Текст книги "Знак Десяти"

– Вы одобряете его отношение к… к девочкам? – Я собирала лепестки вокруг вазы – петунии уже подвяли, как и моя дружба с некоторыми людьми.

– Его преподобие не интересует меня с этической точки зрения. Он интересует меня как загадка. Я стремлюсь разобраться с его загадкой, а не с его моралью.

– Вот вы и попробуйте убедить его остаться. А я, сэр, по мере сил буду вам помогать. Я ему так и сказала. И умоляю, давайте оставим этот разговор.

– Да, но вы, мисс Мак-Кари, действительно интересуете меня с этической точки зрения. Вы – хороший человек. Именно такая вы мне и нужны: хорошая и готовая помогать.

– Я ведь уже говорила: я буду помогать. – Я забрала всю вазу с увядшими цветами. Мой пациент остановил меня уже у двери.

– Тогда отправляйтесь с мисс Тренч в театр. Вам это пойдет на пользу.

Спрашивать, как он узнал о театре, могла только последняя дура.

Я чувствовала себя последней дурой.

– Как вы узнали?

– Сюда заходила мисс Тренч, она мне и рассказала. Вы согласились пойти с ней сегодня. Мисс Тренч желает знать: ваше согласие до сих пор в силе или же ей придется идти одной?

– Да, я собиралась… Но теперь мне расхотелось.

– Ну так и отправляйтесь. Это оперетта, вам понравится. Мисс Тренч заверила меня, что девочек там не будет.

Я глубоко вздохнула. Дошла до порога. Открывая дверь, я услышала:

– И преподобных тоже не будет.

Мой пациент оказался прав: мне понравилось. Савой написал очень милую пьесу: Маршальшей звалась женщина, которую по ошибке приняли за маршала, – она переоделась в мужское платье, чтобы получить наследство. Актеры пели великолепно, а от контральто главной героини (шикарной жизнерадостной блондинки) у меня прямо мурашки бежали по телу. А вот откровенных нарядов почти не было – была только одна сомнительная сцена с главной героиней, пятикратно умноженная зеркалами на красной сцене. Мы громко хлопали и смеялись до слез. Смех Сьюзи звучал еще пронзительнее, чем самое высокое сопрано во всей труппе.

И нам даже не потребовались услуги мистера Уидона: это был спектакль, открытый для любой публики, включая женщин без сопровождения.

Я думала, мне удастся заснуть без проблем, но, когда я поднялась к себе и складывала униформу, я обнаружила в кармане клочки бумаги, которые его преподобие нашел на пляже.

Желание сложить этот пазл (за неимением более важных загадок) лишило меня сна. Я без труда собрала обрывки в правильном порядке на ночном столике.

Да, эти обрывки говорили о кошмарных вещах.

«Еще один камушек в ботинке, мисс Мак-Кари».

Кэрролл, Арбунтот, я. Если вы уже познали наслаждение, вы, как и я, получили свои тридцать сребреников… Этого нам хватит на хорошую веревку…

Ну уж нет. Так я сказала себе и взялась за «Приключения Алисы в Стране чудес», чтобы наконец-то заснуть. Нет, у Арбунтота дело было в нравственном разложении, вызванном его болезнью, наложившейся на разочарование в жизни из-за невозможности стать актером. Мой брат Энди отличался от Арбунтота лишь тем, что исправил свою жизнь прежде, чем заболел. Я ощутила наслаждение от преступления, но ведь это другие заставили меня это почувствовать.

А случай Кэрролла, напротив, можно назвать извращенной убежденностью.

Я резко захлопнула книгу и отшвырнула на пол. А сама без всяких сложностей хлопнулась в сон. Я позабыла свой сон, если вообще его видела, но, кажется, во сне мне явилась Алиса.

Она смотрела на меня с печалью. Глаза были серые, старческие.

В любом случае сон длился недолго.

Как и звук, разбудивший меня посреди ночи.

Несомненно, это были шаги на лестнице, возле нашего верхнего этажа. Но что поразило меня больше всего – так это их мягкость. Тот, кто так спускается по лестнице, определенно прилагает все усилия, чтобы его не услышали.

Я тоже открыла дверь своей комнаты с величайшей осторожностью. И, как и в прошлый раз, увидела в темноте спускающийся ореол света.

Я поспешно ухватилась за перила и посмотрела вниз.

Решение возникло у меня внезапно. Я вернулась к себе, надела ботинки и накинула поверх ночной рубашки шаль. Обрывки от программы ODO я оставила лежать на столике.

На сей раз я была полна решимости проследить за Мэри Брэддок: я разглядела, что старшая медсестра одета в униформу и что-то держит в руках.

В кроличьей норе (II)

Алиса Лидделл смотрит на него с носа лодки.

Он слушает шелест далеких волн, прилетающий в комнату через окно. Это не Темза – это море.

Вот почему он знает, что спит, – что бы ни происходило. Он по-прежнему в Кларендоне.

Но Алиса смотрит на него, сидя в лодке, и он гребет.

Алиса – гигантская тень. Ее силуэт на стене позолочен странным сиянием. На голове у нее цилиндр.

Шляпа в форме песочных часов поднимается до самого потолка. Лицо – это только тени, но и не просто тени: он видит такие тени, когда его воспоминания оборачиваются кошмаром. Когда вина подчиняет его себе. Эти тени принадлежат ему, они следуют за ним с тех самых пор, как он обрел разум.

Все происходит так, как будто он заранее знает, что это должен быть сон.

Шляпник не обладает материальностью, он – порождение его вины.

Это повторяется. Этого не может быть. Этого не существует. Это я. Это моя вина.

Захоти он – мог бы проснуться и все это изгнать…

Но он не просыпается.

– Да вы и не проснетесь, пока я не пожелаю, – говорит Шляпник.

И вот, к своему ужасу, он видит, как тень, точно раскрашенная бумага, отделяется от стены, обретает определенные размеры и движется к нему.

Один шаг, второй шаг. Его глаза. Теперь он их видит. А раньше он думал, что у Шляпника глаз нет.

Они есть. Красные, как глубокие раны от ножа.

– Ваше преподобие, я СУЩЕСТВУЮ. Я – не вы. Каждый раз, когда вы засыпаете, я на своей сломанной пружине выпрыгиваю из вашего рассудка… Вам от меня не убежать. – И это правда: он безоружен, он может только смотреть и слушать, как слушают судебный приговор. – Ваше преподобие, ЧАСЫ уже остановились. Время заканчивается, и в Кларендоне уже начали умирать люди… И я скажу вам, что ПРОИЗОЙДЕТ дальше…

Почему он не может проснуться? Что заставляет его пребывать в неподвижности и выслушивать этот кошмар?

Шляпник говорит, он в ужасе слушает.

Главная роль

1

Когда я добралась до кухни, Мэри Брэддок давно уже вышла из Кларендон-Хауса. Я не хотела, чтобы из-за излишней поспешности она меня обнаружила. Я на цыпочках прокралась через холл и открыла входную дверь.

Спокойствие и темнота показались мне обманчивыми, как на тех спектаклях, где актер наугад выбирает человека в зале и смотрит ему прямо в глаза, а тебе начинает казаться, что выбрали именно тебя, потому что ты должна признаться в чем-то важном. Мне отчего-то стало тоскливо.

В эту ночь я предусмотрительно прихватила с собой ключ от калитки. Открыв дверцу, я двинулась налево: ведь именно в этом направлении в прошлый раз направилась Брэддок. Услышать меня она уже не могла, поэтому я быстрым шагом завернула за угол и поздравила себя с удачей. Темное пятно, уходящее в рощицу на западе, – это могла быть только она! Походка Мэри никогда не отличалась стремительностью, но сейчас я разглядела в движениях далекой фигурки твердую решимость. Куда она собралась?

Я шагнула на песок и подняла края ночной рубашки. Жутко было снова оказаться под кронами тех деревьев: несколько месяцев назад меня выследил Роберт Милгрю – мужчина, которого я любила как дурочка, пока не узнала (в этой самой роще), каков он на самом деле и какой идиоткой была я сама.

Но привидений не бывает, сказала я себе, а если и бывают, то это совершенно в порядке вещей, как полагает мой пациент.

Деревья как будто аплодировали моему появлению. Но это были лишь пришпиленные к стволам афиши и ночной ветер. Я не задержалась, чтобы их рассмотреть, но, кажется, это были «Шапочка» и «Разбитая посуда». Еще один ствол мучили анонсом эксгибиционизма («Сучий ошейник»), на другом болталась цирковая афиша. Здесь, среди деревьев, я различала объект преследования гораздо хуже, но я подумала, что теперь и Брэддок меня не заметит, если ей придет в голову обернуться.

Страха во мне стало меньше, поскольку я находилась рядом с морем. А море кричит. Крик его отпугивает все на свете, кроме хорошего. Мне было комфортно рядом с таким шумливым другом.

С опушки рощицы я разглядела силуэт. Он отодвинулся еще дальше!

Не знаю, что она несла в руках. Но определенно у нее имелась вполне конкретная цель.

В наши дни такой целью могло быть только подпольное представление. Я вообразила Брэддок на одном из таких спектаклей, в вуали – обязательном для женщин элементе во время подпольных зрелищ. Быть может, это будет спектакль с ямой. Из самых мерзких. В городе судачили о покрытых известью белых ямах, над которыми публика склоняется, чтобы полюбоваться несчастной актрисой. Такое развлечение объяснило бы ночные похождения Брэддок. Но где его могли устроить?

Поблизости не было ничего, кроме рыбацких лачуг, брошенных и бесформенных, а дальше лежали развалины, именуемые «сгоревшие бараки» – по причине, которую вы, не сомневаюсь, установите без труда. И вот я увидела, что Брэддок повернула именно в ту сторону. Если в одном из бараков устроили нечто подпольное, это должно быть весьма необычное зрелище. Подпольное и особенное.

Нечто из разряда вещей, которые лучше не видеть, потому что достойный человек рискует разом ослепнуть.

Когда темный силуэт растворился среди этих жалких развалин, я собрала все свое мужество и бросилась бежать по песку к первому бараку. Я спряталась за углом, чтобы перевести дух. Обгорелая древесина напоминала борт корабля после крушения.

Я выжидала. Двигаться дальше я не отваживалась, потому что потеряла Брэддок из виду. Возможно, она заметит меня из какой-нибудь лачуги прежде, чем я замечу ее. В общем, я выжидала. Я для себя решила, что она скоро вернется. Не знаю отчего, но мне казалось, что Мэри Брэддок затеяла все это ради благого дела; на благие дела обычно уходит меньше времени, чем на дурные, поэтому я и решила, что Брэддок не задержится.

Но она не вернулась по прошествии времени, которое я посчитала уместным для выжидания.

Я не знала, на что решиться. Не знала, что делает Мэри, а еще я внезапно поняла, что не знаю, что делаю я сама. Я была как пьяная от сна и морского воздуха.

Я приняла решение возвращаться вдоль проспекта Кларенс, по пляжу. И на проспекте в свете фонарей я увидела женщину, сидящую на корточках, обхватившую себя руками. Лицо было как бесформенное месиво. Пахло от нее сахаром и пóтом. Она была голая и перепуганная. Заметив меня, женщина подняла голову.

– Ты кто? – спросила она.

Вопрос показался мне странным, но потом я вспомнила, что на мне самой из одежды только ночная рубашка да шаль. Женщина явно приняла меня за часть представления под открытым небом.

Я хотела сказать, что я только зритель, но поняла, что такое признание превратит меня в непристойную. Потому что нормальная женщина не разгуливает по улице в таком виде, если только она не человек театра.

Поэтому я ничего не ответила. Поскольку денег у меня с собой не было, я отдала ей шаль – бедняжка сначала не хотела ее принимать, но потом с удовольствием закуталась. Это была взрослая женщина, моя ровесница. Я подумала: а вдруг это мать того сахарного мальчика, которого мы с Дойлом встретили несколько дней назад?

– Хотите меня поскоблить? – предложила она в благодарность.

Я ответила, что не люблю сахар.

2

Как со мной обычно и бывает, встряска от ночного приключения утянула меня в трясину глубокого сна, как только я вновь оказалась в своей постели. Я помню, мне снилась Мэри Брэддок: она что-то говорила, не знаю что. Проснулась я от стука в дверь.

На пороге стояла Мэри Брэддок.

Да, мои сны тоже сбываются.

А мир вокруг все больше походил на книгу Кэрролла.

– Его преподобие уезжает, – серьезно объявила старшая медсестра, а ее тик посылал мне неразборчивые сигналы. – Мистер Икс хочет, чтобы ты пришла.

Я увидела, что Мэри спокойна, усталости нет и следа, никаких мешков под глазами, как будто бы все ночное происшествие было только частью моего сновидения. И все-таки оно было наяву: об этом свидетельствовало отсутствие шали, которую я подарила сахарной женщине.

К тому же я знала, насколько сильна Мэри Брэддок, поэтому ее собранность меня ничуть не удивила. А момент для расспросов о ночных приключениях был, конечно, неподходящий. Я оделась и спустилась на второй этаж.

Утро понедельника. Прошла неделя с моего возвращения в Кларендон, и за это время случился один пожар и одна смерть, а еще было кошмарное откровение из уст друга мистера Икс, которого, как предполагалось, мы должны были защитить. А еще мужчины, кажется, покончили со своей работой в подвале, кухня вернула себе прежний облик, и там, как и раньше, царила миссис Гиллеспи.

Дверь в подвал была закрыта и безмятежна. Я представила, как там внизу Питер Салливан спит в своей отгородке из занавесок.

Зайдя в холл, я увидела, что входная дверь распахнута, и я испугалась, что Кэрролл мог уже уехать. Но в проеме двери на улице я увидела Джимми Пиготта, который подзывал кэб. Не знаю, хотелось мне этого или нет. Я старалась развеять свое шипастое сомнение, поднимаясь по лестнице для пансионеров и проходя по коридору второго этажа. Да, Господь свидетель, я хотела, чтобы Кэрролл убрался раз и навсегда вместе со своей книгой. Но в то же время такой поступок был мне отвратителен. Он казался мне трусостью. Кэрролл втянул всех нас в страшное дело, он сам это признавал, поэтому уехать сейчас было бы в высшей степени гадко.

В комнате мистера Икс я застала очень странную сцену. (Попутно я успела себя спросить, настанет ли такой день, когда, войдя в эту комнату, я увижу, что все «нормально».)

Больше всего меня поразила поспешность, с которой устроилось собрание: сэр Оуэн и Квикеринг пришли в халатах, первый даже не причесался. Я никогда не видела сэра Оуэна непричесанным. Это событие уникально в истории само по себе. Понсонби – тот надел костюм, но видно было, как быстро он это проделал, и не было на нем ни воротничка, ни галстука. Единственным гостем, одетым как подобает, был Кэрролл. Он сидел на своем привычном месте, склонив голову так низко, что я не видела лица. Седые волосы ниспадали на лоб вуалью. «Вуаль непристойности», – подумала я.

Все были возбуждены – кроме улыбающегося мистера Икс.

– Доброе и не совсем обычное утро, мисс Мак-Кари. Вы застали нас в попытках уговорить его преподобие: мы просим его отказаться от своей идеи и не покидать нас. Сегодня утром он проснулся после очередного кошмара, который не желает нам пересказывать, и первое, что он сделал, – попросил заказать ему экипаж до вокзала. Джимми уже отправился выполнять это поручение. Да, решение принято, и все наши усилия пропадают впустую… Я хотел, чтобы вы пришли и с помощью вашего неизменного красноречия и человеколюбия помогли нам отговорить его от совершения величайшей ошибки. Пожалуйста, мисс Мак-Кари, его преподобие вас слушает.

– Останьтесь, – сказала я.

Больше мне ничего в голову не пришло.

Повисла тяжелая тишина. На меня смотрели все, кроме Кэрролла.

– М-да, – высказался мой пациент. – Если бы это я собирался уезжать, ваше неизменное красноречие и человеколюбие заставили бы меня выскочить из окна, чтобы сократить путь. Но есть и плюсы: если его преподобие останется, выслушав вашу речь, значит дела его не так плохи, как нам представляется.

Сэр Оуэн оставил сарказм моего пациента без внимания. Он был по-настоящему встревожен.

– Чарльз, если только… если бы ты только захотел поделиться с нами свои последним сном… Возможно, мы бы и поняли твое решение, правильно?

А следом за мягким увещеванием хозяина раздался лай спущенного с поводка Квикеринга:

– Это абсурд! Бросать все, даже не начав! А впрочем, делайте что изволите, не мне вас задерживать! – (Я молча признала его правоту: на сей раз я была согласна с этим грубияном.) – Вот только объясните нам: за каким дьяволом вам потребовалось уезжать?

– Чтобы спасти вас.

Кэрролл заговорил, все так же не поднимая головы, и все мы склонились ниже, чтобы расслышать его затухающие слова.

– Но от чего спасти, Чарльз? – Сэр Оуэн всплеснул руками. – Ты полагаешь, что спасешь нас, если уедешь?

И вот наконец эта голова поднялась: она как будто сама себя вытаскивала из могилы.

– Я не знаю, Оуэн, клянусь тебе, и я не думаю, что смогу…

– Чего ты не сможешь?

– Уехать.

– Ну что за нелепость? Ты собрал вещи, и тебе уже заказали экипаж!

Кэрролл трясся так, что я даже немножко его пожалела. Заикание вернулось к нему, как приступ лихорадки.

– Я… хо-хотел попробовать… Потому что он мне… ска-сказал…

– Кто сказал? Что сказал?

– Че-человек… в ци-цилиндре…

И в этот момент раздался стук в дверь. Я так и подпрыгнула на месте. В комнату влетел пунцовый запыхавшийся Джимми.

– Не понимаю, что происходит, но я не могу заказать кэб. Один извозчик не отозвался, когда я его подзывал… Другой закричал, что не может… Я увидел еще одну карету, стоящую на проспекте Кларенс, но и этот извозчик отказался ехать: до него дошли слухи, что в Кларендоне кто-то повесился, и теперь даже за золотой соверен ни один извозчик не будет никого забирать из этого места!..

Кэрролл вскочил на ноги, не давая Джимми договорить. Мне никогда не забыть ужаса на его лице.

– Ради всего святого, неужели вы не видите? Мы не можем уехать! Он мне так и сказал! Он сказал: «Даже если вы захотите сбежать из Кларендона, ваше преподобие, у вас ничего не получится… Никому не удастся выбраться из кроличьей норы…

И на этой неделе еще один из вас умрет».

3

Гробовое молчание было нарушено голосом из кресла:

– Джимми, как выглядел тот извозчик, который отказался ехать?

– Ну… Он… У него была борода и шапка… Обыкновенно выглядел, мистер Икс.

– Так. Выйди на улицу и посмотри, остался ли он на прежнем месте, – скомандовал мой пациент.

– Да, сэр. – С этими словами Джимми убежал.

А мы, все прочие, переглядывались так, будто страх – это распахнутое окно и нас обдувает один и тот же холодный ветер. Сэр Оуэн поглаживал бородку; он, как это обыкновенно и бывало, первым пришел в себя, однако уверенности в нем поубавилось.

– Да это же… смешно! Джентльмены, давайте оставим предсказания на долю Библии и букмекеров. А эта фигура в цилиндре – она, без всякого сомнения… Вообще-то, мы с доктором Квикерингом уже пришли к определенным выводам по этому поводу: дело связано с персонажем по имени Шляпник… Альфред?

Квикеринг подыскивал нужные слова. Или собирался с духом. Спокойная беседа – это был не его конек.

– Ваше преподобие, что послужило для вас вдохновением, когда вы создавали Шляпника?

– Не было ничего конкретного, – ответил Кэрролл. – Вся книга – это плод моей фантазии!

– Да, но в книге говорится, что Шляпник постоянно пьет чай ровно в шесть, потому что Время ему мстит за то, что Шляпник хотел убить его, Время, распевая песенки. Иными словами, Время остановилось, навсегда приговорив Шляпника к этому часу. Что приводит нас…

– …к остановившимся часам из твоего сна, – с улыбкой добавил сэр Оуэн. – Ты видишь, Чарльз? Сны эти связаны с твоей книгой, а к этому добавляется кучка совпадений…

В комнату вернулся Джимми:

– Извозчика уже нет, мистер Икс. Но я поднялся по Шефтсбери, потом по улице Осборн – там тоже ни одной кареты!

Кэрролл снова закрыл лицо руками. А мистер Икс задал очередной вопрос:

– Какой сегодня день недели?

– Понедельник.

– На этой неделе случится еще одна смерть, если мы ее не предотвратим, – вороном возвестил мой пациент.

– Чепуха! – возмутился сэр Оуэн. После того как я увидела его непричесанным и услышала это словцо, нынешнее утро уже можно было выставлять в музее. – Мистер Икс, не нужно смешивать собственное безумие с проблемой его преподобия!

– Приношу извинения, сэр Оуэн. – Мистер Икс всплеснул руками. – Не буду мешать вашей дискуссии.

А потом, впервые с момента нашего знакомства, он притворился, что собирается играть на притворной скрипке.

Я до сих пор не знаю, как он этого добился. Невозможно определить, в какой момент мне показалось, что он лишь притворяется, что его притворство – притворное. Все мы – здравомыслящие существа внутри этой комнаты – следили за его действиями. Мистер Икс водил маленькими руками по воздуху, но я знала, что это притворство. Даже сэру Оуэну стоило немалого труда взять под контроль такую странную ситуацию.

– Как… как продвигается ваш театральный сценарий, доктор Квикеринг?

– Сэр Оуэн, мне еще нужно обсудить с вами отдельные места.

– Когда вам будет угодно. Актер на главную роль прибывает сегодня вечером. Но сейчас мы порепетируем со вторым актером.

Заручившись согласием Квикеринга и Понсонби, сэр Оуэн обратился к Кэрроллу с краткой речью:

– Не падай духом, Чарльз. Мы отыщем ключ, который отомкнет тайны твоего разума, правильно? И когда мы это сделаем, обещаю, ты обретешь свободу. Мы всего лишь просим тебя остаться и сотрудничать… И не ради фальшивых пророчеств – ради тебя.

Кэрролл ответил так тихо, что мне пришлось напрягать слух. Он до сих пор продолжал смотреть в пол.

– Оуэн, однажды в Оксфорде я побывал на представлении Братства Сони – это колледж Уодем. Спектакли этого братства представляют собой лицезрение актеров, которые по-настоящему спят. Публика просто смотрит, вот и все. Актриса, которую увидел я, спала приблизительно два часа. Я смотрел, как она дышит и ворочается, и, помнится, подумал тогда, что сон не отличается от реальности. Мы думаем, что они различаются, потому что наблюдаем сон изнутри. А сон, наблюдаемый снаружи, – это… продолжение жизни. Никаких различий. Человек может лечь и начать читать, есть, пить, писать что-нибудь или спать. Это часть нашей жизни. – Кэрролл поднял на нас свой зимний взгляд. – И теперь со мной происходит то же самое. Я сплю и вижу эти сны, но, когда я бодрствую, они продолжаются. Сны – это моя реальность. И я знаю, что, так или иначе, мне не вырваться из этого заточения. Потому что я заключен в единственной камере, из которой побег невозможен в принципе: ключ находится у самого узника… Но хуже всего то, что мой тюремщик стремится навредить людям, меня окружающим, чтобы тем самым покарать меня. А этого я допустить не могу. – Кэрролл поднялся на ноги. – Поэтому… хорошо, я пройду ментальный театр, хотя бы для того, чтобы никто больше не расплачивался по моим счетам.

Квикеринг с обычной для него бесцеремонностью разрушил чары:

– Вот точно, из всех утренних разговоров это самый веселый! Ваше преподобие, по вашим счетам никто не будет расплачиваться, поскольку ваши сны – они и есть сны, сколько бы ни твердило об обратном ваше писательское воображение и ваши… кхм… так называемые друзья! – Тут он посмотрел на моего пациента. – Не знаю, как вы, а я немедля приступаю к работе под руководством сэра Оуэна!

Понсонби и Джимми тоже решили взяться за дело, так что у двери образовалась очередь. Кэрролл выходил последним. На меня он не взглянул. А я – на него.

И все-таки, должна признать, я и тогда немного сочувствовала ему в его муке.

Немного.

Желания его были неправедные, но верно и то, что Кэрролл в какой-то степени искупал их своими жуткими сновидениями.

Я повернулась к креслу. Мистер Икс перестал изображать игру на скрипке.

– Что означает вся эта неразбериха с каретами? – спросила я.

– Возможно, что и ничего. Но я считаю, что за нею стоит дьявольский план.

– Полагаю, звать полицию вы не собираетесь…

– Справедливо полагаете. Как правило, полицейские – это черви. А я – стервятник.

– Вы даже не представляете, до чего я люблю ваши романтические сравнения. – Я покачала головой.

– Но, мисс Мак-Кари, это сравнение имеет смысл! Полиции, чтобы начать действовать, требуется труп. А я начинаю еще до трупа. Я чую смерть. Я наблюдаю сверху. Я поджидаю. К тому же нам необходимо, чтобы они считали нас беззащитными и напуганными…

– Уж я-то действительно напугана, – призналась я.

– Но не беззащитна. – От его улыбки по спине ползли мурашки.

Кто угодно принял бы этого человека за обыкновенного сумасшедшего, но он таковым не являлся. Он был колдун, как говорила миссис Мюррей. Я видела, как он собственными руками убил человека в этой самой комнате.

– Вы думаете, от ментального театра будет польза?

– Всенепременно. Вскоре его преподобие выйдет из своего тоннеля укрепленным, так же как и вы вышли из своего. – Мистер Икс почувствовал, что такое сопоставление мне не по душе, и снова улыбнулся: – Я знаю, мисс Мак-Кари: его счет больше вашего, но он и платит больше. А теперь дайте мне мою скрипку по-настоящему.

У вас когда-нибудь возникало ощущение, что ирреальность имеет свои градации?

Жаль, что вас не было рядом со мной в тот момент, когда я исполняла пантомиму «передача скрипки». Потому что, раз уж мистер Икс сказал, что этот инструмент «настоящий», для меня он оказался гораздо весомее. Мой пациент принял скрипку и на сей раз действительно (?) заиграл неистового Паганини.

Мне вспомнилась беседа Алисы с Чеширским Котом. Это происходило примерно так:

– Здесь все сумасшедшие, – говорит Кот.

– Я не сумасшедшая, – возражает Алиса.

– Разумеется, ты сумасшедшая. Иначе ты бы здесь не оказалась.

4

Когда я шла по восточному крылу, навстречу мне по западному двигалась Нелли. Она несла металлический лоток с инструментами для обработки язв. Мы встретились у лестничной площадки.

– Ты с ней так и не поговорила? – Нелли намекала на странности в поведении Брэддок.

– Не было возможности. Но предоставь это дело мне. И не беспокойся.

И действительно, сейчас мне прямо не терпелось поговорить с Брэддок: ведь я еле-еле сумела удержаться, чтобы не обсудить свое ночное приключение с моим пациентом.

Правильно ли я поступила? Этого я не знала, но Мэри Брэддок – моя подруга, а не подруга мистера Икс. Он бы закинул ее в мешок с паучками наравне с остальными, но мне хотелось первой поговорить с Мэри, прежде чем о ее странностях узнает кто-то еще.

В Кларендоне все беспокоятся о человеке, который написал абсурдную книгу и испытывает непристойное влечение к девочкам?

Ну и пусть, а я беспокоюсь о Мэри Брэддок, женщине благоразумной и пристойной. И можете считать меня наивной.

Я не хотела, чтобы даже Нелли узнала о ночных прогулках Брэддок. Нелли Уоррингтон была сама прямота, как и ее высокое тело с длинными руками и ногами. Она никогда не ходила на непристойные спектакли («Разбитая посуда» была лишь исключением) – ей нравились музыкальные комедии на темы сказочного Востока или Дикого Запада. Даже изящные постановки классики на современный лад ее скандализировали. Расскажи я про Брэддок – и Нелли сразу кинулась бы за помощью. И меня не удивляло неведение самой Нелли: она всегда спит как бревно, поскольку Нелли – единственная медсестра, у которой, помимо полной рабочей ставки, имеются муж и дети. Муж ее работал клерком в порту, в средствах они были не стеснены, и за детьми присматривала няня, которая проживала отдельно. Вот почему Нелли дозволялось два раза в неделю уходить ночевать к себе домой; воскресные вечера и некоторые субботы она проводила с детьми. А еще я знала, что Нелли, будучи суфражисткой, упрямо отстаивает свое право на труд. Но итогом этой борьбы оказался недостаток сна в пансионе и сон урывками дома, и, чтобы разбудить Нелли Уоррингтон посреди ночи, требовалось нечто большее, нежели босые ноги и скрип половиц.

Что касается всех остальных, то, если мои товарки что-то и слышали, расположение комнат на этаже могло навести их на мысль, что кто-то ночью вышел в уборную.

Правду знала я одна. И мне одной полагалось разрешить эту загадку.

– Энни, я не хочу, чтобы случилось что-нибудь еще, – сказала Нелли, когда мы спускались по лестнице.

– Я тоже не хочу, можешь мне поверить. Я с ней поговорю.

Внизу в холле мы увидели Сьюзи. Увидеть Брэддок никакой возможности нет, сообщила она на своем птичьем языке: старшая медсестра все утро проведет вместе с Понсонби и сэром Оуэном, ее будут инструктировать. Сьюзи была как на иголках: до нее дошли слухи, что извозчики отказываются забирать пассажиров из Кларендона. Но одна из служанок тотчас развеяла ее страхи. Все работает как обычно. А вот миссис Гиллеспи на кухне рассказывала, что поезда отправляются с вокзала с некоторым опозданием, поскольку утром полиция проверяла вагоны: исчезло сокровище из «Женщины, написанной японцем». «Вот ведь позавчера еще она должна была выступить в новом поиске, а ее и нету!» – причитала миссис Гиллеспи. Многие считали ее уже мертвой. Другие обиняками намекали на похищение для некоей «красной комнаты».

Все это нам нашептала служанка.

А потом стало тихо.

Думаю, что тишина после таких слов (я уже встречалась с подобным в Эшертоне и Лондоне) происходит оттого, что никто не знает, что такое эта «красная комната», но все считают ее самым ужасным из возможных измышлений. Вот почему никто не отваживается ничего сказать, и, как следствие, мы продолжаем оставаться в неведении, что же это за комната. И это нас страшит.

А в подвале снова кипела работа. Мужчины уже ушли (по крайней мере, временно), но теперь по лестнице вверх и вниз сновали служанки, которым было велено привести «в наичистейший, вот же ж как» вид (так выразилась Гетти Уолтерс) гримерку первого актера, которого ожидали к вечеру и с которым Понсонби приказал обращаться с особой предупредительностью. Не было недостатка в комментариях более или менее пикантного свойства, но чаще всего всплывало предположение, что первый актер окажется актрисой, что выглядело совсем уже непристойно: воображение сразу же рисовало ее спящей рядом с Салливаном, с одной лишь разделительной шторкой между мужчиной и женщиной.

Кстати, а где же Салливан? Этим утром его никто не видел. Миссис Гиллеспи сообщила мне, что актер позавтракал очень рано. Может быть, сейчас он вместе с психиатрами… И тут я услышала знакомый голос:

– Как продвигается уборка гримерной?

– Уже заканчиваем, мисс Брэддок.

Момент был неудачный, я знала это еще раньше, чем заговорила. Но не попытаться я не могла.

Я остановила Мэри на спуске в подвал.

– Поговорить о чем? – Взгляд у нее стал подозрительный.

– Кое о чем. Ничего серьезного, – сказала я.

– Энни, дорогая, сейчас никак не получится. Попозже.

Но попозже появился актер на главную роль.

И все переменилось.

5

Я помогала Сьюзи с пациентами моего крыла, а когда мы закончили, уже вечерело. Брэддок объявила, что мы должны готовиться к встрече актера. Я спустилась раньше всех – ну, по крайней мере, собиралась… В холле уже стоял Питер Салливан.

На нем был все тот же потертый костюм, в руке – все тот же цилиндр. Увидев меня, Салливан улыбнулся, и мне все так же нравились его подкрученные усики. Мне пришлось напомнить самой себе, что он человек театра, а потому ненадежный, пусть даже и славный малый.