Текст книги "Знак Десяти"

Я привыкла, что в кларендонском подвале темно и тесно, но теперь все лишнее вынесли, на стенах и потолочных балках повесили газовые лампы – от них на земляном полу расходились светлые круги. Уголь, который хранился в закутке при входе, уже куда-то вынесли, и теперь этот глухой угол превратился в две смежные кладовочки, разделенные с помощью реек и занавесок. От стоящей рядом большой жаровни исходило благодатное тепло. Пахло углем, сыростью, прелой древесиной и мылом, которым здесь недавно прошлись трудолюбивые служанки. Свежий воздух проникал в подвал через окошки в угольном закуте, но сейчас и их заколачивали досками.

Работы оставалось еще много: я заметила, что вынесли пока что не все ящики, не разобрали кучу рухляди по другую сторону лестницы. Но помещение уже начинало обретать неповторимые очертания подпольного театра – такое ни с чем не перепутаешь. Рабочие даже установили рядом с лестницей – как будто бы на пробу – четыре стула для предполагаемой публики, перед пространством, где, как я поняла, будут размещены декорации. Сценой это место называть неправильно, ведь ментальный театр – это не спектакль; публика может наличествовать (в Эшертоне ее зачастую составляли студенты и врачи), но отсутствует священная линия, разделяющая сцену и зрителей. А еще на дальней стене повесили зеркало в человеческий рост.

Я понимаю, вам все это кажется странным. Но ментальный театр – это действительно странно.

Сэр Оуэн водил руками над карандашным чертежом, который держал перед ним Понсонби. Мэри Брэддок стояла рядом и пыталась следить за объяснениями.

– Центр будет здесь. – Тонкие элегантные пальцы сэра Оуэна сновали взад-вперед. – Здесь мне нужен проход… Мы ведь устроим перерывы – в соответствии со сценарием, который пишет мой драматург, правильно?

– Гляди, какая шустрая! – воскликнул один из рабочих, ухватив за хвост крысу.

Зверек чувствовал себя не слишком комфортно, болтаясь вот так, на весу, но ему никак не удавалось укусить своего пленителя, рыжего веснушчатого детину. Наша служанка – пышнотелая брюнетка, вполне подходящая для ролей в речном театре, – взвизгнула, рабочие захохотали, и этого было достаточно, чтобы рыжий удовлетворился своей шуткой и вышиб грызуну мозги ударом о стену.

Ученые мужи были выше обыденных увеселений.

– Доктор, этот вергилий пойдет здесь? Прошу прощения за этот вопрос, или за сомнение, или за…

– Да, но ведь сейчас еще рановато прокладывать окончательный маршрут, правильно?

– Кто такой вергилий? – шепотом спросила Мэри Брэддок, встревоженная перспективой принимать в Кларендоне еще одного врача.

– Не волнуйся, – шепнула я в ответ. – Так в ментальных представлениях называют ведущего.

– Вот, значит, как.

– Чего я раньше не видела – так это занавесочек. – Я кинула взгляд в сторону угольного закута.

– Это гримерки и спальни для актеров, – пояснила Мэри. – Сэр Оуэн хотел, чтобы исполнитель главной роли ночевал наверху, но там нет места, ему ведь требуется целая комната. Так что придется артистам размещаться здесь. Ай, ну что за ужасный грохот!

Конечно, это не Букингемский дворец. Две койки на земляном полу, умывальник, маленькие зеркала и шторки вместо стен.

Одна из ламп на потолке оказывала дурную услугу, освещая все это бытоустройство.

– В конце концов, они же актеры… – Я вздохнула. – Но вообще-то, место не слишком веселое.

– И я с вами соглашусь, – произнес незнакомый голос у меня за спиной.

Мы обе резко развернулись, и наши юбки хлопнули в воздухе, точно две простыни, которые встряхивают после стирки.

Еще один мужчина.

– Кхм… – произнес он.

Мистер Знак Многоточия был примерно моего возраста, носил пальто, которое знавало и лучшие времена; костюм и галстук тоже, наверно, их знавали, только раньше, чем пальто. Что же касается времен, которые могли застать его ботинки, мне подумалось, что никто из тех, кто находился в подвале, этих времен не видел – включая даже самого обладателя ботинок. Зато лицо его с остро торчащими в стороны черными усиками и карими глазами было лицом умного человека.

– Простите, если я вас напугал… Я только что приехал. Доктор Понсонби велел мне отнести вещи в гримерку и сказал… В общем, спуститься сюда, где мы и встретились. Я услышал ваш разговор и не смог удержаться: решил выразить свое полное согласие с такой оценкой, хотя мне доводилось ночевать в местах и похуже, да… Меня зовут Питер Салливан. – Он поклонился как истинный человек театра, продемонстрировав нам густую копну черных волос; седина тронула лишь виски. В целом этот мужчина производил приятное впечатление, и улыбка это только подчеркивала. – К вашим услугам.

Мы обе опешили, но положение спас Понсонби. Он подвел к нам сэра Оуэна и устроил для всех формальное знакомство:

– Доктор, это тот самый актер, о котором я вам рассказывал… Очень хороший актер… Я не имею в виду, что во всем, я хочу сказать, что в целом…

– Хорош в общем и в целом, – довершил Салливан. – Большая честь для меня, сэр Оуэн.

Славный малый, подумала я, но не слишком удачливый: когда Салливан потянулся вперед для рукопожатия, я заметила, что рукава его пальто совсем замохрились. Несомненно было одно: это человек театра. Знаменитые или нет, богатые или скатившиеся в нищету, исполнители шекспировских пьес или современных мелодрам, специалисты по водевилям или готическому полунасилию, старцы или девочки – всех их объединяет принадлежность к тому другому миру, отделенному границей рампы от нас, составляющих публику.

Границей, которую нравится стирать лишь таким «моральным вырожденцам», каким был Арбунтот.

Сэр Оуэн не пожал протянутую руку и даже не обратил внимания на этот приветственный жест: он изучающе посмотрел на Салливана, а потом перевел взгляд на чертеж, который держал Понсонби.

– Вы уже знаете, о чем речь, правильно?

– Да, доктор. Мне сказали, что я буду играть роль второго плана в ментальном представлении.

– Доктор, у него есть опыт. Не в полной мере, но… – разъяснил Понсонби.

– Он подойдет. – И сэр Оуэн отделался от Салливана небрежным взмахом ладони.

– Покажите мистеру Салливану его комнату, – велел нам Понсонби.

Брэддок услужливо обвела рукой плесневелые стены:

– Ваша комната, сэр.

Мне совсем не понравилось, что вот так принимают актера, нанятого Кларендоном для выполнения важной работы.

– Мы приносим извинения за неудобства, но сейчас в пансионе нет места, – объявила я.

– Это я заметил, – улыбнулся Салливан. – Спасибо, миссис Мак-Кари, я как-нибудь устроюсь.

– Мисс, – поправила я.

Обычно я не обращаю внимания, если какой-нибудь незнакомец называет меня «миссис». В моем возрасте это вполне естественно и неудивительно. Так почему же я поправила Салливана? Откровенно говоря, ответа у меня не было.

– Ах, ну тем лучше, – воскликнул Салливан с озорным блеском в глазах. – Гораздо лучше, мисс. Если нам придется провести вместе несколько дней, мы должны знать, как друг к другу обращаться.

Это «гораздо лучше» и ударение на слове «мисс» вогнали меня в краску.

– Нам ничего не придется проводить вместе, сэр, – сухо предупредила Брэддок. – Простите, нам пора.

– Да, конечно-конечно… Только передайте вашей поварихе, что у нее подгорело мясо.

– Позавчера здесь случился небольшой пожар, – объяснила Брэддок.

– Ой, какое несчастье. Надеюсь, никто серьезно не пострадал…

Мы не ответили. Брэддок уже уходила, я последовала за ней. И снова услышала его голос:

– Было очень приятно, мисс!

Я обернулась. Он снова мне улыбался. Мне это снова понравилось.

Свой багаж Салливан оставил на стуле – это была простая холщовая сумка и шляпа. И сейчас Салливан подхватил со стула обе вещи.

Шляпа была большая. С высокой тульей.

7

Первой моей реакцией был испуг. А потом я начала думать.

Человек в цилиндре появлялся только в снах преподобного Кэрролла – кем-то внушенных или просто приснившихся. С другой стороны, люди театра часто носят огромные смешные разноцветные шляпы, особенно если они пока не очень известны публике, как в случае с Салливаном. То, что Салливан такой приятный и с очаровательной улыбкой, вовсе не означает, что он не может быть злодеем – Генри Марвел тоже был само очарование, – но и сама по себе шляпа тоже не означает, что он должен быть злодеем. Да, это тревожное обстоятельство, но при этом всего-навсего еще одно совпадение в том клубке совпадений, в который с недавних пор превратился весь Кларендон. Паучок, отчаянно дрыгающий лапками.

Мне вспомнились слова Кэрролла: мир превращается в книгу о себе самом.

Совпадение или нет, но первым, кого я увидела, войдя к моему пациенту, был шагающий из угла в угол Кэрролл, возбужденный больше обычного.

– Со-совпадение, мистер Икс! – твердил он. – Это мо-могут быть совпадения!..

– Мой дражайший друг…

Если бы вам довелось увидеть моего пациента в этот момент, вас бы замучила бессонница: он восседал в кресле, до сих пор повернутом к двери, раскинув руки и ноги, а его улыбка казалась шире, чем его голова.

Кэрролл, напротив, был как комок нервов. Поздоровавшись со мной, он извлек из кармана свою знаменитую записную книжку.

– Взгляните, мисс Мак-Кари. Я тут составил перечень событий! Я распределил их по категориям: «Тайны», «Случайности» и «Причина – следствие»… – Этот отчет его как будто успокаивал. Кэрролл перестал заикаться и сосредоточился. – С вашего разрешения, я зачитаю. Мистер Игрек и Десять – это тайны. Не оспариваю. Но я вообще не оспариваю тайны, я уже говорил! Я предсказывал в своей жизни и другие события, так что вполне мог предсказать и этот ужас… Дальше следуют нож для писем и раздавленный кролик… Несомненно, это в немалой степени пророчества, однако в них немало и от случайности… Мы даже не знаем про пятно на кончике ножа – точно ли это кровь? Я отношу эти события к «Случайностям»… И наконец, злосчастное происшествие с погибшим пациентом можно логическим путем соотнести с рассуждением сэра Оуэна: «Причина – следствие». Ах, мой дорогой друг, между истиной и ложью проходит граница. Однажды я видел представление, где танцовщица изображала статую танцовщицы. В какой-то момент тебе начинает казаться, что кожа у актрисы – из мрамора; а потом ты вдруг отмечаешь, что статуя движется… Жизнь больше похожа на такое явление, чем на ваши умозаключения.

– Это вы, преподобный, стремитесь к умозаключениям, – поправил мистер Икс. – Вы ударились в классификацию как человек, который складывает руки, чтобы на них надели кандалы. А я – тот, кто не верит в категорические распределения. Все, что вы говорите, истинно и в то же время – неистинно.

– Это невозможно, – простонал Кэрролл. – Нечто либо истинно, либо неистинно! Актер-андрогин из оксфордского Братства Гусеницы – это мужчина или женщина, как бы умело он ни изображал оба пола. Ничто не может являть собой одновременно и себя, и свою противоположность…

– Автору «Алисы» известно, что да, может, пускай даже это и неизвестно вам.

– Не говорите мне об этой книге! – возопил Кэрролл. – Я сыт ею по горло!

– Да, но она вам приснилась, с этого и началось путешествие, которое вы сейчас пытаетесь прервать.

– Прервать? Я не понимаю. – Это уже вклинилась я.

– Его преподобие передумал и теперь отказывается проходить через ментальный театр, – сообщил мистер Икс. – Он хочет собрать чемоданы и вернуться в Оксфорд.

– Но ведь…

Кэрролл начал постепенно успокаиваться уже при моем появлении в комнате; теперь, обращаясь ко мне, он окончательно пришел в себя. Он как будто наводил порядок в доме после того, как узнал, что должен принять нового, непредвиденного гостя.

– Мисс Мак-Кари, вы женщина очень умная и рассудительная. То, что говорю я, тоже вполне разумно. Сновидения. Кошмары. Цилиндры. Почему мы так много об этом разглагольствуем? Вместе они как будто что-то из себя представляют, но взятые по отдельности!..

– А еще Знак, не забудьте про Знак! – перебил мистер Икс.

– Знак, Знак! Да чем он отличается от всего остального?

– Тем, что он – не случайность, не тайна и не причина – следствие. Это трюк. А за трюками, ваше преподобие, стоит план, составленный человеческими существами.

– И из этого мы должны заключить, что… в Кларендоне произошло убийство? Это как заметить человека в цилиндре и заключить – только на этом основании, – что он преступник!

– Разумеется, это было бы глупостью, – вставила я. Кхм. Кхм.

– Вот видите? Мисс Мак-Кари рассуждает здраво.

– Так и есть, – согласился мой пациент. – А еще она полагает, что вам следует согласиться на этот ментальный театр, ваше преподобие. Как бы плохо ни прошло ваше первое собеседование с доктором Квикерингом.

Кэрролл побледнел. Заикание вернулось к нему, точно дрессированный пес.

– От-откуда вы знаете?..

– Элементарно: вчера за ужином вы сильно нервничали после собеседования. А сегодня вы объявляете, что готовы все бросить. Запишите это в раздел «Причина – следствие».

Кэрролла как будто укололи булавкой, и от этого он утратил весь свой пыл. И кажется, оскорбился.

– Да Квикеринг задавал мне совершенно неприемлемые вопросы!..

– Единственное, что я знаю про ментальный театр, – это что там исследуют человеческий рассудок. – Мистер Икс улыбнулся. – А по сравнению с этим наш кларендонский подвал – сама чистота, как кукольный домик. Готовьтесь к самым неприемлемым вопросам, ваше преподобие. Ах да, ведь теперь ваши чувства в полном беспорядке… Мисс Мак-Кари, не беспокойтесь, сегодня утром я не буду нуждаться в вашей помощи, в случае необходимости я позову служанок. А вы лучше отведите преподобного на небольшую прогулку. Он слишком взволнован. И постарайтесь убедить его преподобие, что, если он вернется в Оксфорд, уже через несколько дней он будет совершенно мертв. Смерть, конечно, успокаивает нервы, однако мне кажется, что его преподобие все-таки предпочтет лауданум.

– Я развлеку вас зрелищем пляжа, – пообещала я полушутя.

Я ощутила дуновение свободы, когда покинула Кларендон-Хаус, пропахший дымом и смертью, и оказалась возле моря. И все-таки было ясно, что лето уже закончилось. Утренний туман только недавно рассеялся, но на севере, если смотреть в сторону города, виднелось небо, затянутое темной пеленой. Холодный ветер срывал с набегающих волн клочки пены.

Мы двигались в сторону Крепости, я придерживала чепец. Фургоны купальщиков выглядели как-то необычно, на старинный манер. На проспекте Кларенс подвизался одинокий циркач, но представления на открытом воздухе (и скандальные, и пристойные, и поиск сокровища, и летние декламации) больше не проводились – не по недостатку актеров, готовых согласиться на такую работу, готовых даже обнажаться, принимая самые жесткие условия, – дело было в отсутствии публики.

Понятно, здесь Портсмут, а не Лондон, где ты во всякий день года увидишь сидящую на улице непристойность, которая вершит свое представленьице в ожидании монет. А здесь монетами и не пахло, поэтому не было даже сахарных людей.

Я на секунду задумалась, где сейчас может быть «Женщина, написанная японцем», но потом решила, что в такую-то погоду кто-нибудь ее наверняка изловил и забрал себе приз.

Молчание между нами разбухло до невероятных размеров (вероятно, потому, что Кэрролл ждал каких-то откровений от меня), так что мне пришлось заговорить первой:

– Вам удалось отдохнуть за ночь?

Я не осмелилась произнести слово «поспать». Но Кэрролл отнесся к моему вопросу вполне спокойно:

– Да, замечательно. Лауданум сделал свое дело. Мне приснился сон. – Теперь уже напряглась я, а Кэрролл улыбнулся: – Я видел своего отца в Чешире, он был жив и здоров. Мы, как в детстве, играли в загадки. Это было весело, – закончил Кэрролл. – А вы? Хорошо спали?

– Как сурок, – призналась я.

– Да, вчера день выдался изматывающий.

Я не стала развивать эту тему, да и Кэрролл тоже не настаивал: он ведь задал свой вопрос только из вежливости. Его удручало что-то другое.

Я понимала, что его тревога связана с расспросами Квикеринга. И сделала паузу. Это у меня хорошо получается – ждать, пока удрученный человек сам не заговорит о причине своих невзгод.

– Знаете что? – начал он.

– Еще нет, ваше преподобие.

Но то, что он сказал, застало меня врасплох.

– Я подсчитал примерную длину этого пляжа. Затем разделил на среднюю глубину в тех местах, куда рискуют заходить немногочисленные купальщики, – теперь на пляже остались только опытные пловцы. А потом я перемножил…

Тут я утратила нить. Кэрролл сообщил, что итоговый результат равняется числу пи. Он рассказал, что множество вещей, сотворенных Господом, сводится к числу пи и что это знание заставляет его изумляться атеистам. Как можно быть атеистом, когда в мире существует число пи? Кэрролл поинтересовался моим мнением. Я ответила, что твердо верую в Господа нашего и чуть менее твердо – в число пи, но если дать мне достаточно времени, я могла бы уверовать и в пи. В конце концов, я являюсь медсестрой человека по имени Икс, а уж в него-то вера моя крепка. А вера в икс может довести и до пи. Кэрроллу такой ответ понравился, но он внес свои уточнения (в это время он ковырял тростью песок):

– Число пи не есть вопрос веры: это данность, мисс Мак-Кари. Божественное послание, в этом суть дела. Мы нуждаемся в истинах… Ой. – Тут его преподобие наклонился и что-то подобрал с песка. Мне на секунду показалось, что он нашел истину. Кэрролл подул на свою находку, счищая песчинки. – Это был обрывок картонки. – Взгляните. Экспозиция выставлена неумело, проявляли чересчур поспешно и неаккуратно…

И Кэрролл показал мне оборванный фотоснимок. Я увидела голую грудь молодой женщины. Да, именно так. И да простит меня читатель. Картинка показалась мне кошмарной и скандальной. Откуда бы ей взяться на пляже?

И тут я вспомнила слова миссис Мюррей и в ужасе посмотрела на Крепость. Фотография девчоночки.

– Раньше, мисс Мак-Кари, я всерьез увлекался фотографией… – рассказывал Кэрролл. – Я уже оставил это занятие. А еще мне нравилось сочинительство. Не знаю, вернусь ли я к этому ремеслу. Иногда я чувствую себя таким одиноким… Я переехал в «Пикок», чтобы подлечиться, а в итоге из-за меня вы все оказались вовлечены в ужасную историю… Я хочу уехать. Хочу встретиться с моей судьбой один на один. Наверное, я это заслужил.

– Не говорите так. – Мне было больно наблюдать Кэрролла в унынии. – Благодаря вам мистер Икс спас жизни многим будущим жертвам мистера Игрек. Ваше преподобие, сны ваши были ужасны, но они послужили ключом, чтобы помочь другим людям. Теперь нужно проникнуть в их смысл. Умоляю вас, не сдавайтесь. Не сейчас. Ментальный театр объяснит, отчего вам все это приснилось, а мистер Икс потянет за конец нити и обнаружит, что находится на другом конце – что бы там ни находилось.

Кэрролл задумался. Я еще раз взглянула на обрывок фотографии. Честно говоря, там могла быть и не женская грудь, а вообще что угодно. Я вернула карточку Кэрроллу. Тот отшвырнул ее подальше.

– Но как же быть, если на том самом другом конце окажусь я?

– Простите, я не поняла.

Но Кэрролл ничего не ответил. Он заметил на песке что-то еще. Теперь он метался взад-вперед по пляжу, выслеживая, собирая кусочки. Я решила, что это тоже обрывки того снимка, но это оказалась обычная бумага. Кэрролл убежал уже далеко. Я смотрела, как колышется черный сюртук. Я и сейчас вижу эту картину: одинокая черная фигура на фоне бескрайнего моря. Словно число один в сопоставлении с бесконечностью.

– Ужас, какой ужас, – бормотал Кэрролл. Ветер с моря играл с его седыми прядями. Я подошла ближе. Кэрролл смотрел на свою ладонь: ему удалось сложить пазл из кусочков, но, когда я склонилась, чтобы тоже взглянуть, преподобный смял картинку. – Вот что страшно. Да неужели в Крепости такое устраивают? – Я решила, что Кэрролл нашел разорванную программку ODO – миссис Мюррей ведь упоминала и о них. – Просто ужас.

– Так и есть. Поговаривают, что они проходят не без участия важных персон, но это только слухи.

Мы посмотрели на запад, на темный силуэт Крепости.

– Обычно я проводил лето в Истборне, – сказал Кэрролл. – Там у меня был домик с фотографической лабораторией, я много снимал купальщиков. Однажды я увидел на пляже плотную группу. И подошел посмотреть. Люди обступили сокровище, лет семнадцати-восемнадцати. Девушка была выбрита наголо, без одежды, но зато с опознавательными знаками на теле и с колокольчиком на шее. Она сломала себе шею, упав со скал, среди которых пряталась.

– Какой ужас.

– Люди смотрели на нее как на продолжение зрелища. Стоявший рядом мужчин, с которым мы были шапочно знакомы, сообщил мне: «Я чуть было ее не поймал, вот как». – Кэрролл смотрел на меня серыми глазами; он как будто позаимствовал серый цвет у моря.

– Ваше преподобие, мы люди без душ. Особенно в театре.

– Доктор Квикеринг расспрашивал меня о дружбе с Алисой Лидделл, – неожиданно добавил Кэрролл и снова обернулся к морю. – Это очень неприятный человек.

Я нахмурилась:

– Это та средняя дочь из семьи декана, о которой вы рассказывали?

– Да, Алиса. Во время той прогулки по Темзе ей было семь лет.

– Понятно. Значит, вы ее друг?

Кэрролл снова перевел взгляд на обрывки бумаги. Он держал их в горсти, защищая от ветра, как мертвую птицу.

– Я дружил с ней, когда она была девочкой. Теперь она замужем. Мы время от времени переписываемся, но мы больше не друзья. Я отдалился от всей семьи декана.

– Я уверена, она была очень необычной девочкой. Слишком зрелой для своего возраста.

– Нет. Она была девочкой. – Кэрролл, кажется, размышлял о чем-то другом. – В тот вечер в речных театрах выступали потрясающие девочки и девушки, но я смотрел только на Алису.

– Да, я понимаю, – согласилась я. На самом деле я ничего не понимала. Кто, кроме отца, может отказаться от театра, чтобы смотреть на девочку вне сцены?

– Мисс Мак-Кари, мне не раз доводилось дружить с девочками. Алиса была в какой-то степени особенная, но при этом не переставала быть девочкой. А девочки – это чистые создания. Но сегодня к ним относятся совсем не так. По крайней мере, к некоторым. В Оксфорде братства, носящие имена персонажей «Алисы», круглый год устраивают представления с девочками. И желающие получить роль съезжаются попытать счастья со всех концов Англии… Большая честь быть актрисой в Братстве Алисы, или Белого Кролика, или… – Лицо Кэрролла скривилось в гримасе. – Но я бы не смог пойти в театр, где играет девочка, тем более если она выступает без одежды, как часто и бывает в таких труппах…

– Я понимаю, ваше преподобие, мне такое тоже не нравится.

Но я все еще не догадывалась, что значат его слова и к чему он клонит.

– Выставлять девочку в театре – отвратительно, – твердил Кэрролл.

– Да. Даже если это всего-навсего театр.

Кэрролл снова отошел. Теперь он говорил так, будто остался на пляже один.

– Девочкам не следует становиться актрисами. Они – божественные создания, чистые, как число пи. Они находятся в состоянии благодати. Их… Их тела… Их мягкие красивые формы… Они – самое последнее произведение Бога-ваятеля. Они – глина, которой до сих пор не придали форму, только-только вышедшая из божественной мастерской: Господь ниспослал нам девочек, дабы мы наблюдали их в естественном состоянии, а не на подмостках и чтобы через созерцание этой чистой благодати мы становились лучше и вспоминали о рае, из которого мы когда-то были изгнаны, но который ожидает всех нас. Я раздумывал об этом с самой своей юности: смотреть на девочек значит поклоняться Богу; поддерживать дружбу с девочкой значит расти и становиться лучше вместе с ней. Декан Лидделл говорил, что его дочки – это три дьяволенка… Он не терпел ни их образа мыслей, ни их игр… Для него, как и для многих взрослых, это были существа, обреченные на исчезновение. Декан дожидался женщин, которые появятся из этих куколок-хризалид[11]11
  Куколки дневных бабочек могут иметь золотистый блеск, в связи с чем их называют особым термином – хризалиды (от греч. χρυσός – золото).


[Закрыть]. А в ожидании декан позволял им играть, забывал про них и вводил в свой дом мелодрамы без декораций с юными актрисами, которые показывали ему все. Если рассуждать об этом холодно, мисс Мак-Кари, мы живем в абсурдном обществе.

Язык Кэрролла – за исключением огромных интервалов между словами – напоминал мне критические тирады Арбунтота. Но пауз много было и у Кэрролла. И я вовсе не уверена, что затянутость речи Арбунтота делала его плохим оратором.

Я заговорила со спиной Кэрролла издали, не приближаясь:

– Ваше преподобие, вот вы говорите, что дружили со многими девочками, но, простите меня, как может взрослый человек, мужчина, дружить с девочками?

Кэрролл ответил не сразу. Он выглядел усталым. Я тоже устала, но этот наш странный разговор меня сразу встряхнул.

– Такое бывает, – сказал Кэрролл. – Это аксиома. Не нуждается в доказательстве.

– А мне бы хотелось, чтобы именно в этом случае вы привели примеры…

Кэрролл резко обернулся ко мне. Я попятилась.

– Вы намерены расспрашивать меня о том же, что и доктор Квикеринг? «Ваше преподобие, вы фотографировали Алису Лидделл? И других девочек тоже? Вы когда-нибудь фотографировали… – тут он перестал на меня смотреть, – девочек без одежды?»

– Ой, он задавал такие вопросы? – Я даже испугалась. – Боже мой, какой непристойный человек! После таких вопросов я не удивляюсь, что вам не понравилось собеседование!..

– Мне так хотелось ему ответить, что я промолчал. Такое со мной случается, когда страшно хочется взять и ответить, – признался Кэрролл.

Я застыла как громом пораженная.

Клянусь вам: в этот момент песок, море и тучи для меня исчезли. Я очутилась в лимбе и взирала на незнакомца.

Я не могла говорить. И дышать тоже.

Человек, стоявший рядом со мной, рассматривал клочки бумаги.

– Я никогда не сделал ничего плохого девочкам. Я к ним даже не прикасался. Я ведь не прикасаюсь и к закатным лучам, но я любуюсь ими, такими же обнаженными и чистыми, как любовался и девочками… А иногда я фотографировал закат. И девочек.

Я безнадежно пыталась ухватить нечто ускользающее – быть может, образ (белый кролик!) добродушного и удрученного пастора, которому я так сочувствовала: эта фигура была от меня уже далеко.

На его месте стоял тот, кого я бы и сама оттолкнула.

Я отступила на несколько шагов, не отрывая взгляда от его лица, его очочков, его серой профессорской фигуры.

Море вдруг сделалось жутко холодным.

– Ваше преподобие… Они… они ведь… только девочки…

Кэрролл дрожал, на его ладони трепетали обрывки бумаги.

– Одной из ак-актрис этого представления не было и че-четырнадцати лет. Как вы думаете, мисс Мак-Кари, что с ней делали? Рас-рассказывали сказку на ло-лодке?

– ODO – это подпольные запрещенные театры… Поставьте в этой фразе ударение, где вам заблагорассудится, сэр! Театры. Подпольные. Запрещенные.

Кэрролл на меня не обижался. Он как будто заранее ожидал и в какой-то мере даже понимал мою реакцию.

– Братство Алисы устраивает легальные представления, а девочки…

– Ради всего святого, это театр!

– Театр – это искусство, и фотография – тоже…

– Театр – это театр! Все происходит на сцене!..

– Как та мертвая девушка, игравшая сокровище в Истборне? Разве там была сцена? Ах, не отвечайте, я ведь не так глуп: это был театр под открытым небом, и сценой служила природа… Вот оно, наше общество. Если бы я устроил театр с девочками, которых я фотографировал, если бы они «играли», вы бы, возможно, хлопали в ладоши…

– Возможно, – признала я. – Я бы хлопала, потому что по окончании спектакля и вы, и эти девочки разошлись бы по домам! Вы – к своим книгам, девочки – к своим родителям! Девочка-актриса занимается этим делом, поскольку она человек театра, но она ни за что не будет для вас раздеваться вне сцены! Такое поведение нанесло бы ей вред!

У меня кружилась голова, мне было трудно говорить. И не из-за того, что рассказал мне этот мужчина, а из-за того, что он молчал раньше. Из-за всего того времени, когда я с ним общалась и находилась рядом, а он мне ничего не рассказал. Это было как приговор… И тут внезапно я поняла, что Кэрролл сам вынес себе приговор. Я увидела это в его серых печальных глазах. И я подумала, что даже его кошмары могли явиться отражением его вины.

– И вам это известно, – продолжила я. – Известно не хуже меня, не хуже всех на свете! Вы знаете, что это плохо. Вот почему вас так взбесило собеседование доктора Квикеринга… Вот почему вы не желаете проходить через ментальный театр! В глубине души вы и сами понимаете!.. Вот я вижу, вы плачете… Но почему? Вы же сами сначала защищали свое поведение! Так почему же вы теперь плачете? Вы почувствовали себя виноватым? А можно узнать, в чем именно?

Кэрролл повернулся ко мне спиной, его сотрясал плач, и я уже не могла продолжать. Ярость по-прежнему душила меня, вот только обрушить ее было не на кого.

На набережной я заметила велосипедиста на пенни-фартинге[12]12
  Пенни-фартинг – один из ранних типов велосипеда, с очень большим передним и маленьким задним колесом; получил распространение в 1880-х годах.


[Закрыть] с громадным передним колесом. Фигуру в длинном плаще. Я смотрела на нее, но не видела. Куда бы я ни посмотрела, передо мной все равно стоял взрослый человек, которого я уважала, которым даже восхищалась, и человек этот улыбался своим чистым подругам, «которым до сих пор не придали форму».

Я протерла глаза. Вот так я протирала глаза в детстве, когда сильно на что-то сердилась.

Потому что я тоже когда-то была девочкой.

И я была готова поспорить, что в те времена такой элегантный, воспитанный джентльмен сумел бы меня очаровать. Энни, прелесть моя, хочешь, я сниму тебя на камеру?

К горлу подступила тошнота.

Я подождала, пока он успокоится достаточно, чтобы меня услышать.

– Я медсестра, и я хочу по мере сил помочь с устройством вашего ментального театра… Но если вы желаете уехать, не мне вас останавливать. Прощайте, ваше преподобие.

– Мисс Мак-Кари, – услышала я в гуле прибоя.

– Полагаю, вы и сами сумеете найти выход, – сказала я.

Но он, не оборачиваясь, протягивал ко мне свою сжатую ладонь.

– Пожалуйста, уберите это прочь с моих глаз, – попросил Кэрролл.

Я хотела посоветовать, чтобы он оставил все там, где и нашел, но это были клочки бумаги, а такому на пляже не место. Поэтому я подставила протянутую ладонь, и обрывки упали в нее, так что наши руки даже не соприкоснулись. Я чувствовала себя так, будто унаследовала часть его непристойности.

По дороге обратно в Кларендон я не оборачивалась: одна рука приподнимала край юбки, другая удерживала чепец и клочки бумаги.

А с арены Саут-Парейд доносились детские крики.

8

В тот вечер, когда я вошла в комнату, кресло мистера Икс было повернуто к окну.

– Мисс Мак-Кари, напомните мне больше не приглашать вас, когда требуется уговорить кого-то остаться с нами. Преподобный объявил, что уезжает завтра.

– Он человек недостойный, – огрызнулась я.

Мой пациент прищелкнул языком:

– Недостойных людей много, однако в отличие от большинства, которым сначала требуется перешагнуть порог смерти, его преподобие уже живет в собственном аду.