Текст книги "Конь бѣлый"

 
Туда, где улетает и тает печаль,
Туда, где зацветает миндаль…
 

Сели в пригородный поезд, Корочкин считал, что главное сейчас – уехать как можно быстрее и как можно дальше. Народу было много, вовсю пошел огородный сезон – люди понимали: картошка – это теперь единственное, что прокормит. Сели среди граблей, лопат, мешков, женщина лет тридцати читала сказку мальчику, толстый интеллигент сразу же вцепился мертвой хваткой: «Америка нам не помогает. Почему?» – «А вы не догадываетесь?» – «Я догадываюсь, но желаю знать мнение солидного человека». – «Хорошо, я скажу: они империалисты. Им с нами – не по пути». – «Вы думаете?» – «Я уверен. Вот, например я. Не на фронте, правильно. И при моем облике здоровяка – смертельно болен: почки. Теперь улавливаете: американцы лечат мочекаменную болезнь за раз! Казалось бы: помогите простому советскому человеку!» – «Как вы правы!» – «Еще бы! Ну? И что мы видим?» – «Вы правы, товарищ. Я все понял. Но оружием они нам помогут?» Краем глаза Корочкин увидел, как входит в вагон патруль. То была не просто милиция, вернее – не совсем. Во главе шагал младший лейтенант госбезопасности – небольшого росточка, с доброжелательно застывшей улыбкой. Волнения не было, предстояла первая схватка, она многое должна была прояснить – мысли каруселью неслись в голове, но разговор никак не следовало прерывать, вопреки всему и несмотря ни на что.

– Так что не грустите, друзья мои, наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами! – Корочкин широко улыбнулся.

Поддержали горячо. Между тем лейтенант подошел к пареньку призывного возраста и внимательно изучал его паспорт. «Почему не на фронте, – донеслось, – пройдемте». – «Там отметка, товарищ начальник». – «Ну и что? Я не слепой». – «Да писаюсь я по ночам, вот в чем дело!» Чекист раскрыл рот: «Издеваешься, что ли?» – «Я же говорю: отметка! Освобожден я от призыва!» Ошеломленный лейтенант оглянулся, Корочкин привлек внимание; подошел, откозырял:

– Документы.

– Мои?

– Да, ваши.

– Пожалуйста… – протянул паспорт.

– Смирнов Игорь Павлович?

– А что вы всех оповещаете, как меня зовут? Время военное, мало ли что…

– Почему не на фронте?

– А вот справка.

– Тоже писаетесь?

– Я попрошу! У меня нефрит! Мне даже Америка помочь не хочет!

Интеллигент вмешался:

– Товарищ прав! Не хочет!

– Ну, тогда пройдемте.

– Что? Впрочем… Хорошо. – Направился за милиционерами, сразу же окружившими, к выходу.

Женщина с лицом, похожим на высушенную грушу, схватила чекиста за рукав:

– Товарищ, напротив задержанного сидит его сообщница.

Это напоминало кошмарный сон. Чекист долго изучал паспорт Анфисы, подозрительно всматривался, наконец спросил: «Вы его знаете?» – «Кого?» – «Его, гражданка, не придуривайтесь». – «А вы не грубите. Как ваша фамилия?» – «Я не обязан отвечать. Так знаете или нет?» – «Он стоял на перроне, мы вместе вошли, это все. Он шпион? Немецкий?» – «Ну ладно, ладно…» – вернул паспорт, косолапя начал догонять своих.

– Товарищи и граждане! – тихо сказал Корочкин. – Я хочу публично поблагодарить женщину, только что выполнившую свой гражданский долг!

Его не тронули – то ли устали и захотелось развлечения, то ли любопытство одолело.

– И ответит тебе чей-то голос чужой… – медленно начал Корочкин. – Он уехал давно и нет адреса даже. И тогда ты заплачешь: единственный мой! Как тебя позабыть, дорогая пропажа…

Закрылась дверь, некоторое время Анфиса еще видела его среди милиционеров, но вот все исчезло. И тогда она бессильно зарыдала. Все кончено. Нет дороги, будущего, и застенчивых и мудрых людей, обещанных Вертинским, тоже нет. Все превратилось в обман и глухую безнадежность…

Корочкина задержали не случайно: художник управления нарисовал портрет человека, побывавшего на приеме у Зуева, на следующий же день. Зуев не явился на службу, на конспиративных квартирах, на явках его тоже не нашли. Патрули милиции и госбезопасности прочесывали местность в пригородах, поезда были взяты под самый жесткий контроль. Портрет-робот (в те годы это еще не называлось таким термином) получился удачным – к несчастью для Корочкина и Анфисы.

Допросили сержанта госбезопасности Узюкина, личного водителя. Он показал: «Товарищ Зуев приказал подвезти к Савельевскому переулку, там есть проходной заулок без названия, ведущий на пустырь с отдельно стоящим домом, к реке, и на четыре соседних улицы. Здесь товарищ начальник управления приказал его оставить одного и уезжать, что я и выполнил беспрекословно. Более ничего показать не имею». Опергруппа расспрашивала соседей, окрестных жителей, но ничего, представляющего оперативно-следственный интерес, не добыла. Дом на пустыре по какой-то странной случайности или халатности, может быть, внимания не привлек. В таком положении была оперативная проверка по факту исчезновения Зуева в тот момент, когда автозак с Корочкиным въезжал во двор УНКВД.

Чувствовал он себя достаточно уверенно: общение с Зуевым убедило, что в службе госбезопасности властвует показуха и начетничество и дух угодничества является определяющим. «Это небоеспособная служба, – решил после сладкого свидания. – В конце концов, прошло – пусть малое, но время, а ведь никто не хватился отсутствующих работников милиции, например». Это были факты, а не домыслы. И все же волновался, конечно…

Сквозь заднее зарешеченное окошко увидел – когда подавали задом к боковым дверям двух арестованных, их волокли, одного за другим, через двор, зрелище было подзабытое: в лагере никого не таскали подобным образом – там просто убивали и зарывали, за зоной, в лесочке. Свои же подвиги уже и не помнил.

Кто-то снаружи открыл дверцу, крикнул: «Выходи!», спрыгнул, двор не изменился, только проводов по стенам стало куда как больше и на окнах появились солидные решетки – как в тюряге, подумал. Мордатый лейтенант скомандовал: «Руки за спину. Пошел вперед!» Вошли, вестибюль тоже вполне знакомый – кишка пожарная, так его именовали когда-то, изменений нет – разве что две дурацкие фигуры у стен и дежурный с высоким противным голосом: «Деньги, документы, предметы и шнурки – на стол!» Послушно исполнил, но мордатый не удовлетворился и велел поднять руки. Потом сладострастно – в служебном, конечно, смысле ощупал с головы до ног. Нашел невыявленные часы и с видимым восторгом брякнул их об стол дежурного.

– Ведите, – распорядился тот. – Дальше я сам оформлю.

И повели по задней винтовой лестнице – отвык, закружилась голова. На последнем этаже мордатый приказал остановиться у солидных филенчатых дверей, постучал и доложил кому-то: «Арестованный Смирнов доставлен». – «Заводите. Конвой свободен, сами останьтесь».

– Пошел! – мотнул головой, и Корочкин оказался в кабинете.

Унылый был кабинетишка – помнил его. Здесь обретался квартирмейстеров помощник, унтер-офицер Парамонов, мелкий, наглый и пронырливый. Ничего, кроме девиц, на уме у него не было, он даже ухитрился однажды затащить в этот кабинет уборщицу, деревенскую девку, работавшую недавно и еще не осведомленную о его штучках. Воспоминания прервал высокий с роскошной шевелюрой и офицерскими усами капитан госбезопасности:

– Проходите. Табуретка привинчена. Садитесь. Курить?

– Не курю.

Над его столом висел портрет Сталина, плохой, стандартный. Сейф громоздился в углу, над ним чернела тарелка громкоговорителя. Письменный прибор – из пластмассы, легкий. «Чтобы голову не пробили», – подумал.

– При мне здесь уютнее было, – сказал, поворачивая голову во все стороны. – Тут даже диван стоял. Для известной надобности.

– Спали здесь?

– Не я, тут другой работал. Он на этом диване баб имел.

– Мы этим не занимаемся.

– Вообще?

– Попридержи язык. Значит, признаешь, что ты Корочкин Геннадий Иванович, подполковник колчаковской армии, служащий контрразведки?

– А чего тут? Все написано.

– Это верно. Когда и зачем прибыл в город? Советую отвечать правду, в твоих же интересах.

– В ваших тоже. Был в лагере по известному вам делу – оно у вас на столе лежит, я вижу. Вошли немцы. Я рассказал о брошке: стокаратный бриллиант, сапфиры. Сказал, что лежит в яме на дороге.

– Какая дорога?

– На Богдановку, это двадцать километров от города. Их еще Зуев интересовал.

– В каком смысле?

– Спросили: не знаю ли я о том, что меня выдал Зуев. Тогда в мои планы не входило их просвещать, и я ничего им не сказал.

– Они вас перебросили через линию фронта?

– Они. Кроме меня переброшены два офицера СД: оберштурмфюрер и гаупштурмфюрер. По-русски говорят как мы с вами.

– Откуда знаете?

– А они меня здесь отловили, предъявили пароль: фото Краузе – это тот, что меня завербовал. Потребовали готовиться к изъятию броши и отлову Зуева, он их очень интересовал.

– Ваши цели совпадали? Немцев и у вас?

– Нет. Немцев интересовал Зуев, понятно почему. Меня – тоже Зуев. Никогда не догадаетесь – зачем.

– Зачем?

– Он же меня сдал! Товарищи, да вы что? Маленькие, что ли? Убить без всякой пощады! Это было моим самым горячим желанием!

– И?

– Убил. Немцев – тоже. Враги все же… Вербовочные документы… Да-а, я же забыл сказать: они Зуева завербовали! Он им подписку дал! Вот – она-то и лежит на его трупе. Я его рядом с ними и зарыл – одного поля ягода, разве нет? Там же его расписки мне – он в 19-м у меня на связи был. Ну, вы ведь знаете, что это такое.

Капитан встал, прошелся, выпил воды, лоб у него был потный; мордатый прислонился к стене и разве что только не плакал.

– Ваша квартира? База? Где? Где?! Отвечать!

– Мы жили в лесу, в землянке, там обустроились очень солидно: раскладушки, керосинка, посуда. Что вы кричите? Я все расскажу.

– Вас могли обнаружить. У меня сомнения.

– Мы все когда-нибудь умрем. И я, и вы, и даже товарищ Сталин.

– Брошь? Вы изъяли брошь?

– Не успели. Такое сразу не делается.

Подошел вплотную:

– Вы говорите не все, предупреждаю: применим специальные средства, искалечим. Ну? Сволочь! Говорить правду будешь? – занес руку, чтобы рубануть ребром ладони по кадыку, но Корочкин ел эти фокусы с потрохами. Перехватил, вывернул и подсечкой швырнул беспощадно на пол, мордатого уложил отработанным приемом: локтем по позвоночнику.

…За окном вспыхнули прожекторы, это означало, что наступил вечер. Чекисты лежали на полу недвижимы, по всему было видно – мертвы. Подошел к столу, перелистал свое бывшее дело. Вначале шли описи, но за ними оказалась фотография: в маньчжурской папахе, погоны штабс-капитана, красив – глаз неможно отвесть. Спички были у мордатого, чиркнул, в голландке вспыхнуло славное пламя, для верности разодрал дело на несколько частей и бросил в огонь. Вернулся к столу, открыл ящик – конечно, мог бы догадаться сразу: пистолет ТТ, курок взведен, патрон в патроннике. Старый прием…

Оборвал шнур телефона, подошел к капитану и для верности, набросив шнур ему на шею, потянул – до хруста. «Красивая форма, – подумал. – Резко отличается от армейской. И звания по-другому строятся…» Осенило: да ведь этот принцип – разная с армией форма, чины другие – это ведь либо Сталин у Гитлера украл, либо наоборот. Ну, и черт с ними обоими. Раздел капитана – больше подходил по росту и комплекции, и переоделся, ТТ в кобуру; еще на всякий случай сунул рядом с обоймой острый скальпель – нашел в стакане с карандашами. Кажется, все?

Однако натура брала свое: уйти просто так (правда, еще не решил – куда и каким способом) – да это же просто неприлично! Труп капитана накрыл своим пиджаком с плохо вычищенными следами немецких рук, добавил еще и брюки – вышло совсем неплохо, по-товарищески даже. Как-никак – проявил внимание и даже милосердие – это несомненно. Включил радио – пели про Сталина, это тоже оказалось кстати – как бы надгробное рыдание. Напоследок встал по стойке смирно, держа фуражку на сгибе левой руки. Финал, по ощущению, получился блестяще. Можно было уходить.

Отодвинул штору, выглянул: до земли метров двенадцать, вполне хватит, чтобы не собрать костей. Правда, двор опустел, только вахтер у ворот прогуливается, скучая. Только сейчас заметил, что решетки на окне не было, это означало либо то, что высота исключала побег и решетку не поставили по этой причине, либо… В лагере рассказывали: в коммунистической госбезопасности были специальные кабинеты – высоко, не ниже третьего или четвертого этажа, без решеток, с легко открывающимися оконными рамами. Доставляли на допрос арестованного (от которого намеревались избавиться), доводили до нервного срыва, а потом – как бы невзначай – уходили «на минутку». И несчастный, оставшись без присмотра, по своей собственной воле летел головой вниз…

Задумался: «Привели именно в такой кабинет. Разговор повели в свойственном им ключе – это ясно. Может быть, хотели избавиться от свидетеля подвигов майора госбезопасности Зуева? Обычным способом: «он – сам»? Если так – вы ошиблись, ребята. Я сейчас натяну вас по самые уши – если повезет, конечно. Должно повезти. Там Анфиса, одна…» В том, что ждет, – не сомневался.

Встал на подоконник, пригляделся: по наружной кирпичной стене примерно на уровне пола, на котором стоял, тянулись фарфоровые изоляторы без проводов, на расстоянии сантиметров ста друг от друга. Представил себе, как вылез, спустил ноги, правая – на одном, левая – на другом, но вот шагнуть, и не раз – здесь три, а то и четыре таких шага сделать придется, это вопрос… Опоры для рук – это тоже видел – не было никакой. Правда, светилось промежуточное – до водостока – окно, на него можно опереться, отдохнуть, но, судя по всему, там люди, могут заметить, и тогда…

Красивый женский голос по радио рассказывал об ударных подвигах во имя близкой победы – ткачиха не сомневалась, что к зиме Красная армия войдет в логово, Берлин, потом дали концерт по заявкам трудящихся и Изабелла Юрьева запела про Сашку: «Саша, как много в жизни ласки, как незаметно бегут года…» Корочкин уже стоял правой ногой под своим окном на «своем» изоляторе, левую же тянул к соседнему, в поту и головокруженьи. М-1, авто начальника управления, товарища майора Зуева, внизу, под окном, крутилось плавно в странном танце, отчего захотелось на все плюнуть и полететь, лишь бы скорее все кончилось. Но преодолел. Ногу удалось дотянуть; ногти отросли, слава Богу, и надежно – так ему казалось – вцепились в шов между кирпичами и удерживали тело, не давая отклониться от вертикали. И еще шаг сделал, теперь можно было опереться о подоконник загадочно высветившегося окна. Когда дыхание стало более или менее нормальным – позволил себе взглянуть сквозь грязное стекло на обитателей… Их было пятеро, сидели на стульях, в фуражках, и самозабвенно смотрели на экран, изнанка которого хорошо была видна Корочкину. Это могло привести в экстаз кого угодно: некто снял с нее комбинацию и трусики, она завлекательно освободила его от брюк и кальсон. Потом они сплелись в английский корабельный канат, затем он положил ее на себя, далее они попробовали позу горничной, после чего он с видимым удовольствием возложил ее ноги на свои плечи. Это и в самом деле было так интересно, что Корочкин увлекся на мгновение и даже услышал приглушенный стеклом разговор: «Отвратительное зрелище! А чья это пленка?» – «Секретаря обкома Запу-рина. Расстреляли бедолагу». – «А что, товарищи, такие просмотры надо узаконить. Я только сейчас понял, на что способны вражеские разведки для вовлечения простых советских людей в орбиту своей деятельности!» – «Так ведь и мы вовлекаем». – «Верно. Но женщины, которые помогают нам, – не чета этой проститутке, я надеюсь, это все понимают?» – «Ты прав. Наши бабы – убежденные советские женщины, факт».

Корочкин уже спускался по трубе во двор. Вахтер в это время жевал запасенный бутерброд, запивая чаем из банки, и рисовал на запотевшем стекле три заветные буквы…

Однако, когда Корочкин приблизился к воротам, бдительно вышел и доброжелательно посочувствовал:

– Припозднились, товарищ Шевчук, – наверное, это была фамилия владельца военного костюма, который теперь облегал тело беглого Геннадия Ивановича.

Достал из кармана гимнастерки и поднес к глазам вахтера служебное удостоверение и одновременно пырнул временного сослуживца скальпелем. Тот рухнул без звука, только брошенный в лужу скальпель звякнул.

…Через город – до дверей вдовы народного артиста – добрался без всяких приключений. До половины десятого, безмерно рискуя, сидел в скверике – необходимо было дождаться, чтобы соседи по площадке удалились на службу. Промедление оправданное: ведь, не дай бог, увидят чекиста у милой дамы, поползет слушок, осведомители НКВД – в каждом подъезде, и свяжут коллеги раздетого Шевчука, исчезнувшего Корочкина и неопознанного сотрудника госбезопасности, появившегося у вдовы, в одну цепь, и тогда славная женщина окажется в том же месте, где увидела некогда Таню…

Позвонил, открыла сразу, впустила и насмешливо улыбнулась:

– Предположения два: вы тогда дурака валяли, вы – подставка НКВД, а теперь пришли меня арестовать.

– А второе? Уверяю вас – оно и есть истина. – Снова улыбнулась:

– Я вам принесу костюм покойного. Вы одного роста. Благоволите обождать.

В соседней комнате хлопнули дверцы шкафа и послышалось пение: мадам с помощью сомкнутых губ воспроизводила «Боже, Царя храни…» Появилась с костюмом – двубортный коверкотовый пиджак, такие же брюки, ботинки под цвет и рубашка с галстуком.

– Ваш костюм я сожгу. На пиджаке орден Ленина и депутатский значок – выбросим их, это нехорошо. Так… – отвинтила, аккуратно положила в пепельницу. – Переодеться можно там…

Когда вышел – поднесла ладони к щекам:

– Восстал. Из могилы вышел. Уходите, я более не в состоянии.

Но документов у него не было. Никаких. Риск огромный.

В вокзальной парикмахерской сбрил усы и постригся под бокс – молодежно. В зеркале отразился не то первый секретарь обкома комсомола, не то заслуженный мастер спорта. Моложаво выглядел. Теперь опергруппы милиции и НКВД, которые наверняка шастали по перрону и залам ожидания, не обратили бы на него ни малейшего внимания. Лишь бы Анфиса узнала…

В пригородном тоже все шло как по маслу: женщина читала сыну лет семи сказку про Маленького Мука, который надел повару на голову медную кастрюлю; успокаивающе стучали колеса на стыках, усталость и перенапряжение брали свое. И Корочкин уснул. Во сне он снова шел через мост на чужую сторону, и Иренева, княгиня Вера Сергеевна, стояла у пилона и пела о двух слезинках…

– Это вы, ваше сиятельство, – подошел к ней. Взглянула удивленно:

– Бог с вами, гражданин.

…Открыл глаза, в проходе стояла женщина лет пятидесяти с аккордеоном, рядом мальчик лет десяти, аккуратненький, с белым отложным воротничком на чистенькой курточке.

– Товарищи и граждане! – вышел мальчик вперед. – Время теперь трудное, и, чтобы у вас у всех было хорошее настроение, мы вам сейчас сыграем и споем старинный романс «Две слезинки».

Она запела, Корочкин вгляделся. Господи… Это и в самом деле была Иренева, только постаревшая, подурневшая и плохо одетая. Вспомнил рассказ Дебольцова – как запела в канун переворота «Боже, Царя храни». Что было делать? Подойти, обнять, заплакать вместе – ведь до границы прошли и расстались навсегда – и на тебе…

И уже встал и хотел шагнуть навстречу, но вдруг увидел: в дальнюю дверь вагона входит патруль. Вгляделся, о, Боже, нет, это всего лишь командиры Красной армии, молодые, только что после выпуска. Наверное, поедут через день или два на фронт.

И не подошел.

Она же, проходя мимо, повернула голову и задержала взгляд на мгновение, показалось – узнала. Но не остановилась.

Корочкин смотрел на верхушки елей и сосен, что неслись за окном, и звучала, звучала мелодия из прошлого:

 
Затуманились синие дали,
Не вернуться минувшему вновь,
Две слезинки нам были наградой
За все то, что мы звали «любовь».
 

«Любовь… – беззвучно повторил он. – Неведомое чувство…» Прожил на свете вот уже пятьдесят лет – и не было. Пытался убедить себя: интерес к ней, к Анфисе, экзотический. Если она и в самом деле дочь Колчака и Тимиревой – это совершенно немыслимый эксцесс обыденности: не бывает такого, не может быть. Вспомнил, как некогда, оказавшись случайно у дома, где жили счастливые Колчак и Анна Васильевна, вдруг поймал себя на мысли, что видеть их не может – таких отстраненных от всего мира и не сводящих глаз друг с друга. Увы, ничего не светило, а ведь невесть откуда взявшееся, вспыхнувшее, точнее, чувство было таким свежим, таким сильным. Никогда не мог примириться с враждебностью Судьбы, всегда любил ее, чужую любимую, – так прячут в подушку свои рыдания по суженому, по единственному, когда он проходит мимо и не оглядывается… Женское чувство, но в чем-то сродни. Да ведь и в Иркутск поехал, обрек себя на гибель только из-за нее. Возвышенные слова, что сказал в минуту расставания с Дебольцовым, – были всего лишь уловкой, общим местом, они, поди, и не поняли…

Но Анна Васильевна канула в Лету. То есть она, возможно, и была жива еще, кто знает, но ведь сидела – в тюрьме ли, в лагере – такой женщине, героической и непримиримой, ни за что не скрыться от всевидящего ока. Уничтожение таких – это ведь и есть призвание всяких разных зуевых.

И вот из ничего, ниоткуда явилась Анфиса. Похожая на мать как две капли воды, с таинственным, неопознанным прошлым, такая примитивная и такая наполненная, такая грубая и такая нежная, такая застенчивая и такая верная – до последнего дыхания. Как это она говорила… «Навязался ты на мою голову». И взгляд ее загадочных серых глаз расплывался и таял, возникало ощущение, что смотрит она сквозь Корочкина, не то в прошлое, которого не знала, не то в будущее, которого не знает никто…

«Я весь в мечтах с тобой…» – донеслось неясным отголоском, и вдруг понял, с волнением и трепетом: да. С нею. С нею одной. С того самого памятного дня, когда подошла на пустыре и произнесла странные слова: «Мне отовариваться». С чего другой раз начинается любовь – из мусора…

Поезд приближался к станции, пассажиры приготовились выходить, вот и платформа проплывает мимо окон и…

Анфиса. Стоит на краю, ловит жадным взором, ищет кого-то в окнах. И захотелось закричать на весь вагон: «Господа! Вы не обращайте внимания на то, что эта женщина так скверно одета и плохо выглядит – ведь она четвертые сутки не уходит с этой платформы, чтобы дождаться меня, меня, господа! Как я счастлив, посмотрите, ведь она любит меня и я люблю ее, это же самое главное в жизни, разве вы не понимаете…» – но не закричал, вышел спокойно, огляделся размеренно – а вдруг эта краповая сволочь наблюдает откуда-нибудь – но не было наблюдения, видел это, а она стояла и следила взглядом последних пассажиров, и меркли ее глаза.

– Анфиса! – закричал. – Я здесь! Здесь! – и помчался навстречу дикими, скачущими прыжками – так некогда на заре юности выпустил из рук китайский шар слоновой кости, десять сфер друг в друге, фамильную ценность, и покатился шар по откосу к реке, и пытался догнать, но не смог…

Она бросилась к нему, обняла, рыдала и сквозь слезы: «Я верила… Я ждала…» – «Знаешь, – сказал, тщетно стараясь подавить вдруг подступивший ком, – придет день, и все кончится. Кровь, ненависть. И подарит Господь единственную секунду собственного нашего счастья. Я люблю тебя. Навсегда. Я знаю: ты никогда не состаришься, ты будешь красива вечно. А я стану седым, и у меня будут трястись руки. Тогда я расскажу тебе, кто ты на самом деле». – «Почему же только тогда?» – «Потому что ты не должна сомневаться в моей любви. К тебе, понимаешь?» Она не понимала, но это уже не имело никакого значения…