Текст книги "Знак Десяти"

Мисс Понс

1

Я спала мало и плохо. Вода из кувшина не справилась ни с мешками под глазами, ни с грузом усталости. И хуже того, на моей вчера еще чистой униформе отобразились следы моей ночной прогулки в виде налипшего песка по краям юбки и пятен не пойми чего на переднике.

При этом я даже не знала, чего добилась за прошедшую ночь.

Но у меня сохранилось воспоминание о чем-то очень важном. Я покрывала голову чепцом и продолжала размышлять.

Что-то я должна сделать.

Мои товарки уже высыпали в коридор и на лестницу. Я открыла дверь и шагнула на порог; по счастью, они ничем – даже подозрительным прищуром – не дали мне понять, что знают о моих ночных приключениях: работа в Кларендоне обеспечивала нам крепчайший сон. Я не покидала комнаты, пока последняя из нас (Джейн) не спустилась по лестнице.

И тогда я посмотрела на закрытую дверь в глубине коридора.

Сама мысль о том, что мне предстоит сделать, чтобы продвинуться еще на шаг, внушала мне ужас. Это ведь святотатство! Как будто я собираюсь предать память Мэри.

Но человек, пользующийся моим уважением, предупреждал: не доверяйте никому.

Сокровище, ждущее в бараках. Вот так совпадение! Но совпадений не бывает: все это – распахнутые ладони. Сны Кэрролла связаны с нашей реальностью. Все – часть паутины, по которой движется король о восьми лапках, наше паукообразное существо из Кларендона.

Могу ли я верить тому, что рассказала мне Элли?

Да. Могу. Приходится.

Мэри Брэддок на работе изображала холодность и держала дистанцию, но от нее как от подруги исходило тепло. Ей нравились только представления с марионетками, но разве не она признавалась, что ей сложно переносить человеческие чувства? Так разве не могла Мэри проникнуться сочувствием и даже пытаться помочь страдающей актрисе? Что же до ее любви к Арбунтоту… Да, это чувство казалось мне гораздо страннее… видимо, потому, что я не смогла бы о таком молчать в течение долгого времени. Но Мэри – совсем другой человек. И я не видела причины, по которой Элли стала бы мне врать о любви Мэри.

Мне казалось абсурдным сомневаться в ее рассказах.

Но теперь здесь правят другие законы – вот как выразился мудрец из кресла.

Мир «Алисы в Стране чудес» захватил Кларендон. Абсурдное сделалось вероятным.

Вот почему я подошла к комнате Мэри и открыла дверь. Серый день, приправленный дождем, стучался в окошко. А меня тотчас обволокло ужасное воспоминание о смерти Мэри: оно, словно запах, как будто дожидалось здесь, взаперти, и вот я его освободила. Я снова увидела застывшее лицо и оцепеневшее от страха тело Мэри, она снова шептала мне: «Тот человек в цилиндре!»

Но страхи мои поутихли, когда я заметила, что декорации во многом переменились.

Служанки вынесли из комнаты все. Разумеется, личные вещи Мэри были переданы ее брату, а Кларендон получил обратно все принадлежащее Кларендону. Даже кровать стояла голая. Не было, конечно, ни одежды Мэри, ни маленького саквояжа с ее имуществом.

Но Элли мне говорила – в тайном ящике.

Ночной столик оставался на месте.

Я закрыла дверь и открыла его единственный ящик.

Закрыла обратно.

Снова открыла.

Боже мой.

Когда мы не ожидаем ничего увидеть, мы ничего и не видим. Правило фокусников.

Но все оказывается так просто, если вы вооружены хотя бы подозрением. Мэри не захотела бы – да, возможно, и не сумела бы – устраивать хитроумный тайник.

Передо мной была тонкая ровная дощечка, которую Мэри вырезала сама или, выдумав предлог, попросила вырезать кого-то другого. Доска закрывала все дно ящика, но даже ребенок сумел бы заметить, что снаружи ящик большой, занимает, как и у меня, половину высоты столика, а когда его открываешь, видно, что он совсем не глубокий.

Я впилась ногтями в край дощечки, повторяя сквозь зубы: не может быть, этого никто не мог заметить, все должно быть здесь.

А когда крышка наконец поддалась и начала подниматься, я сказала себе: нет, ничего там нет, оттуда тоже все забрали.

Мы, невезучие, никогда не верим в счастливые исключения.

Короб был деревянный, похожий на музыкальную шкатулку или ящичек секретера, только попроще. Открывался он без ключа, только с помощью задвижки. Педантичная Мэри соблюдала хронологический порядок, это было похоже на картотеку с историями болезни.

Но Мэри использовала и другую классификацию.

Она рисовала карандашом маленькие сердечки и раскрашивала их, как маленькая девочка. Первая группа была отмечена только одним сердечком. Я отложила эту подборку и перешла к следующей. (Все они были проложены тетрадными листками и перевязаны бечевкой.) Вторая группа писем заслужила по два сердечка. Были в этой коллекции и плоские высушенные цветы. Все это пахло бумагой и духами. Пальцы мои дрожали, я как будто копалась в душе Мэри.

Несколько писем в самом низу заслужили по три розовые награды.

Прежде чем из-за слез я совсем перестала различать буквы – я ведь плакала, – я взяла письмо из последней пачки. Буквы s были как черные лебеди, d закручивались спиралью.

 
       Слежу как за солнцем в небе За движеньями ног твоих, Луна тебя озаряет И вдохновляет мой стих. Утром проснувшись, я грежу: Тебя различаю в других.
 

Моя Червонная Королева, подумалось мне. Такая холодная и сварливая, велящая рубить головы, созерцательница безжизненных марионеток.

2

Я стояла перед этим собранием писем, преклонив колени, словно поклоняясь божеству. А потом открылась дверь. На секунду мы обе замерли: я – скрючившись по ту сторону кровати, она – просунув голову в дверную щель и сверля меня глазами.

– И было плохо, а стало совсем худо, – прокаркала миссис Мюррей. И захлопнула дверь.

Мне было наплевать. Миссис Мюррей все видела в черном свете, и эта сцена не могла ничего добавить к ее мрачным предчувствиям. А я должна была защитить память Мэри.

Вряд ли старуха видела тайный ящик – как я говорила, между нами стояла кровать, – но она могла вернуться и привести подкрепление, поэтому мне приходилось торопиться.

Под коллекцией стихотворений, уложенных в пачки согласно датам, надписанным убористым почерком Мэри (эта школьная каллиграфия началась три года назад), обнаружились еще и записки, датированные с такой же аккуратностью. Я надеялась, что это будут последние записки странного содержания, но, когда я пробежала их глазами (записок было совсем немного), выяснилось, что все они старые. Читать эти послания было как заглядывать в замочную скважину спальни: «Я вас обожаю! Это вам известно, не будьте жестокой. Сегодня ночью я видел вас во сне». Встречались записи и попроще: «Уделите мне минуточку? Я нажалуюсь доктору Понсонби, если вы ко мне не зайдете». Я была уверена, что Мэри уничтожила большинство таких посланий, включая и самые последние. Я представила, как Мэри сжигает их и мечтает, чтобы вместе с дымом улетучилось и ее чувство вины: ведь она ошибочно решила, что Арбунтот таким образом снова стремится привлечь ее внимание.

Я поняла, что Мэри Брэддок разрывалась между чувством долга и желанием, чтобы все сложилось совершенно по-другому. Но как по-другому? Да неужто Мэри Брэддок была способна удовлетворить чаяния Арбунтота? Ведь то были чаяния безнравственного мужчины! Морального вырожденца. Во что была влюблена Мэри Брэддок – в эти письма или в их автора?

Ответы на эти вопросы умерли вместе с Мэри. Остались только листочки с сердечками и комплиментами. Быть может, Арбунтот ей нравился – почему бы и нет? Эта густая копна черных волос, безусое смуглое лицо, мефистофелевский облик, пальцы с длинными ногтями. Возможно, это лицо навещало Мэри в ее снах. И Мэри приходилось со всем этим жить, удерживая свои желания на поводке, пока она, себе на беду, не поняла, что эта борьба с самой собой заставила ее пренебрегать призывами Арбунтота, позабыть, что она – единственный во всем Кларендоне человек, к которому несчастный Арбунтот мог обратиться за помощью. Мэри его любила, но запретила себе эту любовь, и это в итоге обрекло Арбунтота на смерть. Вот они, наши желания, такие изменчивые и противоречивые.

Мне стали понятны душевные муки последних дней Мэри Брэддок, смысл ее ночных прогулок вдоль моря и помощи беглому сокровищу.

Всё, кроме ее смерти.

На дне ящика как будто прятался еще один листок, и он выглядел как новый.

Мэри датировала его недавним числом: за два дня до смерти, когда она уже пребывала в своем персональном аду и пыталась искупить вину по ночам, доставляя Элли необходимые вещи.

Запись напоминала список действующих лиц из театральной программки.

А после этого необычного перечня была приписка рукою Брэддок, и рука эта заметно дрожала.

Должна признаться, что сначала я замотала головой – что еще за глупости! Бедная Мэри, как же ей хотелось переложить на вновь прибывших ответственность за свое личное горе!

А потом я задумалась.

За видимой простотой этой мысли было что-то еще.

Глупости?

Может быть, и нет.

3

Я поставила фальшивое дно на место, уложила бумаги обратно в ящик и вышла из комнаты Мэри, держа ящик под мышкой – прежде удостоверившись, что в коридоре никого нет.

Мне очень не нравилось то, что я собиралась сделать, но другого выхода я не видела. Мясники, братья Мэри, не имели никаких прав на эту часть ее жизни. Что же касается мистера Арбунтота, он, без сомнения, был бы счастлив узнать, что Мэри хранила его стихи, но теперь, когда он умер, проверить это не было никакой возможности. А я не допущу, чтобы о моей подруге ходили грязные слухи.

Вернувшись к себе, я открыла заслонку в маленькой печке.

У последователей моей веры нет зловещего чистилища, из которого мы могли бы освободить страждущие души, как делают это католики, поэтому я ограничилась мягкими словами и добрыми мыслями. Как будто мы с Мэри сейчас вместе и я ее утешаю. Утешать я умею, это правда. Это лучшее лекарство, которое у нас есть.

Стихотворения уходили одно за другим, сердечко за сердечком. Листок за листком.

Черт побери, Мэри, он был хороший поэт, и ты это знала. Ты не признавалась, что читала его стихи, потому что стыдилась, но теперь Господь очистил вашу любовь от безнравственности. Я ведь точно знаю: Лесли Арбунтот сейчас с тобой, он излечился от своей болезни и своих пороков. А его истинная сущность, лирический поэт, теперь поклоняется твоей истинной красоте.

Ящик я спрятала, надеясь как-нибудь от него избавиться в скором времени. Оставалась последняя записка, пламя которой до сих пор не отразилось в моих повлажневших глазах. В конце концов я сожгла и ее.

Эта запись уже сыграла свою роль. Ее воздействие на мое сознание было странным, но, кажется, действенным.

Виновными могут быть все. Никто не может быть виновен.

Точно ли две эти возможности несовместимы?

Мой пациент утверждает, что нет.

Мой пациент, который в то же время больше не является моим пациентом, – так будет точнее.

Вот о чем я думала в коридоре для пансионеров; я даже напрягла слух, чтобы услышать новый голос – определенно моложе, чем у меня, – голос моей сменщицы.

Но услышала я совсем другое – странные всхрапывания посреди разговора.

Когда я подошла к двери, я расслышала точнее: это было хрюканье.

4

– Доброе утро, мисс Мак-Кари. – Доктор Дойл вежливо поднялся мне навстречу.

Но я смотрела не на него. Я смотрела на это другое.

– Не беспокойтесь, мисс Мак-Кари, служанки обо мне уже позаботились. – Человек в кресле совмещал разговор с завтраком. – С величайшим удовольствием представляю вам мисс Понс. Мисс Понс крайне недоверчиво относится к незнакомцам, но, я уверен, вы сумеете поладить. У вас немало общего – например, чувство юмора.

Она была маленькая и до невероятия уродливая. У нее было шарообразное тело, коричневая шкура с темными пятнами, короткие лапы, крошечный хвостик, а уж морда – такой я не видела не то что ни у одной собаки (даже у бульдогов, на которых мисс Понс походила больше всего), но даже, стыдно признаться, мало у кого из людей: морда была круглая, черная, нос пуговкой, глазки выражали смесь беспокойства и безумия. Ноздри были как угольно-черные точки посреди этой морщинистой маски.

– Что это? – спросила я.

– Собака, – ответил мистер Икс и набросился на яичницу.

– Один из моих пациентов переезжает, он не смог взять собаку с собой, – пояснил Дойл. – Он собирался от нее избавиться. Я рассказал об этом мистеру Икс, и тот решил завести питомца. Я полностью одобряю это решение, не только из-за нашего общего долга перед собачьей расой, но также ради спокойствия и безопасности нашего друга. Не говоря уж о том, что само по себе появление собаки в нашей истории – это великолепное дополнение. Совсем не лишне дать в спутники одной ищейке другую. – И Дойл улыбнулся, поглядывая на свой источник вдохновения, который в этот момент уплетал жареные яйца.

Эта штуковина приблизилась ко мне, обнюхала и осмотрела своими странными глазками. У меня никогда не было ни собак, ни кошек. Отец терпеть не мог домашних животных. Я отношусь к ним не так плохо, но никогда не мечтала завести питомца в своем доме. И мой пациент, насколько мне было известно, придерживался тех же привычек.

– Ох ты господи! – Я всплеснула руками. – Вам ведь не нравятся собаки!

– А мисс Понс не нравятся люди, – отметил мой пациент. – Вот почему я решил, что мы поладим: она занимается своим делом и не требует от меня ласки, я ее кормлю, но не ласкаю. В выигрыше обе стороны. И если, как заверяет меня доктор Дойл, мисс Понс еще и позволит мне выспаться, мы составим идеальную чету. Я знаю супружеские пары, которые бы нам позавидовали.

– Своим делом? Каким еще делом?

– Охранять меня. Какое еще может быть дело? Отныне ни одно существо не сможет подобраться к моей комнате ближе чем на пять ярдов так, чтобы мисс Понс не предупредила меня своим хрюканьем, будь то днем или ночью. Вот видите? Она уже захрюкала. Подождите, и сами убедитесь.

И действительно, в дверь вскоре постучались, и бедная служанка, пришедшая, чтобы забрать поднос, и не обладающая таким редкостным обонянием, как мисс Понс, а значит, и не сумевшая предвидеть ее присутствие в комнате, в испуге попятилась. Конечно, все разъяснилось после процедуры знакомства, однако было заметно ее вполне объяснимое желание поскорее убраться из комнаты. Когда девушка вышла, мистер Икс открыто возликовал.

– Работает безотказно. Огромное вам спасибо, доктор Дойл.

– В Кларендоне питомцы запрещены, – напомнила я. – Как вам удалось?..

– Ах, при нынешнем положении дел доктор Понсонби мне почти ни в чем не откажет.

– Вот почему я позволил себе дать мистеру Икс совет: не называть животное так, как он намеревался поначалу, – вставил Дойл.

Я спросила, каков был первоначальный вариант. Дойл явно не спешил с ответом, так что за него ответил сам мистер Икс:

– Я назвал собаку Понсонби, но доктор Дойл уговорил меня сократить кличку до уменьшительной формы, вот почему, по крайней мере в присутствии директора, я называю ее Понс.

Я посмотрела на создание у его ног, которое тоже смотрело на меня, высунув маленький розовый язык.

Хозяин и собака, подумала я: два уникальных, абсурдных, до невозможности похожих друг на друга существа! Казалось, мисс Понс обо мне тоже была не лучшего мнения.

– Вы говорили с преподобным? – спросила я.

– Он только что вышел, – сказал мой пациент. – Я представил его мисс Понс. Кэрролл – очень чувствительный человек, и собаки ему не нравятся, но он повел себя с мисс Понс весьма учтиво. А еще он сказал, что не видел новых кошмаров. – (Я вздохнула: кошмарами его преподобия в последнее время стали интересоваться все.) – Но теперь, мисс Мак-Кари, когда я покончил с завтраком, я должен поговорить с вами без обиняков… Вы заслуживаете как выговора, так и величайшей похвалы. Причем в равной степени.

– Я ничего не поняла.

– Ваше безрассуднейшее ночное приключение позволило мне расставить по местам последние недостающие фрагменты. И доктор Дойл тоже немало этому способствовал.

– Мисс Мак-Кари, мистер Икс не рассказал мне, что именно ему удалось открыть, – поспешил признать Дойл, отвечая на мой вопросительный взгляд. – Ему угодно подержать нас в неведении… – И сразу добавил: – Очень интересная черта для моего будущего персонажа…

Мистер Икс прервал Дойла со свойственной ему бесцеремонностью:

– Доктор, я жду не дождусь, когда вы опубликуете свой первый рассказ. Мой опыт общения с литераторами говорит, что, когда писатель наконец-таки предает свои фантазии бумаге, он перестает пересказывать их всему свету.

Наш доктор ответил добродушным смехом. Мне уже доводилось слышать этот искренний мужской смех. Мисс Понс гавкнула.

– Да вы, мистер Икс, настоящий циник, и общество собаки подходит вам как нельзя лучше![15]15
  Греческие философы киники (циники) отождествляли себя с собаками и изображались вместе с собаками.


[Закрыть] Кстати, об обществе… Прошу простить, у меня сегодня вечером прием пациентов.

Мисс Понс как будто привязалась к Дойлу: она осталась стоять перед закрывшейся дверью, нюхая отсутствие Дойла и демонстрируя мне свой зад: его было видно замечательно, виляющий хвостик совершенно не мешал.

Хотя мне очень нравился наш врач-литератор, я почувствовала облегчение, когда он ушел: теперь я могла говорить свободно.

– Боже мой, так вы теперь знаете, кто посланец Десяти?

– Я сделал шаги в этом и других направлениях, – признался мистер Икс, весьма довольный собой.

– И среди этих шагов нет желания сообщить мне, кто же этот посланец.

– Ну да, теперь я знаю, кто он, но здесь не столь важно кто – важнее что. Потому что он уже подозревает, что мы совсем близко, и чем-то ответит.

Я начинала понимать, для чего моему пациенту понадобилась собака-охранник.

Но слышать такое было по-настоящему жутко.

– Вы думаете, он… убьет кого-то еще?

– Я почти не сомневаюсь: он постарается ударить в самое больное для нас место.

– И мы не можем… помешать?

– Не тревожьтесь, – помолчав, ответил мой пациент. – Завтра он будет повержен.

Меня возмущало его полнейшее хладнокровие. Я подошла вплотную и нависла над маленькой фигуркой в кресле. Понс следовала за мной.

– Я требую, чтобы вы немедленно сказали мне, кого подозреваете! Я вызову полицию!

– Мисс Мак-Кари, я никого не подозреваю. Я лишь сказал, что восхищаюсь вами, потому что вы обнаружили эту девушку-сокровище. Поначалу я не верил, что вы возьметесь за такое дело, но ваша несокрушимая отвага, приведшая вас в бараки, в итоге сослужила мне полезнейшую службу.

– Оставьте свое восхищение при себе. Кому-то снова угрожает смерть!

– Есть способ ее предотвратить: кричите как можно громче. Ваш враг вас услышит и вместо того, чтобы убить одного, убьет нас всех.

И тут мисс Понс залаяла. Это был пронзительный и противный лай. Но и он звучал как ангельское пение в сравнении с некоторыми словами. Я до сих пор не могла поверить услышанному и только поэтому не говорила своих последних слов. Я отвернулась к окну; по нему скреблись когти дождя.

Я вспомнила, на что похоже это выжидание стервятника: точно так же он вел себя и в деле с Убийцей Нищих. То же холодное пренебрежение к человеческой жизни, ничего не значащей в сравнении с его «чертежами».

– Мистер Икс, я больше не могу этого выносить! – объявила я. – Другого раза не будет. Вы используете нас как наживку, а собственную безопасность обеспечили с помощью этой псины!

– Я бы не стал выражать все это так грубо. Но преступник, брат погибшего Марвела, действительно осторожен, как оса. Если вы станете шуметь и махать руками, он улетит. Если же, напротив, вы позволите ему сесть…

– Тогда оса ужалит.

– Или нет, если я раздавлю ее раньше.

– Или у вас не получится.

– Никаких «или», у меня получится. Я его уничтожу. Это дело решенное и неизбежное.

– Откуда такая уверенность?

– Из-за Знака.

– Знак? Снова этот дурацкий рисунок? Вы так и не сказали, что он, по вашему мнению, означает!

– Знак Десяти несет в себе собственную погибель. In hoc signo vinces[16]16
  С этим знаком победишь (лат.) – крылатое выражение, восходит к преданию о победе будущего римского императора Константина Великого над Максентием в 312 году.


[Закрыть].

– Как это?

– Это латинская фраза, она означает «Позвольте мне действовать по-своему и сами действуйте по-своему, мне не мешая».

Мой пациент был спокоен и насмешлив. В других обстоятельствах я бы попеняла ему за надменность. Но сейчас мне было слишком больно и горько.

Нас разделяли два мертвых тела. Погибли два хороших человека. А теперь я видела, что он готов увеличить дистанцию между нами еще на одну смерть.

– Однажды, мистер Икс, вы допустите ошибку, – предрекла я. – Однажды… вы не сможете предвидеть все до конца… и тогда рана от ножа окажется глубже… окажется смертельной.

Это была сложная тема для нас обоих. Внезапно лицо моего пациента переменилось. Как будто вся его веселость была лишь способом скрыть что-то зловещее, пылающее у него внутри.

– И именно по этой причине я его и уничтожу, мисс Мак-Кари. Не будет милосердия. Не будет закона. Буду только я. И я с ними покончу. Потому что они допустили ужасную ошибку, воспользовавшись вами для исполнения своего омерзительного плана убийства, они нанесли рану и вам – рану более глубокую и болезненную, чем моя. Она до сих пор вас мучит и заживет лишь тогда, когда Десять будут похоронены.

– При чем тут я и моя рана? – Я чувствовала, что вот-вот разревусь. – Я жива! Мэри Брэддок и мистер Арбунтот – вот кто погиб!

– Это верно. Они причинили вред многим людям, не только вам. Но вы – человек, который важен для меня.

Я сошла с ковра.

Я не хотела плакать над ковром.

– Мисс Мак-Кари?

Разве я могу в это поверить, спрашивала я себя, глядя на серое окно, а дождь теперь напоминал руки невидимых детей, стремящихся попасть в комнату. Кому я вообще важна? Могу ли я правда что-то значить для этого несчастного одинокого мужчины, навсегда изгнанного из семьи? Для этого гениального, но больного существа, обитающего в музыке и воображаемых дворцах?

Или, быть может, для него имело значение, что тот ход с ножом не был им угадан? Что в прошлой партии они, воспользовавшись мною, чуть было не выиграли?

– Мисс Мак-Кари? Вы меня слышите?..

Я повернулась к нему: маленький, слепой, большеголовый, с глазами разных цветов.

И я спросила себя о другом: для кого имеет значение он?

Доктор Дойл твердил, что мистер Икс для него – источник вдохновения, но в тот момент я была абсолютно уверена, что его Шерлок Холмс получится совершенно другим: это будет полный жизни деятельный мужчина, справедливый и великодушный, а не жалкий калека, слепой и несообразный, такой же беспощадный, как и его враги, использующий других людей в качестве фигур для своей жестокой игры.

Дойл создал бы нормального человека, практичного и предсказуемого.

Дойл сделал бы из него героя. Возможно, величайшего из всех героев.

Но что тогда останется от моего пациента?

– Да, я вас слышу, – отозвалась я.

– Что с вами случилось?

– Случилось то, что вы тоже для меня важны. Очень. Но для меня невыносимо, когда вы используете других людей.

– Все мы используем других. Мне это приносит успех.

И он протянул ко мне маленькие ручки. Я произвела привычную пантомиму без всякого желания. Мне хотелось поскорее уйти.

– Вот ваша скрипка.

– Положите ее на место. Мисс Мак-Кари, я хотел бы прикоснуться к вашей руке.

Невероятно! Ему же не нравится прикасаться к людям. Но я подчинилась.

Больше всего это было похоже на материнские чувства, которых я никогда не испытывала. Чудесные мгновения: мягкие, тонкие, влажные пальчики. Меня охватила тоска. Сжимая его ладонь в своей, я попросила:

– Пожалуйста, поклянитесь сделать все возможное, чтобы предотвратить новое убийство.

– Клянусь вам. А еще они заплатят за вашу боль, в этом я тоже готов поклясться. Это определенно и непреложно. – Неожиданно лицо моего пациента сморщилось. – Что такое?

Мое обоняние тоже ощутило перемену. Я посмотрела на пол.

– Это мисс Понс, – спокойно сказала я и отпустила его руки.

– Что… она сделала?

– Кое-что определенное и непреложное.

5

Убрав обильные дары мисс Понс и кое-как подчистив ковер (только я могла представить, какую муку испытывает сейчас человек, который требовал, чтобы я не плакала над ковром, потому что «щелочной состав слезы вызывает нестерпимый запах, вступая во взаимодействие с ненатуральной тканью»), я вышла из комнаты с вполне понятной целью. А мистер Икс, кажется, решил раскрыть преступника, подарив ему еще одно убийство.

Но я с этим примириться не могла.

У меня были свои подозрения, у меня было признание Элли.

А еще у меня был список Мэри Брэддок, открывший мне глаза и указавший на возможности для моих поисков.

И все-таки есть ли в этом списке вероятный кандидат? Такое предположение казалось нелепым.

За исключением Кэрролла, все остальные прибыли в Кларендон после того, как начали происходить события. Арбунтот повесился, когда сэр Оуэн и Квикеринг находились среди нас, но вот сон про остановившиеся часы, о котором они никак не могли знать до своего приезда, Кэрролл видел ночью накануне. Еще в большей степени такое несоответствие во времени касается обоих актеров ментального театра. Кто же посланец Десяти и как ему удалось все устроить?

У меня в голове оставались те же самые неизвестные, что и во время моего разговора с Дойлом в ту злополучную ночь после спектакля. А после списка Брэддок их только прибавилось.

«С тех пор как они появились в Кларендоне, все идет плохо.

Виновен кто-то один – или все?»

Что же до признания Элли – то что оно объясняет? Что Мэри кого-то встретила. Это мог быть кто-то из вновь прибывших или старый знакомый. Дойл убедил меня, что это могла быть и женщина: одна из нас, медсестер, или служанка….

Весьма неясная отправная точка.

Но очевидно было по крайней мере одно: у Марвела может быть сообщник – мужчина или женщина, но сам Марвел является мужчиной – Генри Марвел рассказывал нам о своем старшем брате.

Кто-то из вновь прибывших.

Значит, с них и надо начинать.

Я собралась спуститься в подвал, зашла на кухню и увидела Салливана. Я остановилась. Пусть он и будет первым.

Салливан стоял у главного стола ко мне спиной. Но его широкие, чуть покатые плечи, его потрепанный жилет и брюки невозможно было ни с чем перепутать. Я не могла видеть, чем он там занят, склонившись над столом. На столе, помимо зачитанного экземпляра «Алисы в Стране чудес» (в свете последних событий эта книга в Кларендоне уже никого не смешила), лежали головы: Синяя Гусеница и Чеширский Кот. Прежде чем Салливан успел меня заметить, я увидела, как он растачивает отверстие в голове Белого Кролика. Рядом с книгой и инструментами стоял дымящийся чайник и чашка. И Гетти Уолтерс собственной персоной заботилась о том, чтобы эта чашка постоянно пополнялась.

Наш изумитель всем пришелся по нраву.

– Мисс Мак-Кари, о боги внезапности! – воскликнул Салливан, не отрывая глаз от своей работы. – Неужели вы спускаетесь в подземный мир?

– А я-то думала, что работа артистов – это играть на сцене.

– Сейчас они репетируют с девочкой. Вечером у нас будет генеральная репетиция. Но эти штуки изготавливали для кого-то с котелком поменьше, чем у меня, и вот я подумал, что сумею их подправить. Все удивляются, что у меня такая большая голова, – добавил он и подмигнул.

– Куда важнее содержимое, – заметила я. – И раз уж мы заговорили о содержимом, мистер Салливан, – хотите еще чаю?

– Спасибо, с удовольствием.

Я на ходу составила план. Чаю я подлила совсем немного, а чашку поставила рядом с его левой рукой. Я ждала, не выпуская чайника из руки. Воды в чайнике хватало, и для моей цели это было как нельзя кстати. Лицедейство: как же оно манит всех нас, людей из зрительного зала!

– Как вы себя чувствуете сегодня? – спросил Салливан.

– Уже лучше, спасибо.

– У нас не было возможности толком поговорить после всего происшедшего. Все это ужасно. Я скорблю вместе с вами.

– Большое спасибо.

– Вы были близкие подруги?

– Мы вместе работали. Нас в Кларендоне мало. Получается, мы все здесь немного подруги.

– Мне довелось пережить подобный опыт. – Салливан отложил напильник на стол. – Некоторых моих товарищей больше нет. К сожалению, я понимаю, что это такое.

– Да, это тяжело.

Салливан взял чашку левой рукой и сделал большой глоток. Я просчитала момент, когда он возвращал чашку обратно на блюдце, и резко наклонила чайник.

– Еще немножко?.. Ой! – Я осталась довольна результатом: как будто я просто не заметила, что чашка налита почти до краев. Несколько капель выплеснулись на рубашку Салливана – тоже не катастрофа, учитывая, сколько раз эту рубашку кропили до меня. – Боже мой, какая я неуклюжая!

– Ничего страшного. – Салливан с безразличным видом обтер рукава. – Не беспо…

Но я уже поставила чайник на стол и взяла его за руку – с бесцеремонностью, характерной для медсестер, которые привыкли к уходу за пациентами:

– Подождите, я смогу это оттереть.

– Да нет, правда, не нужно…

– Пожалуйста, я вас прошу. Это совсем ненадолго.

Салливан позволил отвести себя в кладовку, где мы хранили несъедобные припасы. Это была узкая комнатка с тремя рядами полок и резким аптечным запахом.

Я сразу же закрыла дверь, зажгла лампу, вытянула вперед его руку и с притворным вниманием принялась осматривать пятна на рукаве.

– Право же, не стоит беспокоиться.

– Никакого беспокойства, – ответила я, разглядывая его руки.

Есть люди, читающие по ладоням.

Я читаю по тыльным сторонам ладоней.

Всякий фокусник, от изумителя до престидижитатора, заботится о своих руках больше, чем даже пианист. Я уже писала, что фокусники, включая и магов, всегда вызывали у меня восхищение, а если ты всю жизнь ходишь смотреть на трюки, манипуляцию и магию, ты, возможно, никогда не раскроешь, в чем секрет, но уж руки разглядишь досконально.

Мне не понадобилось дотошного исследования, чтобы установить, что в руках у Салливана перебывало много чего – но только не карты и цилиндры.

Его сильные узловатые пальцы были все в мозолях – даже у меня пальцы нежнее. Этот мужчина работает руками, никакой он не изумитель. Тот, кто живет за счет ловкости рук, не будет их так портить. Да, верно: Салливан сумел подменить для меня одну карту другой с изяществом фокусника, однако при известной тренировке с этим трюком справится любой. Так что же, я держу в своих руках руки Марвела-старшего?

Я постаралась скрыть свою потрясающую догадку.

– Уверена, мы сумеем это оттереть. – С этими словами я отвернулась к полкам и притворилась, что занята поисками.

– Вы очень любезны.

– Это моя работа. И кстати, о работе… Как вы поладили с сэром Оуэном?

– Вообще-то… – Салливан замялся. – Вам бы лучше спросить у сэра Оуэна, как он со мной ладит… О боги требовательности! Кажется, я еще ни разу не выполнил того, что он хочет.

– Не корите себя. Вы же сами говорили, что никогда прежде не занимались ментальным театром. Вы ведь по большей части изумитель, верно? – Я взяла чистую тряпку и принялась оттирать пятна.

– Ну конечно изумитель. Право, вам не стоит так беспокоиться, я…

– Да ничего страшного. Вы где-нибудь будете выступать, когда здесь все закончится?