Текст книги "Конь бѣлый"

Откинулся полог, влетел мастер:

– Полковник, депеша: красные здесь уже! Торопитесь, Алексей Александрович!

Наспех сунули пожитки в вещевой мешок, выскочили. На другом конце леса, ближе к Ганиной яме, танцевали на резвых, застоявшихся жеребцах трое в краснозвездных шлемах.

– Смотри… – Дебольцов вытянул руку, Надя увидела, остановилась.

– Не может быть… Но они не стреляют?

– У нас странная война, поехали!

Теперь она растерянно показала пальцем – по-детски:

– Смотри… Николай Алексеевич… Что это он?

Соколов вышагивал – руки за спиной – вдоль линии траншей. Шел мерным, почти строевым шагом, опустив голову.

– Николай Алексеевич! – закричал Дебольцов. – Красные!

Никакой реакции не последовало. Сел на промывочную колоду, скрестил руки, когда Дебольцов подбежал, поднял глаза:

– Что, полковник? Красные? Бог с ними… Что-то хотите сказать?

– Только то, что вы совершили великий подвиг, Николай Алексеевич. Да, я не верю в правильность избранного пути. Но я преклоняюсь перед вами, я уважаю вас…

– Благодарю. Все собрано, упаковано?

– Так точно. Вещественные доказательства в двух сундуках.

– Едем…

Брички тронулись, красных больше не видно было.

Отход армии из Екатеринбурга совершился 14 июля. Дебольцов и Соколов заехали на своем «форде» во двор контрразведки – Соколову нужны были протоколы допросов второстепенных свидетелей. Таковых обыкновенно допрашивали в уголовном розыске и здесь. Офицеры и полурота охраны суетились, бегали взад-вперед без всякого смысла, солдаты грузили бумаги в кузов «рено», из дверей подвала появился комендант с револьвером в руке, прокручивая барабан, жеманно улыбнулся: «Николай Алексеевич, у меня все». Соколов кивнул и, перехватив неприязненный взгляд Дебольцова, сказал сварливо: «А вы думали – шпорами по паркету?» – «Бог с вами…» Дебольцов направился к подвалу – зачем? Он не смог бы этого объяснить. И сразу увидел трупы. В нижнем белье, окровавленные, они лежали вповалку у стены. Появился еще один офицер, вытянув указательный палец в сторону убитых, начал считать: «Раз-два, три-четыре… – Заметил Дебольцова: «Господин полковник, у меня не хватает трупа?» – «Пошел вон…» Стиснул зубы, душило отвращение – до рвоты. Зачем стрелять в тех, кто безвреден? Зачем убивать всех подряд… Со двора донеслось: «Господин капитан, что делать с чернильным прибором?» – «Бросьте к чертовой матери!» – «Но он малахитовый, здесь классический завитковый узор!» – «Делайте, что вам приказывают!» – «Но это реликвия! Он принадлежал Демидовым!» Рассмеялся: «Господа, где-нибудь в Париже мы создадим музей нашего учреждения!» Кто-то из офицеров заорал, прыгая в кузов: «Прощай, немытый город Екатеринбург!» Соколов уже сидел в «форде» сзади, постукивая нервно по портфелю, поехали, сразу же влились в колонну войск, техники, беженцев – все двигались к вокзалу. На перекрестке остановились, пропуская артиллерию, от войсковой колонны отделились два офицера, один, подполковник с Георгиевским крестом, попросил, улыбаясь, закурить.

– Иванов 13-й… – вспомнил Дебольцов. Господи, как давно это было: Ставка Государя в Могилеве, награждение, Колчак… – Какими судьбами?

– Судьба теперь у всех одна. С Государем… правда? – спросил Иванов.

– Правда. А почему в пехоте, а не на флоте?

– А флота больше нет. Честь имею…

Ушли, и стерлось прошлое, как будто никогда и не было.

У дома Нади приказал остановиться и обождать. Поднялся на второй этаж, Надя стояла посреди разбросанных вещей и, опустив руки, плакала. И было в этих бессильно вытянувшихся руках такое безысходное отчаяние, такая тоска, что Алексею стало не по себе.

– Надя… – сказал, – Бог с тобой… Этого не вернуть, что мы можем поделать?

– Папа стоял у этого комода, – глаза были пусты, губы изогнуты в странной усмешке, – и читал стихи… Понимаешь, я не могу вспомнить: что он читал? Ты должен мне помочь, Алексей…

– Я? Но… помилуй… Надя, пойдем, прошу тебя, – взял за плечи, повел к дверям, она вырвалась, оглянулась:

– Это был такой ритуал: читать стихи во время вечернего чая. Мама сидела вот здесь… А Вера – рядом со мной… Вот, я кажется вспомнила: «И умру я не на постели при нотариусе и враче…» Но ведь так и случилось, Господи…

К вокзалу подъехать не смогли, здесь сгрудились воинские части, повозки с имуществом, лошади.

– В чем дело? – кричал Дебольцов в лицо коменданту станции. – У меня груз для Верховного правителя!

– Пушки гремят… – вяло отвечал комендант. – Последний эшелон на путях, он заблокирован чехами, не кровь же проливать… Да и двери – вы же видите, они заперли их!

Юнкера, которые сопровождали груз контрразведки, выстроились в две шеренги и оттеснили жаждущих спасения.

– Я прикажу стрелять! – орал Дебольцов, расталкивая потерявших голову обывателей и военных, которые били друг друга, валили и готовы были – это чувствовалось – растерзать на клочки. На телеге сидели военные оркестранты – чуть в стороне – и бойко выдували печальный «Южный марш». Все было похоже на хорошо организованное сумасшествие. Наконец удалось подойти к дверям вокзала, Дебольцов выстрелил несколько раз по замку, тот отлетел, и толпа окончательно потеряла рассудок; впервые в жизни видел Алексей, как офицеры били женщин, затаптывали пытавшихся вырваться вперед. «Надя! – крикнул, – Николай Алексеевич! Быстрее, быстрее!» Помощь юнкеров оказалась решающей, они беспощадно растолкали всех и, стреляя в воздух, позволили внести сундуки в здание. И сразу встали стеной. «Мальчики несчастные… – промелькнуло в голове, – что с вами будет…» В том, что никому не удастся пройти к эшелону, не сомневался: чехи у вагонов, шрапнели уже повисшие над вокзалом. Но – повезло. Каким-то чудом на перроне оказались пулеметчики и несколько офицеров из контрразведки. Как они попали сюда, спрашивать было некогда.

А из-за стен, вопреки всему, плыли звуки «Южного» – не то в насмешку, не то в поддержку. Эшелон вытянулся вдоль перрона, подходы к нему перекрывали две шеренги чехов, лица у них было скучные, непроницаемые, но угадывался, виден был – хотя не явно, страх: шрапнели дымили в близком небе все чаще, грохот пушек казался все ближе и ближе…

– Сейчас мы здесь все разнесем! – заорал Дебольцов в лицо чешскому офицеру, тот откозырял двумя пальцами, равнодушно-насмешливо: «Полковник, вы с ума сошли!» Как было противно – нет, не помятое лицо в складках, не насмешливая улыбка, но ударение, черт бы его взял, славянина: «сошли́» у него звучало как «со́шли», на «о» ударял «пшеклентный» (чешского Алексей не знал – вспомнил дурное польское слово).

– Пулеметы! – скомандовал сорвавшимся голосом. – Прицел – один, целик – ноль! Огонь!

Очередь прошлась по угольной куче перед дымящимся паровозом, вышло эффектно и подействовало: первая шеренга попятилась и разбежалась.

– Вояки… – презрительно заметил Иванов 13-й, он тоже был здесь.

– Николай Алексеевич, господа – все, кто несет сундуки, – вперед, к вагонам, быстрее! – закричал Дебольцов, вдруг почувствовав, что кто-то вцепился ему в плечо мертвой хваткой. То была красивая девица с белым от ужаса лицом: левой рукой она придерживала подол длинного платья, правой ухватила Алексея чуть ли не за ключицу. Это было смешно и странно, как в предутреннем кошмаре. «Что вам, мадемуазель?» – «Там дама, у нее собаки!» – «Какие, к черту, собаки, вы пьяны, мадемуазель!» – «Да вон же, вы слепой, что ли!» – отпустила плечо – действительно, у колонны стояла хорошо одетая женщина с двумя салонно подстриженными пуделями, ее лицо с исчезающим отзвуком былой красоты задело и растревожило, словно воспоминание о безвозвратно ушедшем. Все вокруг сразу сделалось нереальным.

– Ч-черт… – только и смог произнести. – Бегом, не отставайте!

Женщина побежала, собаки с веселым лаем мчались вприпрыжку рядом, для них это была веселая игра…

А шрапнели рвались, и мертвые падали, мешая бежать живым. Соколов зацепился ботинком за чей-то баул и едва не растянулся. Это было почти смешно. А у вагона толпа человек в сто пыталась подняться по узким мосткам в серединные двери почтового вагона, и хотя здесь два офицера поддерживали дисциплину – не получалось, по колеблющимся доскам трудно было идти. Завизжала шрапнель, девица, с которой только что разговаривал, рухнула под ноги, лицо синело на глазах, по белому платью расплывалось багровое пятно. И тут же, следом, свалился, вскрикнув, офицер… Дама с собаками поднялась благополучно, но поезд тронулся рывком, большой пудель не удержался и повис, царапая когтями и визжа истошно, женщина закатывала глаза и, теряя сознание от ужаса, кричала: «Чарли, Чарли, господа, помогите же кто-нибудь!» – Пудель выпрыгивал на совершенно невозможную высоту, но достать до порога не мог и визг его переходил в натуральный, почти детский плач. Поезд набирал скорость, взрывы подняли землю, и пламя охватило павильоны, а потом и здание вокзала, непрерывно бил пулемет, красные всадники уже мчались по платформе, последнее, что успел увидеть Дебольцов – это вырвавшееся из черного дыма алое полотнище, и еще услышал визгливое: «Даешь Екатеринбург!»

И над всем этим бесстрастно и мощно раскатывалась чешская песня, «Влтава». Солдаты пели ее сквозь зубы – они чувствовали свою силу, эти восставшие против Ленина славяне…

По приезде в Омск, в тот же день, Соколов доложил Верховному правителю результаты расследования. Присутствовал Дебольцов; когда внесли и начали раскладывать на столах вещественные доказательства, Колчак неожиданно попросил пригласить Тимиреву и Надежду Дмитриевну. «Я надеюсь, вы не станете возражать, Николай Алексеевич, – с улыбкой произнес Колчак. – Момент суровый, трудный, согласитесь, присутствие дам смягчит…»

Соколов докладывал скупо, сдержанно, без эмоциональных оценок. Выходило так, что Государь, Семья и люди были сведены в первом часу ночи в полуподвальную комнату в доме Ипатьева и расстреляны из револьверов. Оставшихся в живых добивали выстрелами в голову и штыками. С трупов большевики сняли драгоценности, их количество и стоимость неизвестны, можно пока только предполагать, что драгоценности эти составили немалую сумму.

– Я надеюсь… над ними, по крайней мере, не издевались? – спросил Колчак. – Во время… убийства…

– Кроме ужаса смерти, который все испытывали в течение нескольких секунд, – я думаю, – нет, – сказал Соколов. – Ваше высокопревосходительство, исполнители убийства установлены: Юровский, его помощник Никулин, караульный начальник Медведев, охранник Якимов, были и другие. Особенность данного уголовного дела заключается в том, что так называемые традиции большевистского интернационализма получили здесь свое качественное подтверждение.

– Что вы имеете в виду?

– В уничтожении Семьи и людей участвовали коммунисты – венгры, русские и евреи, к сожалению…

– Почему «к сожалению», Николай Алексеевич? Это закономерно.

– Возможно, что и так, ваше высокопревосходительство. Но за действия нескольких мерзавцев могут ответить сотни ни в чем не повинных… Всегда так было.

– Я не разделяю ни ваших опасений, ни вашей точки зрения. Это весь круг участников?

– Организаторы и вдохновители остаются вне поля нашего с вами действия. Это Ленин, Свердлов, Голощекин и весь без исключения Уралсовет. И все же я бы выделил роль Петра Войкова – наркомпрода…

– Почему?

– Этот человек обеспечивал комиссаров продуктами питания – поддерживал их преступную жизнедеятельность. Кроме того, он достал серную кислоту, которой уничтожались трупы. Разумеется, и председатель Белобородов сыграл свою роль. Публикации о том, что убит один лишь Государь – ложь, инспирированная Белобородовым. Мы располагаем телеграммой за его подписью. Это шифровка. В ней говорится о том, что убиты все. Александр Васильевич… В этом ящике – все, что осталось от царствующей династии.

Колчак долго рассматривал полированный, с инкрустацией ящик, большую шкатулку скорее, и не решался – это было видно – открыть. Но вот крышка поднялась – спекшаяся черная масса или бог весть что, это не могло иметь названия на нормальном человеческом языке…

– Боже… – только и смог сказать Верховный. – Разрублены на куски. Сожжены… Невероятно, господа… Этого просто не может быть. Мы ненавидим друг друга, но все мы люди, в конце концов…

– Большевики не люди, ваше высокопревосходительство… Это ваша и многих ошибка – полагать, что эти юркие и сладкоголосые певцы народного счастья – человеческого роду… Нет, – Дебольцов попытался закурить, но сломал спичку и смял папиросу.

– Меня интересует ваше принципиальное мнение, – настаивал Колчак.

– Мертвы все, я согласен. Что же до того, где скрыты тела…

– Сожжены?

– Скрыты. Николай Алексеевич ошибается: тела брошены в дорогу на участке между железной дорогой и Поросенковым логом. Проверить это нельзя – там теперь большевики. Главное: Государь мертв, трон не замещен. Надобно немедленно просить старшего в роду, великого князя Николая Николаевича о вступлении – если и не на трон прямо, то, во всяком случае, великий князь должен стать местоблюстителем престола…

– Увы, полковник, увы… Не ко времени, согласитесь. Наши армии отступают по всему фронту.

Соколов сделал шаг вперед и вытянул руки по швам:

– Я сожалею о существенных разногласиях. Более того, есть версия, она принадлежит моему помощнику, надворному советнику Кирсте, что Государыня, во всяком случае, жива. Как и дочери. Свидетели показали, что видели их живыми после 17 июля 1918 года.

Глаза Колчака посветлели:

– Может быть… правда?

– Увы. Кирста либо лжет, либо заблуждается, либо играет некую непонятную игру. Но ведь очевидно: коли это не отброшено на уровне закона – мы не имеем права вести переговоры с кем бы то ни было.

Тимирева подошла к столу, на котором стоял ящик, перекрестилась:

– Пути Господни неисповедимы, так хочется верить в чудо…

Надя встала рядом с Дебольцовым:

– Господа, сейчас мы должны быть вместе… Как страшно терять надежду – нет, не на воскресение мертвых… А на то, что оживет Россия.

– Отслужим панихиду, – мрачно сказал Колчак. – Разумеется, в узком кругу. Теперь не время для монархических демонстраций, – поймал взгляд Дебольцова, отвернулся.

Алексей смотрел печально и кротко. В конце концов, только Геракл смог очистить Авгиевы конюшни, больше это не удалось никому в мировой истории…

Заупокойную служили в маленькой захолустной церкви – по распоряжению Колчака выбрали такую специально, чтобы избежать наплыва публики и противоправительственных призывов. Священник и дьякон, одетые в черные ризы, молча стояли у алтаря; фотографический портрет Семьи держал Красильников, у него тряслись руки, он едва сдерживал слезы. На клиросе собирался хор – несколько мещанского обличья господ и три женщины средних лет с заплаканными лицами. В церковь пришел и Корочкин.

– Братья и сестры, – вышел вперед священник – пожилой, с длинной бородой, он неуловимо напоминал покойного Аристарха – Дебольцову стало не по себе…

– Оставляя времена неведения, – продолжал, – Господь ныне повелевает всем людям покаяться повсюду и во всем. Совершилось величайшее злодейство: безвинно умерщвлены последние Государи русские, и потомки диавола торжествуют победу. Но временно это, потому что тяжела десница Господня и покарает она убийц, ибо сказано: не прикасайтеся Помазанному Моему. Слова сии из сто четвертого псалма привычны православным, и оттого их таинственный смысл утерян многими из нас. Между тем – Божественное миропомазание Государя на царство есть право, данное царю самим Богом Вселенной властвовать праведно над людьми. Но не человекам смертным дано развязать то, что связано Господом… И покушающиеся на власть, от Бога данную, – будут ввергнуты в геенну – рано или поздно. Ибо на это воля Господня…

Хор запел «Со святыми упокой…». Впервые в жизни слушал Алексей погребальный кондак столь напряженно, внимательно, вдумываясь в каждое слово. И распев – вроде бы трагический, безысходный, вдруг отозвался в душе вечно обещающим благо. Бессмысленность сей юдоли печали не была таковой на самом деле, потому что предначертанное под этим небом совершается безусловно: «яко земля еси и в землю отыдеши». Чистая же река жизни – впереди.

Наступил ноябрь, армии Верховного правителя отступали по всему фронту, схватка с красными была очевидно проиграна. Колчак нервничал, сменил командующего – все это было поздно и бесполезно, Дебольцов понимал это лучше других: кратковременная командировка в действующую армию не оставила ни малейших иллюзий… Вошел в адъютантскую, здесь шел военный совет, господа генералы искали вчерашний день. В кабинете, у камина, виден был Колчак, он рассматривал свою Георгиевскую саблю и что-то говорил негромко, Дебольцову показалось, что в кабинете есть слушатель. И верно, подошел поручик, один из младших адъютантов, шепнул: «Там премьер-министр». Увы, этот круглолицый (кругломордый – называл его Алексей) недавний министр внутренних дел и нынешний премьер вызывал у Дебольцова одно только раздражение. Что могло быть общего у конституционного демократа Пепеляева с монархистом и императорским флигель-адъютантом? Алексей остался у стола Военного совета.

Между тем Колчак действительно рассказывал Пепеляеву историю своей сабли.

– Точно такую же я бросил в море два года назад…

– Вот как? Это странно.

– Совсем нет, Виктор Николаевич, таков морской обычай: меняется командующий флотом, и тот, кто уходит, оставляет свое символическое оружие морю. Я думаю, там много сабель лежит…

– Однако же ценность, ну и память все же…

– Да, несомненно, и, знаете, я так был рад, когда атаман Дутов в Петербурге преподнес мне точно такую же… У этого клинка синеватый отблеск, я иногда часами смотрю на него, и возникают какие-то смутные образы… Человек должен понимать свое предназначение, и я знаю: мое дело, единственное служение – война! Это я ставлю превыше всего и бесконечно люблю.

Пепеляев сидел в кресле, откинув фалды фрака и нервно выстукивая ногой ритм какого-то марша.

– Отвратительно! – почти закричал, вскакивая. – Твердят: демократия! Она превыше всего! Дэмос крат, видите ли… Но в России? Чепуха! Развращенная, развращенная масса, ну согласитесь, разве может власть, этот олимп, удел посвященных, принадлежать всем? Этим кухаркам, лакеям, докторишкам, наконец? Интеллигенция, господи… Да они же захлебнутся в собственном дэрмэ! Да, я тоже за демократию – как за мечту, но ведь не сию минуту, не сразу, потому что в противном случае наступит всеобщая дэфекация!

У Дебольцова лопнуло терпение, в конце концов, он обязан доложить о том, что увидел. Вошел, наклонил голову и, обращаясь подчеркнуто только к Колчаку, сказал, уже не сдерживаясь:

– Я с фронта. Вам сейчас доложат подробности, моя же обязанность резюмировать без обиняков: дух войска сломлен.

– Дух войска – сломлен! – повторил Пепеляев шутовским голосом. – Вот, не угодно ли, Александр Васильевич, и это говорит образованный военный! Дух – бесплотен, вам бы надобно это знать, полковник! Чепуха какая-то…

Торжественно вошел председательствующий на военном совете генерал:

– Ваше высокопревосходительство, мы тщательно проанализировали карту и сводки с фронта, Военный совет констатирует: резервы исчерпаны, более противостоять Тухачевскому…

– Тухачевскому! – Пепеляев вскинул руки в трагическом недоумении. – О чем вы здесь говорите, генерал?

– О том, что все кончено, Виктор Николаевич.

– Но этого не может быть! Тухачевский всего лишь подпоручик и изменник! Я не понимаю… Ну хорошо, хорошо, что вы предлагаете?

– Сдать город. Начать эвакуацию.

– Сдать? Вы с ума сошли! Вы рехнулись! Мы должны биться до последнего солдата! Я лично встану к этому камину и, если не будет оружия и патронов – стану убивать узурпаторов кочергой, вы понимаете?

– Начинайте эвакуацию… – хмуро сказал Колчак. – Все свободны. Полковник, вас я попрошу остаться.

Пламя в камине весело взмывало и падало, Дебольцов пошевелил угли, и они вспыхнули последним, безнадежным огнем…

– Все эти дни я думал… Я спрашивал себя: почему? – Колчак опустил клинок в ножны, положил саблю на каминную полку. – Почему мы уступаем их дикой, необузданной, безнравственной силе, этому клокочущему потоку зла? Я перестал спать, нервы сдают – страшно подумать: мы должны выстлать своими костями дорогу в их «царство свободы», в никуда! Полковник, Алексей Александрович, была дружная работа, мы стояли на пороге успеха, спасение России обозначилось явью – и вот… Борьба удельных самолюбий, драка мелких честолюбивых выскочек между собой, воровство, которое мы так и не смогли остановить, власть топора, но не закона… Недоброжелательность и подозрительность – какой печальный итог…

Отвечать не хотелось, но его страдающие глаза – крик о помощи – разве мог оставить без ответа? Но решил говорить жестко:

– Когда мы встретились – помните? Мы согласились, что легитимная власть Государя – это единственное спасение державы.

– Не отрицаю… Но разве не поняли вы, что общество никогда не примет монархию? Не согласится на ее возвращение, вы больны иллюзией, полковник, ваша мечта оказалась сном, увы…

– Разве? Но простите за отвлеченный пример – больной в тифу или даже чумой может надеяться только на Господа, Господь же повелевает отбросить сомнения и действовать с оружием правды в правой и левой руке! Почему же мы… Простите, вы, Александр Васильевич, вели пустые споры с людьми поврежденного ума? Они называли монархию ересью, но разве не должно было нам остаться верными? И тогда врата ада не одолели бы нас…

Колчак молчал. Речь Алексея носила метафизический характер, с этим невозможно было спорить. Вошел офицер, рука у козырька и мертвые глаза:

– Автомобиль у подъезда.

Уезжали к вечеру, тени ложились на одноэтажный город, и тьма накрывала, словно невесомым одеялом, сквозь которое устремлялись в меркнущее небо золотые купола соборов. Улицы, по которым проезжали, были пусты; урчали моторами автомобили, выбивали непонятный ритм копыта конвойных коней. Вот и вокзал, и поезд уже подают, и, исходя паром, напрягается утлый паровозик. И этот, впрочем, выпросили у всесильных чехов. На перроне собралась толпа, стояли молчаливо-доброжелательно, даже с некоторым чувством утраты, и только иногда взлетали крики: «Долой белогвардейщину! Вон Колчака!» Теперь уже можно было и не бояться.

Дебольцов выбрался из авто, держа руку под козырек, открыл дверцу Колчаку, тот вышел и подал руку Тимиревой. Сейчас был протокол, нарушить который, увы, – однозначно призвать к началу паники. Этого Алексей не мог позволить, и поэтому Надя была предоставлена сама себе – шла с баулом среди всех прочих. И все же – как кричали, как накатывали эти злобные возгласы, стремясь раздавить, деморализовать, уничтожить. Но Колчак с окаменевшим лицом вел под руку Анну Васильевну и никак не реагировал на оскорбления. Цепь солдат с трудом сдерживала напор толпы. Был момент, когда Верховный пожалел было, что не приказал отправляться в полной тайне… Но благополучно добрались до салон-вагона и погрузились, и вот уже гудок, и столбик пара взлетает, и бешено прокручиваются колеса, и, набирая ход, начинает двигаться последний поезд Верховного правителя – впереди неизвестность пути…

Дебольцов стоял на подножке последнего вагона, наблюдая за беснующейся толпой, офицерами на перроне, что держали ладони у козырьков, за собственным конвоем Верховного, вон есаул откозырял, привстав в седле, и, развернув полусотню, пошел рысью обратно в город. Что их ждет теперь, казачков? Последнее, что увидел, пока вагон тянулся мимо вокзальной площади, – огромный, художественно разделанный транспарант, на котором заламывала руки Россия в облике прекрасной девушки, и тучи летучих – нет, не мышей, но крыс, так было изображено, – падали на нее, стремясь свалить и уничтожить. У главной крысы было плохо написанное, вроде карикатуры, лицо Ленина, у второй – она снижалась следом – Льва Троцкого. А над просторами – снопами, полями и лесами бушевал черный вихрь беспощадного пожара…

Вернувшись в вагон и пройдя сквозь несколько коридоров, проверив охрану и пулеметы у вагона с золотым запасом – один такой шел непосредственно в поезде Верховного, Дебольцов явился в салон. Здесь собрались все, включая Колчака; Александр Васильевич сидел в торце обеденного стола, по левую руку – Тимирева, дальше Надя, справа Пепеляев, за ним генерал, какой-то шпак и еще кто-то, вроде секретарь Пепеляева, Дебольцов не был с ним знаком.

– Ваше высокопревосходительство, – доложил, – ближайшая остановка через час.

Все напряженно молчали, Колчак встал:

– Господа, я никого не удерживаю, наш дальнейший путь весьма проблематичен, я полагаю, что те из вас…

– Это совершенно невозможно, – сурово наклонил голову генерал. – Совершенно, ваше высокопревосходительство!

Генерала поддержали неразборчивыми междометиями. И снова воцарилась тишина, только колеса стучали все громче и громче…

Секретарь наклонился к уху Пепеляева:

– У меня деликатное поручение, так сказать… Просьба.

– Поручение? – вскинулся Пепеляев. – Докладывайте.

– Вот… – Секретарь протянул бутерброд на салфетке. – Вы догадываетесь, кто столь озабочен вашим здоровьем?

– Понятия не имею. – Пепеляев запихнул салфетку за воротник и начал жадно есть. – Диэта, господа, – улыбнулся.

– Чревоугодие… – буркнул генерал. – Я по себе знаю.

– Господа, обед подадут через полчаса. Заказан на Любинском, в трактире, и это, поверьте, куда лучше клистирного ресторана!

– Здесь дамы, фи…

Надя встала и направилась к выходу, Дебольцов следом, вошли в купе – узкое, как папиросная коробка, поставленная на ребро, полки одна над другой. Было значительно тише, нежели в салоне, вероятно, из-за небольшого пространства. Дебольцов повесил шинель на изящный крюк, Надя уже усаживалась у окна – там летела белая мгла, темные пятна кустарников едва различались, и все это безрадостно накрывал протяжный гудок паровоза.

– Если позволишь – я здесь, – сказала Надя. – Так интересно смотреть в окно – все меняется, каждый миг – новая, неизведанная жизнь. Как на театре, не правда ли?

Она хотела отвлечь посторонним, ничего не значащим разговором: когда еще удастся спокойно поговорить, и, главное, предусмотреть повороты судьбы?

– Надя, – сказал, – я знаю, что нас ждет. Не хочу пугать, но мы должны приготовиться к самому худшему. Скорее всего, арест и… Ладно. Ты должна сойти на следующей станции. Тебе еще можно затеряться среди кочующих, колесящих… Ты, Бог даст, найдешь в Петербурге тетку, ты еще будешь жить, ты должна жить, понимаешь?

– Я тоже хочу сказать тебе… ты мне поклялся у алтаря. Не разлучаться до смерти. Молчи. Я сделала свой выбор. Надежда на лучшее всегда жила и живет во мне по сей миг, но я понимаю: кампания проиграна, а поражение – всегда плен, позор и смерть. Но я прошу тебя: вместе.

Что он мог ответить…

Позвали обедать, все чинно слушали «Отче наш», Надя смотрела в окно, пейзаж был однообразен, но глаз не уставал, и монотонное чтение молитвы непостижимо соединялось – по словам, по смыслу – с вечностью – там, в высоком и хмуром небе…

– Прошу садиться… – Адмирал подал пример, попросил убрать бутылку с шампанским – уж какой праздник нынче – и, тронув как бы невзначай, руку Тимиревой, грустно сказал: – Мне плохо спится под стук колес, я не люблю однообразный, четкий ритм, он утомляет. Представьте себе, друзья, под руку попался томик стихов: Александр Блок. И вот читаю: «Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо, и молча жду, тоскуя и любя…» Замечательный поэт, не правда ли?

Пепеляев перестал жевать и швырнул салфетку на тарелку:

– Как… Как вы можете, Александр Васильевич?! Это же фрондеры, и более того – враги! Я решил: войдем в Москву, и я этого, простите, вашего Блока и босяка-подпевалу большевистского – Горького – повешу на одном фонаре! «Гордо реет Буревестник», видите ли… Сволочь!

– Ну… – протянул Колчак. – Люди искусства – они не от мира сего, Виктор Николаевич, зачем же так беспощадно…

– Потому что разлагают, ваше высокопревосходительство! Вредят! Но чем одареннее они – тем и вреднее, разве не так? Черт с ними… Все паровозы – у чехов, мне только что сообщили по юзу. Но ведь чехи заткнут нас а сме причь, ферштейс ду? Арестуют и умоют руки, мерзавцы…

– Но они стремятся на родину, все нормальные люди стремятся на родину, почему это вас раздражает? – удивилась Тимирева.

– Они-то – на родину… Это на их поганом языке – семья. Я тоже хочу к семье. Все хотят! Но я ведь не продаю для этого чехов – большевикам!

Влетел и замер, покачиваясь, управляющий делами Совета министров. Взор его плыл, не задерживаясь ни на ком, щеки алели как увядающие розы, выбросил руку с бокалом:

– Господа! Мне приснился сад в подвенечном уборе, но я не понимаю: мы вдвоем в этом саду? Или, может быть, – втроем?

– Владимир Иванович… – страдающим голосом сказал генерал. – Уйдите вы отсюда Христа ради! Черт знает что!

– Оказывается, у нас неисчерпаемые запасы водки, господа? – ернически вскинулся Пепеляев. – Когда мы все съедим – станем менять водку на хлеб и картошку – на станциях всегда выносят.

– Это до войны выносили, выше высокопревосходительство… – Помощник Пепеляева обескураженно посмотрел на присутствующих. – Вы давно не путешествовали.

– Господа! – продолжал Пепеляев. – Нет ни малейшего повода сомневаться. Я разрабатываю план. Мы объединим наши усилия с Европой, которая – верьте на слово – никогда не примет большевизм!

…А поезд шел сквозь сумрак, ночь и утро, и казалось, что сверкающие стальные рельсы ведут в землю обетованную, в ту волшебную страну, где нет и никогда не было ни бурь, ни битв, ни отчаяния. Колчак стоял у окна, Тимирева – у другого, Александр Васильевич читал Блока:

– «Вечереющий сумрак, поверь, мне напомнил неясный ответ, смутно помню: отворится дверь, набежит исчезающий свет…» Аня… Ты помнишь? Ты все помнишь? И… ни о чем не жалеешь?

Подошла, нежно провела по щеке, уже появилась щетина, это было неожиданно, щекотно, отдернула ладонь и рассмеялась:

– Тебе надобно бриться два раза в день.

– Непременно. А помнишь Гельсингфорс и как я пришел к тебе?

– Я улыбалась, но это было неискренне, прости. Я так боялась: войдет Сергей и… что я скажу?

– Правду.

– Я всегда удивлялась – почему ты служишь на флоте? Ты невероятно лихой кавалерист!

– Голубка моя… – Глаза были грустны, лицо усталое, вдруг появилось много морщин. – Да… – сказал, трогая складку у губ, – да. Стареем мы… То есть – я. Ты навсегда останешься молодой. Для меня.

Лампадка раскачивалась перед иконой Богоматери, по лицу Приснодевы ползли блики, когда отсвет падал на глаза – они становились невыразимо печальными.

– Она все знает… – вдруг сказал Колчак. – Все…

Поезд мчался на восток, мелькали станции – полупустые, с выбитыми стеклами, на запасных путях стояли недвижимые эшелоны и паровозы без единого признака жизни. «Наши… – заметив интерес Дебольцова, объяснил начальник конвоя. – Там, внутри, солдаты и офицеры… Все мертвы». – «Но этого не может быть! Почему?» – «Потому что нет перевязочных материалов, лекарств, врачей… Ничего нет, полковник…» Когда поезд начал замедлять ход, увидел Колчака, тот стоял в коридоре, у окна и мрачно следил за приближающимися огнями станции.