Текст книги "Пути следования: Российские школьники о миграциях, эвакуациях и депортациях ХХ века"

Отец его не пережил осуждения своего сына и умер в том же году. Та же участь постигла вскоре и Булгаш. Так, благодаря «неустанной заботе» советской власти, Даган Бараевич лишился и свободы, и дорогих его сердцу людей.

Через несколько дней после суда сформировали колонну, в которую попал Даган Бараевич, и повели под конвоем в тайгу по дорожке, вытоптанной в глубоком снегу. Колонну гнали около суток и пригнали в зону возле поселка Кача приблизительно в 50 километрах к западу от Красноярска.

Он попал в Качинскую промколонию, где отбывали срок старики и инвалиды, так как колония выполняла роль инвалидного лагеря краевого подчинения.

Колония, как и весь Красноярский край, была многонациональной, сидело здесь и несколько калмыков-спецпереселенцев. Зона, как положено, была огорожена забором из колючей проволоки, по углам стояли четыре караульные вышки, по периметру вдоль забора бегали на цепи сторожевые собаки. Здесь же был свой ШИЗО – штрафной изолятор. На территории лагеря, на километры окруженного тайгой, было не меньше десяти огромных ветхих бараков длиной метров по 50, внутри двухэтажные нары из кругляка. В каждом бараке помещалось по 100 и более заключенных. Одновременно в лагере пребывало до тысячи человек.

Качинская промколония производила шпалы и ширпотреб: мебель, лыжи, деревянную тару, бочки, ящики, а также занималась погрузочными работами на железнодорожной станции Кача и заготовкой дров для учреждений и предприятий Красноярска. Для производства работ на зоне была своя лесопилка, конюшня, подсобное хозяйство. Лес для инвалидного лагеря поставляли промышленные колонии, занятые лесозаготовками и обеспечивавшие дешевой древесиной предприятия и стройки региона и страны. Но в лагере был также отряд, который валил лес для собственных нужд, в него и попал Даган Бараевич.

Единственными средствами выжить были присущая ему сила воли и характерная для калмыков терпимость. У него было и особое преимущество перед другими – он был буддистом. В буддизме считается, что ничто над человеком не властно, кроме него самого.

Его пристанищем на долгие годы стал лагерный барак. В бараках было по две железных печки в разных концах. В середине барака нары зимой всегда были покрыты инеем. Холод пробирался внутрь помещения, подушка – дерюга, набитая соломой, – ночью примерзала к стене.

Клопы во множестве обитали в деревянных стенах и нарах и досаждали уставшим людям по ночам. От вшей люди страдали и днем и ночью. Избавиться от этой заразы было нечем, они просто заедали.

Зимой при сорока градусах ниже нуля уже не чувствовались пальцы рук и ног, в глазах становилось темно. Замерзали веки. Возникало чувство, как будто кто-то трет наждаком по глазам. Приходилось, ежась от холода, держать их как можно шире и моргать как можно меньше.

В остальное время года, когда внезапно разливалась обычно маловодная речушка Кача, заключенных мучили полчища комаров и мошек, от которых спасались всеми возможными способами, от накомарников до костров-«дымовух». Дым разъедал глаза и дыхательные пути. Небольшое облегчение наступало, когда моросил мелкий надоедливый дождь.

В первые годы не было разрешено ни писем, ни посылок. Письма Даган Бараевич стал писать во второй половине срока, когда ограничение в правах сняли и ему удалось разыскать невестку с племянницами и начать с ними переписку.

Даган Бараевич, как мог, опекал самых слабых в отряде, старался облегчить их существование. Попадали к ним и молодые, совсем еще дети, и Даган Бараевич старался выполнять тяжелую работу, оставляя им более легкую, например, расчищать от снега место работы, прорубать просеки, стаскивать в кучи валежники сухостой.

Позднее он оберегал родных, никогда не говорил о том, что ему пришлось пережить в те годы. Его дети отмечают, что он был немногословен, лишнего никогда ничего не говорил, особенно чужим, даже никогда не рассказывал, что сидел в тюрьме за песни и стихи. И про то, как воевал. Всегда отнекивался.

Только сейчас, почти через двадцать лет после его ухода, дети узнали о многих обстоятельствах его жизни по копии «Уголовного дела № 7550» и по воспоминаниям своей двоюродной сестры Валентины Налаевны Настаевой. Ее отец, Санджи Четырович Налаев, часто рассказывал ей о том, каким был Даган Бараевич и что он, Санджи Четырович, выжил в лагере только благодаря знакомству с этим человеком.

Надо сказать, что время, проведенное в лагерях, Даган Бараевич не считал потраченным напрасно. Здесь он познакомился интересными людьми (в то время в лагерях сидели многие образованные, интеллигентные люди), научился русскому языку.

18 июля 1955 года оперуполномоченным отдела ИТЛ Управления МВД Красноярского края майором Мишустиным «были рассмотрены материалы архивно-следственного дела № 57262 по обвинению Такаева Дагана Бараевича…». Дело рассматривалось по списку, в числе других. В «Заключении по делу» майор Мишустин пишет: «.. нахожу, что вина Такаева Д. Б. по ст. 58–10 ч. 2 доказана. Однако определенная [судом] Такаеву мера наказания является жесткой, не соответствующей содеянному и личности осужденного». Времена поменялись – меру наказания, определенную судом в 1947 году как справедливую, сотрудник УМВД в 1955 году считает жесткой и предлагает «приговор Такаева Д.Б. изменить до пределов отбытого им срока лишения свободы».

На основании этого заключения 22 октября 1955 года был вынесен протест прокурора в порядке надзора. Прокурор обращается в Судебную коллегию по уголовным делам Верховного суда РСФСР с просьбой «приговор Красноярского краевого суда от 4 марта 1947 года в отношении Такаева Дагана Бараевича отменить, а уголовное дело о нем производством прекратить за недоказанностью обвинения». За три месяца – такая метаморфоза: обвинения, оказывается, не были доказаны. «Прекратить преследование в уголовном порядке» означало реабилитацию. В протесте говорится: «Песня, которую сочинил Такаев, по характеру не является контрреволюционной. Дневник Такаев не вел, а производил отдельные записи на клочках бумажек о своих переживаниях в период нахождения его в госпитале и на фронте, а суд неправильно расценил эти записи».

Когда администрация ИТЛ сообщила Дагану Бараевичу, что его дело пересматривают и, возможно, он выйдет на свободу досрочно, он сначала подумал, что это шутка, столь невероятной была для него такая новость.

9 января 1956 года Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР рассмотрела дело по протесту прокурора на приговор Красноярского краевого суда и вынесла определение «отменить приговор в отношении Такаева Д.Б., преследование в уголовном порядке прекратить и из-под стражи его освободить». В определении установлено, что у Красноярского крайсуда «не было основания делать вывод о том, что Такаев совершил преступление, предусмотренное ст. 58–10 ч. II УК». Понадобилось долгих десять лет, чтобы разобраться в «обстоятельствах дела». До окончания отбытия срока наказания оставалось чуть больше полгода.

Его выпустили из лагеря в январе 1956 года, но паспорт не дали, а «поставили под комендатуру», то есть освободили со справкой и направлением в совхоз «Сталинец» Ужурского района Красноярского края, в первое место его ссылки. Даган Бараевич не стал проситься в Новую Покровку Алтайского края. Отец и Булгаш умерли, и он, вероятно, не хотел бередить душу воспоминаниями.

9 января 1956 года Даган Бараевич был реабилитирован по статье 58 УК РСФСР Верховным судом РСФСР (П-4464). Но, с точки зрения государства, он по-прежнему был виноват в том, что родился калмыком. Эту вину сняли с него много позже, уже посмертно.

В январе 1956 года он высадился с маленьким чемоданчиком из фанеры на железнодорожный перрон станции Ужур. Поезд тут стоял лишь две-три минуты. Здесь его ждала Ольга (Очир) Налаевна Санджиева, сестра солагерника Санджи Четыровича Налаева. Ольга Налаевна осенью 1955 года ездила в Качинский лагерь навестить брата. Уже были послабления для спецпереселенцев, и можно было свободно ездить по краю, а зэкам разрешались свидания с родными. Ольга Налаевна некоторое время жила в поселке Кача, даже устроилась где-то уборщицей, чтобы помочь брату деньгами.

Санджи Четырович познакомил ее с Даганом Бараевичем и сосватал их. Он считал, что многим, в том числе и жизнью, обязан ему и отдать за него сестру – это самое малое, что он может сделать для него. Никакой свадьбы, естественно, не было.

Даган Бараевич стал работать в колхозе «Сталинец» Ужурского района Красноярского края возчиком. Деятельный человек, он хотел быстрее вернуться к повседневным делам: заботиться о семье, заниматься житейскими мелочами.

В доме у Такаевых все было предельно скромно. Все, что носили, сделано было своими руками: покупали ткань и шили сами одежду. Даган Бараевич сам плел плетки, ремонтировал обувь, конскую упряжь и делал всю мужскую работу в доме.

Как и раньше, люди каким-то образом узнавали, где живет Даган Бараевич, шли и ехали к нему отовсюду со своими проблемами. В семье до сих пор сохранились его записные книжки, исписанные химическим карандашом старательным каллиграфическим почерком.

Бумага в этих записных книжках обветшала и пожелтела от времени, некоторые страницы отсутствуют, многие строчки размыты. Записи выполнены на калмыцком языке, хотя русский к тому моменту Даган Бараевич уже знал хорошо. После лагеря он прекрасно излагал свои мысли на «великом и могучем», но устная речь его выдавала – он говорил с легким акцентом.

Мы смогли разобрать и кое-что понять. Дело не в нашем незнании языка (нам помогали родители), а в том, что калмыцкий алфавит претерпел с 1925 года множество изменений и нововведений. Старомонгольская графическая основа показалась новым властям неприемлемой, и с тех пор по сей день почти каждое десятилетие меняется алфавит: латинизированный заменяется кириллицей и, наоборот, вводится монгольское написание букв или немецкое – с умлаутом, затем снова принимается алфавит на базе русской графики. Все это влекло за собой безграмотность населения, утрату языка и культуры народа.

Тексты в этих книжицах—тярни (заговоры), зальвр (молитвы) и маани (заклинания) – Даган Бараевич составлял сам и применял, по воспоминаниям родных, для лечения, для снятия порчи и сглаза. Искусству составления заклинаний Даган Бараевич никого из родных не научил, никто из детей никогда и не интересовался его деятельностью.

Установить даже приблизительную дату их написания невозможно. Скорее всего, они сделаны в 50-60-х годах, так как более ранние записи и дневники были изъяты при обыске.

Зарождение заговоров и заклинаний как части духовной культуры – историческое явление. В округе, к счастью, всегда находился соотечественник – их хороший знаток. В период депортации такие люди стали силой, питавшей дух народа, объединявшей его, стремившейся вселять терпимость и веру в лучшие времена. Они в меру своего дара занимались врачеванием, устраняли физические и душевные страдания земляков.

Одним из таких носителей нравственных и культурных ценностей народа являлся и Даган Бараевич. По вечерам в его доме любили собираться друзья и родственники.

Стихи и песни после освобождения из лагеря он уже не писал. Десять лет сталинских лагерей отбили у него, вероятно, охоту их писать. Много еще хорошего, талантливого, значительного мог бы, наверно, создать Даган Бараевич, но он дорожил семьей, близкими и не хотел усложнять им жизнь.

Началась хрущевская «оттепель», и вся страна пришла в движение. Спецпереселенцы стали спешно покидать Сибирь, торопясь, словно боялись опоздать на последний поезд, и терпеливо сносили все тяготы долгого пути, лишь бы поскорей вернуться домой.

Даган Бараевич собирался так лихорадочно, так торопливо, что бросил почти все, что нажил: мебель продавать долго и хлопотно – раздарил. Домашнюю живность, состоявшую из коров Лыски и Рябой, погрузили в эшелон, благо проезд, как и в 1943 году, опять был за счет государства. Багажа у них было – полтора узла да двое детей.

В конце лета 1957 года семья Такаевых приехала на постоянное место жительства в Волгоградскую область. Село Луговое находится на границе с Калмыкией.

Даган Бараевич не поселился в Зургане Малодербетовского района, скорее всего, по двум причинам. Возможно, ему не хотелось встречаться с земляками, свидетельствовавшими против него на суде, чтобы не вспоминать о прошлом и не будить в душе обиды, злости или ненависти. Владимир Даганович вспоминает: «Отец был истинным интеллигентом. Никогда не сплетничал о людях, не говорил лишнего, никогда не выплескивал наружу обид и огорчений. Он всегда переживал за других людей, которые оказались в трудной или неловкой ситуации».

В то время Даган Бараевич не мог практиковать открыто. Но как бы далеко он ни жил, люди добирались к нему с самыми разными проблемами и просьбами: вылечить человека, провести обряд проводов души покойного, помочь найти потерявшуюся скотину. И для всех находились доброе слово и приветливая улыбка. Даган Бараевич и Ольга Налаевна говорили соседям, что это приехали родственники. Из-за трудностей с транспортом и дорогами многие оставались жить у Такаевых по нескольку недель, а то и месяцев. Возможно, Даган Бараевич был для них в то время последней надеждой.

На новом месте нужно было начинать все с самого начала, но Даган Бараевич не отчаивался. Он устроился чабаном. На животноводческой стоянке под жилье была приспособлена старая землянка с оплывшими от дождей и ветра глинобитными стенами, облупившейся штукатуркой внутри, приземистой крышей набекрень. Печка стояла прямо по центру этой хибарки и разделяла помещение на две импровизированные комнатки, где умещались все: в одной комнате жила семья Дагана Бараевича, в другой – подпаски, помощники чабана.

Быт калмыцких поселков всегда был непритязателен, жилые постройки большей частью убоги, удобства минимальны, все жили в очень стесненных жилищных условиях. Да и сами дома весьма просты. Их хозяевам, вероятно, казалось, будто только так все и может быть устроено. Возможно, причиной тому – остатки кочевого менталитета в сознании жителей наших мест, этим и диктуется пренебрежение излишествами в земном существовании, кратком и преходящем в масштабах вечности.

Хлебосольные и приветливые Такаевы привечали всех. У них всегда был накрыт стол, и в доме у них было полно народу: приезжали друзья, знакомые, жили родственники. Все без исключения рассказчики отмечают степенную размеренную походку, тихий, но уверенный голос хозяина, как будто он прислушивался к тому, что мало кто замечает в суете каждодневных забот. У него была удивительная черта – любому поступку людей он пытался найти оправдание.

А сам Даган Бараевич, истосковавшийся по свободе, семейному очагу и домашнему теплу, с удовольствием делал главное дело своей жизни – растил детей. С первых же дней жизни все скарлатины и ангины своих детей всегда лечил сам. Первый рисунок дочери Булгун – кособокая елка и возле нее заяц-великан – он вставил в рамку.

На исходе хрущевской «оттепели» тема депортации калмыков опять стала запретной. За такие разговоры можно было получить клеймо антисоветчика.

Как мы уже отметили, поражение в правах, определенное в приговоре, видимо, относилось и к его инвалидности. Только по возвращении на родину он получил III, рабочую группу инвалидности. Пройти комиссию было трудно: он жил далеко от районного центра, а с транспортом было в те времена тяжело. К тому же каждый раз приходилось, кроме обязательного медицинского осмотра, добывать уйму различных справок: связан или не связан с сельским хозяйством, платишь ли налог за каждую голову скота, имеешь или нет побочные заработки и доходы. Даже требовали характеристики и прочее – факт чиновничьего произвола. Он попусту тратил много времени и сил, и половину которых не компенсировала получаемая им тогда мизерная пенсия в сорок рублей. И он махнул рукой.

Много позже сельский участковый врач, неравнодушный человек, стал писать запросы, собирать документы и добился-таки, что Дагану Бараевичу дали вторую группу инвалидности. Владимир Даганович рассказывает по этому поводу: «В 70-х годах врач Вера Михайловна (фамилии не помню) писала везде письма, и, кажется, из Алма-Аты прислали подтверждение, что отец – инвалид войны II группы. С тех пор он стал получать около ста рублей пенсии. До конца жизни он помнил ее: „Это Веры Михайловны заслуга!“

В последние годы жизни Даган Бараевич был очень болен и нуждался в лечении и уходе. Булгун Даган овна, старшая дочь, забрала родителей к себе, в городскую „двушку“, где жили они теперь впятером.

Несмотря на тесноту, в доме, как всегда, толпился народ: приходили родственники, соседи, знакомые. Даган Бараевич сильно изменился, вроде бы и ростом стал поменьше. Это был уже не тот „естся цокад йовдг кюн“, как про него всегда говорили, энергичный, сильный мужчина. Хотя 75 лет – это не так уж и много. Это обычный возраст для многих людей, особенно живущих в благополучных странах. Но ничто в жизни не проходит бесследно, особенно трудности и горести, а их на долю Дагана Бараевича выпало предостаточно: тяжелая крестьянская жизнь, война, ранения, контузия, десять лет лагерей, холод, голод, болезни сделали свое дело, превратив его раньше времени в старика.

Он с трудом передвигался по комнате, глаза его словно бы выцвели, потускнели, и, когда он пытался что-либо разглядеть, сильно щурился. Профессиональная болезнь: глаза у танкистов все время в пыли, мелькание лучей света в закрытом темном корпусе, люди слепли оттого, что по смотровым щелям били из всех видов оружия. Сделали свое дело и пытки ослепляющим светом в тюрьме, костры-„дымовухи“ и морозы в Сибири.

Короткими шаркающими шажками он выходил из своей комнаты на кухню – вот и вся прогулка. Выйти на улицу, чтобы подышать свежим воздухом, у него уже не было сил, а в доме не было лифта.

С годами старые фронтовые раны стали напоминать о себе все чаще. Когда Даган Бараевич с Ольгой Налаевной переехали в Элисту к дочери, боли в руке уже не прекращались, иногда только становясь глуше. Днем он мог застывать, долго глядя перед собой. В последние годы с ним такое случалось часто: топчется по дому по своим делам и вдруг беспомощно останавливается, словно пытается вспомнить что-то давно пережитое и мучительно-важное.

Когда болезнь опрокидывала его в забытье (приступы с годами только участились), приходя в себя, спрашивал: „Я не стонал? “ И успокаивался, получив отрицательный ответ.

Он признавался иногда, что скучает в городе по простору степи и что ему снятся ковыль, лиманы, отары и гурты и даже сусличьи бугорки. „Я чист, я готов к встрече со своим будущим, я отработал свою карму и освободился от тяжкого груза. Воспоминания мои будут лишь радостными, светлыми“, – говорил он близким. И добавлял: „А мир все-таки лучше, чем кажется нам“. Но большей частью отмалчивался. Наверное, думал о прошлом».

В 1991 году Даган Бараевич попал в больницу с диагнозом «перелом шейки бедра»: во время очередного припадка он упал неудачно и сломал ногу. Врачи не помогли ничем и отмахнулись – отправили домой. В нашем государстве к старикам относятся бездушно, как к досадному недоразумению. И пенсионный возраст называют странно – «годы дожития». А отсюда и отношение чиновников и врачей, как будто чиновники, врачи и те, кто принимает законы, бессмертны, никогда не состарятся и не заболеют.

Он просто устал жить и тихо отошел в забытьи. Смерть избавила его от дальнейших страданий.

Полистав документы из семейного архива, мы долго рассматривали его фотографии, мысленно ведя с ним почтительную беседу. Есть люди, чья судьба является важным уроком для остальных.

¹ По аналогии с «Сокровенным сказанием монголов», старинным памятником монгольской истории и литературы.

² Перевод песни Д. Б. Такаева о депортации (из следственного дела).

«Да вроде так все и должно быть…»
История жизни Доры Ивановны Павловой – спецпереселенки из Крыма

Надежда Кондакова

Школа № 1, г. Соликамск Пермского края, научный руководитель Л.А. Гирко

Дора Ивановна – болгарка, высланная из Крыма по национальному признаку, бывшая спецпереселенка, с 1944 года она живет на Урале, с 1945-го – в Соликамске. С этого же года до выхода на пенсию в 1975 году она работала в средней школе № 1 нашего города. Сегодня Дора Ивановна живет одна, умер ее муж, дети и внуки живут отдельно. Летом 2010 года Доре Ивановне исполнилось 90 лет, она не без труда передвигается по квартире, жалуется на зрение и слух. Но у нее хорошая память, прекрасная речь – настоящая учительская речь! А рассказывает она так, будто читает интереснейшую книгу, только это вовсе не книга, а ее воспоминания – рассказ о прожитых годах, в которых было и горе, и счастье.