкого человека. Да и что бы вы объяснили жене? Стали бы врать, изворачиваться – это мерзко, согласитесь. Итак – все кончено. Забудем.

– И я могу… пожать вам руку?

– Можете. Только вот что, Алексей Александрович… То, что вы избавлены от убийства, еще совсем не означает, что Вера Дмитриевна спаслась.

– Что вы имеете в виду? Она же большевичка и теперь окажется у своих?

– Именно это я и имею в виду… – вздохнул Соколов.

Веру вели через заснеженное поле, замерзшие трупы лежали повсюду, их не убирали ни белые, ни красные – не хватало сил. Шли медленно, снег был глубок, впереди вышагивал солдат с белым флагом, по сторонам – два унтера, рядом офицер. Когда впереди зачернели окопы красных, послышалось мощное, ровное пение: «И блещет кровавое солнце в изгибах кровавых знамен…» Навстречу вышли двое – добрые, родные лица, сразу бросилась к ним: «Товарищи, милые…» – «Не торопись, рано еще…» – загадочно отозвался тот, что был пониже ростом. Высокий удивленно рассматривал валенки (ботиночки Вера держала на связке), спросил удивленно:

– Неужто беляки дали?

Вера не ответила – прислушивалась к разговору офицера и краскома. Офицер передал пакет: «Эта женщина ваша, красная, кто она – мы не знаем».

– Разберутся… – вяло отозвался краском.

Сопровождающие ушли под белым флагом, Веру сразу же отвели сажен на сто в глубину позиции, там стояла бричка с двумя конвойными, человек в кожаной куртке и обмотках приблизился мелкими шажками, молча протянул руку. Получив пакет – прочитал, мотнул головой – мол, иди за мной. Вера послушно направилась к бричке, села и, весело улыбнувшись, помахала рукой командиру…

До городка – красного, прифронтового было верст двадцать. Ехали долго, Вера пару раз попыталась заговорить, но чекист пресек грубо: «Заткнись». Радость от возвращения к своим была у Веры столь велика, что грубости этой она никакого значения не придала: устал человек, работа нервная, что с него взять. Но когда ее посадили в столыпинский арестантский вагон и безразличный конвоир принес кружку пустого чая и кусок черствого хлеба – поняла все, и стало страшно, и загадочная фраза следователя Соколова отозвалась в душе похоронным звоном…

Утром приехали в довольно большой город – какой именно, Вера не знала, и ей не сказали. Но на улицах было довольно бойко, даже магазины некоторые работали – все это успела увидеть, когда везли – теперь уже в автомобиле, и конвой был тоже профессиональный: маузеры, кожанки и лица с пустыми глазами. Доставили в Чека, хотя и завезли во двор – поняла по обилию молчаливых сотрудников. Успокаивала себя: конечно – перевели через фронт, пакет какой-то, черт его знает, что они, беляки, там написали… Ну, проверят, так ведь это и правильно, сама бы проверила кого угодно в подобных обстоятельствах. Пустяки. Зато у своих, родных, чудных, и – навсегда, это самое главное.

Ночь она провела в холодной, сырой камере – со стен капала вода и штукатурка напоминала гнилой творог. Вместо постели стоял продавленный топчан, но более всего Веру донимали клопы: к утру на теле образовалась кровавая ссадина и чесалось так, что меркло сознание. Такого переживать не приходилось – всегда себя считала готовой к царской каторге и ссылке, но подобное, к тому же еще и от своих… Терпеть этот ужас было очень обидно. К утру забылась зыбким сном в кошмарах, вздрагивала, вскрикивала, охранник то и дело заглядывал в глазок и грубо будил. Но сон все равно приснился: входит в столовую сияющий папа и ведет за руку кого-то, чье лицо прикрыто белым платком. «Верочка, это твой жених, суженый, мы с мамой так рады, ведь браки заключаются на небесах, и твой – одобрен, радуйся…» – «Папа, папочка! – крикнула. – Но ведь это же бред, какие небеса, мы ведь большевики, атеисты!» – но в это время тот, кого отец называл женихом, снял с лица платок, и Вера с тихой радостью, будто и ожидала, увидела: Новожилов. Был бледен, неулыбчив, глаза запали глубоко, смотрел с такой любовью, с такой нежностью, что Вера заплакала и проснулась. Двери камеры были открыты, у топчана стоял выводной с маузером-раскладкой через плечо и теребил: «Вставай, на допрос».

Привели в кабинет, маленький, утлый, с грязной исцарапанной мебелью и портретом Карла Маркса на стене; следователь – коренастый, с усиками под носом – было такое впечатление, что волосы растут прямо из ноздрей, – молча вглядывался, перебирая бумаги. Рядом стояла женщина лет тридцати знакомого революционного облика: длинная черная юбка, кожаная куртка, красная косынка. Лицо у нее было какое-то истощенное, скопческое, глаза смотрели равнодушно, она все время моргала, как будто даже тусклый свет от грязной лампочки с потолка сильно раздражал. Был и еще один – в углу, безликий, как все, но мощный, похожий на тумбу от стола.

– Повторяю вопрос… – прищурился коренастый. – С какой целью вы перешли линию фронта?

И Вере показалось, что земля уходит из-под ног. «Как? – прыгало в мозгу, вертелось, но места не находило. – Как это может быть? Что значит – «повторяю»? Меня же еще не допрашивали…» – в ужасе смотрела на всю троицу, и язык вспух и не шевелился.

– Если вы не станете отвечать, – сказал равнодушно и очень тихо, – вам же будет хуже.

– Послушайте… – Вера собрала последние силы. – Я впервые вас вижу, никаких вопросов вы мне еще не задавали, зачем этот спектакль?

– Спектакль? – усмехнулась женщина. – Ты просто дура… Взгляни на портрет товарища Карла Маркса. Основоположнику просто стыдно даже смотреть на тебя…

Вере показалось, что стены валятся и потолок все ниже и ниже. Какая странная уловка – выбить из колеи, испугать – нет, не ужасом каким-то, а так, ерундой… – на краю сознания это как бы и ощущалось: ведь обманывают, ничего страшного не случится, но руки почему-то стали влажными и белье прилипло к спине.

– Хорошо, я отвечу. Меня перевели через фронт. Чекист, который меня принял, – свидетель, спросите у него.

Переглянулись.

– Вас? Принял? Чекист? – повторил с недоумением следователь. – Вас задержали передовые посты Красной армии. Вы пытались пробраться в тыл.

– Но зачем, товарищи? Я ведь член РКП(б), мой отец большевик, погиб при взрыве баржи, наконец – я… Я красноармеец, состояла в полку Новожилова!

Снова переглянулись, Вера заметила, что на этот раз очень удовлетворенно.

– Ну наконец-то… – даже с некоторым облегчением произнес следователь. – Призналась.

– Да в чем, в чем я призналась? – закричала Вера.

– Мы задержали Новожилова. – Чекистка подошла к Вере вплотную. – Он враг революции. Ты признаешь свою вину, сволочь?

– Какую вину, какую вину, да ведь я первая… – Ей не дали договорить, следователь снял трубку телефона:

– Новожилова ко мне через пять минут. Говорить будете?

– Да что с ней чикаться, пальцы в дверную щель – не заговорит, запоет, красавица, и не такие выли…

– Вы… вы с ума сошли… – задохнулась Вера. – Вы, что же, вы забыли, что революция, революция… которую мы… сделали…

– Вы? Сделали? – Женщина толкнула Веру, она со всего маха грохнулась на пол. – Сука, б… вонючая, вражина паскудная! – Каждое слово она вбивала Вере под ребра, в грудь, в лицо. Боль была страшной, Вера начала кричать, но крик только раззадорил чекистку. Сквозь меркнущее сознание видела ее сумасшедшее лицо и вспыхивающие на щеках алые пятна, белые глаза, в которых зрачки чернели словно готовые к смертному удару пули, мелькающие руки с обгрызенными ногтями – и это увидела – и даже остатки соскобленного лака.

– Сдохни, гнида белогвардейская, где твоя печенка, тварь, вот она, вот, я ее сейчас пощупаю, пощупаю, ты почувствуешь истинно пролетарскую руку, подстилка царская! – орала, брызгая уже не слюнями, нет – желудочным соком, и заходилась не то восторгом, не то истерикой.

«Хватит, все», – донеслось сквозь мрак, почувствовала, как кто-то очень сильный поднимает с пола, швыряет на стул – и тот же нелепый вопрос: «Признаваться будешь?»

Приходила в себя:

– Что же вы делаете… Своих…

– Своих? Ты не своя, чужая, мы с тобой такое сделаем, что лучше не надо. Говори, пока язык шевелится.

– Товарищи, это страшная ошибка! – пыталась убедить. – Вы только проверьте, разберитесь! Вы все поймете, я боец нашей партии, я преданный делу и идее товарищ! – восклицала и со страхом ловила себя на том, что произносит только слова, за которыми пустота…

– Ты шпионка… – цедил сквозь зубы следователь. – Смерть шпионам! Таков лозунг текущего момента, выдвинутый вождем революции. И тебе будет смерть!

– За что, за что… – говорить уже не могла, да и зачем? Они все равно не поймут.

– Новожилов тебя полностью изобличил, ты обязана сознаться!

– Новожилов… – меркнущее сознание зацепилось – не за слово, нет, за образ, милый человек из прошлого, добрый, пытался помочь. – Тогда… Я прошу… Требую…

– Ты здесь никто и требовать ничего не можешь. Мы сейчас проведем очную ставку с изменником Новожиловым. Чтобы изобличить вас обоих. Высшая мера социальной защиты применяется в соответствии с нашим социалистическим правосознанием. Мы искореним зло во всех его проявлениях, если при этом останется половина населения – тем лучше. Они будут жить в счастливой стране.

Слушала и, кажется, слышала все, что он говорил, но не понимала. Что же, отец, его товарищи – они обманывали? Или обманывались… Бедные. Или, наоборот, – счастливые, они не дожили до сбывающейся мечты.

– Будьте вы прокляты… – сказала горько. – Бедный русский народ, что его ждет…

– Не мели! – Это снова та, что в красной косынке. – Не трогай народ, он всегда прав! Он избрал нас на тысячелетнее царство, и мы отдадим себя без остатка…

– Тысячелетнее царство… – повторила вспухшими губами. – Я поняла.

«Поняла. Блажен, кто понял, пусть на краю. Блажен, кто уходит, все поняв. Уже легче. Это благо. Там еще были слова: «Он взял дракона, змия древнего, который есть диавол и сатана, и сковал его на тысячу лет».

Крикнула:

– Вы сковали Россию на тысячу лет и народ ее! Будьте вы прокляты…

Открылась дверь, конвойные впихнули Новожилова, был он бос, оборван, поперек лица лег кровавый шрам.

– Вера, Верочка! – кинулся к ней, но остановили, оттолкнули.

– Провожу очную ставку, – машинным голосом произнес следователь. – Знаете ли друг друга, имеете ли какие личные счеты?

– Это Вера Руднева, – твердым голосом отозвался Новожилов. – Я люблю ее…

– Хамство какое… – поджала губы помощница. – Это безнравственно.

– Я знаю… Новожилова… Я… я тоже… – Вера заплакала. – Прости, Новожилов… Я тебя совсем не знала… Я только сейчас поняла. Я тоже люблю тебя. Прости…

– Требую по существу! – прикрикнул следователь. – Хорошо, резюмирую: комполка Красной армии Новожилов и его ординарец Руднева вступили в преступный сговор с целью нанесения морального и материального ущерба молодой Красной армии. Для чего преступно сговорились и застрелили партейца Татлина Давида, комиссара полка. Какое будет мнение?

– В расход, – поджал губы похожий на тумбу.

– К расстрелу… – низким голосом произнесла женщина.

– Присоединяюсь, – кивнул следователь. – Вас допрашивали члены коллегии, имеющие решающий голос. Увести.

Первой вывели Веру, Новожилов сморщил улыбку: «Только после вас». Его вытолкали. По узкой лестнице свели в сводчатый коридор, у решетки горела лампочка, здесь приказали остановиться, усатый, упакованный в кожу, расписался в амбарной книге, из-за решетки знакомый голос приказал: «Ботиночки-то сними, стерва!» Новожилов опустился на колени, помог Вере, голос ниоткуда распорядился: «Вперед». Миновали коридор, света было все меньше и меньше, наконец последовал приказ: «Налево»; то была огромная сводчатая комната с двумя крюками в кирпичной стене. Вера остановилась: «Послушай…» – «Чего тебе?» – «У меня на груди газовый голубой шарф, пропадет. Возьми на память». Рванул кофточку, пуговицы посыпались, шарф действительно был, сунул его за борт куртки.

– Шагай… – первым подвел к крюку Новожилова, в два захлеста связал ему руки, приподнял и повесил связку на крюк. Новожилов стоял неудобно, на цыпочках – палач хмыкнул: «Ладно, недолго осталось». Потом подошел к Вере, руки она сама протянула, связал; ростом Вера была выше и поэтому встала свободно. Достав наган и проверив патроны, палач подошел к Новожилову, для чего-то тронул его кончиком ствола в затылок и выстрелил. Брызнула кровь, мозги, Новожилов тяжело повис. Крутанул барабан, направился к Вере, тронул дулом ее затылок, потом спросил: «Ты лбом упереться в кирпичи можешь?» – «За…чем… это…» – едва слышно проговорила. «Да у приятели твоего мозги, вишь, вылетели, а убирать мне. Я тебе твоим шарфом подоткну…» Подсунул шарф: «Тебе так даже мягче будет», – тронул снова и выстрелил.