Текст книги "Знак Десяти"

– Да, вернусь в Лондон.

– Я была бы рада вас увидеть. – Осознав, что слова мои звучат непристойно, я залилась краской. – Я хотела сказать, была бы рада посмотреть ваше представление, если окажусь в Лондоне. Где вы выступаете? Вы говорили, что в программе будут трюки, да? С неодетыми актрисами?

– Я работаю на улице. В основном. Трюкачи часто меняют площадки.

– Но… если мне однажды захочется посмотреть… Какое у вас сценическое имя?

– Я выступаю в Саутуарке. Не советую вам там гулять.

– Я там жила. – Я улыбнулась. – Как вас называют? Или вам публика не нужна?

Салливан опустил глаза. Боже мой, если это не выражение на лице человека, который пытается что-то изобрести, значит я еще более слепа, чем мой пациент!

– Салли Изумитель, – выдал он наконец, крайне довольный собой.

– Ой как замечательно!

– И вы придете в Лондоне на меня посмотреть?

Я опустила глаза:

– Да, возможно… кто знает.

– Ой как замечательно!

Я посмотрела на него. Салливан на меня не смотрел – только теперь поднял глаза. А я опустила. И снова взглянула на него, только когда он сам отвел взгляд.

Эти качели раскачивались в полной тишине, но, как я уже говорила, молчать вместе с Салливаном было комфортно.

Я обмакнула тряпку в мазь против артрита и прошлась по пятнам на рукаве.

– Помогает безотказно.

– Помогает поговорить со мной наедине? – спросил Салливан.

Качели резко остановились. Две пары глаз на одном и том же уровне.

В этот момент дверь резко распахнулась.

– Энни! Ой, извините! Ах! Вы?.. Ох! Вот же…

Сьюзи Тренч взирала на нас с хитрой улыбочкой, в которой уже читался заголовок: «ПОТРЯСАЮЩАЯ СПЛЕТНЯ, ВХОД ПО ПРИГЛАШЕНИЯМ». Но я быстренько объяснила Сьюзи, что происходит, и она, как мне кажется, поверила. Сама она зашла в кладовку за горчичниками для лорда Альфреда С.

– Сегодня с ним приключилось… Больше обычного… Да… Прошу прощения.

Мы пропустили ее слова мимо ушей.

Когда Сьюзи вышла, Салливан все так же продолжал улыбаться.

– Я вовсе не против разговаривать с вами наедине, вообще-то, мне это нравится. Вот только, боги трюкачества, я бы предпочел заливать чай внутрь себя, а не поверх.

– Я не понимаю, о чем вы…

– Вы совсем не умеете лгать. Вам когда-нибудь говорили?

– Нет, – солгала я.

Видимо, у меня получилось ужасно, потому что Салливан снова улыбнулся.

Это была не насмешка. Больше было похоже на улыбку от уверенности в себе.

А потом Салливан протянул правую руку – я все еще не могла пошевелиться и не выпускала тряпку – и коснулся моей руки. Я сразу же ее отдернула. Салливан посмотрел на меня без обиды. Ему, казалось, нравилось все, что бы я ни сделала, он как будто раскрывал во мне все новые способы поведения, и это занятие ему нравилось. А мне нравилось его лицо с аккуратно подстриженными усиками.

– Я лишь хотел осмотреть ваши руки – так же, как вы осмотрели мои, – сказал Салливан. – Боги справедливости, не ищите во всем злого умысла.

В тот день всем обязательно хотелось потрогать мои руки.

Щеки мои пылали от стыда. Но то же чувство придало мне сил, чтобы себя не выдать. Я подумала: пусть он лучше поверит, что я завела его в кладовку из личных интересов (пусть даже это и скандально и ставит под вопрос мою порядочность); по крайней мере, это неприличное намерение скроет мою истинную цель – разобраться в жизни Салливана. Вот так фокус: пожертвовать пристойностью, прикрывая наидостойнейшую цель!

Это было ужасно. Я сгорала со стыда. Но я позволила ему прикоснуться к моей руке.

Его мозоли прошлись по моим – понимаю, как это звучит, я не Шекспир; грубость его кожи, грубость моей кожи. Это была рука взрослого мужчины, прикасающаяся к руке взрослой женщины.

Мы стояли так близко, что, клянусь вам, мое дыхание шевелило его усики.

– Вы хороший человек, – определил Салливан, как будто прочел по моим пальцам. – Но вы одиноки. Почему вы одна? Для вас это неправильно. Разыщите меня, если соберетесь в Лондон.

– Салли Изумитель. – Я дрожала и улыбалась. – Я не забуду.

Салливан поклонился и вышел из кладовки.

Я смотрела на руку, которую он трогал, как будто это на мне появились пятна.

«Обязательно разыщу», – подумала я.

Я работаю в Кларендоне недавно, а приехала я прямо из Лондона. У себя в комнате я хранила тамошние газеты. Они были четырех-пятимесячной давности, но все равно сгодятся: почти во всех газетах публикуют объявления об уличных спектаклях.

«Вот чего ты не учел, Салли Изумитель», – думала я.

Ну конечно, я тебя разыщу.

Чего я не понимала – так это по какой из причин мне так хочется его разыскать.

6

Вскоре из подвала поднялись сэр Оуэн и Клара Драме. Оба выглядели до крайности изнуренными. Сэр Оуэн решил устроить короткий перерыв, пока Салливан переносит вниз картонные головы. Клару тотчас же похитили и принялись кормить миссис Гиллеспи с Гетти. Актриса определенно предпочитала стол в глубине кухни.

– Эта девочка… ох, Энни, она мне не особо… – залопотала вошедшая Сьюзи, как только поймала мой взгляд. – И Джейн все то же самое… Она такая странная… Ее видишь – и вот мурашки!

– Она просто актриса, – ответила я. – Не думай об этом, Сьюзи.

Она вроде бы и успокоилась, но, как ни странно, еще и огорчилась, что я не разделяю ее пугающих предчувствий. Я подошла к Кларе.

И тогда я поняла, что имела в виду Сьюзи: Клара только на расстоянии была девочкой.

Вблизи она поражала своим безразличием. Больше чем безразличием – бесстрастностью. Клара как будто понимала, что ее эмоции стоят дорого, и не расходовала их понапрасну.

На поверхности оставалась ее сверхъестественная красота, с которой не могла справиться даже усталость.

Сейчас девочка была в том же самом платье, только без шляпки. Светлые локоны небрежно завязаны в пучок. Но самое неприличное состояло в том, что собственная внешность как будто вовсе не заботила Клару. Она могла бы выйти к столу и голой. В этой безыскусности она походила на цветы, на облака, на насекомых. Клара сидела на высоком стуле, подперев голову рукой, и без всякого удовольствия медленно цедила молоко из стакана, который наполнила Гетти.

– Мисс Мак-Кари, – произнесла она, легкой полуулыбкой давая понять, что мое общество ей приятно.

И стерла салфеткой белые усики от молока.

– Ты выспалась?

– Не беспокойтесь за меня. Я не нервничаю перед премьерой. Наверное, это вам пришлось нелегко. Мы почти не разговаривали в последние дни…

Клара принесла мне соболезнования. Ее брови, две желтые полосочки, поднялись и вытянулись к центру, лицо ее приняло выражение сочувствия.

– Мисс Брэддок была взрослая женщина и ушла с миром, – сказала я, хотя это и было далеко от правды; мне хотелось переменить тему. – Как идут репетиции?

– Полагаю, все хорошо.

– Что-нибудь случилось?

Клара замерла и опустила глаза. Любая из ее застывших поз была достойна кисти художника.

– Вы видели преподобного Кэрролла?

– Нет.

– Я видела его вчера вечером, на кухне. Он заходил, чтобы о чем-то попросить. Я хотела подойти, но…

– Что случилось?

– Он увидел меня, развернулся и вышел. Мне показалось… он как будто… меня избегает.

– Ну нет, вряд ли дело в этом, – ответила я, но больше мне сказать было нечего.

Подушечки пальцев ее левой руки ощупывали чашку.

– А вы считаете… Вам кажется… я ему не нравлюсь?

Я была готова расплакаться. Клара все преувеличивает? Быть может, и нет. Я подумала, что для такой девочки без детства, поглощенной работой в ментальном театре, человек наподобие Кэрролла – божество.

– Нет, Клара, я так не думаю. Точно нет. – В ее взгляде было столько тоски, что он пронзал меня насквозь, умоляя быть искренней с этой девочкой. – Наверно, он нервничает из-за ментального театра…

– Представление будет тяжелым, мисс Мак-Кари, тут я ничего поделать не могу.

– Я понимаю. Поделать тут нечего.

– Но его книга… так мне нравится… Я ее раз за разом перечитываю… Я не хочу, чтобы он возненавидел меня за то, что я буду делать!

– Ну что за вздор. Пожалуйста…

Но Клара еще больше насупилась.

– Я никогда не была знакома с пациентами до проведения экспериментов. Вы сказали, что я не должна, но доктор Корридж вовсе мне не запрещает, правда-правда, – добавила Клара неуверенно, точно сама себя спрашивала, почему она до сих пор этого не сделала. – Но мне самой не хочется… Хотя они… то есть пациенты… всегда интересуются мной до представления. Потом, на сцене, они плачут, смеются, кричат и содрогаются. А потом… я их как будто теряю. Они больше ко мне не приближаются. Но его преподобие избегает меня с самого начала…

Я не знала, что сказать. Подозреваю, что Кэрролл стремился избежать сложностей с юной актрисой.

– Уверяю тебя, Клара, ты ему очень понравилась.

– Правда? Это он сам вам так сказал? – Видно было, как я ее обрадовала.

– Правда, он говорит, что ты чудесная. – Я намеренно преувеличивала, потому что видела, как нравятся Кларе мои слова. – Еще чудесней, чем его Страна чудес.

Улыбка бесследно исчезла с ее лица. В окна кухни ударили первые капли дождя.

– Вот это меня и беспокоит, мисс Мак-Кари.

– Почему?

– А что будет потом? Я много об этом думаю. Сейчас он пациент, и я хочу его излечить, если это возможно. Но после… Что он обо мне подумает? Я по-прежнему буду ему нравиться? Захочет ли он сказать мне хоть словечко?

К ужасному одиночеству Клары добавлялись напряжение репетиций и груз непомерной усталости. Я нежно обняла девочку. Она пахла шелком и гримом. В ней как будто не было ничего человеческого. Судя по запаху, я обнимала прекрасную куклу.

– Клара, я поговорю с его преподобием, – пообещала я. – Поверь мне, ты ему нравишься. И это не переменится после представления.

– Спасибо вам, мисс Мак-Кари, – прошептала она.

К нам подошла Гетти Уолтерс. Служанка взирала на Клару как на принцессу.

– Ай-ай-ай, барышня ничего и не съела? У-у-у. Вы должны допить молочко. Вам нужно хорошо кушать! Вы такая худенькая!

Клара безропотно повиновалась и сделала еще глоток молока.

А я тем временем ее рассматривала.

Я без слов молила Господа простить меня за мои мысли, но разве я могу вычеркнуть Клару из черного списка? Нет! Я хорошо помнила ту маленькую актрису, что провела меня через подпольное представление, когда странные движения ее полностью обнаженного тела до такой степени отравили мой разум, что мне захотелось убить мистера Икс!

И все-таки эта возможность снова обрушивала на меня вопросы, на которые не было ответов.

Клара приехала последней. Как может она быть виновной хоть в чем-то?

Как она могла заставить Арбунтота повеситься? Как сумела с самого начала повлиять на сны Кэрролла?

Клара почувствовала, что я на нее смотрю, и ответила слабой улыбкой.

Складки ее губ казались вопросительными знаками.

Я прочла ее мысли: «Что с ней такое? Почему она на меня так смотрит?»

Чтобы успокоить Клару, я улыбнулась в ответ, добавила еще одно «все будет хорошо» и отошла – как от больного человека, которому лгут из сострадания.

Список Мэри и слова моего пациента сбивали меня с толку. Единственная вина этой девочки лежала на тех, кто обучил ее такому ужасному ремеслу.

Сколько проживет это несчастное существо?

Недолго. Она слишком много повидала и совершила. Девочки-актрисы из ментального театра с возрастом изнашиваются: они как будто проживают всю взрослую жизнь за каких-то двенадцать-тринадцать лет.

Нет, это не может быть Клара. Или наш мир сошел с ума.

Но дело в том, что мир действительно сошел с ума.

7

А потом произошло такое, от чего безумия еще чуть-чуть прибавилось.

Но я попробую изложить все по порядку. Перерыв перед генеральной репетицией затянулся, потому что сэр Оуэн решил дать последние наставления своим актерам и увел их в свою комнату. Я поняла, что для меня это единственный шанс посмотреть на декорации. И мне здорово помогло, что миссис Гиллеспи в эти минуты уставляла большой поднос чайными чашками и тарелками с пирожками – в преддверии генеральной репетиции, как было велено доктором Понсонби, который явился за всем надзирать в сопровождении Уидона и Джимми.

Но Понсонби, как и все мужчины на свете, не испытывал никакого интереса к кухонной суматохе, а уж тем более к суматохе женщин, призванных разобраться с кухонной суматохой. Посему мужчины покинули опасную зону, как только Понсонби отдал приказ, а бедная миссис Гиллеспи так всполошилась, что принялась орать на служанок, а те, как следствие, принялись реветь.

– Я отнесу подносы, – вмешалась я. – А вы лучше займитесь пациентами.

И я ухватила первый поднос, не обращая внимания на «вот спасибо, Энни» и «ой, Энни, да не стоило». Поднос неколебимо проделал весь путь, но, как ни странно, начал дрожать у меня в руках, когда я остановилась на последней ступеньке.

Кларендонского подвала, каким я его помнила, больше не было.

Вместо него появились прямоугольные перегородки, выкрашенные в белый цвет и местами покрытые черной тканью. Эта преграда простиралась почти до самых боковых стен и имела один центральный вход: за ним начинался лабиринт. Подвал освещался только двумя масляными лампами, помещенными по краям.

Даже я, привычная к экстравагантным декорациям ментального театра, почувствовала себя неуютно.

Я была в подвале одна.

Я аккуратно опустила поднос на стол и принялась расставлять чашки.

В этот момент раздался шум.

Он доносился из глубины лабиринта. И был он точно эхо.

Я подумала обо всем, о чем полагается думать в таких ситуациях: треснувшая доска, крыса, всякая чепуха, о которой нечего и беспокоиться.

А потом все стихло, только слышалась барабанная дробь дождя.

Я собиралась продолжить свою работу, но звук повторился.

Ближе и громче.

Я оставила чашки и подошла ко входу в лабиринт. И тут я заметила, что навстречу мне от противоположной стены движется женский силуэт, размытый, как старая фотография. После молниеносной вспышки ужаса я осознала, что на задней стене находится зеркало в человеческий рост. Мое отражение тоже было напугано.

Но шум в лабиринте не стихал. Я вошла внутрь по тропе меж драпированных панелей. По той самой тропе, где на следующий день Кэрроллу предстояло пройти в сопровождении вергилия.

Быть может, кто-нибудь храбрее меня на такое бы и не отважился. Но вот оно, слабое место трусливых людей: мы так привыкли опасаться самых заурядных вещей, что порой не обращаем внимания на знаки подлинной опасности.

Как только я зашла за первый поворот, свет от входа перестал мне помогать. И вот еще о чем я не могла знать заранее: с обратной стороны панели были выкрашены черным и не только не пропускали свет, но и создавали собственную тьму.

И все-таки темнота не была абсолютной. Отблески ламп у меня за спиной исчезли, зато набирал силу новый источник света – за ближайшим углом. Этот источник не мог находиться возле входа. И я снова услышала скрип. А потом еще.

– Кто здесь? – сказала я.

Из-за угла что-то высунулось. Что-то круглое. Нет.

Шляпа.

Цилиндр. Огромный. Нечеловеческих размеров.

Он выдвигался из-за угла под наклоном, как будто его владелец потихоньку за мной подсматривал. Возможно, чтобы приветствовать меня в Стране чудес. Добро пожаловать, Энни. За чайным столом уже сидят Арбунтот и Мэри Брэддок, он с петлей на шее, она с выпученными глазами, оба они широко улыбаются и чокаются полными чашками. Давайте ЗАЩЕКОЧЕМ друг друга и будем смеяться как СУМАСШЕДШИЕ! Энни, иди к нам!

Когда из-за угла появилось лицо и я наконец его разглядела, сердце мое, которое уже было готово выскочить из груди, остановилось где-то на полпути.

– Святые небеса, это вы! – воскликнул Квикеринг, держащий в руках безобразную голову Шляпника. – Я вас напугал? Ох, простите, простите! Боже мой, да вы совсем бледная! Позвольте, я помогу.

Квикеринг предложил мне свою руку и проводил обратно ко входу в лабиринт, где меня привела в чувство очень своевременная чашка чаю – из тех, что я сама и принесла.

– Почему вы мне не отвечали? – спросила я.

– Простите меня, мисс Мак-Кари. Признаюсь, я и сам сильно волновался.

– Что с вами случилось?

– Это сложно объяснить.

Видно было, что Квикеринг раздумывает, насколько мне можно доверять. А я, несмотря на пережитый страх, посчитала нашу встречу в определенном смысле удачной, поскольку Альфред Квикеринг тоже являлся одним из кандидатов в Шляпники, с которыми я собиралась переговорить один на один. Все совпало как нельзя лучше. Что бы там у Квикеринга ни случилось, от этого наша внезапная беседа делалась еще интересней.

Я уже отмечала на этих страницах, что Квикеринг – человек грубый и неотесанный. Смуглая кожа, густые изогнутые брови, такие же черные, как и бородка, тоже никак не смягчали его облик. Понятное дело, его грубость была совсем иного рода, нежели грубость бандита, поджидающего тебя с ножом в проулке, или грубость портового грузчика. Квикеринг был по-своему элегантен – мрачный и с недобрым взглядом, но все же он умел смягчать резкость манер и изъясняться вежливо – вот как сейчас. Я подумала, что такой мужчина вполне способен очаровать даму, которая ему понравится, – актрису или зрителя, прекрасную или обыкновенную. И несомненно, так все и было. Жизнь ментальных драматургов не отличается благопристойностью.

Я ждала, что Квикеринг заговорит, но он налил две чашки чаю и ничего не сказал. Тогда я решила разговорить его с помощью блестящей приманки.

– Доктор Квикеринг, я тоже сильно волнуюсь, мы все здесь переволновались. – Я тут же поняла, что выбрала неудачное начало: последнее, на что пойдет Квикеринг, – это покажет, что взволнован не меньше какой-то медсестры, даже если это и правда.

И все-таки, передавая мне чашку, Квикеринг снова заговорил:

– Простите, что напугал вас. Внутри лабиринта я в одиночестве размышлял об этой диковинной фигуре из снов преподобного и ее сходстве с персонажем, Безумным Шляпником. Я взял голову этого Шляпника… и тут послышался какой-то шум… Думаю, я волновался так же, как и вы, когда услышали меня. – Квикеринг улыбнулся.

– Я вас понимаю.

Квикеринг изучающе смотрел на меня. Его сомнения были вполне объяснимы, ведь он меня совсем не знал, даже если сэр Оуэн и успел ему всякого наговорить, – сэр Оуэн определенно не говорил ничего хорошего. Но было и кое-что еще, я поняла это во время нашего разговора: если этот человек – посланец Десяти, он замечательный притворщик, ведь даже слово «разволновался» не совсем верно отражало его состояние. Это было такое необыкновенное «волнение», которое мужчины готовы обозначать как угодно, лишь бы не произнести вслух истинное название.

Скажем начистоту: в его глазах был страх.

– Мисс Мак-Кари… мне кажется, вы человек надежный. Я хочу попросить, чтобы все, что я собираюсь рассказать, осталось между нами.

Я уже начинала чувствовать себя выгребной ямой, в которую обитатели Кларендон-Хауса с удовольствием сливают все свои грязные тайны, но, конечно же, согласилась на его условие. Он что, тоже будет трогать меня за руку?

– Доктор, вот вам мое слово.

Холодные голубые глаза еще раз сверкнули, а потом он перевел взгляд на чашку с чаем.

– Вы хорошо знакомы с преподобным Доджсоном? – спросил психиатр.

– Нет. Я познакомилась с ним неделю назад. Почему вы спрашиваете?

– Его сны. Они мне не нравятся.

– Сны его преподобия вообще никому не нравятся, доктор.

Квикеринг поднял руку. На пальце блеснул перстень.

– Нет-нет. Я, вероятно, не так выразился. Вот что я вам скажу: я психиатр, и моя специальность – ментальная драматургия. Вам известно, что это значит?

– Вы пишете сценарии к представлениям ментального театра. Образы, декорации, сюжет и диалоги персонажей – в них вы вставляете фразы, которые могут вызвать в пациенте особенный отклик. В целом вы следуете указаниям режиссера-психиатра, но детали добавляете от себя.

– Гениально! – Квикеринг улыбнулся. Когда его улыбка не выражала насмешки, она превращала его в настоящего красавца. – Вы знаете мою работу назубок.

– В Эшертоне я была знакома с мистером Питером Харвиллом, постоянным драматургом сэра Оуэна.

– Ах да, Питер, понятно-понятно. – Конкуренция была Квикерингу не по душе, он разом прикрыл ювелирную витрину своих зубов. – Я вот почему завел речь о своей работе: тут важно понимать, что я врач и психиатр, а не писатель, как, например, его преподобие. И тем не менее наша работа, работа ментальных драматургов, выводит нас на границу искусства и науки, куда никогда не ступают другие психиатры, даже сэр Оуэн. Я понятно объясняю?

– Замечательно, доктор.

– Вот почему наши, скажем так, измышления не лишены крупицы фантазии. Чтобы сочинять такого рода пьесы, нам порою приходится ставить себя на место человека с больным рассудком… Я к такому привык. И вот теперь я перехожу к самой сути. – Голубые глаза снова смотрели прямо на меня, в них отблескивал огонек лампы, все остальное было в тени. – Его преподобие не кажется мне больным, мисс Мак-Кари. И сны у него весьма странные. Сон об этом тайном сообществе, которое, как позже выясняется, существует на самом деле… И эти пророческие кошмары – то угрожающие, то описывающие самые тривиальные вещи… Не знаю, я нахожу во всем этом нечто такое, чего никак не могу прояснить. И это меня беспокоит.

– А что думает сэр Оуэн?

Квикеринг махнул рукой – на редкость деликатным образом.

– Ах, сэр Оуэн – это ученый par excellence[17]17
  В полном смысле слова (фр.).


[Закрыть]. Он считает, что все дело в запретной любви его преподобия к юной Алисе Лидделл, и вот теперь его вина отражается в фигуре человека в цилиндре. Это убедительное научное объяснение, и завтра оно появится в представлении.

– Но вы в него не верите.

Квикеринг замялся, как будто не отваживался противоречить сэру Оуэну в моем присутствии, и бросил быстрый взгляд на голову Шляпника.

– Как я и сказал, я – не совсем обычный психиатр. Не сомневаюсь, сэр Оуэн абсолютно прав с медицинской точки зрения, однако… А вдруг мы смотрим на этот случай с неправильной точки зрения? Как получается, что кошмары его преподобия сбываются наяву? Взять, к примеру, смерть вашей подруги… Пользуясь случаем, выражаю вам свои искренние…

И так далее. Я прервала Квикеринга – быть может, не слишком вежливо:

– Спасибо. Но смерть мисс Брэддок наступила из-за остановки сердца.

Я ни капельки не верила, что Мэри умерла естественной смертью, но, как я уже говорила, я стала мастерицей по забрасыванию крючков с блестящей наживкой – чтобы потом проверить свой улов.

– Конечно, я ни на что другое и не намекаю, – согласился Квикеринг, – однако преподобному приснилось, что в течение недели произойдет новая смерть, и так оно и вышло… К этому добавляется предыдущий случай – смерть Арбунтота именно в тот момент, когда остановились часы, в точности как и приснилось Доджсону… А еще были нож и кролик. Как можно такое объяснить через психологическую патологию?

– Доктор, вы же до сих пор утверждали, что все это совпадения! Прошу прощения, но вы… насмехались над моим пациентом за то, что он считает иначе!

– Вы правы, вы правы, а я приношу извинения. Повторяю, я рассматривал проблему с медицинской точки зрения. Сэр Оуэн, например, и сейчас не обращает внимания на все эти обстоятельства. Но я начал смотреть на этот случай иначе. И я задаю вам вопрос: возможно ли, что преподобный Доджсон лжет?

Клянусь вам, я открыла рот от изумления.

Такая возможность никогда не приходила мне в голову.

– Вы хотите сказать, он выдумывает свои сны?

Квикеринг сделал глоток, глядя на меня из-за края чашки.

– Отчасти. Точнее, он по какой-то причине намеренно преувеличивает.

– И что это может быть за причина?

– В этом вопросе я столь же слеп, как и вы. Наверно, именно поэтому я и решил посоветоваться с вами наедине. Должен признать, что и мне Доджсон не кажется лжецом, – добавил он, увидев на моем лице выражение крайней напряженности. – Но если бы мне пришлось выбирать из двух возможностей – больной и лжец, я бы остановился на второй. По счастью, существует и третья.

– Какая же?

Квикеринг смотрел мне в глаза, как гипнотизер:

– Что кто-то обманывает нас всех. Включая и преподобного Доджсона.

8

После этой смены точки зрения у безумия отросли щупальца.

В первую секунду я просто застыла. Не понимала, что Квикеринг имеет в виду. Я моргала и смотрела на Квикеринга, а тот, заметив мое очевидное смятение, поспешил меня успокоить:

– Да, я вижу, вы снова разволновались, мисс Мак-Кари. Не беспокойтесь, я ведь, как и было сказано, ментальный драматург, моя специальность… это самые темные стороны воображения. Но странные вещи действительно происходят – как во внутреннем мире его преподобия, так и за его пределами.

– Не знаю, что и сказать, доктор… – пролепетала я.

– Ничего и не говорите. Я всего лишь прошу, если вы заметите что-нибудь странное… Не знаю, такое, что никак не вписывается… Нет, лучше сказать, что полностью вписывается в картину происходящего, пожалуйста, известите меня. Это будет наша общая тайна, договорились?

Я пообещала. Из подвала я поднималась как загипнотизированная. Список Мэри Брэддок включал также и Льюиса Кэрролла, но эта новая теория Квикеринга…

Лучше было бы спросить, кого НЕ включает его третья возможность.

«Теперь даже мистер Икс вступает в игру», – подумала я.

Начнем по порядку. Арбунтот был человек совершенно невинный, пускай и абсолютно непристойный. А Мэри… Может ли мой пациент иметь какое-то отношение к смерти несчастной Мэри Брэддок? Сама эта мысль, само по себе предположение, что мистер Икс – делом или бездействием – причастен к этим двум смертям, казалась мне такой же невозможной, какой она, без сомнения, кажется и вам. Да, мистер Икс человек холодный, рассудочный и эгоистичный, но не преступник. Быть может, Квикеринг и считает иначе, но он волен считать как угодно, потому что не знает моего пациента так, как знаю я. Но если вы внимательно читали мои записки, вы со мной согласитесь.

Точно так же можно отозваться о докторе Понсонби, что уж говорить о Уидоне и Джимми Пигготе! Что же до предположения, что Дойл снова не является Дойлом… «Молния не попадает дважды в одно место». А остальные пансионеры либо слишком стары, либо слишком неуклюжи, чтобы выполнять такие сложные задачи. То же касается и служанок, и кухарки…

Да, но если приглядеться к Кэрроллу…

Что мне на самом деле известно о Льюисе Кэрролле, кроме того, что он весьма умен, возможно, даже и хитер, что он выдумывает истории – иными словами, лжет – и что ему нравятся маленькие девочки… что делает его не более нравственным, чем Арбунтот?

Вот о чем я думала, готовясь к обходу пациентов. А когда я вышла в холл на первом этаже, кто-то спускался по главной лестнице.

Увидев меня, он остановился. Это был Кэрролл.

Я тоже остановилась. И смотрела на него. Молча.

В этой тишине нам обоим было слышно, как дождик стучит по окнам и порогу.

Кэрролл тщательно зачесал назад свои длинные седые пряди; одет он был с присущей ему мрачной элегантностью. Мне показалось, что в его взгляде я прочитала печаль, но полной уверенности у меня не было. Что это: печаль человека, который страдает – или только хочет показать, как он страдает? Что это: отрешенный горестный взгляд Доджсона – или лукавый и ускользающий взгляд его альтер эго? Можно ли доверять человеку с двумя личностями?

Мы приветствовали друг друга без слов, кивком, а потом, что бы там Кэрролл ни собирался делать на первом этаже, он как будто передумал и поднялся обратно на второй.

А я осталась стоять внизу, такая же потерянная.

В отличие от нас обоих, теория лжи выглядела естественно и определенно: Кэрролл просто-напросто не видел в снах того, о чем нам рассказывал. Обыкновенные события, которые якобы произошли вследствие этих снов, были либо выдуманы, либо явились чистейшими совпадениями. Не было никакого окровавленного ножа. Не было никакого мертвого кролика. Но если так – как тогда объяснить смерть Арбунтота и Брэддок? Это ведь не просто выдумки. Это две настоящие смерти, предсказанные в сновидениях Кэрролла. «Я вас всех убью» – вот что говорил Шляпник.

В тот вечер, закрывшись в своей комнате, я достала все сохранившиеся у меня лондонские газеты и открыла страницы театральных объявлений.

Мне страстно хотелось хоть кого-то вычеркнуть из списка подозреваемых, который уже растянулся до бесконечности.

Безусловно, обнаружить в газетах имя Салли Изумителя было бы недостаточно, чтобы вычеркнуть его из списка, но, черт побери, это стало бы хоть одним доводом в его пользу…

Я искала.

Хоть один довод в пользу его искренности. В пользу его человеческого, а не тряпичного сердца.

В его пользу. Пожалуйста.

Я искала, помогая себе указательным пальцем и напряжением глаз.

Закончила я почти через час. Я могла бы наизусть изложить какому-нибудь туристу программу уличных представлений в Саутуарке, но Салли Изумителя в этой программе не было.

Значит, я и его не могу вычеркнуть.

Не могу вычеркнуть ни Питера Салливана, ни Кэрролла. Ни мистера Икс. Вообще никого.

И даже саму себя. А вдруг это я сошла с ума?

Да я и вас не могу вычеркнуть. Как я могу вам доверять, неизвестный читатель? Вы сами-то себе доверяете? А мне? Откуда вы знаете, что я – это я, а вы – это вы? А если я – только вымысел? А если мы оба – только вымысел?

И тогда список подозреваемых показался мне таким же длинным, как и список уличных артистов.

И даже длиннее. Он включал в себя весь мир.

Мне стало совсем муторно. Чтобы успокоиться, я взяла «Алису в Стране чудес», открыла на случайной странице и прочла: «Здесь все сумасшедшие». Я закрыла «Алису».

Мир все больше походил на книгу.