Текст книги "Знак Десяти"

А возле кухни навстречу мне покатилась голова Алисы с кудряшками из желтой крашеной бумаги. Рабочие, спускавшие груз с тележки, валили вину друг на друга. Мы со Сьюзи едва удержались от крика. Брэддок, вышедшая из коридора для гостей (определенно после разговора с сэром Оуэном), даже не изменилась в лице, увидев катящуюся по полу голову. Эта Алиса была ужасна – ничего общего с милыми иллюстрациями из книги: розовые щеки, пухлые губы, желтые волосы. Проткнутые глаза казались мертвыми.

Головы сгружали с телеги, переносили в холл, а потом спускали в подвал. Все изделия были причудливого вида, с отверстиями для человеческой головы.

Сейчас передо мной было четыре такие штуки. Кошмарное собрание обезглавленных. Одна голова принадлежала Шляпнику. На нее я даже не взглянула.

Безумное чаепитие.

Мир все больше походил на книгу.

Я и так уже сильно разволновалась, а вечером мне в порядке чаевых подкинули еще один страх.

Я помогала Нелли Уоррингтон с пациентами в западном крыле, а потом сошла в холл и увидела, что голов больше нет, зато на столике высится таинственный черный цилиндр. Это была не шляпа Салливана. Вот они, расшатанные нервы: я подумала, что это шляпа с головы Шляпника, что ее тут случайно забыли, и только потом до меня дошло, что убор, о котором я подумала, – он тоже из папье-маше и накрепко соединен с остальной головой.

Я стояла не шевелясь и смотрела на эту шляпу – до тех пор пока объяснение не спустилось ко мне по лестнице для пансионеров.

– Прошу прощения, – сказал Дойл и подхватил цилиндр. – Я не предупреждал служанок о своем приходе и сразу же поднялся к мистеру Икс. Как поживаете, мисс Мак-Кари? Вы какая-то бледная.

Ясное дело, я ничего ему не ответила. Здесь творятся такие странные вещи!

А вот доктор Дойл имел самый задорный вид. Наверное, он получил большое удовольствие от разговора с моим пациентом. Он, кажется, совершенно позабыл о трагедии, в которой сам сыграл героическую роль, спасая из пламени тело мистера Арбунтота (впрочем, это вполне соответствовало его мужественной и скромной натуре).

Когда я упомянула о восторгах, которые вызвало его поведение в день пожара, доктор оставил эту новость без внимания. И еще он оставил без внимания то, как он оставил это без внимания, – если вы меня понимаете.

– Мисс Мак-Кари, говорят, что героем становится тот, кто всего-навсего первым оказывается в опасном месте, – ответил он с военной сдержанностью.

– Я бы сказала, что героем становится тот, кто уходит последним, мистер Дойл.

– Спасибо, конечно, но на моем месте так поступил бы всякий.

– Так, значит, вы пришли навестить мистера Икс?

– Да, вообще-то, и всех вас. Я хотел узнать, как продвигаются дела. Я ведь уже говорил: все происходящее я воспринимаю очень близко к сердцу. И попутно делаю записи. Они для меня очень полезны. Ах, эта зловещая атмосфера Кларендона! Потрясающий источник вдохновения!

На этих страницах уже было сказано, что Дойл отовсюду тащил к себе куски реальности, чтобы обогатить свои рассказы. Но я не желала, чтобы этот безумный старьевщик поживился за счет «зловещей» атмосферы Кларендона. Я переменила тему:

– Как ваши дела, доктор?

– Жаловаться не приходится. Консультации идут полным ходом. И мои рассказы – тоже…

В этом месте я снова его прервала:

– Вы сегодня такой элегантный.

Дойл смущенно улыбнулся. И посмотрел на свой цилиндр:

– Большое спасибо, мисс Мак-Кари, тому есть особая причина, и я почти стесняюсь ее называть. Дело вот в чем: один благодарный пациент подарил мне два билета на премьеру «Сердца артиста» – на сегодня, в «Олимпию»…

– Этот спектакль рекламируют на улице… Я думаю, будет восхитительно!

– Ну вот… Я очень рад, что вам нравится это представление, потому что… я решил надеть этот костюм и устроить премьеру этому цилиндру… А еще спросить – не согласитесь ли вы меня сопровождать? До спектакля ровно полтора часа. Вам нравятся акробатические драмы?

Как неожиданно и заманчиво! Я ответила, что с благодарностью принимаю приглашение, и принялась высчитывать, как бы мне отделаться от неурочных поручений; впрочем, как я уже сообщала, я не являлась штатной медсестрой Кларендона – я была медсестрой при отдельном пациенте. Я объяснила, что должна попросить разрешения у своей начальницы, а также у мистера Икс, а еще мне нужно немного привести себя в порядок. Дойл согласился подождать:

– Ну конечно, мисс Мак-Кари! А я, с вашего разрешения, пока прогуляюсь. Лучшие идеи посещают меня на ходу.

И Дойл вышел – как будто не он собирался меня ждать, а, наоборот, кто-то поджидал его снаружи.

Подвал был закрыт – там репетировали, поэтому Брэддок была не там, а наверху со своими пациентами. Я подумала, что она до сих пор на меня злится за вчерашний допрос, но ничего такого я не заметила. Мэри скорее показалась мне рассеянной. Посмотрела на меня, поморгала и пожелала приятных развлечений.

Мой пациент тоже не стал возражать. Когда я вошла в его комнату, они с Кэрроллом ужинали. Кэрролл пристыженно отвел глаза. Мистер Икс не дал мне и рта раскрыть.

– Великолепно, мисс Мак-Кари, отправляйтесь и наслаждайтесь. Молния не попадает дважды в одно место. Что одновременно и истинно, и ложно – вы меня понимаете.

Я не поняла, но почувствовала, что надо мной подшутили.

А судя по тому, как обстояли дела в последнее время, в моем непонимании не было ничего странного.

10

Это был незабываемый вечер.

По многим причинам.

И не все из них были хороши.

Я не знаю, когда будут опубликованы эти записи (если они вообще когда-нибудь поведут себя подобным образом), но если вдруг на момент прочтения вами этих строк «Сердце артиста» по-прежнему будет в репертуаре, не сомневайтесь: сходите на эту пьесу. Обещаю, вы не пожалеете.

Не могу пересказать вам свои чувства во время спектакля. Хороший спектакль подобен пейзажу, запавшему вам в душу, или мужчине, который любит вас в темноте, – годится только собственный опыт. Спектакль – он как ребенок, что рождается на каждом представлении, проживает целую жизнь от первого акта до третьего и, как птица феникс, возрождается из пепла аплодисментов, из огня восторга, чтобы повторить себя на следующем представлении. Неуверенность, ошибки, чудесные попадания в точку… Все детали, составляющие ежевечернюю жизнь спектакля на сцене, – все это неповторимо. Каждое из этих созданий живет и умирает только ради нас.

А посему сходите на этот спектакль: он будет для вас уникальным.

Я храню в своей памяти одну сцену. Стройная белокурая танцовщица, одетая лишь в короткую красную тунику, танцует босиком, проходя по лабиринту из битого стекла, силясь добраться до большого тряпичного сердца, подвешенного в центре сцены, а певица сопровождает ее метания печальной арией:

 
       Сердце артиста Сверкает лучисто. Кто доберется До сердца артиста?
 

Песня угасала, как детская мечта в рассудке взрослого, а танцовщица выделывала всевозможные пируэты, чтобы не задевать острых кромок.

И все равно задевала. Она касалась блестящих краев то ступнями, то бедрами, потому что собственная безопасность заботила ее меньше, чем конечная цель. Ей было действительно важно добраться до этого алого сердца. Мы видели, как ей больно, и восхищались твердостью ее воли. Если присмотреться, некоторые из ее гримас были притворством, но все же девушка испытывала настоящую боль, когда просачивалась сквозь узкие щели меж колонн из битого стекла, – а в иных местах это было возможно только боком. Иногда стекла выступали ровно настолько, чтобы оставить еще один разрез на тунике. Иногда девушка ранила себя до крови, но не менялась в лице; иногда, наоборот, вздрагивала и болезненно кривилась, когда пореза не было и в помине. Люди театра – они такие: реальность пополам с вымыслом. Но почему же лицезрение именно этой актрисы, изображающей боль, когда ее нет, и не выставляющей напоказ истинное страдание, так ярко напомнило мне что-то из нашей обычной жизни, из жизни публики?

 
       Непостижимо, Не продается. Недостижимо, Артистом хранимо. Кто до него доберется?
 

И тут я задумалась – вот ведь глупость – о Питере Салливане. Мне не открывалось ни одно театральное сердце, так что вопрос был хорош: как его постичь? Это ведь так трудно и мучительно! Я почувствовала себя такой одинокой, что на минуточку сама себе показалась обладательницей такого же скрытного сердца. Кто сможет понять мое одиночество? Как его выразить, где обрести утешение?

И я, сама не понимая отчего, всем своим существом пожелала, чтобы танцовщица наконец добралась до сердца и чтобы оно оказалось не тряпичным.

Пусть оно бьется по-человечески, пусть его приводят в движение искренние эмоции. И да не будет у этого сердца ни двойного дна, ни кошмарных тайн. И даже если оно будет ранимым (как любое сердце) и труднодоступным (как этот подвешенный посреди сцены объект), пускай найдется кто-то, способный его затронуть и одарить счастьем, таким насущным и необходимым.

Мне захотелось стать танцовщицей, которая в тот момент выгибала изрезанные ноги и бедра, делала свое последнее усилие, вытягивала руку, чтобы – наконец – прикоснуться.

Она прикоснулась.

После спектакля доктор Дойл пригласил меня в паб выпить пива с жареной рыбой. Он заговорил о книгах. Я парировала рассказом о своей любви к пейзажам и дальним странам, включая и те, где доктору довелось побывать. Дойл начал открываться мне в самом выгодном свете. Если оставить в стороне его привычку ни к селу ни к городу твердить про свое писательство, он был разумный и весьма очаровательный молодой человек, и я не сомневалась, что Дойл составит хорошую партию любой девушке, которая придется по нраву ему самому.

Разумеется, наша беседа вскоре покинула рамки благопристойности – мы заговорили о тайне, которая нас окутывала и объединяла. Дойл признался, что переменил свое мнение и готов принять все странности за совпадения.

– Но если мы не ошибаемся и кто-то из Десяти находится среди нас, я вижу только трех подозреваемых.

Я знала, кого он имеет в виду.

– Салливан и психиатры, – сказала я вслух. И поспешила добавить: – Салливан, вообще-то, не похож. То есть, я думаю, он не способен…

– Нам с вами лучше других известно, что Десять – великие мастера выдавать себя за то, чем они не являются, – прервал меня Дойл, отправляя в рот кусок рыбы. – Я не знаком с мистером Салливаном, но если это не он, у нас остаются только двое психиатров.

Подумав, я покачала головой:

– Сэра Оуэна я знаю уже давно… Это он – его, как ни прискорбно, никто не подменял. – (Дойл улыбнулся.) – Что же до Квикеринга…

– А Квикеринга знает сэр Оуэн, – признал Дойл.

– При этом нельзя забывать: любой из нас может находиться под воздействием… театра, вы меня понимаете, – добавила я, понизив голос.

Но у Дойла имелись свои соображения.

– Они приехали в тот самый день, когда Арбунтот покончил с собой, мисс Мак-Кари, а в момент самоубийства оба находились вместе с нами в комнате мистера Икс. Если это они – как они это устроили?

Я обдумывала его слова. Это было действительно странно. Дойл по-военному резко переменил тему:

– Закажете еще что-нибудь?

Когда мы возвращались в Кларендон, подгоняемые недружелюбным студеным ветром, ко мне, точно отражение в темном зеркале, пришло воспоминание: фальшивый Дойл сопровождает меня в подпольный театр, и именно там мне внушают желание убить мистера Икс. И я наконец-то поняла загадочную фразу моего пациента: «Молния не попадает дважды в одно место». Как удалось ему предугадать мои воспоминания? Поистине он самый загадочный человек из всех, кого я знаю.

Позади Кларендон-Хауса море ревело – это было как предвестие возмездия. И возле калитки Дойл подтвердил мою правоту:

– Мои пациенты в морском госпитале сейчас сильно встревожены. Они в таких вещах разбираются. На берегу барометр падает.

– Надвигается буря?

– Бурное времечко – это уж как минимум. Портсмутцы говорят, они привыкли откачивать воду из своих затопленных домов.

– Это правда. Я помню, в детстве у нас так бывало.

Я надеялась, что уж Кларендону такое не грозит.

– Но знаете, как бы там ни было, а буря прекрасно подходит, чтобы насторожить читателей… – Я сделала вид, что оценила шутку, и поспешила проститься.

– Доктор, это был незабываемый вечер. Спасибо вам за все!

– Вы от меня так легко не отделаетесь, – пошутил Дойл. – В Кларендоне происходят необыкновенные события, и я был готов прийти на помощь.

Он уходил, четко печатая шаг, энергичный и полный жизни, уходил к себе на Элм-Гроув.

11

Когда я вошла, часы в холле показывали двадцать минут первого, везде было тихо.

И тогда я вспомнила о Мэри Брэддок. Вдруг она снова выйдет?

Такая возможность до сих пор сохранялась: в предыдущих случаях она выходила из Кларендона позже, и сегодняшняя ночь ничем не отличалась от остальных. Поэтому я решила заглянуть в комнату Мэри: если она не ушла, я могла бы проследить за ней, как в прошлый раз; к тому же, по счастью, сегодня я была одета.

Я зажгла на кухне свечку и, озаряя себе путь, поднималась по ступеням. Я до сих пор была навеселе после пинты пива; в руке я держала программку «Сердца артиста» – воспоминание об этом волшебном действе придавало мне храбрости. Спать не хотелось: я намеревалась оставаться на посту и раз за разом перечитывать программку. Подняв свечу повыше, я разглядела перила и двери наших каморок. И кое-что еще.

Дверь в комнату Мэри Брэддок была чуть приоткрыта. Заметить это стоило немалого труда: щель была узкая, а пламя свечи едва дотягивалось до дальнего конца коридора.

И все-таки случилось событие, подтвердившее, что глаза меня не обманули: через миг тонкая щель исчезла. Дверь бесшумно закрылась. Неужели Мэри Брэддок меня караулит? Или (теперь уж никак не проверить) она только что вернулась с ночной прогулки?

Я замерла на месте. А потом двинулась вверх – уже на цыпочках.

Моя фантазия, взбудораженная поздним часом (и в неменьшей степени выпитым пивом), нарисовала ужасную картину: дверь резко распахивается, а на пороге – некто высокий и настолько темный, что мне никогда-никогда-никогда не узнать, смотрит он на меня или от меня, и эта обратная сторона луны меня приглашает:

– Добро пожаловать на Безумное чаепитие, мисс Мак-Кари. Входите. Мистер Арбунтот здесь, он лакомится мертвым кроликом с помощью окровавленного ножа для писем.

Загляните в меню: вас подают на второе.

Я обругала сама себя за столь нелепый приступ паники.

А потом я услышала звуки. И едва не выронила свечку.

Это было шлепанье босых ног.

Оно доносилось из комнаты Брэддок.

И еще одна странность: звуки то приближались, то удалялись, как будто гигантская крыса мечется по клетке взад-вперед. Кажется, у Мэри выдалась очень беспокойная ночка.

Я наконец добралась до верхней площадки и осторожно подошла к двери в спальню.

Звуки внезапно замерли.

– Мэри? – шепнула я.

В обыкновенных обстоятельствах я бы не стала беспокоиться. Медсестры не в ответе за то, чем другие медсестры занимаются в своих спальнях. Но в случае с Мэри для меня имела значение каждая мелочь.

И все-таки я и в тот момент еще допускала, что мне просто почудилось или же это Мэри быстро прохаживалась из угла в угол, чтобы успокоить нервы, а я не желала никому докучать без причины, поэтому я тихонько остановилась возле самой двери. Я слышала мерное похрапывание, но оно доносилось не из-за двери, а из комнаты миссис Мюррей, которая таким образом осуществляла свою «слежку».

– Мисс Брэддок? – позвала я. Ответа не последовало. Я схватилась за ручку, сама себе пообещав, что закрою дверь и уйду к себе, как только увижу Мэри, спящую безмятежным сном.

Свет от моей свечки превратился в линию, в дорожку, в прямоугольник, похожий на позолоченный гроб. Под мышкой я крепко сжимала мою сумочку и театральную программку.

Я подняла свечу выше.

Мэри Брэддок на кровати не было.

Постель сохраняла очертания ее тела, простыня была измята, одеяло откинуто в сторону, на подушке осталась вмятина. Но обитатель комнаты превратился в невидимку.

– Мэри? – я сглотнула слюну. – Ты здесь?

Она должна быть здесь – или я сошла с ума. Я только что слышала шаги босых ног, а окошко было чересчур узко, чтобы Мэри сумела в него протиснуться.

Я полностью распахнула дверь.

Увидела маленький столик, косой потолок.

В комнате никого не было.

Но как же шаги? Я ведь слышала шаги. Или не слышала?

Не зная, что и думать, я, не отходя от порога, наклонилась вперед – и тут что-то набросилось на меня изнутри, из-за двери. Меня схватили за руки. От ужаса я не сумела даже закричать.

– Энн, Энн!.. – Это вопила Мэри Брэддок. На ней была ночная рубашка, волосы растрепались. Лицо – белее, чем свеча в ее руке. – Энн!..

– Мэри, что с тобой? Я здесь, я рядом… Что случилось?

Но она не могла ничего объяснить. Только трясла мои руки и взирала на меня с ужасом, которого мне никогда не забыть. Бледность ее в тусклом свете казалась желтушной. То было порождение самого большого страха, который только может испытать человеческое существо.

В голову мне пришло только одно объяснение: Мэри увидела кошмарный сон. Я мягко подвела ее к постели и уложила.

– Энн! Энн! – Ужас ее не отпускал. – Помоги мне!

– Мэри, скажи, что мне сделать? Я не ухожу, я тебя не оставлю, я здесь… Успокойся, это был только сон…

– Посмотри! Посмотри на него!

Она указывала куда-то позади меня.

На потолок.

Я подняла голову, чувствуя, что сердце мое вот-вот перестанет биться.

На потолке ничего не было. По крайней мере, ничего такого, что я была способна разглядеть. Да, это был косой потолок мансарды, ровный и пустой – ну, может быть, слегка пострадавший от сырости. А ветер завывал как привидение.

– Что ты видишь, Мэри? Что ты там видишь?

Кажется, она продолжала спать. А потом…

Боже мой, как же страшно об этом писать…

Руки мои, удерживавшие Мэри на постели, ощутили какую-то перемену. Мэри как будто внезапно одеревенела. А глаза распахнула широко-широко, словно другая, привычная Мэри взывала о помощи из этой кукольной оболочки.

– Тот… человек… в цилиндре! – прошептала она и снова протянула руку.

Мэри снова указывала на потолок. Я снова посмотрела, но ничего не увидела. Я перевела взгляд на ее палец: он медленно изгибался, словно хвост напуганного зверька. А потом он упал, дернулся и замер в неподвижности на постели вместе с ее ладонью, с ее рукой, со всем ее телом.

Но глаза оставались отрытыми.

Открытыми, как два круга с двумя прямыми линиями вместо век.

Несостоявшееся представление

Мне никогда не забыть, как раскачивался гроб, который опускали в могилу; помню и раскрытые зонты, которые не защищали от горизонтального дождя и яростного ветра.

Кингстонское кладбище на севере Портсмута вобрало в себя всю мою жизнь. Родители, похороненные всего в нескольких ярдах от вечного пристанища Мэри Брэддок, – это часть моего прошлого. И вот оно, мое настоящее.

Священник по фамилии Моррисон торопливо произнес положенные молитвы. Его было сложно понять из-за беспрестанных остановок, ведь страницы молитвенника перелистывались сами собой. Все мы, штатные медсестры Кларендона, стояли у могилы, обнимая друг друга; здесь же находились и служанки, большинство приходящих медсестер и миссис Гиллеспи. Доктор Понсонби и мистер Уидон укрывались под ненадежной защитой зонта Джимми Пиггота. Конечно, не обошлось без участия сэра Оуэна и Альфреда Квикеринга: первый смотрелся элегантно, второй – мрачно. Пришли даже Салливан и Клара Драме: девочка была как камея из слоновой кости среди черноты; изумитель держался в стороне, дождь стекал с полей его цилиндра. Доктор Дойл тоже присутствовал на похоронах, в руках он держал траурный венок.

Льюис Кэрролл стоял прямо передо мной под защитой собственного зонта, и был он бледнее самой бледности. На всем кладбище не нашлось бы лица белее, чем у Кэрролла, – за исключением того, на которое сыпалась земля.

У Брэддок в Лондоне жили два брата, а родители уже умерли. Братья держали мясную лавку. На похороны приехал только один. Он был пышнотелый, в черном потертом костюме и таком же пальто, и являл собою живое подтверждение, что возможно жить с таким же лицом, как у родной сестры, и при этом иметь злобный вид вместо добродушного.

Мир – сложная штука.

Я почти ничего не помню о том дне.

Шел дождь. Вот в чем я уверена.

Когда мы возвращались в Кларендон-Хаус, миссис Гиллеспи, одетая в траурное платье, которое она надевала много лет назад на похороны своего мужа, как бы между делом сообщила нам, что театр «Гленроуз», в репертуар которого входила романтическая мелодрама «Эта жизнь», первым отменил все свои спектакли из-за дождя.