Текст книги "Конь бѣлый"

– Ты, случайно, не хочешь сбежать?

– Ну что вы… Как такое могло прийти вам в голову!

– Ты будешь дышать только под нашим контролем, усвой это.

На следующий день они велели Корочкину идти в город и покрутиться у здания УНКВД, понаблюдать – не появятся ли знакомые лица. Слежки не скрывали, шли по пятам.

А на улице кипела своя привычная жизнь – торговали мороженым, квасом и пивом, цветами и даже пирожными, о войне напоминали разве что плакаты на стенах и передачи сводок Информбюро по радио. Немцы продвигались вглубь советской территории быстро, даже очень быстро, Корочкин поймал насмешливый взгляд Красавчика, тот подошел, ухмыльнулся в лицо:

– Скоро мы здесь переоденемся в свои военные костюмы, и ты будешь чистить нам сапоги.

– Я способен на большее!

– Это мы решаем. Но тебе повезло. Потому что остальные вообще ничего не будут делать. Они нам не нужны.

В этот момент и услыхал Корочкин незабываемый голос товарища Волобуева, вибрирующий, низкий, с легкой хрипотцой: ни с чем нельзя было перепутать.

– Господа, мы около НКВД, там, судя по всему, – митинг, кто-то выступает – а вдруг это сам товарищ Зуев, которого вы так жаждете?

– Не хами… – покосился Длинный. – С какой стати он здесь?

– Я не знаю… Может быть, он помогает НКВД?

…А голос произносил великие фразы о дружбе народов, стеной вставших в этот страшный час на пути немецко-фашистских орд, о славном вооруженном отряде партии – Чека, которая всегда уничтожала врагов всех мастей. Когда же Корочкин подошел к зданию – увидел доморощенную трибуну, красноармейцев, готовых к отправке на фронт, оркестр и руководство местной госбезопасности вокруг… Ну конечно же, это был он, Зуев, собственной персоной – все такой же тоненький, только ужасающе лысый, в форме, с орденом, это все шло ему невероятно, он даже красивым выглядел.

– Я, товарищи, – вещал, медленно передвигаясь по трибуне с интимно заткнутой за ремень рукой, – участник Гражданской… – Голос стал мягким, задушевным, самые лучшие свои годы вспоминал товарищ Волобуев, он же Зуев. – В труднейших условиях подполья мы боролись с белогвардейской агентурой и пособниками Колчака, опираясь на лучших из лучших из нашего народа. Я не делю, товарищи, все помогали нам, сталинская дружба народов выковывалась в общем деле борьбы, и в ней участвовали русские, белорусы, украинцы, узбеки, киргизы, буряты, естественно – евреи, и все остальные народы нашей многонациональной Родины. Быть помощником органов, товарищи, это значит быть советским человеком, ленинцем, сталинцем, партейцем! За нашу Советскую Родину!

Заиграл оркестр, роты сдвинули направо и зашагали под скорбный революционный марш, Корочкин перехватил взгляд Красавчика, и послышалось Геннадию Ивановичу: «Как похоже…»

Вечером немцев долго не было, сели пить чай с Анфисой вдвоем. За прошедшие дни присмотрелся к ней – несчастная, замордованная баба, молодая совсем, только мятая какая-то и стертая. Спросил, прихлебывая:

– Ты чего зачуханная? Я вот угадываю сквозь твою кожу даже симпатичность и красоту – в чем дело?

– В том, что тебе дела нет. Еще налить?

– Сыт. А на стене – вон, под часами – это кто?

– Никто. Ты бойся, у меня большое желание крысиного яду тебе подсыпать.

– Не-е… Ничего не выйдет. Я – крысиный король, выживу. Что у тебя с Гансами?

– А у тебя? – посмотрела непримиримо, ненавистно. – Гнус.

– Гнус – в тайге. Он кровь сосет. А я с тобой мирно беседую. Велено за мной следить? Ведешь записи?

– Я еще не спилась, память не отказывает.

Корочкин подошел к фотографическому портрету, снял тапочку с ноги, продел в дырку указательный палец и ткнул в портрет:

– Евонные? Изношенные очень… Ладно, разрешите рекомендоваться: Корочкин… – шутовски подтянул брюки к груди, заерзал, щелкнул как бы – не каблуками, босыми пятками. – Геннадий Иванович, офицер, воевал против красных, замели, дали червонец плюс червонец, тут и немцы. Я с ними и снюхался. Они тебя на нем взяли? Муж?

– Объелся груш. Чего тебе надо?

– Да так… Один человек… Для тебя без утайки: это он меня после окончания Гражданской сдал в Чека. Ты знаешь, что такое совдеповский концлагерь? И слава Богу. Мясорубка. А я остался жив. Для чего? То-то и оно… Этот твой, ну – гражданский муж – на фронте?

– Все на фронте. И почем ты знаешь… Что гражданский?

– Ты сказала – про груши. Все, да не все, а уж весточки – это избранным приносят.

Лицо у нее исказилось такой ненавистью, что Корочкину стало страшно. От нелепого этого страха он чуть не пропустил удар ножом – едва успел перехватить ее руку. Отобрал нож:

– Надо папу слушаться…

– Ты мне руку сломал, сволочь! – кричала она. Но уже как бы для порядка, не зло.

– Принесли записочку… – сказал задумчиво. – Я так и думал. Покажи.

– Они на словах передали.

– Нет. Они не дураки. Ты им преданная нужна. Показывай.

Вскочила, подбежала к комоду, начала рвать ящик, он не выдвигался, но Корочкин помогать не стал: по себе знал – пар лучше выпустить. Протянула:

– Клещ чертов, банный лист. Ну, и что?

– Анфисочка… – начал читать записку вслух. – Жив пока. Помоги тому, кто придет, от этого зависит моя жизнь. Если еще любишь. – Поднял голову: – Еще любишь?

– Не твое дело. Давай.

– Сейчас… Подпись – Саша. Красивое имя. Пушкинское. У тебя нелады с советской властью? Почему ты приняла немцев, не пошла в ГПУ?

– По кочану, умник. Это муж – раз.

– А два?

– Да черт с тобой, что меня – убудет, что ли? Неизвестная я, понял?

– Это значит, тебя на картине с таким названием изобразил художник Крамской?

– Слушай… Я всяких дураков видала… Я не знаю своей подноготной, понял? Была бабка, не моя, воспитывала, потом умерла, это все. Мне милиция паспорт не выдала – без метрики. А где я возьму?

– Забавно… И что же? Вместо паспорта?

– Вид на жительство с пропиской. Три года назад подобрал… То есть – вышла я замуж за врача собачьего, ветеринара. И если бы не он – кранты…

– Еще одну записку… Покажи! – Взглянула с испугом:

– Ты колдун, что ли?

– Шаман. Показывай.

И эту прочитал вслух: «Живой, не отказывай, любимая…» – нахмурился: – Мертвый твой объевшийся. Нету его.

Закричала, заплакала, и, уже понимая, что ничего не докажет, не объяснит, – бубнил ей в ухо:

– Бумага разная, почерк – тот же.

Услышала:

– Ну и что? Один человек писал – в разное время.

– Одним и тем же карандашом? Но больно они с тобой и цацкаются… Не реви! Это прием разведки, чтобы завербовать тебя, поняла? Им позарез нужна надежная квартира. Не плачь… Когда мы с тобой отыграем свои роли в их спектакле – и нам будет вешалка, или яд, или пуля. Вывод: когда они будут уходить – станешь меня отпускать. Что написать в отчете – сочиним, не беспокойся… Ты, девка или баба, – неважно – пойми одно: что там потом станется – бог весть, а сейчас мы с тобою – естественные союзники.

На другой день он отправился с ними на ознакомительную экскурсию к заветной дороге. Ах, как сияло солнце, как кудрявились облака, и ветерок шевелил слегка пожухлую листву – радоваться бы… Но Корочкин шел молча, угрюмо, накануне вечером он полностью погрузился в трагические сводки Информбюро и с ужасом и даже отчаянием осознал вдруг, что страна погибает неотвратимо и жить ей, стране, остается всего ничего. Господи, думал, да если наводнят Россию эти, с черными петлицами, самоуверенные, наглые, убежденные в своей исторической миссии цивилизовать низших и уничтожить ненужных… Сверхчеловеки, походя делающие громоподобные непристойности за столом, во время еды, – что же ждет несчастный народ, и без того обобранный, обворованный и растоптанный кучкой безудержных палачей, добивающихся на свой манер передела душ человеческих… Изредка бросая взгляды на их сосредоточенные, полные ожидания лица, думал огорченно: да нет же, нет… Нормальные люди с нормальными человеческими эмоциями, их немецкие лица ничем не отличаются от русских: если перемешать толпу немцев с толпой русских, лишь бы в похожей одежде все были, – разве поймешь, кто есть кто? Так в чем же дело, господи, что их толкает к ненависти, убийству? «А меня что толкает? – странная возникла мысль, удивился и даже расстроился: – Да ведь они похожи – коммунисты и национал-социалисты. Внешне: «партия, вождь, великая цель». По сути: любой ценой переделать человека, заставить его служить как бы и своим интересам – ну кому это не надо земли, хлеба, зрелищ? А с другой стороны – отнять у каждого живую душу, поставить в строй и с общей песней – шагом марш в рай… И – ничего своего. Все общее. Вождь и Родина – превыше всего. Твоя жизнь – ерунда. Жизнь народа – все. Но ведь Господь создал каждого из нас по образу и подобию Своему… Им не нужен Господь, им – фюрер. Вождь. Гитлер. Сталин. Будьте вы все прокляты, нечисть…»

Пришли, провел элегантно носком сапога по колее:

– Здесь.

– Как проверить? – Красавчик щурился на солнце, глаз не видно было.

– Вы меня удивляете. Я вам что говорил? Гать. Вот она… – Сгреб ногой землю, обнажилась часть комля.

– Гать, гать… – удивленно произносил Красавчик. – Это что, сленг? Местный жаргон?

– Не знаешь русского языка, пуся. Настил из бревен, веток толстых – это гать.

– Как раскопать и достать? Ты можешь это сделать?

– Ну что вы, гауптштурмфюрер… Достояние Рейха? Вы не понимаете: я убежден, что лично…

– Заткнись… – ощерился Длинный. – Имя – не называть. Ты, морда славянская, недостоин, ты понял? Или повторить «хаусгеноссеншафт»?

– Господа, вы меня неправильно поняли. Хорошо. Ввиду особой ценности объекта… А что вы потом напишете в отчете? Что такую тонкую работу поручили недочеловеку?

– Он измывается, но он – прав, – сказал Длинный. – Придется самим. Дай нож.

Он копал яростно, потно, не жалея себя, но мгновенно устал и начал ругаться:

– Последний раз… я копал… яму в саду… своего отца… под яблоню. Он надоел мне, он нами командует, офицерами СД, сволочь, я жалею, что мы его тогда не прикончили, раб вонючий, сжечь бы его живьем!

– Твоя фотография – черно-белая, мало что понятно. – Красавчик насмешливо улыбался. – Ты не водишь нас за нос? Потому что если ты посмел поиздеваться над нами всласть – тебя ждет суровая кара, ты понял?

– Так точно, суровая кара. Но я не боюсь. Потому что совесть моя – вашего верного помощника и сочувствующего партии – у нас, знаете ли, тоже есть партия и такое понятие, как «сочувствующий». Это почти полноценный партеец…

– Я тебе сейчас язык в горло вобью! – не выдержал Длинный.

– Терпи, Эрик… – Красавчик наклонился к яме, там показалась берцовая кость, потом бедро и голень, стопа была скрыта остатком сапога.

– Так точно, – начал объяснять Корочкин. – Это, изволите ли помнить – начальник тюрьмы – я вам докладывал. Боже мой, Боже мой, какие у него были ноги! Как они скользили по паркету – он был дамский угодник, душка и кумир местных дам всех уровней – от жены начальника гарнизона до самой забубённой проститутки с вокзала!

– Митя где?

– В той части ямы, мы ведь с вами начали копать здесь? Подтвердите, оберштурмфюрер.

– Он прав. – Длинный качался от изнеможения.

– Эрик, терпи. Мы работаем для нашей партии, Эрик, ты ведь знаешь: каждый из нас живет и дышит для нашей партии, фюрера. Терпи. Ты – национал-социалист, Эрик.

Корочкин понимал все, о чем они говорили, переходя на немецкий в некоторых случаях. И радовался: господа, очевидно, привыкали к нему, к его манере жить и разговаривать, эти сверхчеловеки были, в сущности, самыми обыкновенными немецкими обывателями…

– Господа, в той части ямы особо тяжелый грунт, я это помню. Это означает, что сами вы не справитесь. Я должен буду вам помочь. Но – обратите внимание: Анфиса в последнее время ничего, кроме капусты квашеной и не слишком высокого качества, согласитесь, а также и плохой картошки, не подает. Я ослаб. Но я привык к плохой пище, это у нас после 17-го года перманентно. А вы? Вы плохо выглядите в последнее время, я это отношу на счет именно дурного питания.

Слушали молча, не перебивая и даже с интересом.

– Но… страна сейчас переживает не лучшие дни? – начал задумчиво Красавчик. – Ваша страна. В городе нет хороших продуктов.

– В городе есть черный рынок, на котором пройды из снабжения сбывают излишки. Займитесь, это вам по плечу. Время, господа, время. Закапывайте, – и направился к станции.

Красавчик двинулся следом:

– Эрик, ты поторопись.

Длинный начал забрасывать раскоп, но теперь уже с откровенной матерной бранью по-русски.

– Долго! – крикнул Корочкин. – Мы рискуем!

И Красавчик повторил синхронно:

– Долго, Эрик, мы рискуем!

– Рискуем, быстрее… – шипел Эрик. – Что я, танк, что ли… Сука вонючая, он сделал нас своими рабами! Ладно, посмотрим…

На следующий день они не стали обедать и удалились с таинственным видом, приказав Корочкину и Анфисе оставаться дома и не выходить.

– На поиск отправились, – констатировал Корочкин, усаживаясь за стол. – Яйца, что ли? Огромные… Забыл, когда и в рот брал.

– Гусиные, – объяснила Анфиса. – А кого они ищут?

– А черт их знает… – Понял: спрашивает не просто так, участливо спрашивает, хочет помочь. – Ты слышала когда-нибудь такую фамилию: Волобуев?

– Нет.

– А Зуев?

Удивленно взглянула, рассмеялась нервно:

– Я так думаю, что нам всем этой фамилией лучше не интересоваться.

Понял: в точку. Дурак, что не спросил раньше, многое бы прояснилось…

– Кто же он? – Ответ уже знал и, когда она начала говорить, – стал думать совсем о другом: «Зуев – начальник областного управления НКВД. Немцы видели его на митинге, но – парадокс! Они не знают, что это он, ведь у них нет фотографии. Но рано или поздно они отождествят того, кого ищут, с тем, кто выступал…»

– Они не просили тебя показать им Зуева?

– Фамилию упоминали. Я плечами пожала – зачем мне?

– Вот что… Они попросят. Но у тебя будет люфт: его машина не так уж и часто ездит вместе с ним.

– Два раза в день, – сказала насмешливо. – Один раз к девяти утра, на работу, второй – поздно вечером, домой.

– Ты не вздумай их просветить.

– Да? – кокетливо повела плечом. – Ладно. Если хорошо попросишь.

– Попрошу. Зуев – их цель. Как только они этой цели достигнут – нам амба, усвой и не дыши. Ты любила его? – ткнул пальцем в портрет Саши.

– Тебе-то что, шпана?

– Добровольцем, поди, отправился?

– Призвали. Послушай, что ты душу из меня тянешь? Кишки на барабан наматываешь? Въедается, въедается, въедается… Клещ.

Корочкин закрутил ручку патефона, поставил пластинку, то была «Кумпарсита», надрывное, царапающее танго…

Прислушался. Господи, какая мелодия…

– Знаешь, я ночью проснусь и думаю, думаю… Не смейся, есть о чем подумать. Лагерь вспоминаю: идем колонной, конвой с собаками по сторонам, команды резкие, злые, совсем не как в армии, я к этим командам долго привыкнуть не мог… И вот – иду, ковыляю, и одна мысль сверлит тупую башку: когда же двести миллионов истерзанных, замученных сковырнут эту кровавую опухоль. Ну, хотя бы русские, их половина, как ни крути… Таки – нет, как говаривал мой знакомый Наум Самуилович. Пьют, жрут, вождей вылизывают, а что у каждого третьего на просторах родины чудесной кто-то сидит, убит, – все равно. Наплевать. Скоты…

– Наивный ты… – Глаза подернулись слезой. – Мне даже жалко тебя. Вроде бы и не дурак совсем, а рассуждаешь, ты подумай… Люди живут скудно, плохо. Но они много лет уже привыкли каждую радость – хоть лишний кусок хлеба – приписывать власти. А все наши болезни – от мирового империализма, не знал?

– А до того – от жидов. Слыхали… ладно. Глаза у тебя добрые и лицо красивое. Мне кажется, что я тебя знал раньше. Или видел где-то… Вот что: завтра «вспомни» про Зуева. Скажи им, что видела его пару раз случайно неподалеку от обкома ВКП(б). Они поверят. Постарайся, чтобы подольше сюда не возвращались, ладно?

И вдруг поймал ее другой взгляд. Так женщина смотрит на мужчину, который начинает нравиться…

Ночью проснулся: Красавчик угнетающе храпел за пологом – со свистом и всхлипыванием, Длинный спал сном младенца – даже грудь не вздымалась, казалось – не дышит. Попытался уснуть, перевалившись на другой бок, но не спалось. Встал. Оделся, тихо вышел – они не учуяли. Соседняя дверь была Анфисы, потянул – просто так, не думая, оказалось, не заперта, поползла без скрипа; в окошко била неотразимо ярко и очень тревожно полная луна – романтическая картинка…

Анфиса спала, разметавшись на постели, сон бы неспокойный, болезненный даже, лепетала неразборчиво, двигалась, вот – вскрикнула и привстала и замерла с широко открытыми, невидящими глазами. Подошел, уложил осторожно, нежно, подумал: так, наверное, детей укладывают, и вдруг какая-то неудержимая тяга вспыхнула к этой незнакомой молодой женщине, и лицо ее – нет, теперь не показалось, теперь была уверенность: одно лицо с Тимиревой, когда осознал – стало страшно, взмокла спина. Кто она, кто?.. Почему здесь, в этом городе прошлого несбывшегося сна, разутая, раздетая, почти голодная, с этими приближенными мирового гения человеконенавистничества. Как странно все, как несправедливо, безнадежно. Похожа… Нет. Это Анна Васильевна, собственной персоной, какие тут могут быть сомнения? Но возраст, возраст… Той теперь, если осталась жива, – никак не менее сорока пяти. Этой лет двадцать, чуть больше.

И мысль совершенно невероятная, но лежащая на поверхности, поразила в самое сердце: да ведь она… Ну конечно: ведь оставил тогда Анну Васильевну у Татьяны, ребенок должен был появиться через полгода примерно. Вот он, этот ребенок, перед ним: Анфиса. Ничего не знающая, не подозревающая, что отец ее был самой страшной грозой государства, в котором она теперь влачит столь жалкое существование…

Увидел теплящийся огонек лампады, шагнул: Господи… Икона Верховного. Сколько раз видел ее, даже снимок хотел сделать – на память. Неисповедимы пути Господни, икона здесь, у нее. А эта фотография?

На стене рядом с календарем висела в черной рамке выцветшая, но все равно – такая узнаваемая, даже жаром вспыхнул: Надежда Дмитриевна, жена Дебольцова. Улыбающаяся, счастливая, сбоку чья-то рука, виден обшлаг кителя – наверное, отрезан Дебольцов. Проясняется картина: икону забрал Колчак, передал Тимиревой, когда при аресте в вагоне расставались, Надя отдала Анне Васильевне и свою фотографию тоже. И значит, обе вещи попали к Татьяне, жене заводского мастера, содержательнице ЯК. В какой-то момент она отдала их Анфисе, но сути не объяснила…

Вышел на лестницу, она была грязной настолько, что стало нехорошо. Закурил; внизу, на первом этаже, мелькнул какой-то свет, пополз по стене, неясная фигура в красном обозначилась на лестничном пролете, женщина, лет двадцати пяти, медленно поднималась, придерживая край длинного платья. Бриллиантовое ожерелье на шее, такие же серьги в ушах, только прическа как у Анфисы, короткая. Шла Тимирева.

Он не удивился, не испугался. Ну конечно, как ей не прийти, не позаботиться о дочери, не спросить… Но она молчала и смотрела в одну точку – только легкий ветерок пробежал, когда скрылась в коридоре. Сон? Явь? Сдавшие нервы? В столовой неживой лунный свет размывал очертания мебели, воздух исчез, пространства более не существовало. Тимирева сидела на диване и смотрела не мигая.

Взял стул, сел напротив:

– Анна Васильевна, ведь это вы?

Молчала, не двигаясь, только глаза стали вдруг печальными.

– Я не бросил вас тогда, я был арестован, я не мог…

– Я все знаю… – Голос был незнакомый, глухой, ровный.

– Я хочу вам признаться: я всегда любил вас. Я вас боготворил. Вы простите меня…

– Когда убили Александра Васильевича – убили и меня. Только память еще существует… Но это уже не больно. Прощайте…

Встала и ушла; когда, справляясь с нахлынувшим ужасом, выбежал в коридор – двери были закрыты наглухо. «Я сошел с ума», – решил.

Утром Красавчик сказал:

– Мы снова уезжаем в лес. График выстраивается, скоро ты поможешь нам достать брошь, и она вернется в Германию.

– Как это? – опешил Корочкин.

– Императрица – принцесса Гессенская, – ухмыльнулся Длинный. – Гессен – это Висбаден, а Висбаден – это Германия, болван. Запомни: твоя подписка о сотрудничестве – когда мы уходим – все равно вне пределов твоей досягаемости. В случае чего – она ляжет на стол начальнику НКВД.

– Краузе ее перешлет через фронт по почте, – засмеялся Корочкин.

– Славянин, ты глуп: у нас есть друзья среди нейтралов. Краузе отдаст им, они – хоть Сталину, ты понял?

– Это серьезно. Я понял. Будьте в надежности. Счастливого пути. Хорошо бы вам долго не ждать поезда. Это утомительно. Но я надеюсь на лучшее.

Когда немцы ушли, направился к Анфисе, но ее не было, дверь спальни украшал огромный висячий замок. «Посоветоваться не с кем… – пробормотал раздраженно. – Но ведь не может быть, что она дурила меня, идиотка? Что это было? Плод расстроенного воображения? Живая Тимирева? Мрак…» И Корочкин решил сделать то, что давно следовало сделать: найти следы Татьяны, своих бумаг. В конце концов, компрометирующий Зуева материал тоже скоро понадобится.

…Но бывшую свою ЯК не нашел. Вместо добротного одноэтажного дома увидел пустырь и руину – только проемы высоких окон и длинная наружная стена отдаленно напоминали Татьянину собственность. Вспомнил ее раздраженный голос, наполненные слезами глаза: «Этот дом куплен на наши деньги, мы были счастливы здесь, а теперь коммунисты желают всех «уплотнить», жилье превратить в коммуналку, чтобы прихвостни доносили, а власти вылавливали». Нет, это определенно тот самый дом…

Уже хотел уходить, когда из-за трансформаторной будки послышался истеричный крик: «Стойте, стойте! Куда же вы?» Ковылял, опираясь на палку, седой как лунь высокий человек в старорежимной, хорошего материала, тройке. И вдруг подогнулись ноги, в голове застучало – о боже мой, да ведь это же…

И вправду, то был Алексей Спиридонович, молчаливый Танин супруг, заводской мастер с Путиловского, постаревший, смятый, ненормальный какой-то. «И чего это меня затрясло, – подумал Корочкин. – Должно быть, Татьяны любезной и в помине больше нет, и не искал ее, потому что знал непостижимым образом: нету больше верного друга…»

– Не отпирайтесь, вы пришли к Тане! – кричал несчастный. – Вы были у нас в двадцатом, я вас помню!

– Вы очень разговорчивы, это странно, тогда было совсем иначе.

– Конечно! – обрадовался. – Мы с Таней были живы и даже счастливы тогда, теперь я покойник, да-да, разве не видите? Послушайте… – схватил за руку. – Слышите, как лопнула струна?

Издалека и в самом деле донесся меркнущий, вибрирующий звук.

– Вот-вот! Это они кому-то еще прострелили затылок! Это всегда слышно – они скрывают, но я-то знаю, слышу! – Снял шапку, опустил голову. – А Тани больше нет…

– Я… я только хотел забрать свои бумаги, – сказал надтреснутым голосом. Мастер почему-то испугал Корочкина.

– Бумаги? – удивленно переспросил Алексей Спиридонович. – А зачем? Зачем вам какие-то бумаги, когда Таня умерла! Ее убили! Они прострелили ей затылок – я слышал в ту ночь звук лопнувшей струны… – встал «смирно», положив шляпу на согнутый локоть левой руки – по-военному. – Пусть слуги тьмы хотят насильно связать разорванную сеть… – сначала речитативом, потом запел, страстно, убежденно, как религиозный гимн. – Слепое зло падет бессильно, добро не может умереть! Не может! Но почему-то умерло… Послушайте, я желаю вам добра, пойдемте, это недалеко, за углом, там славные ребята, у них щит и меч, они совсем не больно убьют вас – а зачем вам жить? Мне, всем? Бес-по-лез-но. Вы поняли, что нас на самом деле нет? Нет Тани. Нет меня. Нет вас. Как хорошо, правда? Идемте! – Потащил, втыкая палку в землю, и улыбка блуждала по иссохшим губам. Следовало идти в церковь – Татьяна наверняка отдала пакет отцу Виктору или еще кому-нибудь, люди верные, и, стало быть, надежда есть…

Храм был пуст, от только что окончившейся службы остался сизый дымок под куполом и характерный запах. Сразу вспомнил: «Ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль… Эх, Таня, Таня, что же ты, матушка, не убереглась…»

Подошел к Распятому с предстоящими, опустился на колени: «Упокой, Христе, душу рабы Твоей Татьяны в месте светле, в месте злачне, в месте покойне и сотвори ей вечную память…» Решил было отыскать батюшку, но подумал, что навязываться опасно – мало ли кто теперь здесь служит, надо окольным путем. Встал с колен и увидел у иконы Смоленской Божьей Матери женщину примерно своего возраста, в черном, худую, только глаза на белом ухоженном лице горели неукротимо. Она перехватила взгляд и явно дожидалась. Подошел:

– Мне отец Виктор нужен… – Это, конечно же, было только озорство, так, ерундистика, ну откуда первая встречная может знать пароль?

Но она отозвалась:

– Вам зачем?

И, еще не веря в удачу, продолжал:

– Дело есть. – Она знала:

– У вас умер кто-то?

– Хочу помолиться об убиенных друзьях. – Ну, слава Богу, еще не все кончено.

– Давно?

– С восемнадцатого. – Все в нем пело и ликовало: везунчик.

– Тогда пойдемте… – И показалось Корочкину, что едва заметная улыбка вдруг скользнула по ее увядшему лицу.

Она жила в центре города, в доме новой постройки, в глубине двора. Когда вошли – Корочкина поразила большая прихожая с монументальной вешалкой и добротным трюмо красного дерева, по стенам висели афиши – московские, ленинградские, всякие. «Арию Ленского исполняет…» – далее следовала фамилия, которой он не знал, да сколько времени прошло, когда последний раз был в опере… Аккуратно подвела губы, оглянулась: «Меня зовут Антонина Петровна. Себя можете не называть, я все понимаю. Прошу в комнату».

Здесь было уютно: картины, тарелки с пейзажами по стенам, старая мебель, добротная и удобная. В углу стояла горка, но наполнена она была не хрусталем или старинной посудой, предметами декоративно-прикладного искусства, а совсем другими вещами: фрак, жилет и брюки, поверх этого – цилиндр занимали главное место. Траурные ленты черного цвета с золотыми надписями вились и свисали вокруг. Трость с серебряным набалдашником, несколько томиков Эммануила Канта на немецком языке и еще что-то, чего по мелкости Корочкин не рассмотрел. На нижней полке лежали два старинных пистолета.

– Все спрашивают – почему Кант, да еще и на немецком? Недавно бывшая моя приятельница посоветовала убрать: война с немцами, зайдет домоуправ и сразу же донесет. А я говорю – это Ленский. «Он из Германии туманной привез учености плоды». Именно Канта и привез. Туманного.

– Похоже, вы правы, – согласился Корочкин. – А почему ваша приятельница – «бывшая»? Если не секрет, конечно?

– Какой секрет… Пришла, начала восторгаться речью Сталина. Я говорю: маньяк твой Сталин. Убийца. Рассвирепела, разоралась, то, сё… Я ее выгнала.

– Донесет?

– Не знаю. Сегодня от людей можно всего ожидать. А эта горка… Блажь. Муж был народным артистом их… Как эта абракадабра? СССР? Ну вот. И это еще бы и ничего, хотя в оперных такая гнусная атмосфера подсиживания, зависти, прямого предательства – совершенно отвратительно – вы не найдете театра, где бы любая, по первому зову, не встала перед директором или главным в позу горничной. Грязь и мерзость.

– А ваш… покойный муж?

– Девочки его интересовали во-вторых. Во-первых – он блистал в сферах, его приглашали партийные бонзы и госсволочь, его любили. Ну а я… Я ненавижу все это, понимаете?

– Отчего умер ваш муж?

– Новая сложная болезнь от женского тела. Перейдем к делу. Ваши бумаги – у меня. Мне их передал отец Виктор, царствие ему небесное. Он расстрелян два года назад. Я вам верю. Я знаю, что вы из белой контрразведки. Но – всякое бывает. Вы уж меня простите великодушно, но тайник вам придется отыскать. Вы ведь профессионал, вам не трудно будет.

– Извольте. От НКВД прятали? Они костоломы, мыслительный уровень на нуле. – Посмотрел направо, потом налево. Подумал: «Опытный конспиратор спрятал бы пакет на самом видном месте, только замаскировал бы чуть-чуть. Ну, например, в ножке стола – она достаточно толстая. Или заклеил бы старыми газетами на тыльной стороне зеркала. Она, конечно, возиться не стала. Но голова у нее есть: мыслит правильно. Столик?» – протянул руку, пошарил под столешницей и торжественно извлек пакет в клеенчатой упаковке, перевязанный замызганным шпагатом. Улыбнулся:

– Вы убедились?

– Я хочу рассказать вам о Тане. Это было в 37-м, мы только что приехали, супруг уже вышел на пенсию, был болен, но еще стремился, так сказать. К Тане мне дали связь в Питере, я была знакома с людьми РОВСа[9]9
  Российский общевоинский союз – военная организация белых после поражения.


[Закрыть]. Мы встречались очень редко, однажды она передала мне ваш пакет, назвала пароль и отзыв и – исчезла. Я долго ничего не знала, но вот в один из вечеров является с раута главных городских большевиков муж в полной растерянности и сообщает, что на вечере получился форменный скандал: мальчишки за городом нашли покойников.

– И что же?

– Дальше – вы уж мне поверьте – и вовсе невероятно. Я говорю: где? Называет: загородная роща. Это на Иртыше. Я пошла пешком. Фантастическое, как они говорят, «мероприятие». Представьте: я дошла туда ночью. И нашла. Овражек, оползень и… голые трупы. Мужские, несколько женщин. Земля сползла, их и выбросило. И я увидела Таню…

– Я дам вам воды. – Корочкин встал.

– Оставьте. Я не истеричная девочка. Таня была голая, лицо – сплошной кровоподтек, язык закушен. Я не смогла ее похоронить, нечем было, да и светать начало, а когда возвращалась – увидела грузовик с НКВД, они ехали туда…

– Вы сказали «голые»… В чем тут дело?

– Они перед расстрелом раздевают догола, чтобы возни меньше было. Я слышала, что Царскую Семью большевики бросили в землю голыми…

– Вы этого знать не можете. – Корочкин заволновался. – Следователя Соколова давно нет в живых, я думаю. Полковник Дебольцов – за пределами России.

– Возможно. Но это молва, понимаете? Я думаю, что так оно и было, это похоже на этих строителей вселенского рая. Вам нужно идти. Скоро вернутся с работы соседи по лестничной площадке, не надобно, чтобы вас видели…

На остановке долго ждал, трамвая все не было, пакет жег руки. Вроде и точно помнил – что в нем, и все же опасался. Анфису домыслами не убедишь, Зуева словами – не прищучишь… Подошел трамвай, старенький, разболтанный, громыхающий. Уже хотел вскрыть пакет и заняться содержимым, но влетела блатная троица: два в кепарях и тельняшках – первый признак, и девка, кудрявая от завивки, в берете набок. Высокий среди них, с изъеденным оспой лицом и хорошей стройной фигурой, бренчал на гитаре, и вдруг все трое слаженно, в разноголосье (такого никогда у блатных не слышал) запели «Таганку». И так душевно, пронзительно, что вся скверная человеческая жизнь под красным флагом выстлалась через пространство прожитое, как грязный дырявый половик. Пели про милую, с нею больше не встретиться никогда – да ведь так оно и есть; про жену, безвинно льющую слезы, – как грустно все это, как грустно… Все равно тюрьма Центральная ждет всех.