Текст книги "Последний самурай"

5
Настоящий самурай отразит удар

Я спросил Сибиллу, а она смотрела «Семь самураев» в Оксфорде? Она сказала, что да. Я спросил, а она одна ходила? Она сказала, что не помнит. Я сказал, что познакомился с одним человеком, он смотрел «Семь самураев» в Оксфорде с девушкой, которую не наверняка не звали Сибилла.

Может быть, сказала Сиб. Да, я что-то такое припоминаю, и это я зря. Ему со мной нечего было делать, и он хотел держаться за руки. На «Семи самураях»! Ну ты скажи!

А он был хорош собой?

Надо думать, сказала Сиб. Я его потом отправила домой, хотела побыть одна. С некрасивыми так нельзя – они тогда сразу жалкие и теряются. Лучше всего ходить с некрасивыми и скучными на посредственные фильмы, а на блистательные – с прекрасными, ослепительно остроумными людьми; ты, пожалуй, людей этих все равно не оценишь, потому что занят другим, но их хотя бы можно игнорировать не угрызаясь.

А он был остроумный?

Господи боже, Людо, я смотрела один из шедевров мирового кинематографа. Откуда мне знать, остроумен ли человек, который молча сидит рядом?

Похоже, после «Мира карпов» она оклемалась. Заказчики прислали ей «Международного крикетиста», и она сказала, что там все получше. Я научил ее играть в пикет. Я научил играть в пикет весь Клуб дзюдо для мальчиков в Бермондзи, и вскоре все стали приходить на полчаса раньше и играть в пикет перед тренировками. Я выигрывал у Сибиллы 2 раза из 3, а у всех остальных 9 раз из 10. Я бы, может, выигрывал 10 из 10, но, как и предупреждал Сегети, в игре многое зависело от случайности.

Я ждал шанса объявить себя сыном датского посла, но шанса не выпало.

Или сыном бельгийского атташе.

Мой отьец бельгиски атташе, шептал я. Сьейчас жё отпьюститье этого чьельовьека! Я заместитель посла Швеции.

Я взял в библиотеке книжку про бридж. Сегети сказал, когда мне будет 21, он сводит меня в клуб «Жокей», но я подумал, если хорошенько научусь, может, ему хватит моих зрелых 12 лет. Клуб «Жокей» есть и в Англии, но известный клуб «Жокей» – в Париже; надеюсь, он про французский клуб говорил. Я узнал, что такое снос по кругу: это когда не можешь сыграть в масть + надо дать сигнал партнеру, в какую масть играть, если он возьмет взятку, играешь младшей картой масти, которая старше нужной, или старшей картой масти, которая младше нужной, то есть младшие бубны означают трефы старшие бубны означают червы младшие червы означают бубны старшие червы означают пики и так далее. Раз на дзюдо теперь все умеют играть в пикет, научу их в бридж и потренируюсь.

Похоже, я наловчился. Я сначала выбирал не тех отцов, но теперь знал, что искать, – можно собрать коллекцию, скажем, из 20. Я стыдился, поистине стыдился тех лет, что потратил на вычисление отца, который мне выпал, вместо того чтобы попросту присвоить лучшего из предложенных.

Сегодня ездил по Кольцевой, и на «Набережной» по лестнице сбежал человек. Он влетел в вагон, а за ним еще трое. Он пробежал по вагону, лавируя между поручнями, и в последнюю секунду выскочил. Двери закрылись у троих перед носом, и те выматерились.

Даже неприятно так с ним поступать, сказал 1.

Но он не то чтобы очень отзывчив, сказал 2.

Я его узнал. Это был Рыж Дьявлин.

Рыж Дьявлин писал репортажи о зверствах в Ливане, потом его перевели в Азербайджан, а там в первый же день похитили. Продержали в плену пять лет, он научил одного надзирателя играть в шахматы, а потом сбежал по горам и через пустыню. Он вернулся в Великобританию и ушел в подполье, а спустя полгода вышел и опубликовал книгу. Пока она только в твердом переплете, так что я не знал, есть ли там нечесаные беспризорники.

Да неважно, сказал 3. У его дома перехватим.

И то, сказал 1.

Они вышли через четыре или пять остановок, а я пошел за ними на улицу с двухквартирными домами. Перед одним собралась небольшая толпа. Эти трое тоже подошли.

В конце улицы из-за угла вывернул человек и застыл. Потом зашагал, очень медленно. Остановился перед домом и что-то сказал – я не расслышал. Эти люди его окружили. Я думал было выйти и сказать Этот человек гражданин Норвегии! или Мой отец – польский вице-консул! но было неясно, что толку. Ему теперь даже настоящий датский консул не поможет.

Он открыл калитку в живой изгороди и исчез внутри.

Толпа рассеялась. Кое-кто остался.

Я сегодня бросил на татами Ли и Брайана. Ли 14, Брайану 13, но он выше и тяжелее.

Рассказал Сибилле + она спросила, что сказал тренер. Я сказал, он сказал очень хорошо.

Сибилла сказала, что это не особо-то способствует воспитанию характера. Я сказал, что большинство специалистов по детской психологии утверждают, будто ребенку необходимо поощрение и закрепление результатов. Сиб сказала Бандура и кто еще? Я сказал все остальные. Я не сказал, что также специалисты утверждают, будто родитель должен уметь устанавливать рамки, потому что боялся, как бы она не решила наверстать упущенное и не установила целый лес рамок.

Сибилла сказала: Только не забывай Ричи, стать великим чемпионом – не конец истории.

Я сказал, что если я бросил на татами Ли и Брайана, это еще не делает меня великим чемпионом дзюдо.

Сибилла сказал: Дело не в том, чтобы победить Х или Y. А если некого будет побеждать? Дело в том, чтобы совершенствовать свое мастерство и достичь сатори. Чему они вас учат?

Я сказал, что в основном мы учимся бросать людей на землю. Сиб сказала: Мне что, всё делать самой? Она улыбалась от уха до уха. «Мир карпов» остался в прошлом. Я решил не рассказывать ей, что 9 раз из 10 выигрываю у всех в пикет.

* * *

Я две недели ходил к дому каждый день. На улице по-прежнему ошивались пара человек. Иногда кто-то входил и выходил – в основном женщина, девочка и мальчик. Один раз он вышел, дошел до угла, развернулся и пошел назад. Один раз он вышел, посмотрел в небо и простоял, глядя в небо, минут десять. Потом развернулся и ушел в дом. Один раз он вышел в тренировочном костюме и побежал по улице, а минут через пятнадцать вернулся шагом. Один раз он появился в костюме и при галстуке и торопливо ушел.

* * *

Я поехал к дому понаблюдать. На сей раз из калитки вышли все: Рыж Дьявлин, его жена, мальчик и девочка. Он одной рукой обнимал жену. Он сказал: Какой замечательно прекрасный день! Жена и девочка сказали: Чудесный! а мальчик сказал: Ага.

* * *

Я наблюдаю за его домом часами. Дальше по улице автобусная остановка со скамейкой; сижу там, в основном занимаюсь физикой твердого тела. Способен сосредоточиться почти как раньше.

* * *

Сидел сегодня перед домом, и тут подъехало такси. Все вышли, погрузили чемоданы, его семейство село в такси, и он сказал: Хорошо вам развлечься.

Жена сказала: Жалко, что ты не едешь

А он сказал: Ну, может, приеду попозже

И такси уехало.

Сейчас или никогда.

* * *

Я подошел к дому и постучался, но никто не ответил. Я решил, что он все-таки внутри, и обошел дом. В окнах первого этажа его не увидел и забрался на дерево. Он стоял в спальне, к окну спиной. Вышел из спальни в ванную. На туалетном столике три или четыре флакона из-под лекарств и бутылка «эвиана». Таблетки из флаконов грудой на столике – пара сотен, наверное.

Он вернулся в спальню с новым флаконом. Поборолся с крышечкой от детей, потом с ваткой, потом высыпал на столик еще пятьдесят таблеток. Налил воды в стакан и взял две таблетки. Засмеялся, отложил. Вытащил пачку сигарет и закурил. Потом вышел из спальни.

Я не разглядел, что за таблетки он собрался пить.

На каждом этаже под окнами по стене бежал такой узкий декоративный каменный карниз. Этажом выше было открыто окно, на крышу свисала ветка. Карниз всего в дюйм шириной, но раствор между кирпичами крошился, и я прикинул, что уцеплюсь. Взобрался по дереву, перелез по ветке, встал на карниз. И потихоньку двинулся к окну. В одном месте карниз зарос плющом, и я уже подумал, что придется вернуться, – ногу поставить некуда и никак не пробиться сквозь плющ к стене. Но подергал за этот плющ, и он оказался толстый и крепкий, и я вцепился в него и стал перебирать руками. Потом опять на карниз. Залез в окно. Вышел за дверь, сбежал по лестнице, даже не пытаясь потише. Не сразу нашел спальню – за одной дверью обнаружился кабинет, за другой чулан. Потом нашел. Он уже опять сидел в спальне. В руке стакан.

Я сказал: Вы что делаете?

Он ответил, не удивившись: А ты как думаешь?

Я сказал: Это парацетамол?

Он сказал: Нет.

Я сказал: По-моему, аспирин тоже не стоит.

Он сказал: Это не аспирин.

Я сказал: Тогда, наверное, ничего страшного.

Он засмеялся. Как будто удивился, что удивился. Он сказал: Ты кто?

Пути назад не было.

Я сказал

Я ваш сын.

Он сказал

Да ладно. Мой сын совсем не такой.

Я сказал

Я другой сын.

Он сказал

А, я понял.

Он сказал

Погоди, что-то не складывается. Когда я уезжал, мальчик был только один, я точно помню. Один мальчик, одна девочка. Ты же не станешь утверждать, что тебе пять лет. И кроме того, она бы мне сказала, если бы родила без меня.

Ясно было одно: сказать сейчас Вообще-то я вам не сын – это гарантированно осложнить положение еще раз в сто. Я сказал: Не от вашей жены. Я сказал: Моя мать говорит, что вы отец. Может, ошиблась. Это было примерно 12 лет назад.

Он сказал:

А, теперь понял.

Он допил и поставил стакан.

Сейчас неудачный момент, сказал он. Понимаешь, я не могу перестать об этом думать. Но не могу никому рассказать. Люди не хотят видеть. Я не хочу видеть, как они не хотят видеть. А они видят, что я не хочу видеть, как они не хотят видеть.

Он сказал

Мне и так приходится оберегать толпу народа. Я не могу брать лишних. Лучше уходи, прости.

Я сказал

Меня не надо оберегать.

Он сказал

То есть что? Можно об этом говорить? Чего ты хочешь.

Я сказал

Я хотел с вами повидаться.

Он сказал

Мы повидались, теперь уходи.

Я сказал, что уйду.

Он сказал

Ты знаешь, сколько мне лет? 37. Я бы мог прожить еще 40. Или 50. Люди до 100 доживают.

Он сказал

Я это вижу каждый день. И оно не уходит. Эти глаза видели, то есть были в одной комнате, то есть ты, может, смотрел «Лира» – когда ослепляют Глостера, люди морщатся. Как думаешь, каково смотреть на окровавленную глазницу, в которую ткнули пальцем? Он плакал другим глазом. Лир тебя потом не преследует, не является по ночам, а когда все по-настоящему, видишь это беспрерывно каждый день. Думаешь о другом, снова, снова и снова. Не в крови беда, а в том, что это сделал человек.

Он сказал

И надо что-то этому противопоставить. Если видел столько страшного, надо этому противопоставить что-то блистательно славное и прекрасное – не чтобы вновь обрести веру в человечество, уж не знаю, что это значит, а просто чтобы не тошнило.

Он сказал

Нечестно так поступать с семьей. Они хорошие. Ну то есть совершенно нормальные люди. Неплохие. Им нелегко пришлось, и они вели себя пристойно. Но не блистали. Да и с какой радости им блистать? Но меня тошнит.

Я сказал

А как же Рауль Валленберг?

Он сказал

Что?

Я сказал

Рауль Валленберг. Шведский консул в Будапеште, который раздавал евреям паспорта. Этот человек – гражданин Швеции.

Он сказал

Это которого американцы и шведы отдали русским, потому что, спасая 100 000 евреев, он еще в свободное время чуток шпионил на американцев и никто не хотел признавать? Он был хорош, но от одного этого тошнит

Я сказал

А как же Сегети?

И он сказал

Этот шарлатан?

А мать Тереза? сказал я.

Эта монашка?

А Хайме Харамильо[141]141
  «Папа Хайме», Хайме Эдуардо Харамильо Эчеверри (р. 1956) – колумбийский инженер-геофизик, занимается благотворительной работой, через фонд «Дети Анд» (Fundación Niños de Los Andes) помогает бездомным колумбийским детям и подросткам; в 1990 году был номинирован на Нобелевскую премию мира.


[Закрыть]?

Он сказал, что Харамильо недурен. Он сказал

Но я видел не это. Я видел

Он сказал

Приезжаешь туда журналистом и все время думаешь: кончай репортерствовать, надо просто помочь. Надо быть профессионалом. Говоришь себе, что помогаешь, рассказывая людям о том, что происходит.

И они узнают, что происходит, но проку от этого ноль. Пытаешься кого-то спасти, пока не поздно, и втыкаешься в пустую стену бюрократии, и ничего не помогает. И тогда ты не просто видишь, как совершают злодеяния безмозглые бандиты, говорящие на чужом языке и надевшие иностранную униформу, ты еще видишь, как некто очень похожий на тебя говорит Простите, ничем не в силах помочь. Если повезет, он еще прибавит Я непременно напишу министру.

Он сказал

Я не хотел так больше. Если мне еще 50 лет видеть этот глаз и эту ногу и эту девчонку и остальное и только надеяться, что кто-нибудь пообещает написать министру, лучше со всем покончить прямо сейчас.

Я понимаю, что многим от этого будет очень больно. И что, мне тянуть лямку еще 50 лет, чтоб они утешали себя тем, что я приспособился?

Мне говорят: нельзя, чтоб они победили. Ты же так далеко ушел. Если покончишь с собой, они победят. Но это же ахинея. Кто такие эти они? Как это я их побеждаю, каждую ночь просыпаясь и воя?

Он сказал

Может, от репортеров и есть немножко пользы. Но разве ее достаточно, чтоб оправдать такую жизнь? Куча народу будет счастлива занять мое место и хорошо работать.

Я сказал

Ну, главное, парацетамол не пейте.

Он сказал

Что?

Я сказал

Ни в коем случае нельзя кончать с собой парацетамолом. Ужасная смерть. Все думают, ты просто отключаешься, но вообще-то ты не теряешь сознания, тебе кажется, что ничего не получилось, а спустя сутки начинают отказывать органы. Он разрушает печень. Иногда люди передумывают, а уже поздно. Я не говорю, что вы передумаете, но все что угодно лучше, чем отравление парацетамолом.

Он засмеялся.

Ты откуда этого набрался? спросил он. И засмеялся опять.

Я сказал

Мне мать рассказывала.

Я сказал

Гильотина – очень быстро и довольно безболезненно, хотя, по слухам, голова остается в сознании где-то с минуту, пока не прекратится поступление крови в мозг. Я в пять лет сделал гильотину из конструктора. По-моему, большую тоже несложно построить. Правда, тому, кто найдет тело, будет страшновато. Можно вызвать полицию, если не хотите пугать родных. Полиция все равно не успеет.

Он засмеялся. Учту, сказал он. Еще какие способы знаешь?

Я слышал, тонуть под конец приятно, сказал я. Подругу моей матери спасли, когда она в третий раз пошла ко дну. Она говорила, сначала больно, когда легкие заполняются водой, но потом сонно и красиво. Больно было, когда ее вытащили и заставили дышать. Пожалуй, неплохо. Можно прыгнуть ночью с парома через Ла-Манш, или, может, приятнее с моторки в Эгейское море, утонуть в синем. Если тело не найдут, у родных могут быть сложности, но, наверное, нормально, если записку оставить.

Да, сказал он. Он улыбался. Пожалуй, нормально. Я еще выпью. Тебе чего? Колы?

Спасибо, сказал я.

И пошел за ним вниз на кухню.

Ты, я вижу, много об этом знаешь, сказал он.

Про механику больше, чем про фармацевтику, сказал я. Могу петлю свить. Надо не удушиться, а шею сломать, простыней это, конечно, сложнее. Моя мать считает, это полезно, если вдруг меня бросят в тюрьму и станут пытать – ой, простите меня.

Ничего, сказал он. Он от души отпил из стакана. Она, пожалуй, права. Знать полезно, если руки свободны. Я-то был связан, так что мне бы не помогло.

На шахматах же развязывали, сказал я.

Не развязывали, нет. Он ходил за меня. Иногда нарочно двигал фигуру не туда и делал вид, что не понимает, если я спорил. Казалось бы, в такой обстановочке не до того, но меня это смерть как бесило. Я отказывался играть, и он меня избивал. И если проигрывал, тоже избивал. Не избивал, если в шахматы побивал.

Он сказал

Он был как будто расщепленный. Очень дружелюбный, приносил доску и улыбался. И так несколько ходов, а потом начинал жульничать, а иногда выходил из себя и бил меня прикладом, а иногда. Страшнее всего это дружелюбие, потому что он обижался, искренне обижался, если я был ему не рад или если я сердился, потому что накануне он меня отметелил. А теперь я вернулся и только это вокруг и вижу. Это страшное дружелюбие. Все эти люди, которые попросту не сознают, им даже в голову не приходит, что

Он сказал

Вот я про это – про эту обыкновенность. Вот поэтому ее недостаточно. Недостаточно выступить против того, что есть, но люди по-прежнему любезно улыбаются

Жена улыбается, и у нее в лице это страшное дружелюбие. От детей меня воротит. Они чудесные, открытые, уверенные. Знают, чего хотят, им это интересно, и меня воротит. Мне дали почудить две недели, а потом стали обрабатывать по очереди.

Жена сказала, она понимает, что я пережил, но детям тяжело. Дочь пришла и сказала, что маме тяжело, я не представляю, что они пережили. Сын сказал, что маме и сестре тяжело.

И тут я думаю: это же бред какой-то. Так нечестно. Они совершенно нормальные люди. Они не виноваты. Чего ты хочешь? Чтоб их контузило, чтоб им снились ужасы? Ты же хочешь их оградить. Ты хочешь, чтобы все остальные спаслись и были обыкновенными. И тут я думаю: у нас есть столько всего. Надо славить жизнь. У нас есть мы, нам дьявольски повезло. И я в слезах обнимаю их и говорю Пошли на канал, лебедей покормим. Я думаю: можно взять и выйти из дома, никто нас не остановит, можно гулять у канала, там нет противопехотных мин, никто не обстреливает, надо ведь этим пользоваться. И они смотрят на меня с содроганием, потому что это же сентиментальная дребедень, но идут, потакают мне, и все, конечно, получается плохо.

Он сказал

Когда ты видел всякое, когда с тобой всякое делали, эта тьма пробирается внутрь, привозишь ее с собой, люди, которые на поле боя никогда ни шагу, люди, которые в жизни собаку не ударили, не говоря уж о том, чтоб кого-нибудь пытать, совершенно невинные люди – им тоже достается. Пытки изливаются этой тошнотой, этими потоками сентиментальности, и людей это удушает. Я понимаю, но не могу прикончить эту тьму, она сидит внутри, как жаба ядовитая.

Он сказал

Что им пользы, если я и дальше буду кормить ядовитую жабу? А если и есть польза, смогу ли я так всю жизнь?

Я сказал

Очевидно, что лучше умереть до, а не после многих лет страданий; никто не приговорит невинного человека к пожизненному заключению ради чьего-то чужого счастья; вопрос в том, правда ли эти воспоминания не затмить ничем, правда ли, что на свете нет такого, ради чего с ними стоило бы жить. Если вопрос стоит так, вы же не рассчитываете всерьез, что я знаю ответ.

Он снова засмеялся. Можно я тебе совет дам? сказал он. Никогда не просись на работу к «Самаритянам».

Он так смеялся, что еле говорил.

Моя мать, сказал я, один раз позвонила «Самаритянам» и спросила, опрашивали ли они неудавшихся самоубийц, насколько счастливо те жили после попытки.

И что они?

Сказали, что не знают.

Он ухмыльнулся.

Я сказал

Сибилла говорила

Он сказал

Кто?

Я сказал Моя мать. Она говорила, им надо нанимать таких, как Оскар Уайльд, но таких, как Оскар Уайльд, не бывает. Если б таких, как Оскар Уайльд, было много, можно было бы отправить их работать к «Самаритянам», и никто бы даже не захотел кончать с собой – от смеха перестали бы. Ты бы туда позвонил, и кто-то сказал бы тебе

Вы курите?

А ты бы сказал

Да.

А тебе бы сказали Это хорошо. Человеку нужно чем– нибудь заниматься.

Моя мать однажды позвонила, а ей там всё твердили Да и Я слышу вас, что было бы утешительно, если бы она беспокоилась, не слишком ли тихо говорит.

И моя мать сказала

Вы курите?

А самаритянин сказал

Что-что?

И моя мать сказала

Вы курите?

А самаритянин сказал

Нет

И моя мать сказала

Зря. Человеку нужно чем-нибудь заниматься.

И самаритянин сказал

Что-что?

А моя мать сказала

Ничего страшного. Это же ваша жизнь. Хотите выбросить ее на помойку – ваше дело.

И тут у нее закончились десятипенсовики.

Я сказал

Это ваша жизнь, но хорошо бы дать ей шанс. Вы же знаете, как Джонатан Гловер говорил.

Он сказал

Нет, как говорил Джонатан Гловер? И кто такой Джонатан Гловер?

Я сказал

Джонатан Гловер – современный утилитарист, автор «Вызывая смерть и спасая жизнь»[142]142
  Джонатан Гловер (р. 1941) – британский философ, исследователь этики, выпускник, а затем преподаватель философии в Оксфорде. Его работа «Вызывая смерть и спасая жизнь» (Causing Death and Saving Lives) вышла в 1977 году.


[Закрыть]. Он говорит, что прежде чем совершить самоубийство, надо сменить работу, бросить жену, уехать из страны.

Я сказал

Вам поможет сменить работу, бросить жену с детьми, уехать из страны?

Он сказал

Нет. Чуток помогло бы не прикидываться все время. Но куда ни поеду, везде то же самое. Я раньше думал, хорошо бы перед смертью увидеть Гималаи. Думал, хорошо бы увидеть Огненную Землю. Южный Тихий океан – говорят, там красиво. Но куда ни попадаю, везде вижу, как ребенка забивают до смерти прикладом, а солдаты смеются. И никак этого из головы не выбросишь.

Он поглядел на свой стакан.

Он сказал

 
Вылечи ее.
Ты можешь исцелить болящий разум,
Из памяти с корнями вырвать скорбь,
Стереть в мозгу начертанную смуту
И сладостным каким-нибудь дурманом
Очистить грудь от пагубного груза,
Давящего на сердце?
 

Он сказал

 
Здесь больной
Лишь сам себе находит врачеванье[143]143
  Уильям Шекспир. «Макбет». Акт V, сцена 3. Пер. М. Лозинского.


[Закрыть].
 

И подпер голову рукой.

Он сказал

Красивая история.

Он сказал

Мир был бы красив, если б злодеяния терзали только тех, кто их свершил. Хочешь еще колы?

Я спросил, нельзя ли лучше апельсинового соку.

Он со стаканом подошел к холодильнику. Вернулся со стаканом и банкой колы.

Он сказал

Я не говорю, что жене не было трудно. Ей пришлось за все отвечать. Писать кучу писем людям, от которых было мало проку. Жить дальше ради детей.

Я сказал

Она хочет умереть?

Он сказал

Вряд ли.

После паузы он сказал

Она сильно изменилась. Стала меньше

Он сказал

Или больше

Он сказал

Она стала

Он сказал

Она многому научилась. Организовала успешную кампанию, ну то есть кампанию, которая была успешна как кампания, широкая поддержка, куча людей давали деньги, когда она просила, ходили на марши, когда она объявляла, что будет марш, писали своим представителям в парламенте, когда она всем велела писать в парламент. Она слала письма, а газеты их публиковали, и освещали марши, когда были марши, и у нее регулярно брали интервью на радио и по телевидению. Такие вещи, понимаешь ли, не случаются сами. И когда они происходят, уверяешься, что способен их устроить.

Он сказал

Хочешь еще колы?

Я сказал давайте.

Он принес стакан. Сказал Извини, колы больше нет, я апельсиновый сок принес.

Он сказал

И когда я вот так сбежал, это несколько подпортило кампанию. Переговоры, оказывается, дошли до стадии, когда появилась надежда, – во всяком случае, жена считает, что положение было многообещающее, а я своим побегом мог все поставить под удар. Эта моя забубенность ее раздражает, она думает, мне просто повезло, а вот если бы кампания помогла, тогда, она считает, было бы не просто везение. Не то чтобы это сильно раздражает, так, по мелочи, но мне пришлось скрывать, как я рад снова увидеть нашу собаку. Пес едва не рехнулся, когда я вошел, и я чуть не или, кажется, даже разрыдался, хотя он ведь особо не учился выступать в газетах, и в кампанию не вкладывался, ничего такого. То есть жена моя, да и все они пять лет провели, добиваясь каких-то сдвигов, преодолевая неудачи, а я пять лет просто…

Он сказал

И, понятно, когда пес умер

Он сказал

Ладно, это дело прошлое. Тебе скучно, мне скучно, тебе скучно, а если нет, станет скучно, если столько же об этом думать

Я сказал

Вы читали эту книжку Грэма Грина?

Он сказал

Какую книжку Грэма Грина?

Я сказал

Где он убивает жену из милосердия, а потом его мучают воспоминания, а потом он теряет память при взрыве[144]144
  Имеется в виду роман английского писателя Грэма Грина (1904–1991) «Ведомство страха» (The Ministry of Fear, 1943).


[Закрыть].

Он сказал

А, эту. Ты читал Грэма Грина?

Я сказал

Только эту и еще «Путешествия с моей тетушкой». «Путешествия с тетушкой» мне больше понравились. А моя мать прочла вот эту и подумала: точно, амнезия. И она пыталась биться головой об стены, но даже вырубить себя не смогла, а потом вспомнила, что ее однажды сбила машина, и она все помнила, когда пришла в себя. Тогда она прочла кучу статей про амнезию, но они не очень помогли. Тогда она подумала: Может, к гипнотизеру? Все вечно ходят к гипнотизерам и вспоминают всякое забытое из детства, или из предыдущей жизни, когда они были Клеопатрой, – наверняка можно и наоборот.

Он сказал

Блеск. Приходишь к врачу развалиной в нервном истощении, уходишь Клеопатрой, царицей Египетской.

Я сказал

И она позвонила «Самаритянам».

Он сказал

А они что?

Я сказал

Сказали, что ничего не знают. Тогда она обзвонила кучу гипнотизеров, и все сказали, что это нездоровый подход + гипноз как психотерапевтический инструмент предназначен для того, чтобы люди взглянули тому и сему в лицо, + ни один порядочный гипнотизер даже не подумает, и моя мать сказала ладно, а если непорядочный? Скажем, она найдет подпольного гипнотизера, который совокупляется с бесчувственным телом клиентки, тырит ее кредитки и банкоматные карточки, спрашивает ПИН-коды, лямзит жемчуга, которые ей подарили на 18-летие, – такой гипнотизер сумеет заставить ее забыть все, что с ней случилось за последние 10 лет?

Он сказал

А они что?

Я сказал

Бросили трубку.

Он сказал

И что дальше?

Я сказал

Она попыталась покончить с собой.

Он сказал

Тяжело тебе, наверное, пришлось.

Я сказал

А, это еще до меня было. По-моему, она жалеет, когда люди говорят что-нибудь дурацкое, но теперь у нее есть я, и она считает, что безответственно… ой, простите.

Он сказал

Ничего. Все так считают. Я, знаешь ли, книжку все же написал. Написал книжку, дал кучу интервью, автографы раздавал – забавно, что люди покупают.

Он встал, прошелся туда-сюда. Подошел к окну и сказал

Какой прекрасный день!

Он сказал

Как думаешь, продажи взлетят?

Я сказал, что во всяком случае подорожают экземпляры с автографом. Он сказал, что да, это он сглупил, надо было сообразить, но все равно он раздал авторские крупным участникам кампании.

Я все переживал, что сказал, как моя мать считает это безответственным, и собрался уже объяснить, что ситуации бывают разные, у меня же нет отца, но тут вспомнил, что сказал, будто он мой отец и есть. Тогда я подумал, что можно, пожалуй, сказать: Ну, я рос без отца и ничего, то есть вряд ли мне было бы лучше, если б кто-то пережил десять лет ужаса, только чтобы быть рядом. И вдруг я подумал, я вдруг подумал, что вот в эту самую минуту Сибилла сидит дома и учит Маленького Принца. А вдруг в эту самую минуту она достала флакон с таблетками и сказала, что раз нельзя быть человеком без прошлого, она лучше станет человеком без будущего, а Маленький Принц ей на это сказал Ну нормально, давай, вперед?

Он все стоял у окна. На подоконнике четыре фиалки; он пальцем гладил мохнатый листик. И насвистывал себе под нос.

Я его плохо описал или вообще забыл. Он, в общем, был прав, со временем становилось скучно, но с другой стороны, вообще-то было неважно, что именно он говорит. Видно было, что он способен в человеке, видевшем в четыре года, как всех мужчин в его семье выстроили и пристрелили, а всех женщин изнасиловали и пристрелили, пробудить желание играть в шахматы. Когда ты с ним, хотелось и дальше быть с ним, что бы он ни говорил. Если ты шутил, а он смеялся, хотелось десять раз пройтись колесом. Я хотел, чтобы он был рядом десять лет или хотя бы пять, пусть он даже из тех родителей, которые ставят рамки, пусть даже трудно вообразить, как жизнь с ним допускает изучение греческого в разумном возрасте, пусть даже мальчик и девочка наверняка смотрят «Улицу Сезам», а он, наверное, считает, что это примерно их уровень. И я подумал: А вдруг он расхочет?

Потом я подумал: А вдруг Сибилла рассказала Маленькому Принцу, что же она хочет забыть? Когда я спрашивал, она всегда отвечала Да неважно или Ну, вообще-то непонятно, на что я жалуюсь, меня же все-таки не пытали. Хоть об этом мне хватило ума не поминать. Я подумал: Я хочу, чтоб он попробовал все преодолеть, чтоб я и дальше с ним виделся. Я подумал, что хотеть такого – слабость и трусость, и слабость и трусость – хотеть, чтобы Маленький Принц сказал подожди еще немножко, а раз я слабак и трус, значит, я и впрямь сын своего отца. Но я не мог сказать давай, вперед.

Я сказал

Может, дадите шанс Оскару Уайльду?

Он сказал

Что?

Я сказал

Можем посмотреть «Как важно быть серьезным». Я сбегаю в «Блокбастер» и возьму.

Он сказал

Да ладно.

Потом сказал

Ну ладно.

Я вышел через переднюю дверь. Карточка видеопроката жила у меня в кармане, потому что Сибилла вечно все теряет, и у меня было £ 1,50. Я бегом бежал до самого «Блокбастера» – мало ли, вдруг бы он решил выпить таблетки до моего возвращения.

В зале «Блокбастера» все было иначе, не как в том, куда ходили мы, и я не сразу нашел кассету. У них были «Семь самураев», но там столько народу твердит, что лучше смерть, чем неминуемое горе, что я решил не рисковать. У них был «Эйс Вентура: Розыск домашних животных»[145]145
  «Эйс Вентура: розыск домашних животных» (Ace Ventura: Pet Detective, 1994) – комедия американского режиссера Тома Шадьяка с Джимом Керри в заглавной роли.


[Закрыть], который я давно хотел посмотреть, а Сибилла отказывалась брать; я, впрочем, подозревал, что «Эйс Вентура» будет не так действен, как Уайльд. Наконец я его нашел. Пришлось долго спорить с девицей на кассе, потому что у нас карта другого отделения.

Я сказал

Прошу вас. Мне она очень нужна. Это вопрос жизни и смерти.

Она сказала

Не перебарщивай.

Я сказал

Нет правда это для человека который хочет покончить с собой его держали в заложниках и пытали и его это мучает и я подумал что вдруг ну вдруг «Как важно быть серьезным» поможет потому что когда моя мать грустит Уайльд ее утешает.

Она сказала

Правда, что ли?

Я сказал

Ну, нет, неправда, это моей сестре, она сдает экзамены повышенного, и там всегда просят сравнить пьесу с фильмом, а она никогда не видела фильм. У нас папа безработный, она вкалывает на полставки, у нее вечно времени нет, а экзамен завтра, и если она плохо сдаст, ей не хватит балла на университет, потому что у нее лучше всего английский, а с французским и социологией она уже опоздала. Согласно последнему опросу «Индепендент», все больше работодателей хотят сотрудников с университетским дипломом.

Она сказала

В третий раз тебе повезет

Я сказал

Ну, вообще-то это для моих младших братьев. Они сиамские близнецы, с рождения неразделимы, всегда всё делали вместе. Один что-то сделал, и другому тоже надо, но, к сожалению, у них так расположены головы, что они не могут одновременно смотреть в телевизор. Мы пытались зеркало ставить, но тот, кто перед зеркалом, вечно жаловался. Пособия по инвалидности от щедрого правительства хватило на лишний телевизор и видак, на одну-единственную кассету с «Аладдином» и полотенце. Однажды по Би-би-си показывали «Как важно быть серьезным», классическую экранизацию с Редгрейвом и Денисоном[146]146
  Имеется в виду фильм, в 1952 году поставленный Энтони Эскуитом; Майкл Редгрейв (1908–1985) играет Джона Уординга, Майкл Денисон (1915–1998) – Алджернона Монкрифа.


[Закрыть]; оба близнеца завороженно смотрели. Увы, у матери не было двух пустых видеокассет – предвидя конфликты, она вообще не стала записывать! Не помогло – раз увидев, они захотели посмотреть снова, а когда два сиамских близнеца в ярости вопят, их нелегко игнорировать. В отчаянии мать ринулась в наш местный «Блокбастер», но там нашлась всего одна кассета. Не страшись, сказал я, я поеду в Ноттинг-Хилл и добуду вторую; у них и так, видит Бог, мало удовольствий, и мать согласилась, будучи уверена, что «Блокбастер» нас не подведет.

Она сказала

Что ж ты сразу не сказал

Я сказал

Так вы сразу и не спрашивали

И помчался назад со скоростью миля в пять минут.