Текст книги "Конь бѣлый"

Кондукторша закричала в истерике, бросилась на блатных с поднятыми кулачками – маленькая, несчастная, гневная:

– Сволочи! – орала. – Песни поете? А люди на фронте гибнут? А вам, гадам, весело? Весело вам?

Блатная мгновенно вложила бритву в два пальца:

– Сука сраная, падла, да я попишу тебя сейчас, я тебя разрисую! – набросилась, вместо лица – разъяренная рожа. Это было ни к чему: случись что – милиция явится без задержки, пойдет выяснение, проверка документов – светиться лишний раз резона не было. Схватил девку за руку, вывернул, бритва упала, наступил на нее ногой. И – нежно: «А как уголовка явится? Ну и то-то, родная…» Подошел к ним, улыбнулся во весь рот: «Деловые, вижу? Чалились? А я всю жисть по этапам да пересылкам. «Таганку» поете? Святое…» – и запел сам. Они плакали легкими блатными слезами, потом стали подпевать, через остановку простились – «Юрсы[10]10
  Блатн. жаргон: спальное место, самое дорогое в тюрьме. – Примеч. авт.


[Закрыть] отдам, век свободы не видать!» И долго еще смотрели вслед – видел их помягчевшие лица, улыбки, и шел вдоль трамвайных путей, удивляясь случайной встрече, напомнившей недавнее прошлое, и еще тому, что так легко отделался. Разведчику в стане врага негоже попадать в подобные истории. Он же был и вдвойне среди врагов: немцы и НКВД.

На пустыре у дома увидел Анфису – шла, сгибаясь под тяжестью сумки. Заметила, остановилась: «Тебе чего?» – «Разговор есть серьезный». – «Давай потом, а то мне еще хлебные отоваривать». – «Потом» может и не случиться». – «А ты настырный, напряжешься». – «Ладно, – краем глаза увидел приближающихся немцев, – вечером». – И ушел, убыстряя шаг, встречаться с ними сейчас было чистым безумием – в кармане лежал пакет. Добежал до остановки – никого, они его не заметили. Дождался трамвая, сел, слежки не было; тогда вскрыл и проверил содержимое. Все оказалось на месте – реализацию давней разработки «Зуев» можно было начинать. «Однако я дожил до светлого дня, – подумал. – Сочтены твои дни, Олежек…»

В УНКВД явился без малейших сомнений и колебаний: что бы там ни было, он сделает свое дело. Это не месть: каждый порядочный человек должен стремиться – в меру своих возможностей – к очищению души и среды обитания. Да и вообще: кто вспомнит – тому глаз вон, а кто забудет? То-то и оно…

Часовой у входа был декоративный, не решал – кому войти, а кому и нет. В дежурной части попросил разрешения позвонить по внутреннему телефону. И получил вежливое дозволение. Секретарь начальника управления трубку снял мгновенно: «Сержант госбезопасности Тутышкин». – «Я Смирнов Игорь Павлович, в городе проездом. Мы с Олегом Константиновичем вместе были в здешнем подполье в 1920-м… Я хотел бы переговорить». Магическое слово: «переговорить». Корочкин подслушал его как-то в канцелярии лагеря, в котором сидел. Начальник сказал кому-то по телефону: «Зайдите переговорить». Запомнил, теперь пригодилось.

Пропуск выписали мгновенно, двинулся по лестницам и этажам. У всех ключевых точек – это увидел сразу – стоял вооруженный вахтер. Документы проверяли вежливо, но въедливо: стоял напротив чекиста, а тот сначала бросал взгляд в паспорт и сразу – в лицо. И так несколько раз. Наконец оказался перед приемной, здесь случилась последняя проверка, вошел. Пчелиный улей гудел – разного возраста, разных званий – и с тремя шпалами, и с пустыми петлицами мерзкого крапового цвета, все шумели, в меру, конечно, обсуждая свои личные дела и проблемы. Секретарь – молодой человек лет двадцати пяти – раскрыл паспорт:

– Вы звонили? Хорошо, я сейчас доложу, вы подождите, – и скрылся за дверьми, которые Корочкин помнил очень хорошо. Только теперь дошло до него, что пришел он, ни много ни мало, – в альма-матер. «Господи… – едва не покачнулся, – это надо же… Иду по лестницам, балясинки точеные, панели дубовые, люстры, а я не соображаю ничего. А сколько здесь пройдено, по паркету этому фигурному, поистерся-то паркет, надо думать, – у преемников куда как больше работы…» Словно глаза открылись – и секретарь, вновь появившийся с приторной улыбкой, сразу же напомнил кого-то. Усики – вот в чем тут было дело. Как у кого? У Ягоды – того расстреляли, не стал бы секретарь вязаться. Под Гитлера? А что, очень даже похоже. Улыбнулся в ответ: «Вы мне напоминаете одного очень известного и значительного человека». – «В самом деле? – расцвел секретарь. – Мне это многие говорят. Мы с Олегом Константиновичем – на одно лицо, правда?» – «Да-да, я только сейчас это понял. Вы его родственник?» – «В нашей организации родственникам запрещено служить в одном учреждении. Нет. Он двоюродный брат моей тетки по отцу. Это не считается родством. Проходите, товарищ майор ждет», – и предупредительно распахнул створки.

Вошел. Все по-прежнему – шкафы, столы, стулья, ковер, люстра и зеркало. Бережливые… И лампа под зеленым абажуром та же. Вот только на тумбе вместо Столыпина – задумавшийся Ильич… Зуев сидел за столом и едва был виден – прежний владелец кабинета, генерал, был крупный мужчина, стол под ним не казался огромным. А этот… Комарик.

– О-о! – поднялся Олег Константинович, снимая очки, – дальнозоркость все же давала себя знать: возраст. – Привет, Игорь, да как же я рад тебя видеть, как же рад… – Широко раскинув руки, шел навстречу. Встретились перед книжным шкафом, за распахнутыми створками которого стояла копия с портрета Ленина работы Исаака Бродского: Ильич шагал от Смольного собора без крестов над куполами навстречу ветру Октября.

– Ах, Игорь, Игорь, сколько лет, сколько зим… – остановился и от растерянности – ведь не Игорь же был перед ним – так и остался стоять с раскинутыми руками. – Вы не Смирнов, – процедил с угрозой. – Кто вы? Советую сказать чистую правду. Цель? Кто? Откуда?

– Слушаюсь! – вытянулся Корочкин, и Зуев узнал. Поблек, скукожился. – Геннадий… Ты… Ну? Чего тебе надо? – направился к столу, Корочкин шел следом, руки так и держал раскинутыми, словно от счастья или неприязни они оказались парализованными. Демонстративно приложив ладонь к уху, спросил:

– Как с этим?

– В порядке, – мрачно сообщил Зуев. – Телись.

– Щас, – улыбнулся. – А помнишь, как мы с тобой воевали? Дела какие делали? Сколько было безудержной, бьющей через край молодости…

– Короче, у меня через полчаса совещание.

– За пять минут, за пять минут, не извольте беспокоиться! – противным лакейским голосом сказал Корочкин. – Не удовольствуете ли чайком?

– Уже заказано.

И верно: вошел секретарь с праздничным сияющим лицом и подносом, на котором стояло все для вкушения и чаепития. Поставил, улыбнулся еще шире:

– По вашему рецепту, товарищ майор! Лучший чай в городе! У нас и предисполкома, и секретарь – все… Да! Пейте, товарищи, вспоминайте боевую молодость, вы ведь гордость наша, молодых, неопытных, а мы учимся у вас – как с троцкистами бороться, с врагами, и вообще! Разрешите идти, товарищ майор госбезопасности?

По лицу Зуева было видно, что секретаря своего он готов порвать на части.

– И-идите, – только и сказал.

И тот удалился – торжественный, озаренный.

– Олег, вспомнил я тут одну историю… – Корочкин погладил ленинский бюст и с большим удовольствием чмокнул его в лысину. – Как троих руководителей подполья здешнего мы кокнули, четвертого – тебя – отпустили с благодарностью. Почему, спросишь? Объясню: четвертый, ты, значит, обретался нашим секретным агентом. Тобою разработка подполья велась, тобою и решилась. А помнишь, как стоял ты у этого стола – вальяжный, значительный? Как учил генерала нашего интеллигентного? Как медаль получил и денег кучу – золотом, между прочим, а я тебе скажу, что золота у нас тогда не было, я лично для тебя достал – у одного ювелира, Гройтман была его фамилия, может, ты его и знал? Он мне с радостью на борьбу с большевиками пожертвовал, сознательный был человек. Где он?

– Расстрелян, естественно. Что тебе надо? Время идет…

– А я смотрю, ты оправился, Олежек. Не боишься больше? Выкрутиться надеешься?

– Надеюсь договориться.

– Со мной? Я ведь отброс общества, пария, изгой и отщепенец, враг. Так ведь?

– Так. Но выхода нет, ни у меня, ни у тебя. Либо договоримся, либо я тебя сейчас застрелю… – выдвинул ящик, достал наган. – А своим объясню, что ты на меня набросился. Мне поверят. Ты ведь не Смирнов. Ты Корочкин, ты сидишь, а если ты здесь – ты сбежал из-под стражи. Разговор короткий, Гена. Ну, так что?

– Е-2, е-4, ходы равные. Но ты, почетный чекист, не знаешь, что найдут на моем трупе. В карманах.

Зуев побледнел:

– Слова́, Гена. Но я согласен: убирайся. Более того. Я дам тебе документы, денег, только уходи.

– А на улице меня догонят по твоему приказу, документ же и деньги ты объяснишь обстоятельствами операции. Нет.

– Напрасно не веришь. Так очень трудно жить, Геннадий.

– В самом деле? А я уверен, что три твоих товарища… Да что там – три. Скольких ты мне сдал? Вел учет?

– Нет.

– А я вел. Двадцать человек. Они все тебе верили и погибли. А ты призываешь меня поверить. Ты стал другим? Перевоспитался? Тогда молчи и знакомься… – И Корочкин стал вытаскивать из всех карманов – эффектно это у него выходило – расписки «сексота Зуева» в получении денег, разовых сумм, от подполковника «Г. Корочкина».

– Хорошо. Это все? – Закусил губу до крови, но не замечал.

– Половина. Другая в надежном месте. Я не идиот.

– Хорошо… – Зуева вымотало, он выглядел совершенно больным. – Открой карты. Ты ведь не посмеяться надо мной пришел.

Кажется, можно было приступать к главному, Олежек дозрел.

– В городе разведгруппа немцев. Это СД, Зихерхайнстдинст, служба безопасности на понятном русском языке. Разведка. Их двое: гауптштурмфюрер по кличке Красавчик…

– Откуда ты знаешь его чин… – Зуев едва ворочал языком.

– Профессиональный вопрос, хвалю. В лагере, где я сидел и куда вошли немцы, я видел этих двоих издалека в форме и сразу опознал. Кстати: в разговоре я умышленно называю их – правда, иногда – по званиям. И представь, они ни разу даже не шелохнулись – откуда я знаю. Их спесь, Олежек, не имеет пределов, и мы их победим!

– Мне… господи, зачем мне вязаться, помогать, ведь ты хочешь их убрать, я правильно догадываюсь?

– Правильно. Ты примешь участие по двум причинам. Первое: у тебя нет выхода, они приехали по твою душу. Ты понимаешь: вербовка руководителя НКВД твоего ранга – это оборонка, заводы, внедрение и будьте-нате, ты понял? Только я могу тебе помочь.

Зуева стало не видно, он почти сполз под стол.

– Ну хорошо, допустим… – донеслось. – А второе?

– Второе – мой личный интерес. Только ты один внятно удостоверишь, что я совершил подвиг, за который любому гражданину дали бы «Золотую Звезду»! И побеспокоишься, чтобы со мной ничего не случилось потом. Мне же надоело мыкаться, прятаться, мучиться и страдать, я хочу получить работу, комнату – хоть в общежитии. И обрести, ты понял?

– Что, что обрести? У меня инфаркт сейчас будет!

– Не дергайся. Обрести есть обрести. Мы естественные союзники. Значит, так: за кинотеатром «Октябрьский» – там сейчас «Сердца четырех» показывают – премилая комедия, не видел? Там один старший лейтенант влюбился в девушку, а этого старшего любит сестра – девушки этой, вот завязка, а? Сестра, представь себе, следит за ними и падает с велосипеда, это хохот, я чуть не умер!

– У меня нет времени ходить в кино. Война идет, не забывай.

– Ну? Я и говорю: добьем немецко-фашистского зверя в его собственной берлоге!

– Такого лозунга пока нет.

– Нет – так будет. Ты что, в победе сомневаешься?

Зуев был раздавлен. А в том, что он явится по условленному адресу вовремя (имелся в виду дом Анфисы) – Корочкин не сомневался. Оставалось договориться с немцами. Вышел из здания, поднял голову, увидел Зуева в окне, тот нервно курил и что-то мычал – неразборчивое. Бедный Зуев, как спросил – нахально, но с тайной надеждой: «А гарантии какие, Гена?» и ответил ему: «Слово дворянина, Олег Константинович». И остался Зуев с открытым ртом: а что возразишь?

Теперь – с немцами… Просто так все им рассказать и предложить свои услуги по вербовке Зуева – было рискованно. Черт их разберет, профессионалы все же. Требовался ход неординарный, хлесткий, такой, чтобы поняли: Корочкин – истинный друг, не за страх, а за совесть. Придумалось следующее: решил заманить их в тихое место, избить обоих до полусмерти (мотив для них наидостовернейший: месть за побои, нанесенные при несостоявшемся «хаусгеноссеншафте»), потом как бы очухаться, прийти в себя и вот тогда, в доказательство своей веры и миссию национал-социализма, признаться, что знал Зуева, что имеет личные мотивы и готов соответствовать. Вот это будет номер! Со смеху лопнуть…

Немцев нашел сразу, оба паслись на улице, у здания НКВД. Показался – заметили сразу, бросились вдогон, Красавчик кричал что-то, но – сделал вид, что не замечает, не слышит. В ближайшем дворе заставил их пробежаться, они ругались и исходили потом – было жарко, но – не догнали. Увидев же, что вокзал близко, решил помотать их по путям – пусть поспотыкаются, ферфлюхтеры. Однако вышла неувязка.

Когда оказался на перроне, увидел стоящий воинский – не эшелон, нет, так, состав из пассажирских вагонов. Грузились новобранцы, отправляющиеся на фронт, человек сто примерно. Суетились, выпивали, гармошка играла, женщины плакали. У теплушки заметил стройного, в добротном шерстяном костюме седого мужчину чуть старше себя, но не это привлекло внимание. То был полковник, комендант контрразведки, палач, лично принимавший участие – особенно в последних, «соколовских» расстрелах. Полковник провожал сына, голенастого молодого человека с кудрями, тот высунулся в узкое и маленькое окошко и в чем-то убеждал отца. «Господи ты боже мой… – трясся Корочкин. – Да откуда же этот тип здесь взялся, как уцелел и почему не боится?» «Тип» повернул голову, взглянул из-под бровей и отвернулся.

Нет. Это был не полковник из контрразведки, не комендант. Похож немного, но не он. Скорее – напоминал странно офицера из штаба Каппеля, который все время пел «Боже, Царя храни…» – в ресторанах, на улице, в штабе. И снова повернулся – нет, опять ошибка. Но ведь кого-то напоминает его лицо? Так… Да ведь коменданта колчаковского поезда. Ведь провожал на вокзале-то, видел. Это точно он! Подойти? Ах, как славно было бы вспомнить минувшие дни и битвы, где вместе… Черт… Но ведь тот полковник ушел с остатками армии на другую сторону, сам видел… Ладно, поблазнило.

А отец с сыном вели нескончаемый разговор: «Бей красных, мой друг, не жалей никого!» – «Какие красные, папа, речь идет о немцах». – «Немцы – нацисты, они те же красные, никакой разницы между социалистами Гитлера и Сталина нет и в помине, пойми! Ты Россию идешь защищать от векового ее врага, сейчас мы забудем распри и боль, но придет день! А если приведет Господь – умри, как мы в двадцатом умирали…»

У Корочкина поехало в голове: кто это? Это же знакомый… – и вдруг краем глаза, в стороне, увидел несущихся галопом ферфлюхтеров, они вертели головами – ясно было – ищут. Пришлось уходить. Вдалеке виднелся сортир, подумал: «Я вам сейчас, господа, сюрприз преподнесу, век помнить будете». Между тем поезд медленно тронулся и пошел, набирая ход, – под плач и гармошку и такую рвущую за сердце «Муромскую дорожку».

У сортира чуть не сбила с ног рыдающая девица – повисла на шее у красноармейца, который всосался в бутылку с водкой, потом лягнула невзначай, но очень сильно, однако выяснять отношения времени уже не было: немцы спешили изо всех сил. Последнее, что успел заметить перед тем, как войти, – цыган. Те препирались с двумя милиционерами, которые гнали их с привокзальной площади, мотивируя тем, что отправляется воинский поезд и посторонним находиться запрещено. Цыгане выли и совали деньги…

О, это была типическая уборная, вонючий сортир, точнее – сколько перевидел таких, уж на что – в лагере, но и то пасовал перед этой словесной эквилибристикой и художественным вымыслом. Самым мягким здесь, пожалуй, были тщательно вырисованные женские груди с такими высокими сосками, что художнику не хватило места, и увел он эти соски под крышу. Пристроившись у очка, начал справлять малую нужду, напряженно ощущая спиной: сейчас…

Они и вошли, запыхавшиеся, злые, непримиримые.

– Мы тебя предупреждали, сволочь… – угрожающе зашипел Красавчик.

– Да-да, – подтвердил Длинный. – Дерьмо…

– Ну что вы, господа, – заверещал Корочкин, – побойтесь Бога, вы же пришли в наш общеевропейский дом, пожалуйте, вы несомненно хотите писать, в городе нет привычной вам цивилизации – вот два очка свободны!

– При чем здесь очки, фофан. – Длинный зло толкнул в грудь. – Песенка твоя спета…

«Ладно, – подумал, – сейчас вы у меня нахлебаетесь всласть…» Но все произошло иначе. Двери заскрипели, вошли два недавних милиционера, оружие они держали наготове – опытные были; первый, с корявым похотливым лицом и свинцовыми глазками, с порога потребовал:

– Деньги гоните, фраера вонючие. Быстро!

Второй контролировал, держа на прицеле.

– Вот как кстати! – обрадовался Корочкин. – А ну, барыги, отстегнули краснознаменной, революцией рожденной! Это в наших общих интересах: товарищи полечат и обрадуются, мы уцелеем и тоже очень обрадуемся!

Длинный ошеломленно достал увесистую пачку и отдал Корочкину, Красавчик сморщился и с неудержимым местечковым акцентом завопил фальцетом:

– Вы имеете нас защищать, но вы не имеете грабить! Это нечестно! – и отдал сотню, десятками. – Товарищи, я оторвал у детей! – Он был, оказывается, с большим юмором.

– Мне тоже очень радостно, товарищи, счастье переполняет меня, ведь я могу выполнить свой гражданский долг – дать взятку власти! – молол Корочкин.

– Деньги… – протянул руку мент. – А раз этот еще и еврей – вдвойне!

– Быстро! – зашипел Корочкин. – Товарищи не шутят, это касается вас, Наум Самуилович, – подтянул Красавчика за грудки. – Вы имеете так много, а даете так мало, быстро!

Красавчик пронзил Корочкина сжигающим взглядом и выдал еще сотню.

– Вот, товарищи, к общему удовольствию, – частил Корочкин, протягивая деньги. – Это молодому товарищу на гробик! А это – смотрите, как много! Старшему работнику на гробик и соответственно – на могилку!

Они стояли в оцепенении, подобный театр совершался в их скудной жизни впервые.

– Рады? – веселился Корочкин. – А ну, покажи дяде Самуилу – сколько у тебя денег? – Младший мент по-детски протянул руку – мятые бумажки и рукоять револьвера были зажаты вместе, Корочкин стиснул, рванул на себя и нанес беспощадный удар локтем по позвоночнику. Схватил за ремень и швырнул обмякшее тело на выступ с «очками». Одновременно левой рукой легко ткнул в кадык старшего – сомкнутыми пальцами, тот осел сразу, только захрипел; уложил его под правую ногу и обвалился на горло. Хрустнуло, дергаться перестал. Немцы стояли в трансе.

– Сволочь… – тихо сказал Красавчик. – Ты сбежал от нас, ты нарушил приказ! Ты позволил себя избить между тем…

– Ну что вы, Самуил Иванович, такое говорите? Тогда действовали вы, люди высшей расы, разве я мог иметь сопротивление? А эти… Даже стыдно, что вы имеете меня подозревать!

– У тебя похожий акцент. – Длинный облизнул высохшие губы. – Я подозреваю, что ты…

– У него более выраженный акцент, – закричал Корочкин, тыча пальцем в Красавчика, – господа, создадим расовую комиссию под моим председательством и быстренько выясним, кто есть кто! Но – шутки в сторону. Мы тут резвимся, а НКВД бдит. Убрать все немедленно.

Но они не торопились, и тогда прикрикнул:

– Убрать! Я сказал…

Работали они слаженно: один за другим трупы грохнулись в жижу, доски вернули на место, наганы сунули в фуражки и швырнули следом за владельцами. Красавчик подошел и с застывшей улыбкой стал вытирать изгаженные руки о пиджак Корочкина. Потом подошел и Длинный, он был холерик по темпераменту и поэтому не столько вытирал испачканные руки, сколько колотил Корочкина по туловищу. «Вы что, матрас выбиваете? – поморщился Корочкин. – Разве вы не видели, как солидно действовал гауптшурмфюрер?»

Теперь их следовало убедить, что назначенная встреча с Зуевым очень им необходима: ведь практически вербовка уже состоялась.

Дома он заперся с ними в спальне и долго объяснял покаянным голосом свою связь с Зуевым, свой арест в двадцатом по зуевскому доносу, свои праведные чувства и еще более праведный гнев.

– Почему не сказал сразу?

– А кто вас знает – как бы вы поступили… Я не мог рисковать.

Переглянулись, Красавчик хмыкнул:

– Где гарантия, что ты сейчас не врешь?

– Гарантия – это Зуев. Он явится сюда через полчаса.

– Ладно. Но если что не так…

– Что не так, что не так – все так! Вы убедитесь! Его настоящая фамилия Волобуев, вы поняли? Вам нужно, чтобы на вас работал начальник УНКВД? Мое желание другое: коммунист Волобуев будет лизать ваши сапоги! И значит – мои! Я буду отомщен, господа!

– У него примитивные желания преобладают над идеей, – заметил Длинный. – Я ему верю.

– У меня нет никакой идеи! – закричал Корочкин. – Вы меня с кем-то путаете!

– Он имеет в виду, – объяснил Красавчик, – что ты человек примитивного уровня – по сравнению с людьми высшего порядка. Твои желания непосредственны, открыты, наши наблюдения над тобой позволяют тебе доверять. Ступай, мы подготовим бумаги.

Зуев приехал на служебной машине, с личным шофером, сержантом госбезопасности Узюкиным точно в назначенное время. Тот путь, по которому провели некогда немцы Корочкина в квартиру Анфисы, был знаком Зуеву издавна: лет десять назад, когда был он помоперуполномоченного СПО[11]11
  Секретно-политический отдел.


[Закрыть], – жила в этом доме коммуна немецких коммунистов-эмигрантов. Немцы активно общались с членами ВКП(б), и Зуев вел по ним агентурное дело «Эдельвейс». Что означает это красивое слово, не знал и никогда не интересовался – название придумал начальник отдела, старый партинтеллигент, читавший на языке какого-то Гёте. В доме приходилось бывать под видом партработника обкома – для выяснения просьб и проблем жильцов. И сейчас, двигаясь по знакомому коридору между домом и сараями – здесь ничего не изменилось, – вспомнил молодость, кипучую жизнь, каким радостным и наполненным было тогда бытие – словечко это запомнил на лекции по диалектическому материализму, по четвертой главе Краткого курса, главному ТРУДУ жизни вождя. Здорово тогда было, что и говорить… Дело реализовал блестяще: десятерых – к ВМСЗ[12]12
  Высшая мера социальной защиты. – Примеч. авт.


[Закрыть], двоих – на десять лет. Сам нарком, товарищ Ягода, вручил тогда знак «Почетный чекист». Спустя полгода наградил орденом Красного Знамени – за плодотворное участие в Гражданской войне. Правда, позже нарком оказался отравителем и изменником, но ведь врученный им знак со щитом и мечом – это не какой-нибудь «Ворошиловский стрелок», к этому знаку вражеские какашки не прилипают!

С такими приятными мыслями, отпустив Узюкина восвояси задолго до пустыря, и вошел Зуев в знакомый подъезд. И хотя лампочка на первом этаже светила тускло – увидел хулиганские надписи и рисунки на стенах и оскорбился. «Снести эту заразу к чертовой матери! – подумал с сердцем. – Гнездо шпионское…» То, что сам шпион ровно без одной минуты, как-то не приходило в голову.

А лестница была – хотя и замусорена до предела, но – знакома. Родная лестница, по ней сводил врагов, по ней, ступенечки милые, к вершинам ведущие. Так бы оно и шло, если бы не эта сволочь, Корочкин. А с другой стороны?.. Да черт с ним! Внедрение в систему немецкой разведки – это же подвиг! Это кому и когда удавалось? Можно будет войти в полное доверие, овладеть секретами и намерениями – и вперед! Второй орден, следующее звание – «старший майор госбезопасности», глядишь – и в Москву переведут, в главк. А там – шаг шагнуть до поста заветного и «Генерального комиссара». Уж товарища Сталина в необходимости такого назначения убедить не составит труда. Товарищ Сталин по неизбывной своей проницательности сразу увидит: из подполья товарищ! Заслуживает. И отдаст приказ: назначить.

С этим и сделал шаг на следующую ступеньку, но вдруг кто-то сверху крикнул: «Ку-ку!»

Вжался в стену. Господи, и зачем Узюкина отпустил? Дурак…

– Ты, Геннадий? – вынул браунинг. Передернул затвор.

– Угу… – донеслось сверху – голосок детский, омерзительный.

И еще раз передернул затвор, патрон вылетел, звякнул; наклонился, начал искать.

– Тю-тю-ю…

– Геннадий, это ты, я слышу! – завопил. – Что за игры в ответственный момент? Ты совсем охренел? А немцы? Что они подумают?

– А их пока нетути. Проходи, – открыл двери. – В столовую, там уютно, часы с кукушкой, чай я поставил.

– Какой, к черту, чай, ты все же придурок, право… Как проведем операцию?

Сели, Зуев был потный, начал вытирать лицо и руки чистым, хорошо выглаженным носовым платком.

– Нервничаешь? – улыбнулся Корочкин. – Это хорошо. Это значит, что ты свою меру ответственности перед НСДАП понимаешь.

– Что ты несешь? Какое еще НДСАП?

– Не какое, а какая. Она женского рода. Националь-социалистише дойчеарбайтер партай[13]13
  Национал-социалистическая германская рабочая партия. – Примеч. авт.


[Закрыть], понял?

– Я член ВКП(б) и умру им! Все об этом. Твои предложения? Немцы скоро придут?

– С минуты на минуту. Но времени хватит. Олежек, ты отныне – секретный сотрудник Зихерхайтсдинст, СД, чтобы тебе было понятней.

Зуев взлетел со стула:

– Сволочь! сволочь продажная! Да я тебя… – выдернул браунинг, ткнул Корочкину в грудь.

– Ну – ты меня, а они – тебя. Дурак ты… Они уже пять минут за дверью и держат нас обоих на прицеле вальтеров своих, ты понял? Давай, давай… – отобрал пистолет, положил на стол. – Хер-райн, мои господа!

В столовой было две двери, рядом, вероятно, когда-то стена разделяла здесь одну комнату на две. Немцы вошли торжественно, каждый в свою дверь.

– Мы приветствуем вас, – заявил с порога Длинный. – Подпишите. Это соглашение о нашем с вами сотрудничестве. Экземпляр единственный. Вот ручка.

Зуев принял стило и, бросая на Корочкина ненавистные взгляды, стал подписывать. Но – не получалось.

– Она заправлена отвратительными советскими чернилами, – объяснил Красавчик. – Вы не торопитесь, капелька выделится…

Наконец Зуев прорвал дыру в бумаге, и подпись состоялась.

– Я не смогу с вами встречаться сам… – Руки у него ходили ходуном.

– Мы понимаем – и ваше состояние, и ваши трудности, – холодно произнес Красавчик. – Он, – повел головой в сторону Корочкина, – выйдет на связь. График встреч мы вам сообщим. Хорошо. Нам остается только тепло поздравить друг друга со взаимными приобретениями.

– У меня нет приобретений, – сказал Зуев. – Вон, даже пистолет отобрали.

– Это решаемый вопрос. Пять тысяч рублей приготовил для вас господин Корочкин. Отдайте.

Пакет, перевязанный голубенькой ленточкой, перекочевал из кармана в карман.

– А пистолет? Это зарегистрированный. С меня спросят.

– Отдайте, – приказал Красавчик.

Корочкин взял браунинг и выстрелил – сначала в Длинного, потом в Красавчика – оба упали без стона. Зуев сидел с помертвевшим лицом, он все понял:

– Вот, Геннадий, а жалко, что ты не с нами был в 19-м, способный ты человек, ведь как придумал все, как разыграл… – Его трясло.

– Как по нотам, – Корочкин выстрелил, Зуев схватился за скатерть и вместе с нею сполз под стол.

– А как я твоим боевым товарищам тогда спел? Мы сами, родимый, закрыли орлиные очи твои… Так-то вот.

Вошла Анфиса, взглянула жалостливо:

– Что теперь? А помнишь, ты рассказывать начал – там, на пустыре? Расскажи. Теперь не помешают…

– Позже. Длинный разговор. А сейчас уходить надо. Ты собирайся, я сам все сделаю…

Все было давно продумано: по очереди – где волоком, где на спине – унес трупы на чердак. Раскопал шлак – хватило не только для присыпки, яма вышла сантиметров семьдесят. Уложил рядком – немцев лицом вниз, Зуева наверх, хотелось подольше на него посмотреть. Осунулся Олег Константинович, побелел, но знак «Почетный чекист» на груди и орден Красного Знамени сияли как новенькие. Что ж… Быстротечна жизнь, и не успевает человек другой раз и понять: зачем жил, что делал? Пустая вышла жизнь у майора госбезопасности и секретного агента контрразведки Олега Константиновича Волобуева. Корочкин вглядывался, старался вспомнить день знакомства. Как просто все случилось, без затей и романтического ореола. Зуева задержали с прокламациями против режима, тогда и за меньшее полагалась пуля; привели к Корочкину, стали разговаривать, спросил: «Почему с большевиками?» – «Надо быть с теми, кто победит наверняка». – «Так низко нас ценишь?» – «Отчего же… Вы люди башковитые, вам есть что терять. А большевики… Они ведь весь мир приберут». – «Это ты мне из Манифеста?» – «Это я вам правду». – «Растолкуй?» – «Чего тут… Вы потеряли. И значит – ловите вчерашний день. Они – хотят приобрести. Это день завтрашний. Ну, и на чьей стороне время?» – «Сейчас – на моей. Тебя расстреляют через пять минут». – «А выход есть?» – «Есть. Продлить наше вчера и отдалить их завтра. Согласен?» – «Что я буду делать?» – «У нас это называется: «освещать». Так все и произошло…

Засыпал тела шлаком, притоптал на совесть, смотрелось изначально. Никто и никогда их здесь не найдет. А и найдет – не будет радостного открытия. Расписки Зуева за 19-й и 20-й, а также его согласие работать с немцами – лежали в кармане гимнастерки, под орденом и знаком.

Анфиса собралась быстро: сняла икону, фотографию, сунула в сумку кое-какие вещички – на дорогу. Присела, мысли поползли хмурые, трудные. Разве жизнь была у нее в этом доме? Нет. Прозябала и боялась: а вдруг Саша раздумает или надоест ему… А до Саши? Детский дом, о котором лучше не вспоминать, странные взгляды заведующей. Одиноко было всегда, не о чем вспомнить. Может – школа? Проучилась до седьмого класса, дальше не дали. Вызвала завуч, толстая, колышущаяся – ткни пальцем, как маятник, не остановится никогда. Сказала непререкаемо: «Бузылева, поступай в ремесленное, это почетно, только что открыли, тебя там научат штукатурному делу. А у нас тебе делать нечего». – «А если я хочу учиться?» – «Ты и училась, больше тебе не надо. Десятилетку будут оканчивать дети рабочих и крестьян и трудовой интеллигенции». – «А я кто?» – «А ты – неизвестного происхождения. Время суровое, мы в окружении врагов и должны проявлять бдительность. Все, ступай». Так она оказалась на улице. Подрабатывала чем могла: сидела с маленькими детьми – это, к сожалению, не часто бывало, как правило же – подряжалась шить постельное белье или мешки. С Сашей познакомились в кино, смотрели «Чапаева», Саша взвизгивал от удовольствия и очень удивился, когда она во время сцены убийства полковника заплакала…

Прежде чем выйти из столовой, поставила пластинку: Вертинского, «Дорогу». Эта вещь нравилась грустным мотивом и надеждой.

Встретились на пустыре, незатейливые слова догоняли; около реки оглянулись и долго стояли. «Мы никогда не вернемся сюда», – сказал Корочкин. «Навязался ты на мою голову». – Она часто это говорила в последнее время. А голос певца звучал, и казалось, что счастье еще возможно, и хотя усталость пригнула – ничего, добредем, если Бог даст: