Текст книги "Конь бѣлый"

– Под давлением Дмитрия и прочих. Я любила Бориса. Но была глупа. Ты не спрашиваешь, как я оказалась в ВЧК-ГПУ-ОГПУ? Просто: меня, как совершенно изумительную ремингтонистку, мобилизовали 20 декабря 1917 года, в день объявления декрета о ВЧК. А потом я осталась. Не подыхать же было… Как тебя… Надя? Так вот, племянница дорогая, мне плевать на все, понимаешь? Белые, красные, синие – одна цена всем! России больше нет, остальное для меня не имеет значения.

– Я эту фразу услышала первый раз в Омске, 17 ноября 18-го года, накануне переворота. Это когда Александр Васильевич власть взял.

– Александр Васильевич?

– Ну, тетя, все мы у кого-то. Вы вот у Вячеслава Рудольфовича, не так ли?

– А ты – у Колчака, я правильно догадалась? Забавно… А… человек этот?

Надя нахмурилась.

– Тетя, вы любили вашего первого мужа из охранки, и это первое. России больше нет – это второе. Вам все равно – красные или прочие. И это третье. Я могу, тетя, рассчитывать на ваши родственные чувства? В связи с вышеизложенным, как пишут в протоколах ОГПУ…

Вглядывалась: «Это и вправду ты… ошибки быть не может… Я в рассуждении провокации, так сказать…» – «Это вы зря. Какие провокации…» – «Всякие. Ты неопытна еще. Все может быть. Я должна предостеречь тебя. Впрочем – чему быть, того не миновать. Зови человека и другого, хорошего…»

Так они стали жить вчетвером, эта странная жизнь, «симбиоз», как обозначил Бабин, продолжалась ровно две недели, пока однажды Анна Петровна не пришла с равнодушно-торжествующим видом и не положила на стол три паспорта. В каждом была въездная виза посольства Франции.

– Гениально, сударыня. – Бабин перелистал паспорта. – Как удалось? Впрочем, если вам…

– Отчего же, это вполне легально. Я общаюсь – по службе, конечно, – с консульским отделом Наркомата иностранных дел. Остальное – просто.

– Просто… – Бабин взял паспорт в руки. – Но похоже на сказку. Если это обнаружится – вас, Анна Петровна, расстреляют.

– Все мы когда-нибудь умрем…

– Верно. Мы уйдем через час, Анна Петровна, и только поэтому я позволю себе задать вам вопрос, который до сих пор не задавал: Борис Сергеевич Овсянников, супруг ваш, он ведь довольно часто бывал в Петербурге, вы помните такое обстоятельство?

– Да. Особенно в девятьсот девятом и десятом. Почему – не знаю, не вникала.

– Мы были знакомы с Борисом Сергеевичем, встречались два раза. У него была особенность…

– Присюсюкивал – это вы хотите сказать? Вы что же – подозреваете меня?

– Анна Петровна, береженого, как говорится… У вас, может быть, семейные фотографии сохранились?

– Уничтожила после развода… Впрочем… – подошла к секретеру, выдвинула ящик. – Вот, не угодно ли… – протянула визитку с золотым обрезом. Бабин взял и молча передал Дебольцову. На фотографии был запечатлен мужчина средних лет в парадной жандармской форме, с эполетами подполковника. Лихо закрученные усы, маленькие, глубоко посаженные глаза, выпирающий подбородок.

– Это подполковник Овсянников, – кивнул Бабин, – но вас, Анна Петровна, рядом нет?

– Это все, что я смогла сделать для вас, – несколько загадочно произнесла Анна Петровна. – Надежда, мы больше никогда не увидимся, и, знаешь, глядя на тебя, да и на вас, господа, я невольно вспомнила вещие строки: «Захватило вас трудное время не готовыми к трудной борьбе…» Все в руках Господних, прощайте…

Поезд с Брянского вокзала уходил через четыре часа, вышли на Большую Никитскую, ящик с золотом, упакованный в холстину, был настолько тяжел, что Дебольцов и Бабин останавливались отдыхать каждую минуту. Грустная это была картина – Большая Никитская летом 1925 года… Прохожие, вроде бы объединенные тротуарами, в замкнутом пространстве среди давящих справа и слева стен, шли тем не менее совершенно отдельно друг от друга, и сразу можно было отличить бывшего банковского служащего или барыньку от совработницы, партейца или красного совслужа. И дело тут было совсем не в одежде или обуви – хотя и здесь имелись различия – в голове того или иного индивида заключалось дело. Совдеповские шли гордо, высоко подняв голову, лица взбудоражены грядущей мировой революцией или квартирными склоками во имя светлого будущего, прежние же, бывшие, – вяло, голова вниз, плечи покатые и на душе орава скребущих кошек: человек ощущает приближающуюся гибель, как животное незадолго до землетрясения. «Грустная картина… – заметил Бабин, высматривая извозчика. – Оглоушен народец-то, вовек не выправится». – «Выправится… – грустно возразила Надя. – Человек ко всему привыкает. Привыкнет и к вечно длящемуся партсобранию. Я помню…» Наконец подъехал смазанного вида извозчик, помог погрузиться, экипаж сразу осел со скрипом. «Да что тут у вас, граждане, золото, что ли?» – изумился служащий общественного транспорта, «Золото, золото, – отозвался Дебольцов, усаживаясь, – нам к Брянскому, поторапливайся». – «Только сначала к Большому Вознесению подъедем, – приказал Бабин. – Свечку к доброму пути поставим». – «Далеко ли едете?» – «С глаз долой, из сердца вон», – объяснил Бабин, тут возчик протянул с такой горечью и обидой, что все переглянулись виновато. «Счастливенькие-е…» – взвыл дурным голосом. «Кто знает…» – вздохнул Бабин. Остановились на Малой Никитской, Бабин ушел и отсутствовал минут тридцать. «Говорят, здесь Пушкин венчался…» – безразлично произнес Дебольцов. «Он любил ее? – В глазах Нади был тяжкий вопрос. – Он ведь ей только одно стихотворение посвятил. Может быть любовь бывает обыкновенная – о ней стихов не пишут. И настоящая – таких стихов он много написал». – «Настоящая и – много? – удивился Дебольцов. – Это странно…» – «А у нас с тобой какая была?» – «Была? Ты хочешь сказать: есть?» – «Что хотела – то сказала…» – Непонятные слова, но попросить объяснений Дебольцов не успел – возвратился Бабин. Улыбался весело, потирал ладошки: «Ну, господа хорошие, есть разговор. О свечке… – покосился на извозчика. – Мы здесь, на тротуарчике. Так, чтобы ты не слышал». Когда Надя и Алексей подошли вплотную, посмотрел Наде в глаза бездонным взглядом: «Ваша тетушка – урожденная Руднева Анна Петровна, если я правильно понял при знакомстве?» – «Да… Что случилось, Петр Иванович?» – «Пока ничего. Только вот такой занятный фактик: тысяча девятьсот пятого года – революция, заметьте, Пресню солдатики полковника Мина громят, – января, десятого дня, – и опять-таки заметьте, только-только трупы убрать успели, – сочетается законным браком, венчается то есть, раб Божий Борис рабе Божией Анне, и мы с вами можем вроде бы спать спокойно… – выдержал паузу и с торжеством (или отчаянием – кто знает?) закончил: – Ан, нет, дорогие вы мои. Анна Ивановна Барсукова, дворянка Московской губернии, девица – не есть урожденная Руднева Анна! То-то и оно! Белыми нитками все шито, наскорях, полагали, что за недостатком времени и страхом мы в эту кашу-то и влипнем!»

– Наблюдения за нами нет, – угрюмо сказал Дебольцов.

– Естественно, – отозвался Бабин. – Куда мы денемся, полковник?

– Но… господа… – помертвевшими губами проговорила Надя. – Может быть, тетя… Моя, настоящая – наплела, а?

– Конечно, наплела, – кивнул Бабин. – И визы нам предоставила тоже, наплетя кому не то…

– Я не знаю, что делать… – Дебольцов сел на край тротуара. – Вам, ротмистр, подобная изощренность и присниться не могла, вы уж согласитесь.

– Да, влипли… – Бабин достал папироску, но раздавил и выбросил. – Я тоже не знаю, что делать…

Все дальнейшее произошло в считаные секунды: подъехали и, резко завизжав тормозами, остановились три больших автомобиля, высыпали люди в кожаных куртках, с маузерами, «Руки назад!», наручники защелкнулись молниеносно, усадили, повезли, через мгновение стало ясно – куда: Лубянка.

Но – нет, здание ОГПУ осталось позади, выехали на Садово-Спасскую, потом на Басманную, вот и домики Лефортова мелькнули, и ограда Введенского кладбища, наконец автомобили пронеслись через пустырь и въехали в распахнувшиеся ворота мрачного двухэтажного особняка за высокой кирпичной стеной, на воротах Надя успела прочитать вывеску «Больница». Команда: «Выходи! Руки назад!» – их было много, высыпали, как тараканы черные, все на одно лицо. «Сюда!» – сквозь створки по лестнице, на второй этаж: «Лицом к стене!», еще одна дверь хлопнула, глухо донесся голос: «Они здесь». И еще один голос, высокий, женский: «Мужчин – в камеры, Рудневу сюда!» И стало понятно, что не случайно, не ошибка, конец. «Прощайте…» – успела шепнуть. «Не оборачиваться!» – крик истеричный, злобный, впихнули в комнату. Светло, электрическая лампа без абажура под потолком, окна забраны черной бумагой, решетки изнутри. «Респектабельность соблюдают», – поняла. «Садитесь!», кто-то подтолкнул, надавил на плечи, опустилась на табуретку – спинки нет, это почувствовала. И наконец, лицо – за столом, на нем – ни чернильного прибора, ни лампы, ничего. Всмотрелась, мертвое какое-то, белое, с зеленым отливом, глаза, как плошки, нос приплюснутый, гимнастерка, воротничок, как на рубашке, раньше таких не видела.

– Вы Надежда Дмитриевна Руднева. Вас не обыскивали – это пока не нужно. Если мы договоримся – это и вообще не нужно будет. Вы понимаете смысл совершенного вами преступления?

– Нет.

– По поддельным документам…

– Они ваши, стало быть – подлинные.

Покачал головой:

– Вы совершаете ошибку. Вам не следует спорить, возражать, я ведь не следователь. Если мы не найдем общего языка – выяснять нам ничего не надобно, – мы вас ликвидируем без процедур, вот и все.

– Вы еврей?

– Да, если это имеет значение для вас. Я должен вам объяснить, что участие евреев…

Перебила:

– Не надобно, мне просто очень жаль. Вас и других; вам не следовало лезть в это дело, не следовало…

– Каждый из нас решил это для себя сам. Вы ведь тоже сами для себя решили участвовать в делах мужа, не так ли?

– Это совсем другое. Я прошу быстрее закончить, гражданин. Я устала.

– Хорошо. Мы…

– Кто это «мы»?

– Вы первый человек здесь, кто смеет перебивать. Хорошо. Мы – это ИНО ОГПУ. Обыкновенно мы не разговариваем столь откровенно сразу. Но в данном случае ни вам, ни нам терять нечего. Мы предлагаем вам осознать свои заблуждения, пройти проверку и в дальнейшем, живя нормально, выполнять наши деликатные и необременительные поручения. Мне нужен ваш принципиальный ответ.

– Какие заблуждения я должна осознать?

– Вам следует вернуться к «заблуждениям» вашей юности.

– Философ сказал: нельзя войти в одну и ту же реку дважды. У меня нет заблуждений, я отказываюсь сотрудничать с вами.

– Это окончательный ваш ответ?

– Да.

Вышел из-за стола, прошелся, обошел кругом:

– Поймите правильно: я не намерен вам угрожать. Но теперь вам придется пройти несколько стадий отчаяния и муки – в прямом смысле. Первое: вас будут пытать. Иголки под ногти – самая малая малость, уж простите за тавтологию. Вы цветущая женщина, муж вас, я думаю, обожает. Ему придется пережить ваши мучения зримо.

– Ничего. Он знает – у кого «в гостях».

– А если вы станете свидетелем его истязаний?

Почувствовала, как уходит из-под ног крашенный желтой краской пол и меркнет раскаленная лампочка.

Подбежал, успел подхватить, усадил и брызнул водой из стакана – в лицо:

– Вот видите… А ведь еще ничего и не случилось. Конвой! – крикнул, влетели двое, схватили, подняли с табуретки. – Вниз. Привяжите к стене и начинайте. – Надю уволокли, и сразу же в соседнюю дверь втолкнули Дебольцова. Руки у него были за спиной, в наручниках. Стоял около табуретки и щурился: видимо, привели из темноты. Чекист подошел вплотную: – Вы все осознаете, полагаю. Выхода отсюда нет. Возражать не надо, дослушайте. Сейчас вас отведут вниз, там специально оборудованное помещение, два пуленепробиваемых стекла, триплекса, но видно хорошо. Вы увидите вашу Надю. Ее будут пытать. Крик ее вы тоже услышите. Вам это нужно? Чтобы я понял, внятно!

– Мне это не нужно. Что вы хотите?

– А что от вас хотел Василий Васильевич? Мы хотим того же. Сотрудничества. Вы станете информировать нас о том, что творится в недрах РОВСа, только информация, только!

– А ликвидация руководства? Врангеля, Кутепова, Миллера? Это вас не интересует? Вы с меня смеетесь, товарищ.

Чекист улыбнулся:

– Юмор… Ювеналовы штучки, «губернатор едет к тете»[23]23
  Строчка из стихотворения Саши Черного. – Примеч. авт.


[Закрыть] и так далее… Хорошо. Вперед шагом марш.

Спустились на первый этаж, в подвал, лестница разворачивалась все дальше и дальше вглубь, Дебольцов насчитал этажа три по меньшей мере. Наконец чекист толкнул обитую кожей дверь, вошли в комнату. Здесь было мрачновато, в стене сиял сквозь два стекла ослепительно-белый свет. «Мне это мерещится, мерещится, – подумал – этого не может быть…» У стены стояла нагая Надя, руки вздернуты высоко и продеты в кольца, вделанные в стену, покрашенную темной масляной краской.

– Мне это снится… – сказал вслух. – Зверье…

– До победы Мировой революции очень еще не близко, гражданин Дебольцов. Наша служба всячески приближает ее, садитесь. Привяжите его к креслу, зрелище и в самом деле тяжелое…

Невидимые подскочили, опустили в кресло, руки мгновенно пристегнули к поручням.

– Начинайте, – приказал негромко. – А вы, гражданин, когда утомитесь – безо всякого стеснения уведомьте. Капните ему в глаза, чтобы не малодушничал, не закрывал.

Снова кто-то незримый откинул голову, раздвинул веки, что-то резкое, больное обволокло, инстинктивно попытался сомкнуть веки – нет… И вот увидел. Откуда-то появился голый, перед собой он катил столик с зубоврачебными инструментами. «Как тогда, с Бабиным… – пронеслось, – что же делать, что…» Между тем палач взял щипцы и провел ими вдоль Надиного тела, сверху вниз. И, повернув к «витрине» оскаленное лицо, сжал на соске. Надя закричала, дико, страшно, сразу обвисла, и в унисон с ее криком зазвенел на безумной верхней ноте вопль Алексея. Потерял сознание, рухнул, повис, сквозь мглу почувствовал, как закатывают рукав, вкалывают и возвращается сознание.

«Могло быть и хуже». – Знакомый голос слева, за спиной. «Витрины» более не видно было, погасла. Голос продолжал: «Выражение такое помните? Цель оправдывает средства. Слишком велика цель – счастливый, смеющийся мир, сыты угнетенные негры и шахтеры, индусы и китайские рикши, их труд особенно тягостен. Вы согласны помочь?»

Открыл глаза:

– Что будет с Надей? С французом, моим попутчиком?

– Ваш попутчик установлен, это ротмистр Бабин, палач из РОВСа.

– Неважно. Что будет с ними?

– Зависит от вас.

– А гарантии?

– Вы их получите. Например: на ваших глазах мы можем переправить за границу обоих. Согласны?

– Согласен. Но вы должны позволить мне поговорить с женой и французом наедине.

– Хорошо. Мы сделаем это здесь.

– Нет. Потому что вам надобно прослушать наш разговор. А я желал бы разговаривать без вашего участия. Я не понимаю ваших колебаний. Отсюда нельзя убежать.

– Хорошо. В кабинете наверху.

Бабина и Надю привели через пять минут. «Прости меня… – бросился к ней, опустился на колени. – Прости, если можешь…» – «Оставим это, господа… Простимся, сейчас они возвратятся». – «Я видел… Они изувечили тебя. Скоты…» – «Оставь. Странно как… Сестра обманывала, отец… Из лучших побуждений. Тетя… тоже обманула. Зачем? Как жалко людей, опоенных этой мерзостью, как жалко».

Бабин оглянулся на дверь: «Полковник, это не зубной кабинет в Харбине, но мы обязаны попробовать». – «Как…» – «Войдут – посмотрим». – «Я понимаю… Умирать как свинья на бойне не хочется. Может быть, согласимся?» – «Цену вы знаете – Надежда Дмитриевна». – «Господа, я смирилась, пусть убивают. Двое все же останутся». – «Нет. – Дебольцов взял жену за руку. – Ты сказала однажды: если смерть – то вместе. Нет». Бабин кивнул: «Мне невозможно спорить. Зовите».

Звать не пришлось, вошли сами.

– Что решили?

– Одно условие, – сказал Дебольцов. – Мы уезжаем вместе. Любые обязательства. Любые подписки.

– И любые подтверждения. Здесь, в Москве, у нас ожидает исполнения приговора до тысячи человек. Возьмете на себя. Процесс будет снят на пленку. Кроме того – подписка о сотрудничестве. И можете ехать. К Врангелю. Как завербованные наши агенты. Согласны?

Еще десять дней их держали в одиночках, надеялись вырвать согласие. Трилиссер вызвал Дятлова: «Вы уговорили меня вынуть эту операцию из-под носа Артузова. Это не наше дело, это прямая функция контрразведки. Вы убеждали, что ликвидация Врангеля будет особенно приятна руководству страны. Что в итоге? Что я объясню в ЦК? Присвоены чужие полномочия, результат нулевой. Вы знаете, что вас ждет?» Дятлов стоял по стойке «смирно» и молчал. Он мог бы сказать своему начальнику, что вся операция разработана и решена идеально. Что сложность ее проведения полностью оправдалась. Что не его вина в том, что погиб дубоватый Деев и его люди. Мы верим в мировую революцию? Но ведь и те, на другой стороне, имели свою веру, свои твердые убеждения. Что поделаешь… Но возражать не стал. Судьба его новых знакомых, чужих, чуждых волновала почему-то, мучила. Но – была предрешена. Что он мог поделать с этим…

Арестованных передали коменданту, по одному свели в специальный подвал. Дебольцов умирал последним. По каким-то одному ему понятным знакам судьбы, звучавшим в душе, знал это. За секунду до выстрела подумал: «Это суд Божий. Не над нами, над ними. А мой дух прими, Господи, с миром». Тела зашили в мешки и сразу же отвезли на Ваганьковское. Там, у железной дороги, было у коменданта секретное место. Яма чернела глубоко и скрыла тела надежно. Даже после войны в этом месте очень долго пели соловьи. Теперь только гудки маневровых тепловозов напоминают о погибших во имя странной идеи.

Кому?..