Текст книги "Последний самурай"

Мистер Уоткинс!

А другой сказал

Что-нибудь конкретное?

А он сказал

Нет.

А потом сказал

Да. Мне нужен нож. Для картона.

Продавец-консультант помчался за ножом, а он тем временем бродил по залу.

Его рука по-прежнему стискивала мне локоть, но хватка ослабела. Он остановился у витрины и прочел вслух «желтый крон» и сказал

Интересно, как он выглядит на самом деле, а, сынок?

И пошел в дальний угол, где стояли полки с бумагой.

Он свирепо вышагивал между стойками цветов, после этого своего замечания на них даже не глядя. Там лежали большие листы бумаги ручного отлива, с прессованным шиповником и другими сухими цветочками. На приставном столе лежали листы поменьше. Он взял один, поглядел, забрал с собой, купил его и нож. Потом снова принялся бродить по залу, и продавец-консультант ходил за нами по пятам, пока он не велел прекратить. Он замирал перед витриной, и тут же кто-то за ней возникал.

Наконец он сказал

Ну хорошо. Хорошо. Хорошо.

Рука его легонько держала меня за запястье. Он шел сквозь воздух, как сквозь воду, мимо банок краски для шелка и белых бахромчатых шарфиков из шелка для расписывания, и белых шелковых галстуков для раскрашивания, и белых шелковых сердец в целлофане.

Он остановился и засмеялся – хриплый смех, царапучий, как его щетина.

Без дешевых шуток, сказал он.

Он сказал

Сойдет. Вот это самое оно.

Он взял шелковое сердце, вынул £ 10 из кармана и отдал продавцу. Чтобы достать деньги, ему понадобились обе руки, и меня он отпустил. Поднялся по лесенке и еще на одну ступеньку, на балкончик над магазином, и я поднялся за ним. На балкончике стояли три круглых черных стола и три стула с тростниковыми сиденьями. У стены стол с двумя кофемашинами и табличкой «Наливайте себе кофе» и «Молоко в холодильнике»; холодильник стоял рядом. В двух маленьких колонках скрежетало «Вёрджин-ФМ».

Он подтянул к столу второй стул и сел. Я тоже сел.

Он зубами разорвал целлофан и развернул белое шелковое сердце. Вытянул из картонки нож.

Он сказал

Знаешь моего агента? Он тебе скажет, кто за это готов будет заплатить; он найдет покупателя.

Он поднял большой палец. Подышал на него и повозил им по белому шелку.

Он сказал

Как в том анекдоте. Я за свое искусство пострадал, теперь твой черед.

И крепко схватил меня за палец. Я думал, он и со мной так же поступит: палец грязный, я много лазил. Он держал крепко, мне было больно, и не успел я сообразить, что он замыслил, он схватил нож и резанул меня по пальцу.

Из пореза выступила огромная капля крови. Он подождал, пока она набухнет на лезвии, перенес ее на шелк, что-то там сделал, потом ножом собрал еще крови и опять перенес на шелк, и так раз девять или десять. Потом отложил нож и вдавил мой окровавленный палец в шелк, рядом со своей черной меткой.

Он отнял от шелка мою руку и уронил на стол. Сложил нож, убрал в карман.

На белом шелке остались два отпечатка пальцев, черный и красный с порезом наискось. А внизу влажными буквами

Дочиста омыт кровию Агнца

4
Настоящий самурай отразит удар

Поиски отца неожиданно обернулись рискованным предприятием. Встань за дверью, говорит Камбэй Кацусиро. Ударь изо всех сил, тебе полезно тренироваться. Еще пара таких тренировок, и я могу не дожить до 12.

Миновала неделя, и в один прекрасный день мы получили три неоплаченных счета разом. Сибилла позвонила заказчикам, спросила, когда ждать чек на £ 300, и ей весьма язвительно отвечали, что если оплата займет столько же времени, сколько ее работа, пожалуй, чека можно ждать к Рождеству. Сибилла сказала, что сдаст 10 номеров «Мира карпов» к концу этой недели, а остаток на следующей. Чек на £ 300 прислали, Сибилла оплатила счета, и до того дня, когда ей заплатят за «Мир карпов», нам на жизнь осталось £ 23,66.

Я читал книжку про физику твердого тела. Сибилла вручила мне ее на день рождения, поскольку на клапане говорилось, что глубина нашего понимания свойств твердого тела на микроскопическом уровне – одно из важнейших достижений физики текущего столетия, а также поскольку нашла на распродаже потрепанный экземпляр за £ 2,99. К несчастью, книжка была не вполне драгоценностью за бесценок, потому что на клапане дальше говорилось: работа доктора Розенберга требует лишь довольно общих знаний механики, электричества, магнетизма и ядерной физики, а также относительно интуитивных представлений о квантовой физике. Сибилла считает, никого не отваживают трудности, только скука, и безразлично, насколько тебе сложно, если интересно; предмет безусловно захватывающий, но чтобы разобраться, и правда нужны какие-то вводные данные по вышеперечисленным областям. Я был несколько удручен, но решил, что лучше умру, чем продам сердце, – не потому, что хотел его сохранить, но потому, что чудовищно брать за него деньги.

Как-то вечером я вернулся домой, проведя бестолковый день в Музее науки и техники. За вход там нужно платить – казалось бы, могли нанять людей, располагающих сведениями о науке и технике; я надеялся, если запутаюсь, мне помогут смотрители, но те, которых я спрашивал, помочь не могли.

Я размышлял о процессах переброса – ну, размышлял, насколько возможно о них размышлять, не имея довольно общих знаний механики, электричества, магнетизма и ядерной физики, а также относительно интуитивных представлений о квантовой физике. Процессы переброса касаются волн, чьи траектории пересекаются: в линейной среде, например, такой, где перемещение в любой точке прямо пропорционально действующей силе, интерференция низка или отсутствует. Волны называются гармоническими, и энергия волны прямо пропорциональна квадрату ее амплитуды; перемещение среды в любой точке может быть достигнуто сложением сумм амплитуд всех волн в этой точке. Однако если среда не вполне линейная, принцип суперпозиции неприменим, и волны называются ангармоническими. Процессы переброса – частный случай: если сумма двух столкнувшихся фононов достаточно велика, результирующая окажется фононом с той же общей энергией, однако двигаться будет в противоположную сторону!

Сотрудники музея не очень мне помогали, когда я задавал вопросы, и я понимал, что Сибилла тут тоже не помощница. Может, все-таки надо поступать в школу. Я пришел домой, а Сибилла сидела за компьютером с 12 номерами «Мира карпов» за 1991 год слева и 36 номерами «Мира карпов» за 1992 1993 и 1994 годы справа. Монитор был темен. Я открыл дверь, и Сибилла сказала:

 
Павлин есть превеликий, он в томной мгле ночей
Колышет в небе пышный хвост с мириадами огней[129]129
  Цитата из стихотворения ирландского поэта Уильяма Батлера Йейтса «Индус о Боге» (The Indian upon God, 1889). Пер. Г. Кружкова.


[Закрыть].
 

Она сказала:

 
Уж Солнца нет; уж звезд черед:
Недолго вечер был[130]130
  Цитата из «Поэмы о Старом Моряке» (The Rime of the Ancient Mariner, 1797–1799) английского поэта-романтика Сэмюэла Тейлора Кольриджа, гл. 3. Пер. Н. Гумилева.


[Закрыть].
 

Она спросила, хорошо ли я провел день. Я сказал, что читал «Твердое тело» Х. М. Розенберга. Она попросила глянуть; я протянул ей книгу, и она заглянула внутрь. Она сказала: Что такое фонон?

Я сказал: Это кванты колебательного движения атомов кристалла.

Но то, с каким усердием глумилась толпа над унижением троих, еще до смерти умертвило их[131]131
  Цитата из стихотворения англо-американского поэта Уистена Хью Одена «Щит Ахилла» (The Shield of Achilles, 1952). Пер. П. Грушко.


[Закрыть], сказала Сибилла.

Я сказал: Что?

Ничего, сказала Сибилла. Мне представляется, что тело способно пережить 30 часов набивания «Мира карпов» на компьютере, поскольку мое по-прежнему цело и невредимо.

Она листала книжку и теперь сказала: Ой, ты послушай!

Сколь бы аккуратно, прибегая к высокоочищенным материалам и очень тщательно контролируемым методам контроля роста кристаллов, мы ни подготавливали образцы, один дефект будет присутствовать неизбежно – дефект, вызванный тепловыми колебаниями атомов. Ни в какой момент времени атомы не находятся в точности на своей правильной позиции в кристаллической решетке. При комнатной температуре они совершают приблизительно простые гармонические колебания с частотой около 10¹³ Гц вокруг точки, находящейся в геометрическом узле решетки. Нулевые колебания атомов наблюдаются даже при очень низких температурах.

Восхитительно, сказала Сибилла. Если б ты ходил в школу, тебе не дали бы читать такую книжку, гоняли бы на физкультуру и помешали ее читать. И ты погляди! Она написана в 1976 году, а значит, Либераче мог бы прочесть ее в годы своего интеллектуального недоразвития и многое из нее почерпнуть, и не позволил бы своему разуму затвердеть, так сказать, до состояния, когда церебральные атомы целыми днями отсутствуют на своих правильных позициях в кристаллической решетке. Жалко, что я не понимаю, сказала Сибилла и злобно сверкнула глазами на «Мир карпов» за 1991 год, но я рада, что ты так рано на нее набрел. Приблизительно простые гармонические колебания – так платонически звучит, правда? Платон говорит… что же нам говорит Платон? Или, может, стоики. Но, по-моему, об этом есть что-то у Платона в «Тимее». И она еще злобнее покосилась на «Мир карпов» 1992–94, и наконец сказала: Ну, короче, я знаю, что говорит Спиноза, он говорит… и она умолкла. И сказала: В общем, я дословно не помню, но говорит он, что разум печалится, осознав собственную слабость. Mens лакуна лакуна лакун tristatur[132]132
  Бенедикт Спиноза, «Этика, изложенная геометрическим способом», ч. III, теорема 55: «Если душа воображает свою неспособность, она тем самым подвергается неудовольствию» (Cum mens suam impotentiam imaginatur, eo ipso contristatur). Пер. Н. Иванцова.


[Закрыть].

Лицо у нее было страдальческое, посеревшее. Глаза горели. Назавтра я достал сердце, сунул в рюкзак и вышел из дома.

Я сел на Кольцевой и не вышел на «Фаррингдоне». Я не хотел идти к агенту, но придется. Иногда мне казалось, что на самом деле проблема не в деньгах, но потом я вспоминал, что кто-то спас жизнь Сиб, поскольку деньги не стоят того, чтоб кончать с собой.

На «Бейкер-стрит» кто-то забыл «Индепендент», и я еще раз прокатился по кругу, решая кроссворд.

Поезд подъехал к «Фаррингдону». Я начал читать газету. Рыж Дьявлин вышел из подполья и выпускал книгу о том, как был заложником. Статья о национализме и интервенции. Короткая колонка про Мустафу Сегети, на которого власти Западного Папуа наложили взыскание за то, что объявил себя бельгийским консулом и в этом качестве выдал сколько-то бельгийских виз. Возникли подозрения; бельгийское посольство в Джакарте отрицало любые связи с Сегети, который на самом деле потомок египтянки и венгра, а также пишет про бридж в «Индепендент». Когда его спросили, зачем он прикидывался представителем бельгийского дипломатического корпуса, он ответил: Ну, кто-то же должен был.

Это очень похоже на Сегети. Когда мне было шесть, его арестовали в Бирме за то, что притворялся посланником Объединенных Наций, когда мне было семь, он в Бразилии изображал американского торгового атташе, в Уганде назначал себя заместителем директора Всемирного банка, в Мозамбике роскошно сыграл бутанского посла. Он помог толпе людей с воображаемыми документами бежать от смерти и пыток в страны, не желавшие этих людей принимать.

Зарабатывал он, ясное дело, не этим.

Родители Сегети, рьяные игроки, в детстве обучили его играть в бридж. Мать его была египтянка, отец венгр. Они были богаты, но маниакально азартны, и жили в вечной неопределенности и возбуждении.

Когда могли себе позволить, а зачастую и когда не могли, жили они в шикарных отелях. Прибыв в отель, они тотчас требовали в номер рояль, дабы мать Сегети, прерывая игру в рулетку, играла Брамса. Они обильно заказывали обслуживание в номер. Иногда Сегети не видел родителей сутками подряд; иногда они не выходили из отеля неделю – просыпались, шли играть, уходили от столов и ложились в постель.

Мать его носила только дизайнерские наряды. Как-то раз заложила все свои драгоценности, а также одежду. В казино мужчинам полагалось приходить в смокинге; женщин не пускали в брюках. Она надела мужнин галстук-бабочку. У нее не было денег даже на фальшивую бороду. Она остригла волосы, приклеила под носом и пошла в казино играть на деньги, вырученные за одежду. Ее не было два дня.

Наконец она вернулась в номер. Вместо двухдневной щетины у нее были только прядки черных волос, которые уже отклеивались с верхней губы. Черные волосы стояли торчком. Она вошла в номер – они две недели не решались вызывать обслугу, жили на недоеденных коробках шоколадных конфет и огрызках хлебных палочек, – и кинула на кровать одинокую фишку.

Проиграла, значит? спросил Сегети, и мальчик тоже решил, что она проиграла.

Проиграла, сказала она. Подошла к зеркалу и принялась сдирать усы.

Проиграла, опять проиграла, и опять проиграла. А потом выиграла.

Она грудами выгребала банкноты из карманов пиджака и складывала на туалетный столик. Numéro vingt-huit, сказала она, il ne m’a pas tout à fait oubliée[133]133
  Номер двадцать восемь… он не вовсе меня забыл (франц.).


[Закрыть]. Груды банкнот по 500 франков.

Мне пора в постель, сказала она. Мне нечего надеть.

Я подумал: Проблема не только в деньгах.

Я подумал: Сердце можно и потом продать.

Я подумал: Вот уж я посмотрю, какое у него будет лицо!

Депортация – тяжелая травма, но Сегети проходил это столько раз, что вряд ли она нарушит его привычки. Я знал, что он часто играет в бридж в клубе «Портленд», по Кольцевой доехал до «Бейкер-стрит» и зашел в Мэрилебонскую библиотеку посмотреть клуб в телефонном справочнике. Не стоит отвергать очевидное, и сначала я полистал справочник телефонов частных лиц, но, разумеется, человек, не желавший настырных звонков от глав государств, обычно получающих 99,9% голосов очарованного народонаселения, не говоря уж о бутанском, американском, французском, немецком, датском и теперь бельгийском посольстве и не упоминая напоследок, хотя они заслуживают большего, Всемирный банк, ООН и ВОЗ, в справочнике не значился. Клуб «Портленд» оказался на Хаф-Мун-стрит, 42.

Я доехал по Юбилейной до «Грин-парка» и дошел до Хаф-Мун-стрит. Времени было 13:30. Я сел на тротуаре напротив клуба «Портленд» и углубился в «Физику твердого тела» Х. М. Розенберга.

Я подумал: Кто знает, ЧТО будет?

Сегети был не просто хроническим дипломатом и игроком, он, по данным разных источников (Сегети / «Сан» / Саддам Хуссейн) крутил десятки, сотни, а то и тысячи романов. Не мог же он помнить их все; какая-нибудь его бывшая вполне могла забеременеть. Может, он примет меня как сына! Может, я буду рассказывать историю про усы и добавлять, что это про мою бабушку.

Люди входили в клуб «Портленд» и выходили, но на Сегети никто не был похож. Около 16:00 к клубу подкатило такси, и из него вышел человек в белом костюме. Сегети.

Миновало шесть часов. Я умирал с голоду. Заставлял себя читать Х. М. Розенберга, «Физику твердого тела». Старался не думать о еде.

Около 23:00 Сегети вышел. С ним был еще один человек. Человек этот говорил: Я просто подумал, если сыграю королем, это вскроет бубны.

Бубны?

Они только бубны не заявили.

Да уж, вздохнул Сегети. Столь удручающе подозрение, что современная игра начисто лишена авантюризма, но как подумаешь о необъяснимом и, очевидно, несокрушимом нежелании типичного игрока заявлять масть при ренонсе или синглете! Не говоря уж о малодушии партнера de nos jours[134]134
  Здесь: нашего времени (франц.).


[Закрыть], каковой удовольствуется своей игрой, а не отправляется бороздить неизведанные океаны. Мы живем в эпоху вырождения.

Ты в прошлый раз говорил, что мне надо было сыграть королем.

Правда? Тогда беру свои слова назад. Разумеется, при малейшей возможности надо играть королем. Что толку мяться над своим выходом, если у тебя король в руке. А если кто удивится, скажешь, что, по моей оценке, ход королем – квинтэссенция сильной игры. А вот и мое такси.

Он сел в такси, и оно уехало.

Я представления не имел, куда.

Спутник Сегети смотрел вслед. Я подбежал и просипел:

Простите! Мне велели кое-что доставить мистеру Сегети, а я его пропустил – вы не знаете, куда он едет?

Без понятия. В «Каприс» он больше не ходит; попробуй в «Куальино». В бридж играешь?

Нет. А «Куальино» – это где?

О боже всемогущий, ты же не… слушай, у него поганое настроение, уж не знаю, что там с ним, и если он с кем-то встречается, лучше тебе не врываться. Может, в клубе оставишь?

«Куальино» – это где?

Тебе не поздновато по улицам шастать?

«Куальино» – это где?

Его там, скорее всего, и нет.

Тогда можно и сказать, где это.

Ну да, в общем, Бери-стрит, раз тебе так уж надо.

Где это?

За много миль отсюда.

Я вернулся на «Грин-парк». Через час подземка закроется. Он, наверное, опять уедет на такси, а я не смогу проследить, у меня с собой только проездной и один фунт. Но мало ли, вдруг что подвернется.

Я спросил в справочной, где Бери-стрит, и в окошке мне сказали, что за углом. Я посмотрел на карту – ну да, за углом, минут десять пешком от Хаф-Мун. Поедет человек на такое расстояние на такси? Но других зацепок у меня не было, и я пошел вверх по Пикадилли, вниз по Сент-Джеймс-стрит, потом на Бери-стрит и посмотрел на «Куальино», но снаружи почти ничего не разглядеть. Непонятно, есть ли внутри кто-нибудь в белом костюме.

Я сел на порог через дорогу и попытался почитать «Твердое тело», но света не хватало. Тогда я стал повторять 1-ю песнь «Илиады». Хочу выучить целиком – мало ли, вдруг меня однажды бросят в тюрьму.

Люди входили в «Куальино» и выходили. Я дочитал 1-ю песнь «Илиады»; на часах всего 0:30. Пара человек подошли и спросили, все ли со мной хорошо. Я сказал да. Начал повторять арабские слабые глаголы. Мои любимые – вдвойне и втройне слабые, потому что в императивах они практически схлопываются, но я заставил себя начать с первой хамзы и повторять до конца.

И хорошо, что я так сделал. Прошел час; наверное, решил я, он поехал не сюда. Можно идти домой. Но я добрался до своего самого любимого глагола + решил, что закончу с ним, еще чуть-чуть потяну время. С странная штука: это трехбуквенный глагол, в котором все три буквы – йа; такой глагол бывает только II породы, и центральная йа в нем удваивается (к сожалению, это означает, что вместо конечной йа пишется алиф-максура, но идеал недостижим); этот глагол означает «писать букву йа» (Райт) или «писать красивую йа» (Хэйвуд и Нахмад)! Это ведь лучший глагол в языке, а Вер даже в словарь его не вставил! Райт, вы не поверите, упоминает его, лишь говоря, что обсуждать его не будет, поскольку это редкий глагол! А Блашер вообще его не упоминает! Только Хэйвуд / Нахмад пристойно его осветили, но даже они не приводят императив. Правда, они приводят юссив йуйаййи; видимо, это значит, что императив будет йаййи. В общем, я сидел перед «Куальино», бубня себе под нос йаййа йаййат йаййайта йаййайти йаййайту, и решил, что если он не выйдет, я из спортивного интереса доберусь до IX породы (которую Блашер называет nettement absurde[135]135
  Откровенно абсурдной (франц.).


[Закрыть]) + может, XI породы, которая усиленная IX + предположительно абсурдность ее зашкаливает. IX – цвета + уродство + XI, значит, чернейший черный и белейший белый. Художнику понравилось бы. Сделал бы серию «Допустим, IX = XI». «Допустим, цвет = уродство». Ладно, проехали.

В общем, я добрался до йуйаййи и уже думал было перейти к ихмарра быть красным ихмаарра быть кроваво-красным, но тут из «Куальино» вышел Сегети с женщиной.

Она сказала:

Ну конечно, я тебя подброшу.

Он сказал:

Ты ангел.

Она сказала:

Да ну, глупости. Только объясни, как ехать, я вечно блуждаю в этих переулках.

Я затаил дыхание, а он сказал:

Слоун-стрит знаешь?

Она сказала:

Конечно.

Они шли по улице прочь от Пикадилли. Я пошел по другой стороне, а он сказал:

Ну вот, оттуда на Понт-стрит, потом четвертый поворот налево – там все просто.

Я сказал: ЭВРИКА!

Я сказал: Слоун-стрит, Понт-стрит, четвертый налево. Слоун-стрит, Понт-стрит, четвертый налево. Слоун-стрит, Понт-стрит, четвертый налево.

Она сказала:

Ну, как-нибудь доберемся.

Я дошел за ними до «Национальной парковки». Подождал у входа, посмотрел, как выезжает ее темно-синий «сааб». И зашагал к Найтсбриджу. Шансы невелики, но я подумал, может, она не просто его подбросит, а зайдет в дом, и тогда, если долго подождать, я, может, увижу, откуда она выходит.

На Понт-стрит я добрался к 2:15. Выяснилось, что четвертый налево – это Леннокс-гарденс. Ни следа «сааба».

Я решил все равно отложить до завтра – будем надеяться, увижу, как он выйдет из дома. Я дошел до Слоун-стрит, отыскал таксофон, но он принимал только монеты. Я вернулся к Найтсбриджу, отыскал таксофон, который принимал телефонные карточки, и позвонил Сибилле. Сказал, что я в Найтсбридже и мне надо быть здесь рано утром, так что я, пожалуй, тут и останусь, а звоню, чтоб она не думала, будто меня взяли в заложники или продали в сексуальное рабство или банде педофилов.

Сибилла молчала очень долго. Но я знал, о чем она думает. Пауза затягивалась, потому что моя мать размышляла о праве одного разумного существа деспотично навязывать волю другому разумному существу на основании старшинства. Говоря точнее, она не размышляла, поскольку в подобное право не верила, но сопротивлялась соблазну навязать свою волю исходя из обычаев современного общества. Наконец она сказала: Ну, тогда до завтра.

На Леннокс-гарденс был запертый садик. Я перелез через забор и лег в траву за скамейкой. Годы ночевок на земле окупились сполна: я в ту же секунду заснул.

Наутро около 11:00 Сегети вышел из многоэтажки в конце улицы и свернул за угол.

* * *

Когда я вернулся, Сибилла закончила «Мир карпов». Она сидела в кресле в гостиной, сгорбившись над «Самоучителем пали». Ее лицо было темно и пусто, как экран монитора.

Я подумал, что надо бы ей посочувствовать, но меня все раздражало. Что толку так страдать? В чем смысл? Почему нельзя быть как Лайла Сегети? Как угодно лучше, чем вот так. Это что, все ради меня? Как это может быть ради меня, если меня от этого воротит? Почему нельзя быть необузданной, и рисковой, и играть на все, что у нас есть? Лучше бы она все распродала, пошла в казино и все поставила на один-единственный поворот рулетки.

* * *

Назавтра я снова поехал в Найтсбридж. Накануне Сегети ушел в 11:00, и я решил, что лучше приехать до 11:00.

Я приехал в 9:00, но не попал внутрь. В подъезде был домофон: Сегети на четвертом этаже. Я сел на крыльцо подождать. Миновало полчаса. Я встал под домофоном, как будто ищу имя. Миновало двадцать минут.

В 9:56 в подъезд вошла женщина с хозяйственной сумкой, и я вошел следом. Пошел по лестнице, чтоб увильнуть от неловких вопросов; бежал, перепрыгивая через две ступеньки.

В 10:00 я подошел к двери и позвонил.

Открыл человек в белом мундире. Он сказал:

Чего тебе?

Я сказал, что пришел к мистеру Сегети.

Он сказал: Мистер Сегети никого не принимает.

Я сказал: А когда удобно зайти?

Он сказал: Не мне об этом гадать. Если хочешь, оставь визитку.

Но тут из другой комнаты его окликнули по-арабски. Я понял, что по-арабски, но не понял, что сказали; это досадно, мне казалось, я неплохо знаю арабский. Я прочел 1001 из «Тысяча и одной ночи», и «Мукаддима», и много Ибн Баттуты, и когда Сиб покупала «Аль-Хайят», чтобы не заржаветь, я тоже всегда читал. Из другой комнаты сказали, видимо, что-то вроде Все в порядке, я разберусь, потому что человек в белом поклонился и ушел, а в коридор вышел Сегети. Он был в красно-золотом парчовом халате; волосы мокрые; обильно наодеколонен. Мой противник – щеголь эпохи Мэйдзи. Приехали.

Я хотел с вами повидаться, сказал я.

Он сказал: Как это лестно. Однако рановато, не находишь? Во времена, когда люди наносили утренние визиты, они их наносили, знаешь ли, днем. Обычай сошел на нет, однако сие цивилизованное представление о сутках сохранилось в названии четырехчасовых сеансов, обозначаемых эпитетом «утренние». Утренние сеансы, как ты понимаешь, не начинаются в десять утра.

Понимаю, сказал я.

И однако, прибудь ты в более пристойное время, тебе грозило бы жестокое разочарование. У меня встреча в два – отсюда и моя несвоевременно утренняя наружность. Для чего ты хотел со мной повидаться?

Я вдохнул. Он поднимает бамбуковый меч. Замечательно экономным жестом отводит его назад.

Я ваш сын, сказал я. Дышать было нечем.

Он помолчал. Он совсем не шевелился.

Ясно, сказал он. Ты не будешь возражать, если я закурю. Это все отчасти неожиданно.

Конечно.

Он достал из кармана золотой портсигар – золотой портсигар, а не пачку. Открыл; сигареты были в темной папиросной бумаге, с золотым ободком у кончика.

Он вынул сигарету; закрыл портсигар; постучал сигаретой о портсигар; убрал портсигар в карман. Достал золотую зажигалку. Сунул сигарету в рот; щелкнул зажигалкой; поднес пламя к сигарете. На меня не взглянул ни разу. Убрал зажигалку в карман. Затянулся. На меня по-прежнему не глядел. Наконец поглядел. И сказал:

Будет бестактностью спросить, как зовут твою мать?

Она не хотела, чтоб вы знали, сказал я. Я бы предпочел не говорить, если вы не против.

Видимо, я много горя ей причинил.

Нет, она… она просто понимала, что все кончено, и сочла, что смысла нет. Деньги у нее были, она не хотела вас беспокоить.

Сколь необычайно. Если мы расстались плохо, я бы понял, отчего она раздосадована, но ты утверждаешь, что ничего подобного не произошло. И однако она предпочла не сообщать мне сего наинасущнейшего факта. Вероятно, она придерживается весьма дурного мнения обо мне – я рад, что на тебя оно не повлияло.

Да нет, сказал я. Она говорила, что знала вас не очень хорошо.

И, следовательно, пришла к наихудшему из возможных выводов?

Он медленно затягивался, потом говорил, потом курил дальше.

Я сожалею, что допрашиваю тебя столь подробно, однако ты и сам понимаешь, что все это, мягко говоря, весьма огорчительно. Я первым готов признать, что не отличаюсь чрезмерным супружеским постоянством, но это решительно не означает сложения с себя самоочевидной ответственности – я всегда полагал, будто женщины понимали, что я за человек. Я, знаешь ли, не очень сложный – меня легко раскусить в ходе краткого знакомства, и если увиденное женщинам не нравилось, они не оставались надолго – уж точно не хватало времени, чтобы добраться до спальни. Или все это перифраза случайной связи?

Да, сказал я.

Понятно, да, тогда картина проясняется.

Он снова затянулся.

Если позволишь, я все же спрошу: я единственный кандидат?

Она работала в офисе, где в основном женщины, сказал я. А потом познакомилась с вами на приеме.

И я вскружил ей голову. И когда же это было? Сколько тебе лет?

Двенадцать лет назад. 11.

И где? В Лондоне?

По-моему, да.

Я не понимаю только одного. Отчего не сообщить мне имя женщины, которую я знал столь недолго? Почему твою мать это оскорбит?

Я не очень понимаю.

Ясно.

Он затушил сигарету.

Это же все галиматья, правда?

Я молчал.

Тебя кто надоумил? Газетчики?

Нет…

Ты хочешь денег?

Нет.

Я был несколько потрясен. Очень стремительно все случилось.

Вы когда-нибудь видели «Семь самураев»?

Очень давно. При чем тут?

Помните сцену, где Кюдзо дерется?

Боюсь, я не помню их имен.

Кюдзо – это тот, который не хочет убивать.

Я заставил себя говорить медленно.

Он бьется с другим самураем на бамбуковых мечах. Он побеждает, но другой утверждает, что ничья. И Кюдзо говорит, Настоящим мечом я бы тебя убил. А другой самурай говорит, Ладно, давай настоящими мечами. И Кюдзо говорит, Глупости, я же тебя убью. И другой самурай обнажает меч, и они дерутся настоящими мечами, и он погибает.

И?

И три месяца назад я пришел к своему настоящему отцу, хотел на него посмотреть. Я ему не сказал, кто я. Стоял у него в кабинете и думал, Нельзя сказать, что я его сын, потому что это правда.

Он наблюдал за мной – глаза очень блестящие, внимательные, лицо бесстрастно. Глаза заблестели ярче.

Но можно сказать мне, потому что это неправда? спросил он. Ясно!

Он понял в одну секунду. Он вдруг рассмеялся.

Это просто блеск!

Он глянул на часы (естественно, золотые).

Заходи и расскажи еще, сказал он. Я хочу послушать. Я первая жертва?

Четвертая, сказал я.

Я уже хотел было извиниться, но осекся, а то ляпнул бы глупость какую.

Первые три – это был кошмар, сказал я, что отчасти смахивало на извинение. Двое мне поверили, один нет. И все были кошмарны. Потом я говорил им, что это неправда, и они не понимали.

Ты меня поражаешь.

И я подумал про вас. Я раньше не думал, потому что не умею в бридж.

Правда? Жалко.

Я подумал, вы поймете. То есть я подумал, что если не поверите, все равно поймете.

Он снова рассмеялся.

Ты вообще представляешь, сколько раз мне предъявляли претензии на мое отцовство?

Нет.

Вот и я. Сбился со счета после третьего. Обычно приходит якобы мать, до крайности, как ты понимаешь, неохотно, только ради ребенка.

В первый раз было чудовищно. Я эту женщину в жизни не встречал – во всяком случае, не припоминаю. Надо было сразу заподозрить неладное, а я только чрезвычайно смутился – какой позор, мы разделили минуту нежности, а я так мало запомнил! Она сказала, что прошло несколько лет, – как это, знаешь ли, огорчительно, если она успела настолько измениться не в лучшую сторону!

Так или иначе, я несколько опомнился и задал пару вопросов. История становилась все мутнее. И тут меня осенила гениальная мысль. Я себя почитал подлинным Соломоном!

Я сказал: Ну хорошо, раз ребенок мой, оставь его мне. Я берусь его воспитать при одном условии: ты никогда не появишься на глаза ни мне, ни ему.

По моему замыслу, ни одна мать на таких условиях не вручит свое дитя совершеннейшему незнакомцу. Но едва успев промолвить эти слова, я постиг свою ошибку, ибо в девичьих глазах читался ужасный соблазн. Тогда-то я и понял, что ребенок не мой: это как взять первую взятку тузом и наблюдать, как новичок мучительно раздумывает, пойти ли козырем. У меня сердце в горле застряло, уверяю тебя!

А если б она согласилась, что бы вы сделали? спросил я.

Пришлось бы, конечно, взять ребенка. Сел играть – не обижайся; пожалуй, не самый благородный принцип, но вообрази, какую жертву пришлось бы принести, отказавшись от него ради жалкого сиюминутного преимущества, ради избавления себя от нежданной обузы. Жизнь – столь нечаянная штука, в любую минуту можешь потерять все, и если счастливый случай избавит тебя от того, чем ты жил, что будет с тобой? Сейчас-то рассказывать легко, но, видит господь, я обливался по́том, созерцая невзрачного мелкого бастарда – непогрешимое правило, кстати говоря, гласит, что младенцы, предъявленные в подобных обстоятельствах, неизменно страшны как смертный грех. Младенцева мать показывает тебе эту краснолицую вопящую зверушку и уверяет, сама ни капли не краснея, что вы просто одно лицо. Не опускаясь до чрезмерного тщеславия, смею предположить, что выгляжу как минимум недурно; и если жульничество не отметено наотрез по причине полнейшего неправдоподобия, это весьма подрывает самооценку. Должен отдать тебе должное, ты подобного оскорбления мне не нанес. У тебя мать красивая?

Да, сказал я, хотя вряд ли «красивая» – подходящее слово. И что дальше? Она ушла?

В конечном итоге. Пояснила, что не может отдать мне ребенка, ибо полагает меня аморальным типом. Чья бы корова мычала, представляется мне, но я возрадовался и спорить не стал. Тотчас заверил ее, что жизнь моя полна беспримерных пороков, и дитя, погрузившись в эту клоаку, неизбежно падет жертвой разврата. Поведал, что регулярно употребляю широкий спектр фармацевтической продукции; сказал, что сексуальные аппетиты мои притупились, и посему возбуждение единственно доступно мне, если в постели присутствуют не менее четырех пышных красоток; в красочных деталях живописал свои сексуальные привычки, коими не стану, как, к несчастью, а может, и к счастью, более не говорят, марать тебе уши.