Текст книги "Пути следования: Российские школьники о миграциях, эвакуациях и депортациях ХХ века"

Дора Ивановна родилась в селе Желябовка в Крыму. Мне было интересно узнать, что это за село, может, у него есть и своя история, есть ли сведения, как живет Желябовка сегодня. Тем более с 1944 года сама Дора Ивановна на родине не была.

Вспоминает Дора Ивановна: «Я родилась в Крыму в 1920 году. Моя родина – большое болгарское село – Желябовка Сейтлерского района, Крымской области, сегодня район наш называется Нижнегорский. Мой дедушка рассказывал, что наши родственники после войны с турками по разрешению царицы переехали в эти края из Болгарии. Здесь давали землю, они думали, что здесь они смогут жить спокойно».

Представители старшего поколения, с которыми довелось беседовать, в основном 1916–1935 годов рождения, хранят в памяти светлый образ родины своего детства и юности. В поселке Виноградном сосредоточились в основном выходцы из деревни Марфовка Приморского района Крымской области. Кроме того, есть выходцы из деревень Узун-Аяк, Туйгуч и Желябовка. Глубина исторической памяти восходит к временам турецкого ига и обстоятельствам поселения в Крыму¹.

И Дора Ивановна в своих воспоминаниях упомянула, что ее родное село вначале называлось Андреевка. Название Желябовка – название «советское» – так село было названо в честь революционера Желябова в 1925 году.

Дора Ивановна: «Здесь жили в основном крестьяне: работали на полях, выращивали овощи, фрукты в садах. Жили за счет своего труда – кто работал, тот и жил неплохо. Дедушка был грамотным, был он инспектором по начальным школам, не вспомню, как правильно называлась его должность. У него была прекрасная библиотека, книги в красивых бархатных переплетах, мне очень хотелось их взять в руки, но это не разрешалось. А бабушка была совсем неграмотная. Но помогала женщинам при родах, была повитухой, так тогда таких женщин называли. Мои родители были крестьяне, отец Иван Константинович Вербов, мама Каллистра Федоровна Вербова, а еще в нашей семье были сестра Полина, на три года младше меня, и братик Костя, он родился в 1926 году. Мы жили вместе с дедушкой и бабушкой по отцу. Дедушка построил с сыновьями большой каменный дом для себя и сыновей – их было три сына.

В селе была большая, богато убранная церковь – такая красота, меня туда бабушка водила, она же и учила меня молиться. А потом церковь разрушили, все это было на наших глазах».

Как мне удалось выяснить, это был храм Святого Николая Чудотворца – одного из почитаемых болгарами святых.

У Желябовки есть своя история, и даже название села отражает исторические события: в Средние века татарская деревня Орус-Коджа, с середины XIX века – Андреевка, а с установлением советской власти – Желябовка. Менялось и основное население: вначале татары, позже – русские, украинцы, болгары, их в начале прошлого века было большинство.

Старший сын Доры Ивановны Евгений Сергеевич два года назад побывал в Желябовке. В основном село сегодня заселяют русские и украинцы, меняется его облик, в Желябовке скупают землю, строятся не дома, а коттеджи, но самое главное – в бывшем болгарском селе Желябовке почти нет болгар.

Детство Доры Ивановны совпало с коллективизацией, а значит, и с раскулачиванием, ссылками людей, признанных кулаками.

Дора Ивановна: «Вот по селу поползли слухи, что будут искать кулаков и выселять их на Урал. Само это слово „Урал “так страшил о люд ей! Один знакомый папы предупредил его, что наша семья тоже попала в списки кулаков, что их будут отправлять в ссылку. Это уже были не просто слова, нашу семью, дедушку и бабушку уже выгнали из нового каменного дома, мы стали жить в старом доме. Как волновались родители, дедушка и бабушка – все это чувствовали мы, дети. Решили прятаться. Но куда? Как? Крым маленький – не спрячешься, да и из села не уйдешь просто так. Рядом с Желябовкой стоял цыганский табор. Папа стал просить цыган помочь нам незаметно выбраться из села. Цыган пообещал, но просил заплатить – дать овцу и постель. За эту „плату“ цыгане спрятали нас и помогли бежать за Джанкой, в татарскую деревню. Рядом с деревней были поля и огороды, на которых выращивали овощи для завода „Крымконсервтрест“. Родители смогли устроиться работать на этих огородах. А поселились мы в амбаре, другого жилья не нашлось. Но покоя для семьи не было: родители волновались, как там дома, как дедушка и бабушка, может быть, нас ищут, чтобы арестовать. Так вышло, что мы о них ничего не знали очень долго, боялись им о себе что-то сообщать».

«В Крыму в 1930 году общее число арестованных по первой категории крестьян составило 1012 человек. Приведенную цифру никак нельзя называть полной, поскольку речь здесь идет только о главах семей. С учетом остальных членов семей реальное число раскулаченных составит не менее 5 тыс. человек.

Из названного выше количества арестованных 3 76 были приговорены к разным срокам лишения свободы, в основном – 3–5 лет, остальные – высланы за пределы Крыма в районы Архангельской области, Урала и Восточной Сибири. Кроме того, все привлеченные по первой категории лица были лишены избирательных прав. <…>

К 1 марта 1930 года в Крыму было раскулачено 2682 хозяйства. С учетом средней численности семьи (3,8–4 человека) это составляет около 10 тысяч человек. <…> Весной 1931 г. коллективизация в Крыму была в основном завершена. К концу 1931 г. колхозы объединяли 85 % крестьянских хозяйств и занимали 94 % площадей зерновых культур, 98 % площадей табака, 95,5 % садов, 98 % огородов и 86 % виноградников. <…> К концу 1932 года вне колхозов осталось только 15 % дворов»².

Как это было, мы узнаем со слов Доры Ивановны. Каким же был результат коллективизации, ее достижения? Коллективизация явилась главной причиной голода 1932–1933 годов, который, помимо Украины, Белоруссии, Кубани и других территорий, задел и Крым. По разным оценкам, за период 1932–1933 годов голодной смертью умерло не менее 5–7 миллионов человек. Драматизм тех событий и сегодня не оставляет нас равнодушными, особенно когда слышишь рассказ об этом из «первых уст», от человека, который пережил все это сам.

Дора Ивановна: «Когда начался голод, произошел такой случай: у ворот дома дедушка увидел двух девочек – подростков, белорусок. Наши и не заметили, как они подошли к дому, а когда увидели, то было уже поздно, одна из девочек умерла. А вторая, Шура, была совсем без сил. Она даже не могла никого позвать, сидела рядом с умершей сестрой, которая уже окаменела. Шуру дедушка с бабушкой оставили у себя. Она и жила с ними все годы потом, в войну тоже жила. Дедушка с бабушкой ее и замуж выдали. И уже позже она, оставшаяся в Крыму, ведь она белоруска была, разыскала нас через Красный Крест, мы писали друг другу письма, посылали посылки. Она нам – фрукты, изюм, орехи, сушеные яблоки. А мы ей– картошку, только она по дороге замерзла, долго посылка шла, в холод попала».

О голоде Дора Ивановна не может вспоминать без слез, приговаривая, что вы никогда, никогда не поймете, что это такое…

Дора Ивановна: «Мы жили в татарской деревне, родители работали, и вот в дом пришла беда. Раз по селу проехала машина, которую все очень боялись, – „черный ворон“. Все, даже мы, ребятишки, знали, что это едут кого-то арестовывать. Арестовали тогда троих мужчин: украинца, белоруса и нашего папу. Уже потом мы узнали, что они были в тюрьме в Симферополе. Маму тут же выгнали с работы. И тогда нам пришлось голодать. Пока было лето, еще было терпимо. Ели всякую зелень, траву – все, что можно было есть. Но вот пришла зима – еды не было никакой, только вода, одна вода. И семья стала опухать от голода, ноги у мамы стали как бревна, она плакала, мы тоже плакали, но мама ничем не могла нам помочь. И никто почти не помогал: лишь иногда татарские женщины приносили кувшинчик молока. И никто не знал, что нас ждет дальше, о папе мы ничего не знали, жив ли, где он. Нам с сестрой Полиной в школе давали по 200 граммов хлеба, всем ученикам хлеб давали, но накормить этим хлебом маму и брата мы не могли. В эту страшную зиму умер маленький братик Костя, ему было всего семь лет…»

Дора Ивановна плачет и сейчас, рассказывая об этом.

«И даже похоронить его было некому и не в чем. Мама нашла в деревне мужчину, который сколотил из ящиков, в которых привозили спички, маленький гроб. Вот так и похоронили нашего братика. Папы не было полгода. И вдруг они, трое арестованных, вернулись. Сидели они в тюрьме в Симферополе. Когда их привезли в поселок, они настолько были слабыми, что один из освобожденных просто не мог стоять, упал на землю. А мы папу не узнали. Он изменился не только от голода и тоски, но и от побоев – лицо все было синее, страшно смотреть!

И сразу же по-другому повели себя местные, друг отца, татарин, собрал людей, стал их упрекать, как могли они допустить, что семья этого человека так страдала, осталась без продуктов?! А местные жили хорошо, забегали, принесли кукурузную муку, лепешки, молоко, столько еды… Отец был хороший работник, знал многое в крестьянской работе. Этот человек, татарин, требовал, чтобы через неделю наш папа был здоров, чтобы он мог уже работать. И правда, через неделю отцу стало лучше, стало светлеть лицо, заживали следы побоев».

Стоит сказать о том, как училась Дора Ивановна, ведь в эти годы она была уже школьного возраста.

Дора Ивановна: «В первый класс я пошла учиться в Желябовке, там была русская школа. Как же мне нравилось учиться! Дома все говорили на болгарском, а школа русская, но учителя были такие хорошие! И училась я очень хорошо, была отличница, хоть и уроки велись на русском языке, пусть он и был мне не родной язык. Я и сейчас думаю на болгарском. Прижму, прижму к себе букварь, такая я счастливая! Я букварь к Новому году в первом классе наизусть выучила, все картинки помнила. А вот когда мы бежали в татарскую деревню, осенью я пошла в школу, и снова это был 1-й класс, уже в татарской школе. Преподавали на татарском языке, и учителя были татары. Запомнился один – злой, который бил детей по голове, дергал за уши. Полина, младшая сестра, от этих побоев пострадала: заболела голова, распухли щеки. Нужно было ехать к врачу. Но как? Лошади у нас не было. Полину пожалел один сосед – тоже татарин. Он дал отцу лошадь, и отец верхом на лошади, посадил перед собой Полину, повез ее к врачу в Джанкой. Родители боялись заступиться за дочку. Кто они в этой деревне? Никто! Слава богу, в больнице Поле помогли, она поправилась.

А я училась хорошо и в татарской школе. До сих пор помню стихи на татарском языке. А было так: на празднике 1 Мая директор выступал на митинге, сказал в своей речи на трибуне, что школа работает очень хорошо, если даже русских учат на татарском языке на „отлично“, и привел меня в пример. А еще в татарской деревне были свои татарские праздники. И в школе мне дали выучить стихи на татарском языке, которые я выучила хорошо, выразительно прочитала, все меня хвалили, а потом подарили кулек конфет и татарский платочек».

Очень трогательно слышать, как любила Дора Ивановна учиться, как она по-доброму отзывается об учителях, ей и сегодня доставляет удовольствие вспомнить о своих успехах в учебе, она с удовольствием шутит, вспоминая себя ребенком. И понимаешь, что среди всей тяжести жизни тех лет школа и учеба в ней для Доры Ивановны была счастьем. Вот почему она так хорошо помнит школьные годы. Например, Дора Ивановна и сегодня помнит и читает наизусть стихи на татарском языке. А ее отличные оценки подтверждает, можно сказать, чудом сохранившийся документ – свидетельство об окончании семилетней школы на «отлично».

Опасаясь высылки, родители Доры Ивановны не могли вернуться домой, в Желябовку, но нельзя было оставаться и в татарской деревне – не стало работы. И снова семья меняет место жительства – теперь это немецкое село.

Дора Ивановна: «Немецкое село было богатым, красивым: дома добротные, каменные. У татар таких не было, домики были глинобитные, маленькие.

Немецкий колхоз находился в Калайском районе. Там нашлась работа для родителей: папа работал в поле, а мама поваром. Колхоз назывался „1040“, это в честь того, что в стране уже было 1040 МТС (машинно-тракторных станций). Мы были в колхозе самые бедные. И жили мы в этом месте до самой войны.

Прошло лето, начался учебный год. И я снова пошла в школу, теперь уже немецкую школу. Меня „догнала“ моя сестра Полина, мы стали учиться с нею вместе в одном классе. Уроки велись на немецком языке. Была и русская группа, где были русские, украинцы, белорусы. Занятия для них проводили во вторую смену. Я и здесь училась очень хорошо, очень старалась и три класса окончила на „отлично“. В этом поселке дети учились до 3-го класса. С 4-го по 7-й класс я училась в районном центре в русской школе. И в немецкой школе, и в семилетке были замечательные учителя!»

А потом сбылась ее мечта – она стала студенткой педагогического училища.

Дора Ивановна: «Поступила я без экзаменов! Замечательные, знающие были преподаватели, научили нас многому! Это были в основном „старые“ учителя, они еще до советской власти преподавали. Нам платили хорошую стипендию – 80 рублей, хорошо кормили. У педучилища было подсобное хозяйство – сад, огород, там выращивали овощи, фрукты. Все это шло нам в столовую. Стипендию я не тратила, копила, чтобы помочь оставшимся в колхозе „1040“ родителям. Купила я за годы учебы папе костюм, маме кофту, Поле тоже что-то покупала из обновок. Студенты были очень дружные: русские, украинцы, греки, армяне, евреи. Здесь я научилась играть на скрипке, занималась спортом и была первая в училище по бегу на городских соревнованиях. И по всем предметам я училась на „отлично“. Очень нравился мне немецкий язык, у нас сохранился документ об окончании педагогического училища, в нем одни отличные оценки».

Дора Ивановна: «Сдали мы все выпускные экзамены. Праздничный вечер был накануне 22 июня 1941 года. Душно, лето же, вышли мы из помещения на улицу, а в городе так пусто! Всем девушкам нравились моряки, в форме, бескозырках. Кое-где мелькнет моряк или офицер, почти никого нет из мужчин в форме. Куда все делись? Мы гуляли по городу. А утром все узнали – война! Люди поняли это по грохоту, такой гул стоял! Это немецкие самолеты бомбили Севастополь. Что тут началось! Паника, начали грабить магазины, около них такая давка была! Даже страшно вспоминать! Мы побежали в общежитие. Все были напуганы, понимали, что надо возвращаться домой, к родным, но как? Кто мог уехать – уехали. Поезда отменялись. И мне, и другим девочкам уехать не пришлось: поезд „Феодосия – Джанкой“ отменили. И я, и две девушки еврейки пошли домой пешком. Шли больше недели, голодные, испуганные, без денег. А такая жара стояла! Просили людей нас покормить, пустить переночевать. Так я оказалась в Желябовке, не дошла до родителей, идти одной было страшно, девочки-еврейки жили в другом месте. Они пошли в свою деревню. Даже не знаю, остались они живы или нет. Скорее всего, погибли, потому что потом, когда немцы пришли, евреев расстреливали. Сама я не видела, но все знали, что фашисты сгоняли евреев и расстреливали в противотанковых траншеях. Так я оказалась у дедушки с бабушкой в Желябовке, с ними и прожила всю войну.

Шла война, месяца два или больше прошло с начала войны, Крым немцы сразу не взяли. Красная армия уходила, через Желябовку солдаты шли, такие все злые, голодные, уставшие. Плохо одеты, ноги в кровь стерты. Так все это страшно было видеть! И вот наступила ночь, когда все стихло – нет наших, ушли. Такая тишина была! А утром в село вошли немцы. Первой проехала машина с фашистским флагом. С ними на машине переводчик был, всех нас согнали на площадь, такой шум, волнение. И переводчик этот на плохом русском переводил то, что офицер говорил. Помню, как говорил переводчик, что раньше вы ходили в резиновых сапогах, а теперь будете в кожаных сапогах ходить…

Стали немцев по квартирам размещать. В нашем доме, из которого нас когда-то выгнали, был немецкий штаб, а мы жили рядом со штабом, в том старом доме, в какой нас выгнали при коллективизации. В войну вырубили наш сад на дрова, это сделали румыны. Немцы нас не обижали, только очень скупые были: голодно было, вот солдаты немецкие что-то едят, а дети смотрят, маленькие же, те ничего не давали поесть. Только потом, уже в конце войны у них тоже плохо со снабжением было, стали у нас продукты отбирать. Я думаю, что простые солдаты не хотели воевать, много было уже в возрасте солдат немецких. А через день после немцев пришли румыны, они в основном и были в Желябовке. Румыны отбирали все: вещи, продукты, часто попойки устраивали, с ними и женщины были.

Как мы жили? У нас была закопана бочка пшеницы, вот ею и питались. Но и огороды были, овощи, земля-то плодородная, все росло. И был у нас комендант, немец пожилой, почти старик, ему было 72 года, он приехал сюда, потому что думал, что после войны ему эту землю отдадут. Звали его барон фон Шак. Очень старался, чтобы все работали – в поле, на ферме. Соединили три бывших колхоза, остались и те, кто в них работал, – и колхозники, и агроном. Привезли сель-хозинвентарь, семена привозили. Сам фон Шак между бывшими колхозами ездил на двуколке. Он к людям хорошо относился, за работу платили.

Стали молодежь в Германию угонять. А рядом с нами жили старички, бабушка инвалид была, у них была внучка – девушка, они ее и воспитали. Плачут они, одна внучка, а ее угоняют в Германию. А я и вступилась за нее, немецкий-то я знала, выучила его, пока жила в немецком колхозе. И очень все люди, наши желябовские, просили: «Дора, говори, говори…» Пришлось мне заговорить по-немецки. Объясняю, что старики одни, никого, кроме внучки, у них нет, а комендант очень обрадовался, когда узнал, что я немецкий знаю. Говорит мне, будешь у меня переводчицей, а то наш переводчик плохо русский знает. А куда мне деваться? Я стала отказываться, говорить, что не смогу. А он мне – ничего, сможешь, научишься. Пришлось переводить, когда он требовал. Раз был такой случай, заболели овцы на ферме, приехал начальник из города над этим комендантом, меня позвали тоже. Как он стал сердиться, кричать на меня, ногами затопал, когда я не могла перевести! А я разве знаю, как по-немецки о болезни овец рассказать, почему болят копытца у овец? Комендант за меня заступился тогда, сказал, что я не виновата.

Открыли немцы школу, все портреты Ленина, Сталина убрали, из учебников эти портреты вырвали. Меня позвали работать в школу, я же закончила педучилище. А была в Желябовке до войны детская спецшкола, там такие боевые ребята были. Они попали в 4-й класс, учителя местные никто не хотел их брать. Вот и дали мне этих ребят учить, я справлялась, они меня слушались, стали учиться.

Раз был такой случай: провела я урок, перемена, ребята на улицу побежали, тепло было. Я тоже вышла на крыльцо, смотрю, за деревом женщина прячется. Худенькая, в черное одета, меня к себе подзывает, подойдите на минуточку… Я к ней подошла, а она мне шепчет: ты с комендантом работаешь, помогай партизанам, им продукты нужны, им пропуска нужны. Тогда нельзя было без этих пропусков-разрешений из села выходить. О партизанах все мы, конечно, слышали. Но все было очень тайно. Кто из села партизанам помогает? Кто вообще партизаны? Мы ничего об этом не знали. А где продукты взять? У нас самих есть почти нечего. И вот стала я помогать партизанам: комендант такой рассеянный был, я у него пропуска-разрешения стала воровать. А еще предупреждала, чтобы молодежь пряталась, когда в Германию должны были угонять. Пропуска отдавала этой женщине, а кто были партизаны, я не знала».

Из Интернета я узнала, что Желябовка была освобождена 13 апреля 1944 года.

Дора Ивановна: «А когда наши войска пришли, меня сразу арестовали, обвинили, что я помогала немцам. Держат меня в камере, в городе, на допросы вызывают. Со мной еще были женщины, их тоже обвиняли, что они немцам помогали. Этих женщин на допросы и ночью вызывали, а меня только днем. И раз мне на допросе офицер с усмешкой такой говорит: „Как это ты сумела угодить и нашим, и вашим, сам Бог так людям не угождает..“Я тогда и не знала, из Желябовки люди приходили, за 25 километров, пешком шли, за меня просили, говорили, что я не виновата. Продержали меня под арестом недели две. Потом повели под конвоем на вокзал, не знаю, куда ведут, что будут со мной делать. А там, на станции, уже все наши, болгары. Меня увидела моя сестра двоюродная, кричит мне: „Иди сюда, иди к нам… “ Так я узнала, что всех болгар из Крыма выселяют. А у меня ничего нет с собой – ни одежды, ни обуви – в чем была, в том в вагоне и оказалась. Я и не знала, что в других вагонах были мои родители. Они ведь всю войну не знали, где я, жива ли».

Как свидетельствуют другие жители Крыма, было так: по сигналу красной ракеты в 5 часов утра 21 мая 1944 года военные, не объясняя причин, не давая людям времени на сборы, грузили болгар на машины, везли на железнодорожные станции, где уже стояли приготовленные для отправки составы. Высланные попадали в разные места, в том числе и на Урал. Всего было выслано около 12 тысяч болгар, то есть все жившие в Крыму.

Дора Ивановна: «Было два состава, в котором нас, болгар, везли. Целых два месяца везли. Мы не знали, куда едем. Иногда останавливался поезд на станции или в поле; если на станции, то из вагонов кого-то забирали, часто семьи разделяли. Так, как потом мы узнали, папа оказался в Рыбинске Ярославской области, я на станции Половинка, поселок Углеуральский, а мама и бабушка – в Соликамске».

Я пыталась понять, почему разделяли семьи сосланных, причем так было не только по отношению к болгарам, точно так поступали и с немцами – трудармейцами, кулаками. Вероятно, чтобы люди не думали о побеге на родину, не зная, где их близкие – дети, жены. Но как представить себе, что чувствовали несчастные родители, не зная, живы ли их дети, что с ними. Как тут не сойти с ума?