Текст книги "Королевская кровь. Медвежье солнце. Темное наследие"

Над нами беззвучно открывалась крыша, смещаясь в сторону и оставляя под собой прозрачный стеклянный купол, над которым белым маревом бился буран. И в снежном безумии вдруг полыхнула одна короткая молния, другая, загрохотало – и над куполом потекло электричество, непрерывно вспыхивая белыми ветвистыми разрядами под аккомпанемент «Великого шторма».

Я застыла и потеряла счет времени – так это было красиво и страшно, что хотелось уйти с головой под воду и в то же время выбраться туда, наружу, ощутить эту мощь кожей, кончиками пальцев, впитать ее в себя.

* * *

Люк пил вино, сидя в кресле, в сумраке, напряженный, собравшийся. Сверкали молнии, отпечатывая на сетчатке глаз обнаженную девушку, что лежала в истекающей паром ванне. Он прикрывал глаза и видел под веками контуры ее тела, откинутую голову, тонкую шею, круглую и острую грудь, показывающуюся из воды. Открывал – и затягивался сигаретой, запивал дым вином и почти рычал от того, что он сейчас не рядом с ней.

– Почему ты молчишь?

– Смотрю на тебя, Марина.

Как же трудно говорить.

– Ты привез меня сюда полюбоваться на снежную грозу?

– Нет. – Она повела плечами, будто собираясь оглянуться. – Привез, чтобы посмотреть, как ты любуешься грозой.

Музыка закончилась. Наступила тишина. И в тишине этой она поднялась из воды – белое тело во мраке, – не вытираясь, накинула на себя халат, подошла к стеклу. Приложила ладонь – Люк со своего места видел, как образовался вокруг туманный след, как сухо, совсем близко к стене сверкнул разряд, потек к ее пальцам, словно она приманила к себе молнию, побежал от них ломаной паутиной в стороны – и Марина на мгновение стала ярче, будто пила эту мощь, поглощала ее без остатка.

Он еще уговаривал себя оставаться на месте, но ноги уже сами несли его к ней. Остановился в нескольких шагах позади.

– Марина. – Голос царапал небо, прерывал дыхание. – Покажи мне.

Она каким-то чудом поняла его. Склонила голову с влажными волосами на затылке, повела плечами, спустив с плеч халат. Обнажила спину. И вздрогнула – вот теперь он подошел почти вплотную. По спине ее от светлых волос вдоль позвоночника бежала капля воды, и Люк провел пальцами по следу, повторил контуры огненного цветка.

– Все время вспоминаю его, – сказал он хрипло, – и днем и ночью. Не могу выбросить из головы. Марина… я привез тебе кое-что.

– Что же?

Люк достал из кармана длинную жемчужную нить, обвил вокруг ее горла, спустил руки на обнаженную грудь и застегнул украшение. Поцеловал в шею, провел ладонями по плечам и повернул к себе.

– Я очень хотел увидеть его на тебе.

– Смотри. – Принцесса отступила на шаг назад, почти прижавшись к стеклянной стене. Вызывающе подняла на него огромные испуганные глаза.

Поздно, милая. Сегодня я тебя уже не отпущу.

Жемчужная нить тускло мерцала между ее грудей, спускаясь к пупку, под полы халата, и Люк коснулся украшения пальцами – закачались молочные бусины на молочной коже, проигрывая ей и красотой, и желанностью.

– Боги создали тебя идеальной.

Она нервно вздохнула.

– Откуда оно у тебя?

Люк задумчиво закрутил одну из нитей вокруг ее соска, полюбовался, отвел халат в сторону. Развязал ослабевший пояс – Марина безвольно опустила руки, только плечи держала прямо, а за спиной ее сверкали, переливались белым и фиолетовым близкие молнии и непрерывно, оглушающе гремел гром.

– Выкупил в Лесовине, – проговорил он, касаясь еще одной татуировки под левой грудью. – Летящий сокол?

– Набила на втором курсе. Как еще одно напоминание себе о том, кто я.

Погладил и этот рисунок. Коснулся халата – и он с мягким шелестом лег на пол.

– Люк…

– Тсс… тише…

В глазах ее – ужас и странное предвкушение. А его руки – все ниже: исследуют, гладят, играют.

– Не смотри.

Она закусила губу, прижимая ладонь справа к низу живота, почти над лобком.

– Не буду, если не хочешь.

Наконец-то коснуться губами груди, попробовать, ощутить, вспомнить вкус кожи. Наконец-то обнять, прижать к себе – чтобы уже не вырвалась, – впечатать ладонь в ягодицы, вжаться в нее. И никого и ничего на целом свете, кроме снежной грозы вокруг них. Никого и ничего, что бы помешало ему.

Подняться выше, найти ее губы, впиться в них – самые желанные на Туре и во всей Вселенной; вжать принцессу в стекло – вокруг нее ореолом разлились ломаные линии разбегающихся молний, закололи его острым льдом: помни, кто сейчас с тобой, помни, кто она! Больно и до дикости возбуждающе, до тьмы, поднимающейся из самых глубин тела, до хрипа и сжимающихся на запястьях пальцев – не отпущу, ни за что, никогда.

Марина вдруг отвернула голову, с каким-то отчаянием толкнула его в плечо – он шагнул назад, тяжело дыша, готовый уложить ее тут же, у стены, – и медленно, глядя ему в глаза, отняла руку от живота.

Люк опустил взгляд и замер, заметив, как дрожит она, сжав в кулаке жемчужную нить.

Там, на тонкой коже над тазовой косточкой, было выбито его имя, стилизованное под извивающегося кольцами, поднявшего голову змея. И не узнать свой почерк было невозможно – выглядела татуировка так, будто он взял острое перо и вырезал на ней свое клеймо.

Lucas.

Змей атакующий.

Прокричи она свое признание – и то оно не произвело бы такого эффекта.

Люк коснулся рисунка пальцем, повторяя движение руки при подписи, вздохнул, тряхнул головой, ослепленный вскипевшим желанием, притянул ее к себе за жемчужную нить, как за ошейник, – она спрятала лицо у него на плече, – подхватил под ягодицы и понес к кровати.

Марина, Марина…

Ты сама отдала себя мне в руки – и я не пожалею тебя.

Горячие губы на солоноватой от изнеможения коже – жемчуг мешает, и ты рвешь его под грохот громовых раскатов.

Я не прошу жалости. Только касайся меня вот так, обжигай темными глазами, царапай щетиной, сжимай, хрипя как зверь. Только не останавливайся.

Грудь – покрасневшая, набухшая, ноющая, – и тело тяжелое сверху, и пальцы жадны, и губы неистовы и снова и снова терзают тебя.

У тебя ведь никого не было? Скажи мне! Скажи…

Болезненный и злой женский укус в шею – и сдавленное ревнивое рычание, и пальцы там, где все уже влажно и горячо. И растерянный, ошалевший от удовольствия взгляд, когда она прекращает вздрагивать и выгибаться.

Скажи!

Не… было… никого…

Свирепая, бессмысленная радость – не ты ли растрачивал себя, тебе ли требовать того, что требуешь? И нежность – насколько ты еще вообще способен на нее, – потому что от одного Марининого низкого голоса, шепчущего что-то отрывистое, от бесстыдно торчащих вверх сосков, от атакующего змея под губами голову сносит напрочь.

Она, как миллионы покоренных женщин до нее, ложится на спину, вытягивает руки над головой, и приоткрывает губы, и разводит бедра, и выстанывает мужское имя: сейчас это твое имя – Люк, Лю-ю-ю-юк, – и кажется, что за одной ею ты охотился всю жизнь, единственную искал во всех остальных. Приподнимается, царапает ногтями черные простыни – потому что наконец-то ты в ней, и никакой крик и мольбы не могут остановить тебя.

Но она и не кричит – лишь сжимается от боли и всхлипывает, закусив губу. Пахнет кровью и солью.

«Марина», – шепчешь ты во влажный висок, задыхаясь от темной страсти, и руки твои дрожат, и голос срывается, и ты не можешь не двигаться.

Она не отстраняется – тяжело дышит, и комкает ткань, и ищет твои губы: дай, дай мне поддержки, дай мне себя.

Марина. Марина.

Она застывает, распахнув глаза и вцепившись тебе в плечи, – а ты продолжаешь бешено, неистово рваться вперед, – и видит вас обоих в объятиях снежной грозы, и судорожно, рычаще выдыхает в твои губы, и от звука этого все вокруг сжимается в горячий плотный комок и взрывается, заставляя тебя слепнуть и глохнуть от удовольствия.

Мир погрузился в тишину. И время перестало существовать.

Сколько раз после они шептали, кричали, выстанывали имена друг друга на черных простынях затерянного в горах логова? Сколько задремывали в обнимку – чтобы через какие-то минуты опять жадно тянуться к горячему телу рядом? Марина снова ложилась на спину, и становилась на колени, и выгибалась – и двигался навстречу его бедрам огненный цветок, доводя до исступления, – а он поил принцессу вином и кормил фруктами, обтирал влажными полотенцами, целовал ее лоно, чувствуя уколы вины и возбуждения, и гладил длинными пальцами свое клеймо на тонкой коже. Снова засыпал, не в силах оторваться от нее, – и ощущал теплую ладонь на своей щеке и мягкие усталые губы на плече.

Гроза, громыхая, уходила, открывая сереющее небо, когда силы покинули их, и они заснули в тесноте и жаре, в сплетении рук и ног, – мужчина и женщина, наконец-то познавшие друг друга.

* * *

Я проснулась от жажды и от бьющего в глаза яркого солнца. Мне было жарко – Люк спал рядом, обхватив меня рукой поперек талии, закинув ногу на бедра.

Тяжелый.

Заморгала, зажмурилась – над нами разливалось ослепительно-голубое небо, и если бы не тонкие струйки снега, стекающие по куполу, было бы полное ощущение лета. Пошевелилась, застонала сквозь зубы.

Все тело болело.

Люк задышал мне в волосы, потянулся поцеловать с закрытыми глазами.

– Нет-нет, – голос у меня был каркающий, сорванный, – никаких поцелуев с нечищеными зубами. Медсестра внутри меня категорически протестует.

Он усмехнулся, подул мне на висок и отстранился, закинув руки за голову. Я же попыталась встать.

За спиной щелкнула зажигалка, потянуло дымом.

– Отдам невинность за кофе, – простонала я, поднимаясь. Ноги дрожали.

– Отнести тебя?

– Отнеси. – Я рухнула обратно на кровать. – Боги, как все болит. Кто-то вчера постарался.

С его стороны раздался сытый смешок. Я обернулась: Люк лежал расслабленный, довольный и улыбался солнцу. Выглядел он таким помятым, что мне резко расхотелось видеть себя в зеркале.

– Ты знаешь, – пробормотала я лениво, подползая к нему и утыкаясь губами куда-то под мышку, вдыхая его запах и запах нашей близости, – что у тебя глаза светятся?

Ох, Люк, Люк.

Меня накрыло оглушающей, почти животной нежностью, и я прижалась еще сильнее.

Теперь я знаю, какой ты в любви – неистовый, сильный. Как завораживающе темны и беспощадны твои глаза, как искажается твое лицо в моменты наслаждения и срывается голос, как беспомощно подрагивают губы после. Как уязвим ты передо мной.

Я все знаю о тебе, даже то, что ты еще не понимаешь. И о себе тоже.

– Светятся, – отозвался он после недолгого молчания и провел рукой по моей спине. – После ранения началось. Когда я тха-охонга усмирить пытался.

– А-а-а, – успокоилась я. – Тогда это моя кровь действует.

– Кровь? – переспросил он хрипловато.

Я потерла глаза, морщась от ноющих мышц.

– Тебе не сказали? Этот муравей тебя не только проткнул, но и ядом отравил. А наша кровь способна нейтрализовывать яд. Она еще усиливает родовую магию. Пришлось тебя напоить. Только не говори никому, это семейный секрет. Мариан вон после того, как Васиной крови глотнул, начал оборачиваться, а в тебе, значит, тоже какие-то семейные способности проснулись. Вряд ли они заключаются только в светящихся глазах. С тобой больше ничего странного не происходило?

– Я начал видеть ветер, – проговорил он медленно.

– Ого. – Я поцеловала его куда дотянулась. – Ветер – это вроде вотчина Инландеров. Дармонширы – близкая родня?

– Дальняя, – ответил он небрежно. Сел, погладил меня по животу, задержал руку на змее.

– Откуда?

– Ты подписывал документы на дарение Пастуха, Люк. Полным именем. Просто скопировала, увеличила – и мне нарисовали, что хотела.

Он молча и почти по-хозяйски гладил меня по животу – и я, к ужасу своему, снова почувствовала теплое тянущее желание, будто за одну ночь безудержной страсти Люк усилил потребность в себе в сотни раз. Тоже села, провела рукой по его волосам – он охотно повернул голову, улыбаясь. Потеребила ухо, ощущая кончиками пальцев зажившие дырки от серег. Потянулась к своей мочке, вынула золотой гвоздик – крошечный цветок шиповника с белой окантовкой и маленьким рубином в центре.

Он наблюдал за моими действиями с любопытством – а его руки опять не давали мне покоя.

– Будешь носить мои цвета, Люк?

Он усмехнулся, склонил голову.

– Чьи же, если не твои, Марина.

– Дай мне вина. Нужно простерилизовать.

– Детка, – хрипловато проговорил он, – после этой ночи говорить о стерилизации нелепо.

– Не спорьте, ваша светлость. – Я прибавила строгости в голосе, и он пожал плечами, отклонился, пошарил рукой у кровати и протянул мне недопитый бокал.

Я оседлала Люка, окунула в вино серьгу – плотная красная жидкость потекла по моим пальцам – и с усилием вставила гвоздик в мочку. Кембритч едва заметно поморщился. Под серьгой выступила красная капля – или это было вино? Я слизнула ее, поцеловала его в шею и прошептала:

– Теперь и я пустила тебе кровь.

Он молча обнял меня, прижал к себе. И поднялся, понес в ванную комнату.

Следующий день незаметно перетек в ночь. Мы долго и лениво лежали в ванне, пока голод не выгнал нас к столу, и меня наконец-то напоили кофе.

Мы выходили на заснеженный склон и наблюдали, как несутся в долине машины, как двигаются тени от гор на слепящем снегу, и дышали свежим морозным воздухом – чтобы потом вернуться в теплый дом, скинуть с себя одежду и снова свалиться в постель. Не включали ни радио, ни телевизор, и казалось, что мы одни на Туре. Болтали, рассказывая друг другу о себе, – и теперь, после нашей близости, я понимала его гораздо лучше. Поведала я и о своих недавних приключениях – он страшно ругался и курил, и пришлось отвлекать надежным способом. Кажется, я вошла во вкус.

Нам было хорошо. Но нужно было возвращаться.

– Выходи за меня замуж, Марина, – сказал он ближе к утру, когда я, измотанная, уже почти дремала на его груди, ощущая, как сладко тянет тело, и вдыхая мужской запах.

– Ну уж нет, – пробормотала я и потянулась, – ты обещал мне свободу, а не брачные браслеты.

– А если серьезно?

– А если серьезно, я подумаю. Вдруг через месяц мы друг другу опротивеем?

Он усмехнулся.

– Я бы на твоем месте на это не рассчитывал.

– Рано, Люк. Мне всего двадцать три. И есть еще Ани. Мне нужно поговорить с ней.

– Я сам поговорю. Это мое дело и моя ответственность, Марин.

– У меня дурной характер. Невыносимый. И злой язык.

– Знала бы ты, сколько людей думают так же обо мне. А с характером, – он легко сжал мне место пониже спины, – мы что-нибудь придумаем. Не так уж он и страшен.

Я потерлась о Люка щекой. Теперь мне все время хотелось прикасаться к нему.

– Это потому, – сказала я ехидно, – что с тобой я почти всегда была кроткой овечкой. И Вася никогда не даст согласия на нашу свадьбу.

Он засмеялся.

– Это да. У ее величества я на плохом счету.

– Заслужил, – буркнула я лениво.

– Заслужил, – согласился он. – Так что, ты говоришь «нет»?

– Я говорю «давай спать». С чего это ты озаботился женитьбой?

Он помедлил.

– Ты – Марина Рудлог.

– Хочешь заглушить муки совести? Совратил невинную деву благородных кровей?

– Это будет честно.

Я подняла голову и насмешливо посмотрела ему в глаза.

– А если бы я была простой медсестрой Мариной Богуславской, ты бы тоже рвался жениться?

Темные глаза на мгновение стали задумчивыми, и он пробежался пальцами по моему запястью.

– Я хочу привязать тебя к себе. И хотел бы, кем бы ты ни была.

– Это почти «я люблю тебя», – с иронией проговорила я, поцеловала его в губы, провела носом по шее. – Врешь, но приятно. – Он дернул уголком рта. – Спи, Люк. Я подумаю. Только не торопи меня. Моя жизнь и так только что круто изменилась.

– Придется за тобой побегать.

– Угу.

– Я люблю тебя.

Столько изумления в хриплом голосе, что пришлось сдержать довольный вздох. Наконец-то ты догадался.

– Я тоже тебя люблю, Люк.

Мы выехали из долины, ставшей нашим убежищем, в середине следующего дня. Перед выездом я включила телефон – пусто. Ни звонков, ни сообщений. Набралась смелости и из машины позвонила Василине.

– Да, Марина. – Голос ее был грустен.

– Я еду домой, Вась. Жива и здорова.

– Хорошо. Мы ждем тебя. Мы всегда ждем тебя, Мариш.

Я покосилась на Люка – он вел машину, сосредоточенно глядя на дорогу. Не хотел мешать разговору, видимо.

– Ты не сердишься?

– Сержусь. Но этого следовало ожидать. Хорошо, что с тобой все в порядке. И хорошо, что вы сообщили Мариану. Я бы не восприняла это… достойно.

– Прости.

– Не за что. Я вспомнила себя, Марина.

– Да. Я тоже думала о тебе. Ангелина не вернулась?

– Нет еще.

– Плохо.

– Ты не ощущаешь ее сейчас? Чувствуешь, в какой она стороне?

Я покрутила головой.

– Она жива. Но я не очень соображаю, в каком направлении мы сейчас двигаемся. Она где-то на юге, да?

– Да. – Моя венценосная сестра тяжело вздохнула. – Она опять в Песках, Марина.