Текст книги "Конь бѣлый"

Часть вторая. Суд божий

Каппеля отпевали в Иверской церкви[14]14
  Каппеля отпевали дважды. Первый раз – сразу после смерти в церкви под Иркутском; второй раз – через два года в Харбине, куда был вывезен его прах и где останки генерала были преданы земле. – Примеч. авт.


[Закрыть], в закрытом гробу, при большом скоплении публики. Могила была приготовлена снаружи храма, у алтаря. Присутствовали и служащие Китайско-Восточной железной дороги – здесь, в Харбине, размещалось ее управление. Дебольцов заметил одного, лет тридцати на вид, с интеллигентным лицом, и, наклонившись к уху Нади, шепнул: «Наверняка шпион. Они здесь все шпионы Советов». Когда засыпали землей и отгремели залпы, сказал громко, стремясь привлечь внимание: «Господа, красная зараза явится сюда и могилу уничтожит! Запомните!» Разразился скандал, интеллигентный служащий КВЖД полез в драку, кричал: «Морду вам набили – вот вы и злобствуете бессильно. В России сейчас новая жизнь торжествует, а мы все здесь погрязли!»

Странный был город: вроде бы и вполне китайский – с иероглифами на магазинных вывесках, рикшами и обилием узкоглазых лиц – и в то же время сплошь русские, с дурным произношением, нищие, не знающие, куда себя деть. К бывшим товарищам Алексей не присоединился. Не участвовал в полковых собраниях, выпусках журнала – назывался «Армия и флот», заправлял в редакции Иванов 13-й, старый знакомец. Но читал иногда с удовольствием: некий доморощенный поэт опубликовал стишки, пронзительные, очень точные по смыслу:

 
Пусть нашей родины названье
Лишь устаревший звук пустой,
Пусть отдана на поруганье,
Разбита хамскою пятой!
 

Однажды утром обнаружил в «Харбинском вестнике» сообщение: генерал Пепеляев – брат премьер-министра Анатолий Николаевич – задержан в России ГПУ и расстрелян. И сразу вспомнился Омск, отъезд и дальняя дорога…

Деньги на жизнь зарабатывала Надя – давала уроки фортепиано. Среди бывших унтер-офицерских семей стало вдруг модным учить азам барской жизни. Деньги у этих людей были – поговаривали, что от грабежей. Надя ездила на извозчике из Старого города в Новый, верст пять, и возвращалась вечером, измученная, раздраженная, молчаливая. Дом, в котором снимали комнату в длинном коридоре с кухней на торце и умывальником напротив, был изначально построен для нищих и удобствами не обладал – впрочем, по деньгам Дебольцовых. Место было шумное, в полуверсте от станции Старый Харбин, всю ночь напролет и весь день были слышны паровозные гудки, и перестук колес доносился, будоража воображение… Но самым, пожалуй решительным недостатком было отсутствие зелени. Летом донимал сухой, обжигающий ветер, зимой – такой же, только с бесснежным холодом. Алексей целыми днями лежал на продавленном диване и читал старые подшивки «Нивы». Чувствовал: некогда бившая ключом любовь угасает на глазах, превращаясь в недомогание и просто ненависть. Иногда, просыпаясь по утрам и видя рядом еще совсем молодое, красивое лицо жены, проклинал себя за эгоизм, неумение отыскать теплое и доходное местечко, дабы процветать не хуже других. Но все шло своим чередом. «Ты ведь даже в церковь ходить перестал, как же так, Алексей?» – упрекала Надя, он отмалчивался, а когда донимала уж слишком, отвечал односложно: «Далеко». Она понимала: далеко не по расстоянию. По состоянию – вот в чем было тут дело. Военное поражение обернулось для Алексея утратой духа – нарастающее бессилие угнетало все больше и больше с каждым днем. «Мы влачим жалкое существование, – говорил он монотонно за обедом. – То, что мы едим, – не стали бы есть и собаки в нашем имении». – «Но у тебя больше нет имения, – сердилась Надя. – Того, что я зарабатываю, едва хватает на оплату жилья. Что с тобой, Алеша?» Впрочем, вопрос был риторическим, потому что Надины сомнения давно уже кончились. Знала: сломался супруг. Пыталась утешить, объяснить – не помогало. Начинала скандалить, однажды разбила последнюю, «памятную» чашку – из Екатеринбурга и долго рыдала – он даже не подошел. Друзья их оставили – впрочем, какие друзья могли быть у ригористичного, непримиримого Дебольцова? Однажды поутру он сказал задумчиво: «И нечего больше подошвы протирать». Надя поняла: теперь может случиться все что угодно. Слава Богу, что не было в доме оружия – свой наган Алексей продал в первые же дни, за кусок хлеба отдал… Но однажды заметила вскользь брошенный взгляд на потолок: там торчал кованый крюк от люстры. «Ты мог это сделать там, в России, – сказала грустно. – Стоило ехать так далеко…» Хлопнул дверью, ушел. Почему даже самые близкие не понимают иногда, что и мирно произнесенное слово, дружеский упрек ранит насмерть?

Слонялся до вечера. Когда зажглись фонари, незаметно для себя оказался на Гиринской, здесь сияли витрины полированного стекла и небывалые товары – как на Невском когда-то. У ювелирного остановился: мягкий блеск драгоценностей, огромные фарфоровые вазы, из которых как бы вырастали деревья с золотыми и серебряными ветками и каменьями, каждый из которых позволил бы долго жить безбедно, это понял сразу, – навеяли грустные мысли. «Что ж… – подумал, – я ведь Наде никогда, ни разу даже фальшивого колечка не подарил. А сколько было слов, намеков велеречивых: если бы у меня было все… Фанфаронишка несчастный, она ведь пропадет со мной. Там, в России, эти монстры строят свой рай на земле, и она нашла бы там свое место, нашла!» На этой невеселой ноте он вдруг почувствовал, что кто-то трогает его за плечо:

– Алексей Александрович? Полковник? Эк вас подогнуло, батенька вы мой… – За спиной стоял хорошо одетый мужчина с бородкой и тростью в левой руке. – Странное дело – вы пропали, а я ведь искал вас, была надобность…

Вгляделся: «Черт тебя знает, кто ты такой… Однако – в крайности я». Спросил: «Простите, сударь, не припомню. С кем имею честь?»

– Поручик Голимбиевский, Арнольд Вацлавович, честь имею. Не узнаете. Это ничего, я напомню. Июль 19-го, Екатеринбург, двор…

– А-а… – протянул, – это вы считали пальцем трупы у подвала?

– Так. А вы сказали: «Пошел к черту!» – засмеялся. – Я и пошел. Идиотская ситуация, полковник. Комендант их собственноручно расщелкал и говорит: «Семь штук. Смотри, чтобы ни один не пропал». Ну, я велю выносить, считаю…

– А зачем они ему? Мертвые?

– А бес его знает. Вы не обратили внимания – он же сумасшедший был! Так вот: считаю – одного нет. Тут вы. Так-то вот…

– А… надобность в чем? Она еще остается?

– Это в том смысле, что сможем ли мы подкормить вас? Сможем.

– Мы? Как понять? Арнольд… Хм… Извините. Вацлавович?

– Да просто, Алексей Александрович. Вы не благоволите завтра, часов эдак в пять, явиться на эту самую улицу, дом 10, квартира 5. Там меблирашка, вы не подумайте плохого, мы снимаем – по надобности.

– Опять «мы»…

– А вы не торопитесь. Завтра. – И, вежливо приподняв шляпу, исчез.

…Когда вернулся домой – Надя накрывала на стол и встретила с улыбкой: «Я, знаешь, и уходить боюсь. Ты странный стал. Не огорчайся, я отбивные принесла, пиво, сейчас насладимся». – «Я уж и забыл, когда мясное ел… А что до странности – как ты деликатно именуешь мою ущербность – ничего, потерпи до завтра». – «Ты… нашел работу?» Лицо озарила такая радость, что почувствовал стыд: «И вот ее-то я тиранил, огорчал. Господи, до какой же низости можно докатиться…» Между тем Надя уже вносила сковороду со шкварчащим мясом, и от аромата – давно утраченного – ударившего в ноздри, почувствовал, как уходит пол из-под ног, и в бессилии опустился на колченогий стул. Как это было вкусно, как не сравнимо ни с чем, а пиво… В забытьи даже причавкивать начал и остановился только тогда, когда поймал удивленный взгляд: «А я слышу и думаю – это мышка в подполье егозит, – улыбнулась. – Оголодал ты совсем, бедный мой».

Ночью проснулся, нелепая мысль сверлила мозг, глупая и пакостная – где? Где Надежда взяла столько денег? Заплатила за это дурацкое мясо все, что следовало отдать за квартиру? Утром с головной болью, едва ворочая языком, спросил: «Ты все истратила, да?» – «Не беспокойся, по-моему, наша нищета кончилась». – «Как так?» – «Ко мне подошла женщина: предложила работу, дала аванс». – «Какую? Какую работу?! – закричал – совпадение было более чем странным. – Что ты должна делать?» – «Еще не знаю, встреча сегодня, в пять». – «Где? Где, черт побери, где?!»

Испугалась – он был бледен, на лбу капли пота. «Бог с тобою, ничего страшного, даже совсем наоборот!»

Рассказала: приехала давать урок нотной грамоты новой ученице – дочери бакалейщика Степкиной Ирине, юному созданию без всяких способностей. Но жажда родителей видеть дочь в вечернем платье, в концертном зале за фортепиано преодолела и сомнения, и расстояние – жили от Дебольцовых на другом конце, и на одном только извозчике надобно ехать бог знает сколько и дорого как, но соблазнили – извозчика пообещали оплачивать – согласилась. Первое занятие началось скорбно: девочка капризничала, звуков не различала, нотную грамоту назвала самым скверным словом, какое только возможно в детских устах: «Говяшки на веревках ваши ноты». После двух часов бессмысленной работы встала и заявила, что желает перекусить; Надя осталась одна. Сыграв для настроения любимый Алексеем экспромт-фантазию Шопена, хотела перейти к Бетховену, но в комнату вошла незнакомая дама в хорошо сшитом платье, средних лет, с двуглавым бриллиантовым орлом на шее – брошь скупо высвечивала мелкими бликами. Познакомились, спросила: «Сколько же вы получаете за урок?» – «Пятьдесят даянов». – «Но это же такая ерунда? Послушайте… Вы не хотите заняться настоящим делом?» – «Каким?» – «Приходите завтра в пять часов в меблирашку на Гиринской. Дом десять, квартира пять. И вот аванс, пятьсот даянов».

Дебольцов обомлел:

– И ты взяла?

– Ты ведь ел мясо и пил пиво. Надоела нищета, Алешенька.

На следующий день ровно в пять они пришли по указанному адресу. Дом был несолидный, обшарпанный и разваливающийся, на лестнице пахло кошками и помойкой. Поднялись на второй этаж, лестничная площадка, очевидно нежилая, служила кладовкой старых вещей: стоял велосипед с одним колесом и два сломанных стула друг на друге. Позвонили в левую дверь – на филенке кто-то малограмотно, дурным почерком вывел огромную цифру 5. Ждать не заставили, открыла аккуратная горничная в белом переднике с милой мордашкой и улыбкой во весь рот: «Пожалуйте, вас ожидают». И одеждой, и манерами она являла такой контраст с окружающим, что Дебольцов тревожно посмотрел на жену: «Может быть, не пойдем?» – «Чего уж теперь…» – отозвалась не то обреченно, не то равнодушно. И вошли.

Здесь все было по-другому: прихожая – холл скорее, с добротной мебелью и картинами на стенах, двери с матовыми стеклами – на все четыре стороны. «Сюда, пожалуйста». – Горничная пошла первой и распахнула центральную дверь: «Василий Васильевич, к вам-с…» – и, аккуратно подтянув створки друг к другу, исчезла за матовым стеклом.

Василий Васильевич – он стоял у окна, на контражуре, лица невозможно рассмотреть – шагнул навстречу, раскинув руки будто для объятий: «Прошу, полковник, сударыня, не угодно ли сюда, здесь нам будет вполне удобно». Сели в кресла, снова появилась горничная с подносом и кофейным прибором, мгновенно разлила по чашкам, ушла. Только теперь смог Алексей рассмотреть гостеприимного хозяина. Рост его был очевидно выше среднего, плечи узкие, лысоват, близко поставленные глаза смотрели внимательно и чуть-чуть делано-дружелюбно. Главным в этом человеке был все же костюм – высочайшего качества материя и сшит превосходным портным: когда поднимал правую или левую руку, чтобы поставить чашку или взять сахарницу, – плечи, лацканы на пиджаке оставались на месте – первый признак качества. Вначале шел общий разговор – о погоде, которая в этих местах отвратительна всегда, о магазинах – жест в сторону дамских настроений Нади, наконец Дебольцов не выдержал: «Вообще-то у нас когда-то принято было рекомендоваться…» – представился, улыбнулся Наде, представил и ее.

– Василий Васильевич – улыбнулся хозяин. – Это пока все. Но о сути предлагаемой вам работы мы поговорим серьезно. Вас рекомендовал Анатолий Николаевич Пепеляев.

– Мы были мало знакомы с генералом. Он погиб, кажется?

– Это не имеет значения, – странно ответил Василий Васильевич, – важно другое: вы для нас, как и ваша супруга, – наклонил голову, улыбнулся, – люди абсолютно надежные.

И начал рассказывать. Представляет здесь, в Харбине, РОВС; ставка на Радзиевского[15]15
  Один из руководителей Русского фашистского союза в Харбине. – Примеч. авт.


[Закрыть] и прочих подражателей Гитлеру – бесперспективна. То же самое можно сказать о евразийцах и младороссах. Очевидные социалистические тенденции в этих офицерских движениях, их избранная малочисленность – всего лишь игра в ничто. Между тем только нечто (улыбнулся скова) есть определяющее и в этом мире, и в другом, невидимом. Поэтому ставка всех русских эмигрантов, особенно – изгнанных с родной земли с оружием в руках – только на Российский общевоинский союз. Оружие, деньги, поддержка со стороны мыслящих западных структур и, самое главное, – бесконечно преданные делу люди.

– Мы предлагаем вам, полковник, и вашей супруге очень серьезное дело… Вы далеки от действующей эмиграции. Это важно, потому что у резидентур советской разведки эти господа наперечет. Вы безупречны: происхождением, доблестным участием в движении в славные времена его вооруженного противостояния красным. Наконец, вы вполне способны принять новый облик с новыми документами – Надежде Дмитриевне придется вспомнить свою юность и агитационную работу в Нижнетагильском заводском округе.

– И это знаете… – нахмурилась Надя.

– И это, – кивнул. – Вам не надобно обижаться. То, что вам предстоит, настолько серьезно и опасно – не скрою, что идти в работу вы должны с открытыми – как и мы, впрочем, – глазами.

– Может быть, соблаговолите посвятить в конкретику? – Дебольцову было трудно выйти из состояния анабиоза, вновь поверить во что-то.

– Разумеется. Но прежде – если вам не требуется время на раздумье – вступите с нами в официальные… – рассмеялся, – глубоко законспирированные отношения.

– Подписка и все такое? – догадался Дебольцов.

– Верно. Так что же?

Поймал взгляд Нади, красноречивый настойчивый… «Кому мы нужны здесь, подумай? Еще год, еще пять – и что? Это хоть работа – не слишком салонная, чистая, но зато денежная. Без лицемерия, идиотских «принципов» и тоски по Чехову. Соглашайся. Там видно будет…»

Василий Васильевич диктовал:

– Я, такой-то и такой-то – вы каждый от себя, естественно, настоящим обязуюсь перед Родиной… Это, пожалуйста, с большой буквы, так… Хранить вверенную… Нет. Лучше доверенную мне тайну, выполнять все указания и приказы беспрекословно и, если понадобится, – пожертвовать своей жизнью в интересах порученного дела. Подпись, число. Город указывать не надобно…

Пока писали – наблюдал: Надежда Дмитриевна вела пером медленно, старательно, наклонив голову набок и даже высунув кончик языка от избытка усердия. Дебольцов – напротив – писал быстро, бисерным, сваленным вправо почерком – видимо, мгновенно вспомнил привычную некогда канцелярщину.

– Теперь о сути дела и деталях. Мы не указали в подписках, но я думаю, вы знаете: ни отказа, ни предлогов каких-то быть не может. Мы беремся вас защищать и охранять при условии строжайшего соблюдения конспирации. Измена карается смертью, обязан об этом сказать.

– Понятно… – кивнула Надя. – Нас не пугает.

– Я должен предъявить свои полномочия… – достал из ящика письменного стола плотный листок со штампом в правом верхнем углу: «Главнокомандующий Русской армией и Глава Российского Обще-Воинского союза. Белград, 25 января 1925 года». И текст: «Настоящим удостоверяется, что генерал-майор Коммель Владимир Иванович лично мне известен и наделен полномочиями для борьбы с узурпатором. Все подлежащие чины армии и Союза обязаны беспрекословно выполнять распоряжения подателя сего. Генерал Врангель».

– Слушаюсь, – наклонил голову Алексей. Господи, неужели все вернулось? Пусть и без огласки – да ведь и раньше особой-то огласки не было. – Что мы должны делать?

– Вот ваши новые документы. Отныне вы – супруги Кузьмины, Леонид Петрович и Марфа Сергеевна. Родом вы из Смоленской губернии – впрочем, легенда позже. Сейчас освойтесь с новыми именами. Ваша квартира на Пристани[16]16
  Район в Харбине.


[Закрыть], оплачена за год вперед. Завтра явитесь в управление дороги[17]17
  Управление КВЖД (Китайско-Восточной железной дороги). – Примеч. авт.


[Закрыть], вас там ждут. Тех, кто вас сюда направил – не искать. Мы найдем вас сами. Переезжайте сегодня же, – и протянул машинописный адрес.

Перебрались в тот же вечер, квартира оказалась двухкомнатная, с мебелью и славным видом из окна на реку Сунгари. Алексей и остался у этого окна до полной темноты; чай пить отказался, лег и отвернулся к стене. Надя прислушивалась к неровному дыханию, поняла: не спит. Спросила участливо:

– Что мучаешься? Вроде бы все хорошо теперь?

– Ты так думаешь? – поднялся рывком и, кажется, очень обрадовался, что можно поделиться сомнениями. – Ты догадываешься, что нам предстоит делать?

– Конечно. Шпионская работа против Советов.

– И ты так спокойно об этом говоришь?

– Алексей, что происходит? Что за истеричный тон, страх, наконец? Тебя никто не тянул за язык. Мог бы отказаться.

– И влачить жалкое существование до конца дней? Ты не понимаешь, о чем говоришь!

– Ну почему такое уж «жалкое»? Твои друзья давно уже владеют таксомоторными парками, магазинами, даже фабрикант один есть. Бывший унтер-офицер Степкин торгует обувью, я учу его дочь Ирочку сольфеджио. – Взглянула, и стало не по себе. Лицо у мужа сделалось белым, сразу пошел пятнами, хватал ртом воздух – было такое впечатление, сейчас умрет. Испугалась: – Алешечка, милый, бог с тобою, я просто дура, ты не знал? Ну вот, теперь будешь знать, не сердись, прошу тебя!

Милая, добрая Надя… Ну какая, даже самая лучшая в мире жена, удержится другой раз от беспощадных упреков – нежных вроде бы, завуалированных, и оттого – еще более ранящих.

– Не умею я… – сказал грустно… – Магазины заводить, шоколадом торговать… Не награбил первоначального капитала. Что до авто…

– Не надо, милый, я дура, я прошу прощения, понимаешь?

– Как представлю себе, что тысячу раз на день надобно снять и надеть фуражку и: «Не угодно ли будет-с? Извините-с?» Мрак… Ты думаешь, почему я согласился, почему жизнь твою решился подставить? Да потому только, что бросишь ты меня через месяц, ну два, а это – смерть. Думаю: вместе, может, и не пропадем. У меня все же опыт…

– Прости меня… – заплакала, разрыдалась, повисла на шее, прижалась к груди – как когда-то, в лучшие дни…

В управлении без задержки принял юркий инспектор по кадрам с красным флажком на лацкане.

– Замечательно, – приговаривал, – превосходно, мы давно нуждаемся в супружеской паре для проводной работы…

– Простите… – перебил Дебольцов. – Вы имеете в виду караваны?

Рассмеялся беззлобно:

– Леонид Петрович, дело для вас и вашей супруги новое, конечно, хлопотное, но небезынтересное, поверьте. Когда последний раз на родине быть изволили? Ну то-то…

Оформление заняло полчаса времени: заполнили несложные анкеты (данные – из письма, которое получили утром по почте. Родились оба в деревне Аксюпино бывшей Смоленской губернии, ныне области, из крестьян, угнаны белыми из Омска, где работали на железнодорожном пакгаузе разнорабочими). Просто все… Алексея развеселила надпись сверху: «По прочтении – сжечь». Смеялся, но исполнил.

– Когда выходить? – вспомнила Надя заводской идиом.

Покровительственно кивнул:

– А с завтрашнего. Месяцок освоитесь до границы, а там – разрешение у советских выправим – и в дальний путь. Сам мечтаю…

Впервые за пять лет спокойно пили вечерний чай на новой квартире и обсуждали предстоящую работу.

– Ну, здесь – все ясно, – говорил Дебольцов, вкусно, по-простонародному прихлебывая из чашки. Посмотрел усмешливо: – И ты тоже – привыкай, Марфа Сергеевна, матушка…

– Где же не ясно? – с хлюпаньем втянула Надя. – Пошто?

– А по то, что до границы тыщу верст как-нибудь сдюжим, притремся, значит… Я к тому, что посля границы – вот где ощуп выйдет, а?

Надя восхищенно захлопала в ладони:

– Ты как Пров Садовский, ей-богу! Истинное дарование пропало!

– Надобно говорить так: ты, ро́дный, на манер Петрушки базарного выходишь, умилилась я! Н-да… – протянул, перестав улыбаться. – На той стороне самодеятельности не поверят. Там и Садовскому кисло выйдет, если что… А заботит меня, женушка, Марфа, значит, совсем друго́, другое, значит: чего от нас с тобой Петру Николаевичу, барону, то ись, Врангелю, – надобно на самом деле? На красной стороне?

Но – ничего мало-мальски достоверного не предположили.

Обещанный в управлении дороги «месяцок» прошел быстро, в рейс успели сходить всего четыре раза. Вызвал инспектор, тот же, юркий, с флажком родной советвласти на лацкане, улыбаясь во весь рот, спросил:

– Ну? Как оно, ничего?

– Дак… – почесал в затылке Алексей. – Оно ничего и есть. Японец едет – чисто, хорошо, внимания требует, вежлив. Китаец эслив… Ну, тот попроще будет. Знатных али каких сурьезных – не видал. Так, лопочут: «Капитана, чаядавая», «Капитана, сортира заперта, ребенка обкакалась», ну и тому подобное.

– А наши, русские?

– Опять же, смотря кто, – вмешалась Надя. – Служащие – те горластые, требовательные, но – свои. Чтут труд рабочего человека. А вот бывшие всякие, господа, одним словом, – те презирают. И в сортире после них слякоть и не очень чисто, значит.

Эти рассказы юркого вполне удовлетворили. Раскрыв синюю папку и придав переливающемуся своему лицу крайне торжественное выражение, встал и протянул – сначала Дебольцову, а затем Наде паспорт СССР с визами советского консульства. «Поздравляю, – сказал серьезно. – Да, вас, наверное, забыли предупредить: паспорта наших служащих, граждан СССР, хранятся у нас в сейфе. Когда же настает радостный миг свидания с исторической родиной – мы выдаем: на границе советские пограничники проверяют тщательно». – «Какой же смысл отбирать их у тех, кто за границу не ездит?» – спросила Надя. «Простой. За советский паспорт здесь ведь и голову оторвать могут, если что… Мы тщательно заботимся о нашем персонале. Я прощаюсь с вами, товарищи, завтра ваш первый рейс. Поклон там передайте…»

…Дома Дебольцов сказал:

– Ты только представь могущество РОВСа… Паспорта, это надо же! Люди здесь годами маются – им этих паспортов как своих ушей… Знаешь, а я горжусь!

– Я тоже, – произнесла Надя с некоторым сомнением. – Я только хотела попросить тебя, любимый, чтобы дома мы тоже разговаривали по чину, что ли…

– А ить – права, чертова баба, ох, права! – заорал Дебольцов, стискивая жену в объятьях. – А и то – радость-от кака́, а? Не то чтобы и вовсе ка́ка, а с другой стороны?

Все, о чем они говорили, было хорошо слышно в соседней квартире.

Все тридцать предыдущих дней у приемника с записывающим устройством сидел оператор. В этот же раз, накануне отъезда Дебольцовых в СССР, – сам Василий Васильевич. Вслушиваясь в разговорную тренировку, он усмехался чему-то, должно быть, воспоминания о прежнем житье-бытье одолевали его не меньше, чем Дебольцовых.

Утром, во время завтрака, Дебольцов задумчиво спросил:

– Всю ночь снился вопрос… – и заметив недоумевающий взгляд Нади, добавил: – понимаешь… Паспорт, визы в нем… Ты хоть осознала, что мы – советские граждане?

– В самом деле… – Надя тревожно покачала головой, эта мысль, не пришла ей в голову раньше. – Но ведь мы не подавали заявления?

– В том-то и дело… – вздохнул, нахмурился, взглянул исподлобья: – Представь себе: у коммунистов подобные заявления тщательно проверяются. Кто, с каким прошлым, почему желает стать советским гражданином.

– Ты хочешь сказать, что… – В глазах Нади мелькнул страх.

– Именно это, ты права. Установить, кто я, мое прошлое – не составляет труда. Тем не менее нам выдают советские паспорта.

– Что же делать, Володя…

– А ничего. Помнить об этой заусенице. Знаешь, чистота и преданность большевистских кадров – это такая же легенда, как и чистота Белого знамени. Люди Врангеля имеют деньги. Если мы им на самом деле нужны – они купили эти паспорта для нас. Это ведь мы с позиций Дебольцовых рассуждали. Наверное, Кузьмины приемлемые для Советов люди.

…Днем в двери позвонили, открыла Надя, Дебольцов услышал ее не то крик, не то вздох: «Я глазам своим не верю… Это… вы?» и голос – как из сна: «Я, Надежда Дмитриевна, конечно, я». – «А помните, как вы сказали Алексею: большевичка, зато какая?» – «Это Алексей Александрович изволили про большевичку. Я же восхитился вами, Надежда Дмитриевна». Дебольцов выскочил в коридор: «Бабин, Петр Иванович, вы ли? Господи… – протянул руку и сразу, улыбнувшись по-детски беззащитно, обнял. – Боже мой, Боже мой…»

Бабин – прежде коренастый, лысоватый, со щегольски закрученными усиками, теперь был лыс почти совсем, только волосы над ушами остались – как лунь белы, глаза выцвели и стали похожи на воду в стакане. Заметив горестный взгляд Дебольцова, ротмистр улыбчиво развел руками: «Стареем мы, и я уж не могу… Что, полковник, пять лет – это вам не комар чихнул. Я смотрю – вы в форме странной? Служите? Где?» – «КВЖД, Петр Иванович. Мы с Надеждой Дмитриевной теперь проводники в пассажирских поездах. Чайку не угодно ли? Может-с, сухариков? Опять же нынче морошка хорошая, к чаю. Или не угодно – вот-с бутоньерки, свежие-с, с осетровой-с икрой-с».

Бабин смотрел на супругов молча, только глаза спрятались под бровями и потемнели. Сел, вытащил портсигар: «Не угодно ли?» – и закурил, нервно пуская кольца к потолку.

– А помните… – к потолку устремилось сразу пять колец, – как в Мойке – у кирхи, большевики человека утопили? Живьем… Что я вам тогда сказал?

– Господи… Да… Странно… Вы сказали… что в изгнании…

– Что же вы так испуганно, Алексей Александрович? Что в изгнании, от любимой жены, родятся у вас дети. А что, Надежда Дмитриевна, вас ведь тогда и в помине – в поле нашего с полковником зрения – не было…

– Да, да… – посмотрел на жену. – Не было… Ведун вы… Вы меня тогда поразили, потрясли просто. Надюша, может быть – чайку? – Когда Надя ушла на кухню, спросил тихо: – Ну? А вы? Что? Где?

– А нигде… – улыбнулся Бабин. – Пустое место. Вот сюда приехал.

– Откуда же, если не секрет?

– Какой секрет… Из Европы кружным путем по воде. А теперь – из Шанхая. Славный, доложу вам, город, приморский, напоминает наши – то ли Ялту, то ли Сочи… осенью пусто и пляжи хороши: никого. И так далеко видно… Вот что, полковник… Чай пить я не могу, вы уж извинитесь перед милейшей Надеждой Дмитриевной – а вот проводить меня до извозчика – буду признателен…

…На улице Бабин сказал, оглянувшись:

– Я когда к вам шел – тип ко мне приклеился, до дверей проводил. У вас, полковник, никаких ощущений не было?

– Вроде бы нет… – засомневался Дебольцов. – Вы в комнате говорить не стали. Опасаетесь прослушивания?

– Да вот, после типа-то… Алексей Александрович, а что вас на дорогу-то потянуло? Все забыли? Все Советам простили?

– Никогда. Петр Иванович, мы с вами много соли съели… Допустим, я был против вашего братания с полковником Груниным, ну да это дело прошлое и, стало быть, – пустое. Я к тому, что верил и верю вам безоговорочно. Так вот: потому и пошел на дорогу, что ничего не забыл, никому не простил. Так-то вот.

– Хорошо. Но паспорт? Ваш? Надежды Дмитриевны? Они там не лыком шиты… – Незаметно Бабин забрал инициативу, Дебольцов отвечал, как будто это само собой разумелось. Видимо, здесь сказывалось долгое отсутствие близких людей, нахлынувшие вдруг воспоминания.

– У нас теперь другие имена, – сказал Дебольцов.

Бабин кивнул:

– Вот и извозчик. Если позволите – я загляну на днях. А кто – если, конечно, решитесь открыть – ваш, так сказать, благодетель?

– Он предъявил поручение Врангеля.

– На чье имя?

– Генерал-майор Коммель Владимир Иванович.

– Я загляну, это очень важно. – Бабин уже поправлял, усаживаясь, складку на брюках.

– Мы рады будем. Правда, неделю-другую нас не найдете – рейс.

– Это ничего, – улыбнулся Бабин. – Как раз удобно. До свидания, полковник.

– А я не спросил – вы-то – серьезно в деле?

– Весьма! – Снял шляпу, помахал. – Ждите! И будьте осторожны!

Извозчик натянул вожжи, набирая ход.

…На соседней улице Бабин велел остановиться, расплатился и свернул в ближайший проходной двор. Потом в следующий – профессиональное чувство свидетельствовало: опасность. Она рядом, близко. Оглянувшись, приготовил браунинг, проверил: патрон в патроннике, предохранитель спущен. Но выстрелить не пришлось: когда проходил мимо парадного – дом трехэтажный, с ризолитом, решеткой, зеркальные стекла в окнах, это успел заметить в последний момент – выскочили трое, прижали к лицу тряпку с эфиром, двое других подхватили под руки и сунули в мгновенно подъехавший автомобиль…

Очнулся Бабин в большой, совершенно пустой комнате. Два окна прикрыты тяжелыми шторами. Лампочка под потолком – свечей триста. Рядом с креслом, к которому привязан ремнями (зубоврачебное, понял сразу), столик со стандартным набором инструментов: щипцы, крючки, пинцеты – все в эмалированной ванночке. Двери открылись, вошел человек среднего роста, клеенчатый передник, белая врачебная шапочка, лица не видно: встал так, что лампа оказалась за спиной – не лицо, пятно…

– У меня зубы в полном порядке, – сказал Бабин.

– Это все говорят… – Сел, закинул ногу за ногу, теперь лицо можно было рассмотреть: узкое, длинное, глаза близко посаженные, усы. – Между тем – стоит только тронуть – и адская боль. Дентин, как правило, у большинства пациентов запущен, кричат страшно… Позвольте взглянуть?

Бабин открыл рот.

– Меня зовут Петр Петрович, – улыбнулся, зубы смотрелись хорошо: белые, ровные, все как на подбор. Взял зеркальце, прошелся, сощурившись: – Ну вот: снизу, слева третий, справа – второй. Удалять. Удалять-удалять-удалять!

– А ведь не болят, – улыбнулся Бабин. – Вы преследуете какую-то цель, Петр Петрович? Кстати: мы почти тезки. Я – Петр Иванович.

«Дантист» бросил со стуком зеркальце в ванночку, протер руки ваткой со спиртом – плеснул из бутылочки:

– Догадываетесь, где вы?

– Ни малейшего представления. Где?

– Это и в самом деле зубоврачебный кабинет. Наша конспиративная квартира.

– Наша?

– А вы профессионал… – встал, прошелся. – Ну, это даже и хорошо. Быстрее сойдемся.

– А это смотря в чем. – Бабин тихо рассмеялся: – Сойдемся, говорите… Трудно будет. Вы поймите, Петр Петрович, чтобы сойтиться – надобно другого человека понять. А мы сколько разговариваем – все вокруг да около. Уж тогда развяжите – у меня рука затекла.

– У вас нет документов. Кто вы?

– А вы?

– Зачем вы посетили Кузьминых?

– Если вы говорите о служащих КВЖД – то фамилии их я не знаю, они сказали, что квартира у них служебная, я ведь зашел комнату снять.

– Мы их спросим.

– Они подтвердят. Если у вас больше нет вопросов – я попросил бы меня развязать и отпустить.

Петр Петрович подошел к дверям, нажал кнопку звонка. Вошли двое. Их вид не обещал ничего хорошего: глаза в одну точку, руки скрещены на груди, стрижены под бокс, да еще блатные челки на бок лба – истуканы.