Текст книги "Знак Десяти"

Больше никто не должен умереть, если я могу это предотвратить.

Я – медсестра. И я спасаю жизни.

А зло – это болезнь, которая может скрываться в бараках.

Поначалу я собиралась переодеться из униформы в свое обычное платье, но потом ко мне пришла другая мысль: что бы там меня ни ожидало в бараках, оно видело Мэри Брэддок. А Мэри приходила в форме, только без чепца.

Ну так и я выберу такой же наряд.

Мне предстояло дождаться самого позднего часа.

А до этого времени мне было нужно чем-то себя занять, и я снова взяла в руки надоевшую «Алису».

Читать не хотелось, я перелистывала иллюстрации.

Кэрролл говорил, что мир превращается в эту книгу.

И мистер Икс придерживается того же мнения.

А я подумала, что это неправда: мир и раньше был таким.

В эти самые минуты совсем неподалеку от Кларендона люди, которых принято считать здравомыслящими и нормальными, поднимаются на сцену и вздымают молотки, чтобы освободить замурованную канарейку или голенькую девочку, которая с ужасом взирает на своего освободителя. И я – часть этого мира. И в этом же мире миссис Гиллеспи готовит свои пирожки, а Гетти Уолтерс попеременно смеется и плачет. В этом самом мире с его ночами и днями я когда-то любила мужчину и он когда-то любил меня, здесь же я вонзила в человека нож – вонзила нож в пациента, о котором должна была заботиться. Мир ментальных театров, запретных представлений и поисков сокровища. Мир ужасных Десяти, мир, в котором умерли мистер Арбунтот и Мэри Брэддок. Мир, в котором люди, подобные Дойлу и Кэрроллу, пишут о выдуманных ими мирах.

Мир, в котором вы, незнакомый читатель, заглянули в мою беспорядочную хронику.

Потому что, несмотря на все различия между нами, по крайней мере, это у нас общее.

Этот единый и страшный мир.

Услышав, как часы в холле пробили два, я решила, что мне пора в этот мир углубиться.

8

Только одну деталь я не предусмотрела: неделю назад я подарила свою шаль сахарной женщине, а другой у меня не было. В Кларендоне мне шаль и не требовалась, но вот в ночную пору возле моря, где рев ветра возвещал о бурях и мести, мне сильно ее недоставало. Конечно, от свечки снаружи никакого проку быть не могло, поэтому я ее и не взяла. Ну а отсутствие чепца избавляло меня от опасений, что он улетит с моей головы. Пучок волос на голове слегка растрепался, но все же пока выдерживал порывы ветра.

Преимущество мое состояло в том, что я родилась здесь, в прибрежном городе с его песком и причалами. Девочками мы иногда играли на пляже ночью. Сегодня на ночном пляже редко встретишь девочку – если только во время представления и без одежды, – но в те годы мы еще могли выйти ночью поиграть на пляж, ведь девочки тогда умирали повсюду. А если все равно, где встретить смерть, – дома от дифтерии или на улице, когда на тебя падает цветочный горшок или целая стена, или в школе, где одноклассницы устраивают тебе темную, – тогда как-то легче воспринимается вероятность умереть от ночного происшествия на берегу. Вообще-то, если ты не одна, а с подругами, пляж был самым безопасным местом из тех, что я перечислила. Но тогда были другие времена.

Теперь жизнь в целом улучшилась, и смерть, как следствие, пугает больше.

Я шла впотьмах по песку, который, стоило мне всколыхнуть его ногой, поднимался столбом из-за немилосердного ветра. Ветви в рощице покорно гнулись под властью этого невидимого диктатора, а почти все рекламные плакаты либо сорвались со стволов деревьев, либо были похищены мальчишками. Далекие волны колотили о берег с упорством крепких мужчин. Я помолилась небу, чтобы не пошел дождь. Место было самое подходящее для молитвы. Я остановилась на краю рощи и перевела дух.

Передо мной простирались бараки – черная бесформенная масса.

Куда именно ходила Мэри? Как это выяснить?

Я видела только, как она направлялась к этим сгоревшим строениям, я даже не была уверена, входила ли Мэри в одно из них.

Но других вариантов у меня все равно не было.

Я вздохнула поглубже, внутренне готовясь выйти из-под защиты деревьев, когда сквозь рокот волн и завывание ветра расслышала новый шум – у меня за спиной.

Это было похоже на треск веток.

Я оглянулась, но не увидела ничего страшнее, чем мой собственный страх.

А ведь известно, что худший из призраков не так опасен, как страх перед ним.

Единственное хорошее, что было в этом треске, – что он сыграл роль щипка для моего мягкого места (да простит меня читатель).

Если до этой секунды я раздумывала, откуда взять смелости, чтобы покинуть тенистое убежище и добежать до бараков, теперь этот путь представлялся мне единственным надежным планом.

Я кинулась к обгоревшему углу, за которым укрывалась в прошлую свою ночную вылазку; я высоко поднимала юбку и пребывала в уверенности, что кто-то или что-то преследует меня по пятам. Но на бегу я ни разу не обернулась. В подобных случаях всегда предпочтительнее поступать так, как велит Священное Писание, а не уподобляться жене Лота.

Только добравшись до стены, я посмотрела назад. И не увидела ничего, кроме песка, вздыбленного ветром, который заметал мои следы с такой яростью, как будто они причиняли ему боль.

Бараки представляли собой заброшенные рыбацкие хижины, в них давно никто не жил, они были настолько бесполезны, что не годились даже для сноса, и городские власти так и не придумали, что с ними делать. Уличная ребятня обожала играть там с привидениями – а может быть, и наоборот. Два ряда лачуг растянулись вдоль берега не меньше чем на сотню ярдов. В их существовании наступил момент, когда они почернели, выгнулись и утратили представление о форме: то были сгоревшие бараки, именуемые так с тех пор, как давнишний пожар наложил на них вечное проклятие.

В общем, не лучшее место для ночных визитов.

А ветер делал его только хуже. Все, что плохо держалось, стукало и хлопало. Все, что держалось хорошо, скрипело.

Я рассудила так: что бы ни искала Мэри в ту ночь – или оно само ее искало, – оно не могло помещаться в первой линии бараков, которые на виду, и в самых поврежденных тоже не могло. Если Мэри забралась так далеко, значит ей требовалось место понадежнее.

Поэтому я приняла решение осмотреть хорошо сохранившиеся бараки второй линии, которых было немало, но все же меньше половины.

И вот на одной из не тронутых огнем стен я увидела нечто похожее на проблеск огня в окошке.

Увидела и тотчас перестала видеть.

Страх сжимал мне горло.

Но теперь я понимала, что не ошиблась. Там внутри кто-то был.

Вообще-то, этот кто-то мог оказаться кем угодно: и нищим, и бродягой, и Бёрчем, и даже Шляпником. Но это моргание света, так похожее на моргание глаза, заставило меня поверить, что кто бы ни таился в бараке, мой путь лежит именно к нему.

Я подумала: а вдруг этот кто-то примет меня за Мэри – хотя бы в ночной темноте? А если примет – это будет хорошо или плохо?

Я подошла к черному проему входа.

Молчать не имело смысла.

– Доброй ночи, – сказала я.

Двери не было, я заглянула внутрь.

Внутренность барака населяли порождения моего ужаса: языки копоти на стенах, веревки с петлями для висельников, искореженный остов лодки. Все самое страшное – в одном месте.

Я сделала шаг вперед, чтобы выглянуть из того окошка, в котором я снаружи видела проблеск света.

Но света не было. И все-таки там, в этом месте, что-то находилось.

Я его чувствовала.

В конце концов я подошла к лодке – и тогда из нее выскочила белая фигура и нависла надо мной, открыв рот, как будто собираясь насытить мною свой голод.

Но было и кое-что пострашнее рта. И пострашнее всклокоченной гривы волос с налипшим песком, как у мифического чудовища. И пострашнее, чем взгляд охваченного лихорадкой мертвеца.

Страшнее всего была кривая палка, воздетая над ее головой.

9

– Вы не она, совсем и не она!!

Я забилась в угол и махала безоружной рукой.

– Совсем вы не она!!

– Нет… Но… я подруга.

Существо замерло, глаза остекленели, палка зависла в воздухе.

– Подруга кого?

В общем и целом существо не было злым. Оно рассуждало, анализировало варианты. Несомненно, оно не однажды попадалось в ловушку. Просто на его острове было слишком шумно.

– Подруга… Мэри… Мэри Брэддок.

Оно немного успокоилось.

Достаточно, чтобы я сумела разглядеть, что с его угловатым лицом что-то не так – какая-то кожная болезнь. А на шее у него болталась какая-то бляха, какие бывают у собак, – она висела на ошейнике; еще одно кольцо на шее было порвано. А из-под обрывков рубища, в которое существо было одето, проглядывала женская анатомия в самом постыдном, то есть бесстыдном, виде, отмеченном темными знаками проказы, – такая же тусклая, истонченная и белая, как убывающая луна.

Она была худая, как третий всадник Апокалипсиса.

– Что там мисс Мэри? – спросила женщина.

– Она умерла.

Вот что хорошо в плохих новостях: мы делимся ими, как едой, и они делают нас человечнее.

Палка опустилась, а потом упала на пол.

И вот уже я говорю то, что, как мне казалось, не буду говорить никому, поскольку до этой минуты другие говорили эти слова мне:

– Приношу соболезнования.

10

Она изъяснялась на жаргоне сокровищ: свои пристанища именовала «сундуками», а вместо «нашли» говорила «зацапали». Сколько же ей лет? Сначала мне показалось, что мы ровесницы, но с каждым словом она все больше молодела.

А потом она вдруг сама сказала, сколько ей лет:

– Я в сокровищах половину жизни моей, а лет мне двадцать, месяц назад сровнялось, вот так-то, мисс… И у меня получается, Господь свидетель! Мои сундуки только несколько раз за всю жизнь цапали. Я прямо ветеранка. Но в ту ночь, перед огнями, меня страх взял. Я уже неделю сидела в сундуке рядом с Крепостью, но в ту ночь перед огнями я увидела тьму народу, они волочили клетку, большущую, как бабулин дом в Госпорте, и как только я это увидела, так и сказала себе, что назавтра в Крепости ODO устроят, а как только я это сказала, я сказала себе, что если эти из ODO меня зацапают, они платить не станут, просто вставят в свое меню. Так что я вышла из сундука и побежала прятаться уже не как сокровище, если вы меня поняли, – как человек.

– В ночь… перед огнями в Крепости? – переспросила я.

– Ну да, мисс. Когда я с мисс Мэри познакомилась. Она хорошая была, мисс Мэри… Только я уж так напугалась, когда она сюда в первый раз вошла, потому как, понимаете, мужчины, когда сундук цапают, не больно миндальничают, а уж женщины – так те просто жуть какие грубые… Ну только некоторые, зато куда злее мужчин, да! Такие со мной делают всё. Я сразу закричала, что я больше не сокровище, а тут не сундук, а мисс Мэри, она в ночнушке пришла, так сразу мне и говорит: «Ты не бойся, я поиском не занимаюсь. Я видела, как ты по пляжу бегаешь». А потом спросила, как меня зовут.

Девушка была из Госпорта, и звалась она Элизабет Стиппток или Стиппинток, что, в общем-то, не имеет значения, поскольку она сразу попросила называть ее Элли. А еще она попросила воды, но с этим я помочь не могла. Элли повторила для меня то же, что рассказала и Мэри: впервые в жизни она пустилась в бега, но после десяти лет, проведенных в качестве сокровища, чувствует себя cлишком старой, чтобы ее принуждали выступать в ODO. Хотя теперь она больше боялась, что ее отыщет та театральная компания, которая организует поиск сокровища. Элли стоила дорого и поэтому держалась настороже.

А потом она распахнула свое одеяло и все мне показала.

– Меня же всю-превсю расписали такими маленькими кисточками, что даже в зад засовывали, уж простите меня, мисс. А это денег стоит. Мисс Мэри принесла мне тряпок, чтобы оттереть, да все без толку. А пока я не отработаю всех финансов, что на меня потратили, я, понимаете, уйти не могу. Так что я теперь все время настороже.

Кажется, она была очень красива. Даже в этой грязной темноте и даже при ее худосочной израненной немощи – ноги у Элли были все в волдырях, но Мэри их перебинтовала – я поняла, как она красива. Красивая и дикая, как все, кто выступает под открытым небом, только вот актриса никудышная, раз выше сокровища не поднялась.

То, что показалось мне черной сыпью на теле, было посеревшими от времени палочками и завитками; на некоторых участках кожи они почти сошли от постоянного трения.

– Так ты… «Женщина, написанная японцем»! – выдохнула я.

– Да, только больше нет. Так мне сказала мисс Мэри. Больше никогда и ни за что. Я Элли. И теперь всегда буду Элли.

Все свое имущество Элли держала в сломанной лодке: второе одеяло вместо постели, несколько подпорченных пирожков миссис Гиллеспи, трут, масло и маленький фонарик, который мы не стали зажигать, а еще плошку с водой, из которой она пила. Воды оставалось мало, что сильно удручало Элли. Все это – нехватка воды вкупе с постоянной угрозой поимки – объясняло присутствие палки, которая так сильно удручила меня. Мне ни разу не доводилось общаться с актрисой из поиска сокровища, но я и тогда понимала, что их жизнь (будь то девочки или взрослые женщины) напрямую зависит от предметов, которые они смогут отыскать вокруг себя, прежде чем отыщут их самих.

И уж тем более если речь идет о сокровище в бегах.

Но Элли уже достаточно успокоилась, так что сумела пересказать мне свою историю на своем путаном языке; она даже села на борт своей «домашней» лодки и, чтобы не замерзнуть, завернулась в одеяло.

Я осталась стоять на безопасном расстоянии от палки (выяснилось, что это доска из лодочной обшивки), которую Элли прислонила к носовой части.

– В хорошую погоду все, ясное дело, не так плохо: как говорится, «сокровище летом – всегда к монетам». Ну а теперь… Даже, понимаете, не выйти из-под крыши в чем мать родила.

Элли махнула рукой в сторону ночи и яростного океана.

– Вполне естественно, – осторожно согласилась я.

На лицо девушки тоже нанесли знаки, но они почти стерлись. Видимо, здесь не обошлось без участия слез. Шею ее обвивал ошейник с бляхой официально зарегистрированного сокровища, но второе кольцо, на котором обычно висит колокольчик для оповещения искателей (девочкам его повязывают на лодыжку), было оборвано. Это сделала Мэри Брэддок – с помощью клещей, которые она принесла из Кларендона вместе с водой, пирожками и одеялами. Перерезать ошейник ей не удалось.

Так я узнала, что за сверток я видела в руках у Мэри.

Я мысленно восстановила порядок событий. Брэддок заметила бегущую по пляжу обнаженную девушку – в ту ночь я тоже видела ее из окна, но моя несчастная подруга сама была одета лишь в ночную рубашку и, я уверена, чувствовала себя гораздо более неловко, чем «Женщина, написанная японцем». Может быть, именно поэтому Мэри решилась действовать и проследила за девушкой до самого ее укрытия. В ту ночь Мэри успела сделать совсем немного – только познакомилась и успокоила девушку, ведь перед грядущим ODO эта дикарка сделалась от страха мягче воска. Видимо, в первую ночь Мэри и посоветовала ей прятаться в бараке «по-человечески», а не пользоваться специальными «сундуками», устроенными для актрис из поиска, а еще Мэри пообещала носить ей продукты. В ночь ODO, когда Арбунтот покончил с собой, Мэри прийти не смогла, зато пришла на следующую: вот почему я видела ее в униформе с какой-то поклажей в руках: это было не что иное, как вещи для Элли. Но почему Мэри взвалила на себя столько хлопот и принялась помогать сокровищу в бегах?

Я поняла причину не сразу, она пряталась в беспорядочных речах Элли.

– Она заботилась, она лечила мои корки на ногах… Я ей говорила – спасибо, мисс Мэри, а она мне: «Я это делаю ради нас обеих», потому что ей мужчины тоже делали больно…

– Больно? – изумилась я. – Она объяснила тебе, как именно?

Элли кивнула с печальным видом собаки, которая взглядом просит, чтобы ее добили:

– Когда она пришла в одежде, как у вас, она сказала: влюблена.

У меня перехватило дыхание.

– Влюблена, – эхом повторила я.

– Да, а потом плакала и все такое. Уй как плакала. Она сказала, мужчина, которого она любила, совсем у-у-у-у-умер! – И Элли, тонкая, как бумажный лист, перегнулась пополам, и я увидела ее выгнутый расписной позвоночник, а она плакала, как плачут только те, кто давно понял, что плакать не имеет смысла. – Бедная, бедная мисс Мэри!

– Влюблена… – твердила я как идиотка. – Я… я не… она мне ничего не говорила.

На Элли напал неудержимый кашель. Она подняла голову, лицо ее было похоже на маску клоуна.

– Дык она никому и не говорила! Потому что тот мужчина не был нравственный, вот как она сказала, и любить его было нехорошо, да только она все равно любила! Он для нее стихи писал! Мисс Мэри их все-превсе сберегла. В тайном ящике, она сказала. А вы точно ее подруга, клянетесь?

– Да, я была ее подругой.

Веки мои подрагивали. Я позавидовала потокам чистых слез этого сокровища, то есть Элли. Я так плакать не умею.

– Она говорила, он не плохой человек, просто человек не нравственный, но есть и кто много хуже, и тут я говорю – ой да, мисс Мэри, есть куда хуже… Ее любовь была невозможная. Уй, как же пить охота. – И Элли, не думая ни о наготе, ни о приличных манерах, ухватила плошку и осушила до дна.

– Я скоро принесу тебе воду, Элли, – пообещала я. – И все остальное, что пожелаешь.

– Я хочу только уйти из Портсмута. Родителей нету, зато у меня есть бабуля в Госпорте. Хочу жить с бабулей. На своих двоих или ногами вперед, как мисс Мэри ушла, да только я хочу уйти из Портсмута. А она от любви умерла? – вдруг спросила Элли с девичьим любопытством.

– Нет. От сердца.

– От любви, я-то уж точно знаю.

Не стоило отнимать у Элли эту смерть, в которой она как будто черпала жизнь.

– Возможно, – признала я. – Элли, когда ты в последний раз ее видела?

Собираясь с мыслями, девушка страшно раскашлялась. Пальцы на ее руке были такие грязные, что, когда Элли хваталась за рот, на лице оставались черные пятна. В этот момент она показалась мне совсем еще девчонкой.

– Вчерашнюю ночь нет… и в ту… и в позату… – После сложных вычислений я с помощью Элли пришла к выводу, что последний раз они виделись ночью в понедельник, перед тем, как я допрашивала Мэри. За два дня до ее смерти. Бедняжка Элли ждала ее целых четыре ночи. – Уй же я и страху натерпелась, когда она в тот раз уходила.

– Почему?

– Да потому, что ее зацапали!

– Я не понимаю.

Девушка посмотрела на меня исподлобья, раздумывая, можно ли мне доверить всю правду.

– Ее зацапали, когда она отсюда возвращалась. И я себе сказала: Элли, пропала ты.

– Кто… зацапал? Ты видела?

– Это было далеко. Я слышала голоса. Голос мисс Мэри. И еще один. Или много.

– Мужской? Женский? Элли, это очень важно: голос был один или несколько?

– Без понятия. – Элли испугалась моего напора. – Я в лодке спряталась. Не знаю!

Мысли завертелись в голове. За две ночи до смерти Мэри с кем-то встретилась. С кем-то, кто был в роще. Может быть, это кто-то из Кларендона?

– Элли, не волнуйся так. Попробуй вспомнить что-нибудь еще…

Было видно, как девушка старается, подробности накатывали на нее волна за волной.

– Мужчина… женщина… не знаю. Мисс Мэри сказала: «Страх, да и только!» Вот я услышала, а потом и спряталась. Но она смеялась. «Страх, да и только!» – и смеялась. А уж мне-то как страшно было, я и спряталась.

«Страх, да и только», произнесенное спокойно, даже весело… Это мог быть только знакомый… которого она не ожидала встретить в этом месте. Кто-то из Кларендона. И я не понимала, почему Мэри не рассказала об этом мне. Может быть, она хотела защитить Элли.

– А что было потом? – спросила я.

– Время, – серьезно отозвалась девушка.

– Ты выходила из убежища?

– Ну вот еще я выйду, мисс. Я ведь беглая. Под одеяла забилась, и так до полудня. Мне же мисс Мэри как велела: «Если меня не будет и придет мужчина, опусти палку и бей. Если придет женщина, подними палку и бей. Мужчинам больнее от удара снизу, а не сверху», – вот как она говорила.

И действительно, в моем случае палка была поднята вверх.

– Мэри не сказала, когда вернется?

– Еще как сказала! Она будет приходить каждую ночь, пока не сумеет раздобыть одежду и деньги, чтобы я в Госпорт ушла. Одежды чутка она уже принесла, я в ней чисто герцогиня на свадьбе. – Элли предъявила мне сверток и рассмеялась, но смех ее закончился кашлем. – А что до денег – так их нету. Я, понимаете, жду мисс Мэри каждую ночь, и я себе сказала: что-то с ней случилось. Потому как забыть про меня – это она не могла. Плакала она много, но со мной ей легче становилось. «Элли, я тебе помогу, – вот что она говорила. – Ведь я не смогла помочь мужчине, которого люблю, потому что он не нравственный. А вот ты – ты нравственная. Что не нравственно – так это что ты сокровище. Ведь мужчины смотрят на нас как на сокровище, пока не зацапают, а когда зацапали – сразу бегут искать новую!» А я: «Это уж точно, мисс Мэри». А она: «Я уже не в силах ему помочь. Он был хорошим поэтом. Если бы ты прочитала!.. Элли, завтра я принесу его стихи. Но я не помогла, когда ему было так надо, ведь он не был нравственный! Ай, Элли, ай!» И я ее обнимала, и мне это нравилось, потому что это чуть не в первый раз у меня в жизни, когда плачу не я.

А потом она замолчала, остались только рокот прибоя и ветер.

И звук приближающихся шагов.

11

Элли молчала, затихли и шаги.

Элли бросилась в лодку и укуталась в свои одеяла.

Я никогда не видела такой молниеносной юркости у человеческого существа. Только у сардинок и других мелких и сверкающих обитателей моря. Это и понятно, ведь прежде я не была знакома ни с одним сокровищем.

– Элли, оставайся там, – шепнула я. – Замри, не шевелись.

Я схватила кривую доску, служившую оружием Элли.

– Уж точно не шелохнусь! – пообещали одеяла.

– И не разговаривай.

А если это люди из компании поиска сокровища? Мне присудят огромный штраф или что еще похуже, если я вмешаюсь и не позволю ее увести. Как бы она мне ни нравилась, она всего лишь актриса, которая не выполнила условия контракта. И все равно я должна ее защитить.

С моей позиции внутри барака вход был не виден, а если я перемещусь к окошку, выгляну и увиденное мне не понравится (а такое было весьма вероятно), мне будет очень сложно подобраться к двери и ударить прежде, чем увиденное мною войдет в барак.

Поэтому я со всей осторожностью заняла ключевую позицию возле входа.

Но когда я наконец различила появившийся на пороге силуэт, мне стало очень и очень жаль, что я не вижу перед собой сотрудников из «поиска».

То, что я увидела на просвет (если можно так описать ситуацию, когда тучи на небе почти не пропускают света), было силуэтом мужчины в цилиндре.

12

Я сумела удержаться от крика. Я подняла самодельное оружие.

Но потом, вспомнив совет Элли, я нацелилась вниз.

Полагаю, что из-за моих колебаний (вполне оправданных при выборе пола противника) опасная ситуация – я до сих пор не знаю для кого – неожиданно переменилась. Пока я высчитывала траекторию движения доски, мужчина взмахнул руками:

– Мисс Мак-Кари! Это я! Доктор Дойл! – Голос был знакомый, и очертания тоже.

Дойл был такой возбужденный, что я поспешила извиниться:

– Боже мой… Доктор, простите, пожалуйста, я не хотела вас напугать…

– Напугать меня? – воскликнул Дойл, глаза его заблестели. – Ах, ну что за сцена! Потрясающая сцена!.. – Он рылся в карманах плаща в поисках записной книжки.

Ну и конечно, появление Дойла объяснилось вмешательством мистера Икс, которого доктор еще раз навестил вечером. Мой пациент дал предельно четкие инструкции: мне грозит опасность, потому что ночью я отправлюсь в сгоревшие бараки. Дойлу полагалось ждать поблизости от Кларендон-Хауса, следовать за мной и защищать.

Если вам угодно, чтобы я объяснила, каким образом мой пациент узнал, что в ту ночь я отправлюсь в бараки, предлагаю вам перечитать мои предыдущие записи – лучше всего с самого начала.

– Я видел, как вы заходите в рощу, а когда побежал за вами, вы уже скрылись из виду, – объяснял Дойл, и тогда я вспомнила про треск, раздавшийся у меня за спиной. – Я решил, что вы зашли в какой-то барак. Но было слишком ветрено… Простите, что не сразу понял, в каком именно бараке вас искать.

Произнося все это, Дойл не прекращал поисков записной книжки. Я вкратце пересказала историю Элли, и славному доктору не потребовалось много времени, чтобы начать помогать: он снова выступал в роли такого же энергичного деловитого спасителя, как и в случае с сахарным мальчиком на берегу. Дойл был человек увлекающийся, в голове его жили странные образы, но работал он ради реальности, ради блага других людей. Возможно, такое вообще свойственно писателям-врачам. Под конец доктор выложил на одеяло в лодке крупные и мелкие монеты, и в свете зажженного нами фонарика они блестели как капельки света и отражались в наших зрачках.

– Один фунт, пять шиллингов и шесть пенсов. Это все, что у меня есть. Уезжайте, Элли. Найдите работу, которая вам по душе.

Бедная девушка плакала от потрясения и благодарности, она даже кинулась целовать ботинки Дойла, но тот отстранился и ласково попросил ее подняться. И тогда возникла неловкая ситуация: Элли послушалась, и одеяло упало к ее ногам, и из одежды на ней остался только ошейник с крепким замком на затылке.

– Что вы делаете? – изумился Дойл.

– Дык я одеваюсь, сэр. – И она юрко нырнула в лодку за одеждой.

Я поняла, что мы с Дойлом столкнулись с новой проблемой. И оба не знаем, как к ней подступиться. Элли остается человеком театра, и, следовательно, мы не должны стыдиться? Или же мы должны наделить ее пристойностью, как любую другую девушку, и стараться на нее не смотреть?

В конце концов мы предпочли отвернуться.

Когда Элли закончила, мы подумали, что лучше бы она не одевалась. Платье, которое принесла Мэри Брэддок (без сомнения, ее собственное), растекалось по телу девушки гигантским шаром, напоминая медузу с пляжей в Девоне. Из щедрого выреза выглядывал почти весь торс Элли – до самых грудей, имевших цвет разрезанного гриба. Общее впечатление, вместе с тесным ошейником, песком в волосах и ошарашенным взглядом, было жутковатое.

– Элли, в таком виде никто не ходит по городу, – предупредила я. – Пойдем со мной. В Кларендоне для тебя согреют ванну, ототрут всю твою раскраску и перережут твой ошейник клещами… дадут поесть и попить, мы подберем самое лучшее платье. А потом, если захочешь, ты уйдешь.

– Элли, это разумный совет, – подтвердил Дойл.

Девушка колебалась. Поднимала фонарь и поглядывала на нас попеременно. Потом закашлялась, и это страшное карканье сильно меня встревожило, – возможно, у девушки пневмония.

А потом Элли замотала голову и плечи платком и стала похожа на арабскую женщину. Подсветила себе фонарем и убедилась, что деньги надежно спрятаны.

– Лучше уж я вам скажу сразу и спасибо, и прощай. Какие ж вы оба хорошие!

Элли превратилась в подвижное пятно, уходящее в темноту. Она снова позвякивала – теперь не из-за колокольчика, а из-за монет.

Она больше не сокровище, сокровище теперь при ней. Она стала такой же, как мы, то есть публикой.

А промежуточного положения, кажется, не бывает.

– Что скажете, доктор? – спросила я на обратном пути.

Дойл, сама галантность, укутал меня своим плащом.

– Я не предвещаю этой леди великого будущего, – ответил он.

– Я имела в виду ее рассказ.

– По моему мнению, очевидно, что мисс Брэддок встретила кого-то из знакомых…

– Кого-то, кто за ней следил?

– Допускаю. Но если и так, зачем преследователь себя выдал? Полагаю, встреча в равной степени изумила обоих.

В этот момент мы проходили через рощу. Я непроизвольно вздрогнула.

– Кто-то знакомый… из Кларендона, – размышляла я вслух. – Это мог быть кто угодно. Пансионеры, психиатры, Уидон, Джимми, мистер Салливан…

– Но почему вы считаете, что это был мужчина? – уточнил Дойл. – Вспомните, Элли слышала возглас мисс Мэри. «Страх, да и только». Я не был знаком с мисс Брэддок так близко, как вы, но подобная фраза, обращенная к джентльмену на улице посреди ночи, не к лицу пристойной леди. Это скорее разговорное приветствие, которое может быть обращено к мужчине-другу либо к хорошо знакомой женщине.

Да, звучало вполне логично. Но возможности, которые открывались при таком логичном допущении, были темнее ночи.

– У Мэри Брэддок не было друзей, – сказала я.

– Ergo…

– Одна из нас?

Безжалостный порыв ветра заставил нас замолчать – надолго, до самой калитки.

Я хотела сказать, заставил меня замолчать. Даже казни египетские не смогли бы умерить пыл доктора Дойла.

– Как легко убедиться, я тренирую мои дедуктивные способности… – Дойл шел своим солдатским шагом, одной рукой придерживая цилиндр, а ветер продолжал свои безжалостные наскоки, но утихомирить говоруна не мог. – Для меня это полезно, не только для разгадки таинственной истории, в которой мы живем, но и чтобы лучше понимать Холмса… Все тайное может стать явным, мисс Мак-Кари, все у нас перед глазами, нужно только уметь видеть. Завтра я приду в Кларендон как можно раньше. Я не хочу пропустить рассуждение мистера Икс по поводу сегодняшних событий.

Но если все у нас перед глазами, как же мистер Икс ухитряется это видеть?

То был лишь один из множества вопросов, которые я себе задала, прежде чем битва со сном была проиграна. От ночи мне оставалось совсем немного. Мои веки сомкнулись. И там, под ними, таинственный японец обмакнул кисточки в кровь и приготовился писать на моем теле. А Мэри Брэддок беззвучно плакала.