Текст книги "Конь бѣлый"

 
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади…
 

– Очень мило, – произнесла Вера фельдфебельским голосом. – Лично мне гораздо ближе вот что:

 
Нас много! Как волны морские
Идет за мильоном мильон.
И блещет кровавое солнце
В изгибах кровавых знамен!
 

В нашем будущем не будет ни Бога, ни тумана, ни клеток! Спокойной ночи.

Когда Вера ушла, Новожилов спросил у Сашки:

– Что скажешь, вестовой? Налей…

Сашка вытащил фляжку с водкой из котелка, разлил по кружкам. Выпили, видно было, что говорить правду Сашка не хочет, а врать – тем более.

– Так ведь баба… – выдавил наконец.

– Баба? Конечно… Только одна пироги печет, а другая через ближних перешагивает. Тебе не показалось?

– Дак… Вот! – обрадовался Сашка. – Вы осторожнее будьте. В бараний рог загнет – и не поймете!

Каппель взял Казань 16 июля. Когда Дебольцов и Бабин добрались до города, на улицах установился относительный порядок: грабежи и бессудные расстрелы прекратились, основные пожары были потушены. Но Казань все еще была фронтовым городом: попадались неубранные трупы, то и дело подергивались дымком сгоревшие дома, воззвания красного комиссара Шейнкмана и расстрельные списки ЧК пестрили по стенам, лавки были закрыты; около разгромленного магазина музыкальных инструментов валялся разбитый – о трех ногах – рояль. Дебольцов взглянул на Бабина: «Вы музицируете?» – «Увы!» – «А меня мусье учил когда-то…» Подошел к инструменту – то был огромный американский «Стейнвей», стопка нот рассыпалась и шелестела под ногами порывами ветерка. «Вы хорошо играете?» – с любопытством спросил Бабин. «Ну что вы… – скромно улыбнулся Дебольцов. – Так, для себя. Последний раз я исполнял новомодный фокстрот – в офицерском собрании, в полку… Что здесь у нас?» Пюпитра не было, листок с нотами положил прямо на крышку и заиграл. То были странные звуки – россыпь из сна, далекое воспоминание, тревожное предчувствие разлуки, но все равно – главной темой была любовь. «Экспромт-фантазия», – объяснил Дебольцов, оглядываясь на странную фигуру, замершую позади. Стоял каппелевец – с георгиевской кокардой на фуражке и тонким аристократичным лицом. Уловив взгляд Дебольцова, попросил со слезой в голове: «Го-лубик, гимн, если можно… Уж сколько времени прошло с тех пор, как не слыхал». И Дебольцов заиграл «Боже, Царя храни», – бравурно, страстно, вкладывая в трагические звуки все свое умение. Незнакомец запел – мощным, сильным басом. В другое время это могло показаться смешным, но теперь… «Аве, цезарь, моритури те салютант!»[4]4
  Здравствуй, цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя (лат.).


[Закрыть] – с вызовом произнес Дебольцов.

Подъехали всадники, каппелевские офицеры, вероятно – патруль. Старший внимательно прислушивался к звукам рояля, насмешливо щуря глубоко посаженные глаза. Когда отзвучало последнее слово, сказал голосом переливающимся, перламутровым: «А у нас тут все больше «Марсельезу» выдувают. Народный же гимн – запрещен. Но вы, вероятно, издалека? Попрошу документы», – наклонился с седла, аккуратно взял «шелковку». «Полковник Дебольцов… Что ж, господин полковник, не откажите в любезности пройти с нами. Это недалеко…» Двинулись, откуда-то донеслись слова мусульманской молитвы и сильный, звонкий голос призвал правоверных воспринять освобождение Казани от красных как исполнение предначертания Пророка. Говорили по-татарски, но один из патруля повернул к Дебольцову скуластое лицо и стал переводить. Речь шла о том, что Казань, обретшая свободу, должна принадлежать только правоверным и никому больше: ни белым, ни красным. Встретилась колонна пленных – босые, в кровавых бинтах плелись они под казачьим конвоем. Их было жалко – этому странному, неведомому доселе чувству Дебольцов очень удивился и краем глаза посмотрел на Бабина. Тот шагал с безразличным лицом. «Их нельзя жалеть, нельзя, – звучал голос, – ведь это не обыкновенная война, в которой щадят побежденного. Это Гражданская война, и побежденных в ней не бывает – они исчезают. А победители? – Ему показалось, что вопрос прозвучал вслух, но – нет, слава Богу… Победители… В такой войне? На крови братьев своих? Нет…»

У штаба царила обычная в таких случаях неразбериха (то, что это здание – штаб, сомнений не вызывало: Георгиевское знамя, бегающие взад-вперед порученцы, вереница пролеток и несколько автомобилей), в вестибюле и вовсе ступить было некуда: галдящие офицеры, штатские с растерянными лицами, на площадке перед входом в кабинет Каппеля расположилась татарская делегация в праздничных халатах, было даже два ходжи в белых чалмах. Глава делегации – пожилой, с вполне европейским лицом, держал в руках подносное блюдо с адресом и подарком: роскошным шелковым халатом.

– Что, мой друг, – пророкотал, обращаясь к дежурному адъютанту, старший патруля, – вы не пропустите меня? Требуется конфирмация. Ну, и с нами – как бы соратники с юга? – повел головой в сторону задержанных.

– У полковника архиепископ, и вот – делегация, давно стоят…

– Мы быстро, голубчик, – улыбнулся старший. – Веревка готова…

– Хорошо. Потерпите.

Двери распахнулись, в сопровождении келейников вышел архиепископ, благословляя направо и налево, в кабинете у порога замер с руками, сложенными для принятия архипастырского прикосновения, Каппель. «Входите». – Адъютант пропустил и закрыл двери.

Это был довольно большой кабинет – без мебели, только письменный стол, кресло хозяина и вешалка в углу. На стене, за спиной Каппеля, висел хороший портрет Государя в ментике гусарского лейб-гвардии Царскосельского полка. Взгляд у царя был прямой, открытый, немного грустный.

– Славный портрет… – оценил Дебольцов, невольно сравнивая затянутого в мундир царя с мешковатым хозяином кабинета.

– Забавно, – отозвался Бабин. Видимо, он имел в виду, что подобный портрет здесь – это дерзкий вызов общественному мнению. Дебольцов догадался:

– Вы Каппеля не знаете…

Между тем старший подошел к столу и положил две тоненькие папки:

– Но сначала, Владимир Оскарович, вот – эти два господина к вам. – «Шелковка» Дебольцова легла рядом с папками.

– Дебольцов? – вслух прочитал Каппель. – Это невероятно… Сколько же лет прошло?

– Десять, думаю…

– Таврический сад, музыка и благовест…

– Да было ли, Володя? – протянул руку, обнялись. Дебольцов представил:

– Ротмистр Бабин.

– Прошу садиться. – Каппель начал просматривать папки. – Это ротмистр Грунин, господа.

– Видите ли, – начал объяснять Грунин. – Два бандита брали банк – на виселицу. А этот шустрый еврейчик… Шек… Шей…

– Шейнкман, – поднял глаза Каппель. – Тоже повесим?

– Военнопленный, Владимир Оскарович, – мягко-укоризненно сказал Грунин. – Только в расход.

– А что, господин полковник, – встал Бабин по стойке смирно, – не разрешите ли присутствовать?

– Петр Иванович? – возмутился Дебольцов.

– Очень хочется, – объяснил Бабин, моргая по-детски.

– В самом деле? – сочувственно улыбнулся Каппель. – Ну что ж. На это стоит посмотреть. Когда мы вешаем идейных коммунистов – они делают в штаны, простите… Трусы. Разрешаю. Алексей, у меня через сорок минут обед – это здесь, за углом. Потом… Это ведь не долго, ротмистр?

– Мгновенье, Владимир Оскарович.

– Ну и славно. Приходи. Пообедаем, поговорим. – Каппель решил, что Дебольцов тоже хочет присутствовать. – И вот еще что… Ты потом зайди на склад, тебе выдадут форму, я распоряжусь.

– Благодарю… – Дебольцов лихорадочно соображал: отказаться? Он подумает, что струсил. Идти? Но как унизительно, как мерзко… Решил: разговор предстоит серьезный, и вряд ли уместно раздражать будущего благодетеля. Хотя и надо-то всего ничего: принять легальное, законное участие в борьбе…

Но обещанные Груниным «мгновения» растянулись в целый час. Сначала помощники палача долго связывали обреченных: комиссар в нижнем солдатском белье, смертном, чистом, был совершенно спокоен, равнодушен даже. Бандиты, оказавшись в исподнем, явили изумленному взору присутствующих трикотажное французское белье по последней моде. Один – с длинными, нестрижеными волосами – весело и очень искренне смеялся, а когда казак начал связывать руки, – захохотал, да так, что казачок не удержался и начал вторить. Потом по команде Грунина двинулись, комиссар шел последним, бандиты хрипло пели о цыганке с картами и «центральной тюрьме». Слева, у стены, Дебольцов увидел двух повешенных, в мешках. Рядом стояла элегантная дама в длинной черной юбке и ослепительно-белой блузке, лицо накрывала тень от огромной черной шляпы с полями. Дама обнажила нож и, вглядываясь в недоумевающее лицо Дебольцова, перерезала веревку, труп рухнул, Грунин, проходя мимо, вежливо отдал честь и сказал: «Желаю здравствовать, Надежда Константиновна…» Происходящее напоминало дурной сон. Когда вошли в подворотню, выход из которой был забран досками, отчего света почти не ощущалось, палач – бритый наголо плотный молодец в толстовке, перетянутой кавказским ремешком, – вытащил из кармана элегантный томик и прочитал по-немецки стихотворение и сразу же перевел: «Цветы могут и не пахнуть, но женщины пахнут всегда!» Что должна означать эта выходка, было совершенно неясно, однако смеялись все: палач, казаки, бандиты и вдруг появившаяся Надежда Константиновна. «Приступайте», – распорядился палач, бандитов водрузили на скамью под виселицей, которая была устроена на балке, положенной поперек потолка, мгновенно обрядили в мешки, казак, поправляя, приговаривал, будто кашки просил поесть: «Не боись, милки, терпеть не долго, гибель ваша будить скорой и без боли, несу ответственность!» Грунин спросил, растягивая слова: «Ну-у, каки-е бу-удут по-о-следние-е же-ла-ния?» – «Подавись ты, фраер, какашкой!» – донеслось из-под мешка. «И сунь в рот и вынь сухим!» – Оба засмеялись так, что скамейка начала ходить ходуном. И в это время Шейнкман отодвинулся от стены и заговорил с нарочитым местечковым акцентом: «Я тгебую мене гасстгелять. Я – уже пленный!» – «Вас?» – Изумление Грунина было деланым, видимо, комиссар уловил это. «Уже мене», – повторил, улыбаясь. «Но вы «уже» Госсию пгодали! – взбеленился Грунин, стараясь, впрочем, говорить спокойно. – Вы все ее теперь вместе продаете. Ее от вас нужно спасать». – «Ну, это ви ничего нового не го-вогите, – сказал Шейнкман. – Бей жидов, спасай Госсию – это уже не довод. Это общее место».

– Ладно. – Грунин вытащил револьвер, протянул Дебольцову. – Полковник, я полагаю, это будет уместно.

– Ведите себя прилично. – Кажется, Дебольцов ожидал этой выходки: офицер с перламутровым голосом с первой секунды был ему антипатичен. Но Грунина трудно было остановить.

– Не смейте мне делать замечаний! – заорал он. – Боитесь – так и скажите! И нечего тут…

– Молчать. – Дебольцов не повысил голоса. – Я старше вас в чине. Делаю вам второе замечание. А это – лично вам, на ухо. – Придвинулся и шепотом: – Стреляться хотите? На пяти шагах? По три выстрела. Из нагана? Голова разлетится, как горшок!

– Это у вас… – бледнея, прошипел Грунин. – Не попадайтесь мне!

Казнь остановилась. Это был непорядок, он требовал незамедлительного разрешения.

– Позвольте мне, – выступил Бабин. – Наган у меня есть. Ты, голубчик, – повернулся к комиссару, – ступай вперед, во-он к той стене, там нам спокойно будет. – Цепко взял за рукав, повел, у стены Шейнкман крикнул (говорок местечковый исчез, в голосе звенела злоба):

– Чтобы вы знали: дело Ленина не умрет в этой стране никогда! С каждым днем верующих в нас будет все больше и больше! Через десять лет от вас, господа, не останется и костей, а счастливые победители будут поголовно петь и смеяться, как дети!

Бабин выстрелил несколько раз, кровь брызнула на белую стену, на другом конце казак выбил из-под ног бандитов скамейку, они цеплялись босыми ногами сколько могли, потом повисли, кружась в странном танце…

Палач подергал веревку, она явно провисала.

– Говенно висят.

– Шайсе, – отозвался Грунин.

К Дебольцову подошла Надежда Константиновна, в руках у нее был все тот же нож, она весело поигрывала им и, вглядываясь в повешенных, смеялась детским счастливым смехом.

– Довольны, Петр Иванович? – насмешливо спросил Дебольцов. – Надеюсь – все?

– Да нет, полковник, не все. Я остаюсь. – И сразу стал чужим…

Дебольцов ушел.

На складе он получил у фельдфебеля комплект обмундирования. Подбирая фуражку, китель и прочие атрибуты, словоохотливый каптенармус задавал вопросы, как поначалу показалось Дебольцову – глупые, но вот последний прозвучал непривычно:

– А что, вашскобродь, справедливо али нет Государя сбросили? Я в том, значит, смысле, что его лично вины совсем нет?

Дебольцов обомлел. Ответить было нечего. Можно, конечно, прикрикнуть, пресечь, обвинить даже, только ведь это слабость, ничтожество… А в самом деле, есть или нет? Праведность и необходимость монархии слишком очевидна, чтобы это требовало доказательств. Но ошибки, преступления даже – разве не было этого? Разве не высокородные дворяне убили Павла? Разве не был причастен сын? Разве не лицедействовал всю свою скверную жизнь Николай Павлович? И разве царственный мученик Николай был всегда тверд и беспощаден? Их помазанность непреложна. Их человеческая ипостась несовершенна. Энтропия (он не знал такого слова, у него оно попроще было) – путь к гибели, накоплена практически каждым из них. Означает ли это порочность идеи? Нет. Только порочность каждой личности – в той или иной мере. И значит…

– Есть его вина… Был излишне добр. И редки были рядом с ним честные и умные. Ну и что? Случилась трагедия. Мы умрем. И те, кто придет за нами, умрут. Может, это будут красные – не в этом дело. Просто Россия отдала царя на поругание. И тяжко заплатит за это. И долго будет платить…

Ресторан встретил гитарным перезвоном, гулом и папиросным дымом – висел стеной. Каппель – за обычным столиком, как все, сразу же усадил, поставили прибор, налили водки – быстрые и умелые солдатики в белых перчатках, Каппель протянул погоны: «Держи, дарю. По твоему полку, Боль» – это была кличка Дебольцова в академии. «Спасибо, Капля, – ответил тоже кличкой. Ах, времена беспокойной поздней молодости, сколь сладкими, милыми вы были… – Володя, то, что я увидел сегодня… Я не слабонервная дамочка, но…»

– Алексей… – Каппель посуровел, нахмурился. – Я начальник вооруженной силы, на мне порядок, суд, расправа. Люди мечутся, они все забыли, я обязан напомнить. Иногда. А с другой стороны? Большевики убивают без счету. И что? Подставить левую щеку? Вряд ли такое возможно, полковник. Если сомневаешься – могу показать трупы. Палачи куражились страшно. Мы не смогли убрать всех, похоронить по чести. Хочешь?

Нет, конечно, этого Дебольцов не хотел. Все ясно: стенка на стенку, с той только разницей, что красная стенка – от Сатаны.

На сцену выпрыгнул офицер с нашивкой на рукаве (здесь еще не носили погон, только сам Каппель), развел руками:

– Частушка, господа! – И запел дурным голосом:

 
Нет России, нет царя
Ленину благодаря.
А вот как его повесим —
Взойдет новая заря!
 

Зал разразился аплодисментами, между тем офицер, посылая воздушные поцелуи направо и налево, уже приближался к столику. Щелкнул каблуками, наклонил голову:

– Господин полковник, к вашим услугам, – сел, приготовился слушать.

Каппель представил:

– Полковник Корочкин Геннадий Иванович. – Офицер был подполковником, но Дебольцова порадовал неутраченный обычай: все приставки в чинах – опускать. – Господа, эшелон с золотом идет в Омск. Полковник Дебольцов – старший. Все сдать министру финансов под расписку. Пулеметы и охрана выделены.

– Слушаюсь. – Корочкин ушел.

– Хороший офицер и с юмором, – улыбнулся Каппель. – Вы сойдетесь. Ты ничего не хочешь мне сказать?

– Хочу. «Министру под расписку», – сказал ты. Но ведь министр – это тот же большевик. Что эта эсеровская сволочь не поделила с Лениным? Они же всегда были братья. В каторгу друг другу газеты посылали, книги и свежие помидоры. Дерьмо…

– Ты прав. Но пока, мой друг, мы должны пользоваться этой ссорой. У нас нет вождя.

– Теперь уже есть. Адмирал Колчак. Слышал о нем?

– Да. Но он ведь моряк?

– Он монархист, убежденный, он честный офицер, он… Слушай, я тебе не любовницу предлагаю, увы, не владею дамскими комплиментами, а вождя – ты сам так назвал – предлагаю. Верь мне, это человек!

– Хорошо. В Омске найдешь полковника Волкова, коменданта города. И войскового старшину Красильникова, он – командир офицерского отряда. Скажешь, что от меня. Предупреждаю – оба хамы и бурбоны, эдаких два Скалозуба начала XX века, тебе, с твоим гвардейским лоском – они не понравятся. Но они сделают с тобой дело. Смерть Государя они никогда не простят. Как и мы, – подвинул рюмку, вестовой наполнил. – Вечная память…

Выпили не чокаясь.

Поезд шел на восток. Путешествие было ответственным, но не хлопотным, охрана бдела, иногда сидели в купе и, попивая кипяток из кружек, подолгу разговаривали. Корочкин был словоохотлив, но не болтлив, его фронтовые истории зачастую потрясали своей страшной военной правдой. По случаю оказался и свидетелем гибели полковника Мясоедова[5]5
  Мясоедов Сергей Николаевич – полковник Отдельного корпуса жандармов, в 1915 г. признан виновным в шпионаже и расстрелян.


[Закрыть], обвиненного в шпионаже в пользу немцев. «Он точно не виноват. – Видно было, что воспоминание это до сих пор волнует. – Интриги, полковник… У нас умеют хорошо служить, но не умеют благодарить. Так всегда было».

Однажды он начал рассказывать историю собственной жизни. Провинциальный дворянин, никогда не мечтавший о гвардейских выпушках. Из средней семьи: отец был судьей, мать окончила гимназию. Никогда не был женат: «У меня очень высокие требования, полковник. А женщины… Они все как на подбор: дуры, сквалыжны, злы. Зачем мне? Куда как лучше для обеих сторон отношения любовные: нежность, зов, ожидание и трепет». Окончил юнкерское в Оренбурге – по первому разряду, служил в провинции, но после фронта оказался в Петрограде. Рассказ об Октябрьском перевороте в его устах звучал удивительно: «Временное правительство… Вы мне не говорите о нем: интеллигенция у власти – что может быть смешнее? Их ведь никто не хотел защищать, представьте себе, полковник! К вечеру 25 октября во дворце не осталось никого, верьте на слово! Вы думаете, большевикам потребовались пулеметы, пушки? О нет… Пьянь с какого-то корабля на Неве долбанула пару-тройку раз, кирпич посыпался, испуг был невероятным! Даже крейсер «Аврора» – насквозь багровый – и тот стрелял только холостыми. Что за мразь… В общем – мы ушли, они – вошли. Все было засрано до потолков! Вонища, гнусность, воровство и мерзость. Краснюки позабавились всласть. Портрету Государя глаза выкололи. Штыками! Что такое 93-й год у лягушатников? Дамский онанизм. Всего-то ничего положили под нож – вкупе тысяч пять. Да ведь те, кто позволяет класть себя под нож, – они ножа достойны!»

Проехали Камышлов, и здесь всезнающий Корочкин поведал Дебольцову о Камышловском падиннике, где большевики зарыли в землю, в снег – по пояс – двести пленных офицеров. «Что эта сволочь может дать России, народу? Если мы их не задавим – не будет России». – «Давить надо во имя чего-то…» – задумчиво сказал Дебольцов. «Я знаю – во имя чего: не ради же этих, с красными пупками, эсеров? Ради царя, вот что я вам скажу!»

Так они познакомились и нашли общий язык.

Золото доставили без приключений, когда подъехали к банку – там все было оцеплено, ящики разгрузили и распрощались тепло, договорившись о встрече по предстоящему делу. Дебольцов ушел в здание, Корочкин стоял в задумчивости у автомобиля и слушал частушки, их пели в толпе неподалеку:

 
Лучше сделать гробик чистый,
Лечь в могилку молодой,
Чем с проклятым коммунистом
Заниматься юрундой!
 

Пела под неистовый хохот хорошенькая бабешка лет тридцати. Ей вторил басовитый, с гармоникой:

 
Голова моя – чумичка,
Вся наскрозь дырявая,
Моя милка – большевичка,
Рожа вся – корявая!
 

Подошел и откозырял поручик, юный совсем: «Здравствуй, Геннадий. У нас здесь брошь появилась, черт ее знает, откуда – новая принадлежность кладовой. Я так думаю – кто-то из ближних Государя еще в Тобольске передал в надлежащее хранение». – «И что же?» – «Да просто, Гена, мы ее возьмем и используем по назначению: министров наших красных сбрасывать будем». – «Будем, да ведь кража?» – «Оставь. Организацию ты создал? Она должна работать? Деньги нужны? Ну и то-то же…» – откозырял, ушел, молоденький, лицо милое и глаза голубые. И не жил еще совсем, а ведь обречен…

Это Корочкину представилось настолько ясно, что даже настроение испортилось. Но в одном прав: организация должна работать. Деньги для этого очень нужны. А там – что Бог даст…

Подошли два монашка убогих: «Мы победим?» – «Молитесь, святые… Кому еще у Бога за нас просить…»

Даша и Тимирева стремились в Омск. Почему? Вряд ли они смогли бы ответить на этот вопрос внятно. Правда, сама Даша была родом из Омска: когда-то, в незапамятные времена, жили в этом славном городе ее родители и дед с бабкой – была у них изба у речки и скудное хозяйство. Потом отец поссорился с родителями и ушел на заработки в столицу – тогда многие так делали. В Петербурге ему не то чтобы повезло, нет, но устроился, работал на железной дороге сторожем, потом подучился, взяли обходчиком – на вторые десять верст от города. Это была удача: у каждого путевого ходока-мастера свой домик, огород при нем, сарай, в котором можно держать скотину. Выписал жену и дочь – зажили, ничего себе, не хуже других. Дашу удалось отдать сначала в приходскую школу, а потом, по конкурсу, ее приняли даже в гимназию. Но недолго процветало семейство: отец начал попивать, появилась другая женщина – неподалеку была деревенька, бабы там были охочие и ядреные, отец и сломался. Начались скандалы, мать била посуду и выла с утра до ночи, когда Даша приезжала иногда домой – там творилось невообразимое. И однажды, поскандалив с супругой и крепко выпив, пошел отец в обход, да и угодил под поезд. На этом все и кончилось: домик казенный освободили, мать уехала в Омск, к родителям, там тоже ничего хорошего не ожидалось: дед умер, бабка едва дышала. А Даше пришлось искать доли в работницах. Но так как успела окончить семь классов – немало по тем временам, – судьба ее сложилась: хозяев меняла не часто, рекомендации давали хорошие, расставались со слезами. У Тимиревых она служила уже пять лет и поэтому, когда госпожа решила ехать неизвестно куда, посоветовала: «В Омск. Бог даст – и ваш там окажется. Было мне знамение». И поехали – через губернии, фронты, разруху и голод, где пешком, где поездом, где, при удаче, на лошадках.

Так оказались они в заводе Дебольцовых, не зная, не ведая, что здесь Алексей, что он тоже ждет своего героя, Колчака, и всегда мог бы помочь. Не знали этого, но увидели Мырина, тот слонялся вдоль прясла и ковырял в носу. Подъехали: «Где бы переночевать?» Ответил: «А где пожелаете. Народ у нас пронизанный, революция, опять же».

При красных Ефим Мырин был секретным сотрудником ЧК – сексотом, сокращенно, и в отличие от других, не слишком перспективных (Мырину об этом сообщил в доверительной беседе за стаканом самогона сам замнач товарищ Тутаев), имел не безликий номер, а псевдоним: «Феликс».

– Как у товарища Дзержинского! – обрадовался Ефим. – Пролетарское спасибо, товарищ начальник.

– Да ведь ты на заводе сроду и не работал? – удивился Тутаев.

– А чего – работал? – резонно возразил Мырин. – Не кто работает на заводе – помогает партии большевиков. А кто сообчает вовремя.

Тутаев согласился – довод неотразимый, что и говорить. Когда же в завод Дебольцовых пожаловала часть из полка Новожилова и разнесся слух, что Особотдел теперь будет помещаться в бывшей конторе, – Мырин решил, что некто из-под земли подсказывает ему, Мырину, единственно возможное решение. Конечно, что такое советская власть и с чем ее едят – этого Мырин не знал и не интересовался. Тем более – какие-то там идейки большевиков. Но он сразу понял главное: ладить надо с сильным. С тем, у кого власть. В том, что власть эта навсегда перешла к голытьбе – в этом Ефим был убежден. И он принял решение: донести. В конце концов, кто ему Дебольцовы? Родственники? Так ведь никогда не признавали. И потом нынче – они опасные родичи, лучше не вспоминать. Да и на будущее, когда победившая власть начнет корчевать всех сомнительных (в корчевании этом Мырин не сомневался ни минуты – сам бы сделал точно так же), Дебольцовых этих лучше заранее, руками как бы законной власти предать смерти. Всем спокойнее будет. Правда, была еще и жена, Настасья, и трое детей – две девочки и мальчик, уже большой, лет четырнадцати. И был риск: а как возвернутся те, хоть и без погон, а все равно? Шкуру спустят, а Настасья с малыми – пропадет. Но был еще один, главный довод: старый Дебольцов, генерал, после смерти собственной жены (кто его знает – может, и всегда) держал в наложницах Татьяну, мать Мырина. Ефим считал генерала своим отцом. И было обидно до обкусанных до крови ногтей: чистеньким – всё, грязненьким – фиг под нос. Ах, как это было несправедливо! И Мырин решил сговорить какого-нибудь красноармейца представить его, Мырина, в Особый отдел. О том, что встречи с особистами надобно было добиваться только по инструкции, то есть тайно, – об этом Ефим забыл начисто: злоба переполняла, да и по характеру своему был громким, общественным, зрители нужны были, сочувствующие. Какой же это подвиг, если никто не видит, не знает, не хвалит?

Ждал долго. Те, кто шагал в строю, – не годились – кто же их отпустит? Наконец показались двое – шли по холодку, оживленно переговариваясь, и по внешнему виду были вполне свойскими.

– Слышь, браток, – подскочил и зашептал заговорщицки. – Мне Особый отдел нужон!

Те переглянулись, один сказал:

– Вишь, он дело говорит.

Второй прошептал:

– А какое у тя дело-то?

– Ребяты, – зашелестел Мырин, – то дело архитайное и, можно сказать, еще более архисекретное. В заводе – лютый враг лично товарища Ульянова.

– Поди ты… – протянул первый заинтересованно. – А Ульянов етот – он кто?

– Да, – поддержал второй.

– Ребята… – Мырин даже присел от такого непонимания. – Дак ведь вождь он! Мирового пролетариата!

– Ладно. Значит – тебе Особотдел?

– Ну?

– Нужон?

– Ну!

– А нам – не нужон! – От хохота они попадали в разные стороны.

…Потом Ефим уговорил конника, тот велел прицепиться к стремени и помчал через узкие мостки, с которых умудрился сбросить двух праздных красноармейцев, въехав же в запруду, где стирали заводские бабы, рванул так, что Ефим грохнулся в воду и лошадь поволокла его под смех и улюлюканье, и, дабы не потерять лица – провел среди баб сильную агитационную мысль.

– Бабоньки, – орал, булькая и хрипя, – доподлинно известно, что все вы поголовно боле стирать не будете!

– А кто мне ребенка исделал, а? – орали ему в ответ.

– И мне! И мне! – неслось по реке.

– А будете все отныне во главе нового рабоче-крестьянского государства! Так товарищ Ульянов, он же есть и товарищ Ленин, сказал! – Лошадь выволокла его на берег, он бежал, держась за стремя из последних сил. И показалось ему, что стоит на мостках жена с детьми и будто старший сын говорит презрительно: «Мамка тебя бросит». А старшенькая добавляет: «Хоть бы утонул, ирод проклятый». И еще подумалось: при советвласти таких детишек никогда более не будет. Перевоспитаем…

Лошадь подтащила его к конторе при полном издыхании – волок ноги, повиснув на измочаленной, оттянутой руке. «Вон на ступеньках – начособотдела Индропов. – Красноармеец отцепил Мырина от стремени. – Валяй, пособник». – И ускакал. Десять шагов, которые отделяли Мырина от Индропова, показались коломенской верстой: с одной стороны, два красноармейца у раздаточного чана обменивались подробностями любовных утех, имевших место быть прошедшей ночью, – как было уйти от такого? Уши Мырина приникли к рассказу, как к дверной щели. Услышал: «…а рученьки-то болят, ни обхватить, ни обпереться, я ей и говорю: «Горничной служила когда?» – «Не-е, – отвечает. – А зачем?» – «Дак, – говорю, – есть такая армейская позиция – «горничная». Один великий писатель в сарае и в навозе так любил…» – Мырин не выдержал: «Ты чего тут врешь? Какая еще «горничная»? Я служил, я все знаю. Не бреши: берем ноги ейные, делаем так, – показал как именно, презрительно сплюнул. – Этот товарищ Выдропов?» – «Дак – Андропов он». – «Все едино. Выше пролетария один только Ульянов-Ленин». Постаравшись сделать шаг бодрым, а лицо – умным, Мырин подошел к крыльцу:

– Вы будете товарищ Едропов?

Военный с усиками «ежиком» упруго скатился с крыльца:

– Ну чего тебе? Удропов – это я. От дел отрываешь, товарищ…

– Так. Местный. Мурин… Тьфу, Марин… Зараза… Мырин, значит. Я, значит, есть сексот Феликс.

– Не ори… – Удропов цепко взялся за мыринский рукав, спустился с крыльца. – Что еще за Феликс?

– Псевдоним такой выделен. Вам, товарищ, соображать по должности положено. Значит, так: действует подполовый центр…

– Феликс, Феликс… – задумчиво повторил начальник Особого отдела. – Прямо как у председателя. ВЧК то есть… Ну, что еще за центр?

– Бывший владелец бывшего завода бывший генерал бывший, то есть – Дебольцов – оне готовят контру.

– А не врешь?

– Клянусь матерью товарища Ульянова-Ленина!

– Значит – не врешь. Так: наблюдать, сообщать, себя не обнаруживать. Я те сам найду.

– Только вы поймите: оне – хитрые, ускользнут!

Удропов пощекотал «ежика» указательным пальцем:

– От особотдела? От Чека? Того не может статься…

В штабном вагоне шла репетиция. Татлин, одетый в лакейскую, красного цвета ливрею и болотные сапоги, представлял Петра Первого. Намазанный акварельными красками из запасов Пытина, Новожилов – в парике, срочно изготовленном из тонкой льняной пакли, – изображал Екатерину Скавронскую… Вера – в таком же, как и у Татлина, лакейском кафтане была Меншиковым. Автор сочинения, Пытин, сидел на стуле и руководил репетицией.

– Мин херц, – голос Пытина срывался на визг, – но ведь вы – царь! Царь, понимаете? А не кабатчик из шинка где-нибудь в Бердичеве!

– Я не из Бердичева, – мрачнел Татлин. – Мы родом из Житомира. Что не так – ты, Пытин, должен быть точным, немногословным, пока же я ничего не понимаю.

– Отставьте правую руку в правую сторону! Левую поднимите вверх! Так. Теперь скажите: «Хоть мы и царь – суда я не боюсь!»

– А почему «мы – царь», а «суда не боюсь» – я лично? Я знаю русского языка, Пытин, ты меня не обманешь!

Хлопнула дверь, влетел Удропов:

– Товарищ комполка…

– Мне докладывать, – прервал Татлин, отклеивая один ус – слева.

– Есть. Сексот Феликс донес, что в заводе Дебольцовых – контра! Я поставил группу Особотдела – они мчатся на место. Феликс ожидает у дома. Будете участвовать?

– Две брички – к вагону! – приказал Татлин и бросил недобрый взгляд в сторону Новожилова. – Переодевайся. Форма у тебя есть. С погонами. Спектакль мы сейчас сыграем. Оценки две: жизнь в революции. Иль гибель у стены. По коням всем…