Текст книги "Пути следования: Российские школьники о миграциях, эвакуациях и депортациях ХХ века"

У людей, эвакуированных с заводами, не стоял вопрос о поиске работы – их устраивали на производство туда, куда перебазировали их завод. Члены их семей, эвакуированные с ними, чаще всего устраивались туда же. «Оформилась на работу на завод ЧТЗ, в литейный цех. Выбора нет, направляли куда нужнее», – писала А.П. Иванова. Часть людей отправляли работать в колхоз. По воспоминаниям В.А. Молчановой: «Мама и все женщины в колхозе работали от восхода солнца до заката, и в огородах все и в поле. Мы помогали как могли маме и колхозу». Некоторые устраивались в госпиталь. З.П. Осипова в своих воспоминаниях писала: «В Челябинске я пошла работать шлифовальщицей, но по болезни пошла работать в МСЧ, в санаторий санитаркой».

Конечно, в Челябинске не было слышно выстрелов, но война каждый день давала о себе знать. «Работали без выходных дней по 12 часов, а при переходе на выходной (пересмену) по 18 часов», – вспоминал П.П. Костин. Многие блокадники свидетельствуют, что к эвакуированным на работе относились с пониманием, знали, что им пришлось пережить: «Мастер Николаев был глуховат, он очень жалел нас, ленинградских, старался всячески помогать», – рассказывала мне Изабелла Иосифовна Чучанова.

Вместе с тем многие челябинцы проявляли и раздражение, непонимание, досаду по поводу того, что для эвакуированных они должны были «подвинуться».

Челябинец К.П. Беляевский вспоминает: «Многократно тиражированные в печати рассуждения о благостном радушии и гостеприимстве местных жителей явно приукрашены». Причины этого он видит, с одной стороны, в бытовой антисанитарии, грубости и некультурности местных жителей, а с другой стороны, в высокомерии и привередливости приезжих.

«Кстати сказать, понятие „эвакуированные“ для многих из местных было труднопроизносимым и часто в качестве „синонима“ использовались слова „жиды“, а в лучшем случае „москвичи“», – вспоминает К.П. Беляевский.

Для нас это было очень странно, так как подавляющее большинство приезжих были ленинградцами, а не москвичами.

Факты говорят о высокой численности приехавших в Челябинск евреев (прежде всего среди инженерно-технических работников, ученых, медработников, преподавателей Киевского медицинского института, положившего начало Челябинскому медицинскому институту и др.). В обстоятельном исследовании «Разные судьбы – общая судьба (из истории евреев Челябинска)» Г.И. Ерусалимчика, челябинца в четвертом поколении, приводятся сведения о том, что, по косвенным данным ряда источников, число евреев Челябинска достигало 42–45 тысяч человек, а вместе с довоенным превышало 50 тысяч.

Конечно, у большинства жителей Челябинска не было опыта общения с таким количеством представителей интеллигенции, они, безусловно, были другими, «непонятными» для местных, подавляющее большинство из которых еще недавно занимались сельским хозяйством и являлись горожанами в первом поколении.

В ходе своего исследования я встретила и некоторые другие синонимы, употреблявшиеся местными жителями: «белая кость», «переселенцы», «беженцы» и даже «дезертиры». «Старожилы косятся на приезжих, приезжие, особенно ленинградцы, считают себя „белой костью“, а исконных челябинцев – лапотниками», – вспоминал инженер Я. Гольдштейн.

Иногда происходили и серьезные конфликты между представителями разных социальных групп. В первые дни прибытия Кировского завода, когда все были заняты размещением и переоборудованием производства, которым с утра до ночи (да и ночью тоже) были заняты новые управленцы завода под руководством заместителя наркома И.М. Зальцмана, секретарь Тракторозаводского РКВКП(б) Ф.И. Савин назначил заседание бюро райкома, а с завода никто не пришел. Тогда он, как сообщается в его заявлении, «попросил дать трубку телефона т. Зальцман, которого я пригласил принять участие в работе бюро Райкома или отпустить на бюро главного инженера. В ответ на это я услышал следующее заявление т. Зальцман: „Я на заседание не пойду и никого не отпущу, в делах МХ-2 я разберусь и без бюро Райкома“. При всем разговоре по телефону находились члены бюро РК и секретарь Горкома по Машиностроению т. Середкин. Обменявшись мнением с членами бюро, вопрос с повестки дня был снят, так как решать его без представителей дирекции, по нашему мнению, нельзя». Конфликт углубился после того, как Савин отправился решать этот вопрос на завод и сказал Зальцману, что доложит о происшествии в обком, здесь уже дело дошло до прямых оскорблений.

Действительно, районный партийный начальник до появления ленинградцев считался очень важной персоной среди местного населения и, видимо, в октябре 1941 года еще не понимал всей серьезности военного положения. А И.М. Зальцман к этому времени эвакуировал самый большой в стране завод, устанавливал станки на новом месте и менее чем через два месяца выпустил – очень дорогой ценой! – танки. А Ф.И. Савин через некоторое время предпочел уйти на передовую, на фронт и там геройски погиб в 1943 году. Его имя носит одна из улиц района.

Иного рода конфликты происходили в цехах завода. На одном из партийных собраний в декабре 1942 года на повестку дня был поставлен вопрос «О факторах проявления бандитизма в цехах литейного корпуса», на котором выступающий Алексеенко сообщил: «У нас на Кировском заводе начинается настоящий бандитизм. Этого не было за все 150-летнее существование завода… Какможно допустить, чтобы рабочих раздевали среди белого дня и оставляли голодными». Правда, следует заметить, что в документе четко указываются «авторы» подобных бесчинств – заключенные ИТК № 3, которых в большом количестве направили в литейный цех. Конечно, это был особый контингент – уголовники, которых использовали для выпуска военной продукции. В том же протоколе говорится о трех убийствах в цехе и 48 кражах и прочем, что приводило к тому, что «рабочие боялись ходить по цеху».

Была создана широкая сеть информаторов, которые регулярно сообщали обо всех проявлениях недовольства. Так, в ноябре 1941 года «среди рабочих и проживающих в поселках ЧТЗ за последнее время распространяется слух провокационного значения о том, что якобы рабочих Тракторного завода переселят в город Новосибирск. Враждебные элементы этим самым пытаются сеять панику». Слухи о переброске в другой город могли взорвать ленинградцев, ведь только худо-бедно обустроились! В ответ на это было принято решение «повести с рабочими разъяснительную работу о вредности всевозможных слухов, о повышении бдительности в период войны»⁸. В информации от 30 декабря 1941 года, «как сообщает секретарь парткома тов. Сафьянц, среди некоторых эвакуированных ленинградцев появляются мысли, в связи с победами на фронте, немедленно уехать обратно в Ленинград. Все это создает временные настроения и не мобилизует на самоотверженную работу в выполнении задания для фронта. Партком при помощи индивидуальных бесед, показом самоотверженной работы эвакуированных устраняет временные настроения».

Но многие местные жители понимали и признавали, что благодаря эвакуированным Челябинск за эти годы поднялся и достиг уровня самых развитых промышленных городов. Ведь впоследствии многие предприятия полностью или частично остались и продолжали функционировать и развиваться на челябинской земле.

Авторы подавляющего большинства приводимых в работе воспоминаний в военные годы были детьми. «Ко второму году войны в нашем классе было до 30 % эвакуированных. Многое в них поначалу раздражало. Все-таки условия жизни в Москве и других крупных городах и тогда были лучше, чем в Челябинске. Это уже через пару лет они пообносились и уравнялись с нами. Их манеры, лексикон отличались от местных. Они были более коммуникабельны и эрудированны. Помню, в пионерлагере наши дико хохотали над девчонкой из эвакуированных, которую известную всем „картовную“ кашу назвала диковинным словом „пюре“. А меня чуть не избили за то, что я это подтвердил. Ежедневное общение в конце концов повлияло на многих из нас положительно», – рассказывает Константин Петрович Беляевский.

Приезжие, впрочем, также как и местное население, сталкивались с огромными проблемами. В ходе эвакуации население Челябинска резко увеличилось, практически вдвое, городские учреждения не справлялись. В магазинах выстраивались длинные очереди. Граждане, особенно пережившие блокаду, запасались хлебом – сушили сухари, скупали крупы, муку. «Ленинградцы по привычке из магазинов хлеб и продукты несут под одеждой» – все же блокада оставила на них суровый отпечаток. Население скупало товары первой необходимости.

Больницы также находились в трудном положении: санитарные условия не соблюдались, не хватало медперсонала, больные вовремя не могли получить медицинскую помощь, и это в период роста эпидемий.

В столовых завода творилась полная неразбериха – рабочие торговали карточками и талонами на продукты, процветало воровство, имелись случаи недовеса. Отметим, что эвакуированным в бытовом отношении приходилось гораздо труднее, чем местному населению, имевшему какое-то подсобное хозяйство или родственников в деревне.

Уже после разгрома немцев под Москвой среди эвакуированных началось радостное оживление – скоро домой! Однако за подписью наркома И. Тевосяна на все заводы черной металлургии 10 мая 1942 года был послан приказ:

«В последнее время имеют место случаи возвращения работников на заводы, с которых они ранее были эвакуированы, по распоряжению отдельных работников наркомата, а также по инициативе директоров эвакуированных предприятий. В связи с тем, что многие из этих переводов являются необоснованными, а в отдельных случаях приносят прямой ущерб делу, ослабляя важные участки работы, приказываю: запретить возвращение эвакуированных работников без моего личного разрешения или разрешения заместителя наркома тов. Бычкова».

Правительство было заинтересовано в том, чтобы часть эвакуированных навсегда осталась на Урале, в Сибири, Казахстане, Средней Азии. Ранее в эти края хороших специалистов из западных районов, тем более из столиц, направить можно было только принудительно, а тут сразу масса квалифицированных рабочих, инженеров, руководителей силой военных обстоятельств оказалась в местах, где, по понятиям центра, могут жить лишь судьбой обиженные или властью наказанные. Не случайно наркомат и в 1942 году настойчиво возвращается к идее индивидуального жилищного строительства.

И не случайно появляется постановление Совнаркома СССР «Об освобождении жилой площади местных советов и предприятий, занимавшейся ранее рабочими и служащими, эвакуированными на Восток». У людей возникают вопросы: «Как будет доставляться имущество? Кировский завод считается ли эвакуированным? Каким порядком можно будет выехать в Ленинград, если разрешен выезд из Челябинска?»

Настроение эвакуированных резко ухудшилось: «Нас обманули», «Постановление об имуществе – это грабеж», «Теперь имущество отобрали, жилплощадь отняли. Что же мне защищать?», «Создали условия хуже крепостного права» – такие выражения мы прочитали в документах.

В мае заводам выделяются средства для кредитования желающих обустраиваться в восточных районах. Директорам поручено широко оповестить рабочих и служащих эвакуированных предприятий о льготах, предоставляемых правительством. Вновь предлагается организовать выделение участков, оказать помощь в строительстве домов транспортом, местными материалами.

Многие работники Кировского завода после прорыва блокады захотели вернуться в Ленинград, но им отвечали отказом, так как «могут пойти слухи и паника». «Несмотря на внимательное отношение, мы не хотели оставаться в Челябинске. Просили, требовали, умоляли администрацию завода отправить нас в Ленинград, все бесполезно», – вспоминала М.С. Семик.

После войны тоже не всем удалось вернуться в родные города, многим пришлось остаться, так как этого требовало производство. К тому же, чтобы вернуться домой, зачастую требовался вызов. А куда было возвращаться, если дома у многих были разрушены, близкие родственники погибли? А.И. Патова делится своей историей: «В Ленинград вернуться не смогли, никто нас не вызвал, дом наш в Пушкине сгорел, и мы остались в Челябинске».

В ходе своего исследования я выяснила, что самое большое количество эвакуированного в Челябинск населения составляли ленинградцы, по приблизительной оценке – более 20 тысяч человек.

Постоянно размышляя над вопросом о том, как взаимодействовали и как воспринимали друг друга эвакуированные ленинградцы и местное население, я пришла к выводу, что это зависело от ряда обстоятельств: от приказов государственной власти, от организации и организаторов эвакуации на местах, от конкретного человека, даже от стечения обстоятельств или случайностей.

Я понимаю, что тогда все было подчинено интересам военной целесообразности. Страдания населения в расчет не принимались. О людях никто не думал. «Все для фронта, все для победы», но не меньшей ли ценой досталась бы победа, если бы руководители страны больше заботились о людях?

¹ Самсонов В.Ф. Память о подвиге и славе (По мемориальным местам Челябинска). Челябинск, 2005. С. 143.

² Урал в 1941–1945 годах: экономика и культура военного времени: (К 60-летию Победы СССР в Великой Отечественной войне): Материалы регионального научного семинара. Челябинск, 10 апреля 2005 года. Челябинск, 2005. С. 169–177.

³ Хрестоматия по истории СССР, 1917–1945: Учебное пособие для педагогических институтов. М., 1991. С. 491.

⁴ Объединенный государственный архив Челябинской области [далее: ОГАЧО]. Ф. 124. On. 1. Д. 220. Л. 293.

⁵ Там же. Д. 225. Л. 35.

⁶ ЕгоровА. Сталь Победы // Ватандаш (Уфа). 2008. № 5.

⁷ ОГАЧО. Ф. 124. On. 1. Д. 224. Л. 7.

⁸ Там же. Д. 76. Л. 141 об.

Ленинградский блокнот моей прабабушки Надежды Михайловны Шустовой

Юлия Герасимова

Школа № 1, г. Тетюши, Татарстан,

научный руководитель Ю.В. Мышев

Эта работа посвящена фронтовой судьбе моей прабабушки Надежды Михайловны Шустовой. Мои основные источники – дневник, который она начала вести в блокадном Ленинграде в 1941 году; два сохранившихся фронтовых письма прабабушки 1944 года; открытка, посланная в 1943 году прабабушкой своей матери; заметка из фронтовой газеты «На страже Родины» за 1944 год; заметка из стенгазеты 1945 года. В них я нашла важные подробности из военной жизни прабабушки.

Моя прабабушка, Надежда Михайловна Шустова, родилась в 1921 году. Выросла в Ярославской области, в небольшой деревне Лучкино. В 1939 году, когда ей исполнилось 18 лет, уехала в Ленинград к родственникам, чтобы устроиться на работу и получить какую-нибудь специальность. Началась война. Как многие, она была призвана в народное ополчение. В 1941 году началась блокада Ленинграда. Это были ужасные дни, недели, месяцы. Умерли и погибли почти все ее близкие и родные. А прабабушка чудом осталась жива в этом кромешном аду. Исхудавшая до предела, кожа да кости, с парализованными ногами и руками, одним словом, живой труп – в таком состоянии ее вывезли из блокадного Ленинграда по Ладожскому пути. А ведь еще предстояло добраться до родной деревни.

40 километров пришлось ехать по зимней дороге на лошади, затем добираться поездом, а поезда ходили нерегулярно. Когда она уже не могла идти, опухшая и отекшая, упала на снег, ей помог проходящий мимо мужчина. Он сопровождал ее в дороге, был внимателен и заботлив к ней. Несмотря на огромные трудности, не бросил на произвол судьбы, довез ее до места.

Сидя на диване рядом с бабушкой, дочерью Надежды Михайловны, я слушала ее рассказ. И, как из осколков, складывалась картина прабабушкиной юности. Ведь я запомнила только, как, когда я была маленькой, она нянчилась со мной, мы ходили в лес, собирали грибы, ходили на кладбище навещать родственников и убирали их могилы. Я даже и подумать не могла, что эта маленькая старушка столько пережила в своей жизни. Я очень ее любила, но вскоре прабабушки не стало…

В моих руках старый, пожелтевший блокнот. На задней стороне обложки напечатано: «Изготовлено из отходов бумаги в типографии „Новая жизнь“ в 1941 году». Сверху надпись простым карандашом: «Иные нынче времена…» Прабабушки уже несколько лет нет снами. Как жаль, что я мало расспрашивала ее о прошлом, которое было для нее настоящим…

Мне кажется, что записи помогли выжить прабабушке в страшных условиях, она передавала в блокноте тяжелые мысли, переживания, и от этого ей становилось немного легче. Не все записи мне понятны. И теперь никто уже не объяснит их… На первой странице блокнота запись:

«Коменданту т. Шустовой.

Пропишите и предоставьте место в общежитии по Фонтанке д. № 20… Полихиеву».

Неразборчивая подпись. Дата: 22.8.41.

22 августа 41-го года. Ровно два месяца уже шла война. Шустова Надежда Михайловна – это моя прабабушка, из рассказов я знаю, что она тогда работала комендантом общежития.

А дальше любопытные записи. Излагаются законы Ньютона: «Всякому действию есть обратное противодействие. Например, при выстреле из винтовки она отдает назад…» Можно догадаться, что прабабушка училась в вечерней школе, ей было тогда двадцать лет.

И снова непонятные записи:

«Наряды за август 1941.

Театральная, 2… Лонское шоссе… Набережная р. Пряжки… Фонтанка… Ушаковская…»

Наверное, прабабушка давала наряды жильцам общежития на разные работы. Ушаковская набережная – это улица, на которой она жила.

Немцы сбрасывали на город зажигательные бомбы, «зажигалки», как их называли ленинградцы. Для борьбы с пожарами предназначалось и следующее распоряжение:

«Председателю артели стройпром от коменданта Шустовой. Ввиду необходимости охраны чердачных перекрытий прошу вашего распоряжения отделу снабжения о доставке суперфосфата для общежитий Ушаковская 7а и Лонское шоссе дом 5 бар № 8-№ 16.

30/VIII – 41. Ком-нт: Шустова».

Это распоряжение, видимо, было уже трудно выполнить, потому что на следующей странице сделана запись о том, что суперфосфат доставлен не был. Дата внизу—5 сентября 1941 года…

Именно в эти дни, в конце августа – начале сентября, фашистская армия возобновила наступление на Ленинград и прорвала оборону советских войск. 8 сентября, захватив Шлиссельбург и прорвавшись к Ладожскому озеру, враг окружил Ленинград с суши. Началась 900-дневная блокада города. 611 дней город подвергался интенсивному артиллерийскому обстрелу и бомбардировкам.

Блокада поставила город в чрезвычайно тяжелое положение. Самым страшным испытанием был голод. В сентябре-ноябре нормы выдачи хлеба населению снижались пять раз. Суточная норма хлеба в ноябре-декабре 1941 года составляла рабочим 250 г, служащим и иждивенцам—125 г. А хлеб, который выпекался к тому же с большой долей примесей, был практически единственным продуктом питания, остальное выдавалось в мизерном количестве, с задержками и перебоями.

И все-таки я не до конца представляла трагедию ленинградцев, оказавшихся в блокадном городе, пока не прочитала записи своей прабабушки.

«10–11.09.41 г.

В ночь 10 на 11-ое сентября 1941 г. пострадали наши дома на Ушаковской 7а. Все, что осталось, собрала, перевезла к дяде Ване на Правду 12. Успокоения нет, приходится переживать такой ужас, что надо хуже, да нельзя. Собираемся в нашу комнату для разрешения тяжелых вопросов. Т. Аня, Груша, Зоя, Лена, Леля, Вера, иногда заходит Анастасия Дмитриевна. Бывает каждый день, пьем чай за одним столом. 19.09.41 я уезжаю с т. Марусей к ней в Автово за вещами. Она ночевала у нас. Был такой страшный день, так бомбили! Невозможно было находиться на втором этаже. Как кончилась тревога, мы пошли к Нарвским. Пришлось идти пешком, трамваев не было, так устали и ночевали у Нарвских, у ее свекрови. Ночь была ужасная. У Нарвских сброшено четыре бомбы, у нас заколыхался весь дом, и вылетели все стекла, но все было пережито, с большим страхом и волнением».

Так выглядели обстрелы Ленинграда глазами моей прабабушки. На плане современного Санкт-Петербурга я отыскала это место – Ушаковская набережная. Напротив острова Каменный – набережная Невы. Не так далеко от Пискаревского кладбища. В блокадном Ленинграде за первый год умерло от голода около миллиона человек. Страшная цифра…

«20.09.41 г.

Суббота, едем с вещами на Правду. Приезжаем и застаем: увы, половина дома разбита, вещи на улице, крики, стоны. Оказалось, Зоя убита, Анастасия Дмитриевна тоже, Груша контужена, Васютка Дунина тоже. Вещей, конечно, не жаль, жаль людей. Многие сидели под засыпкой. Грушина и Ульянина комнаты разлетелись, что ничего не собрать. Вообще переживать приходится порядочно, все так отражается на нервах. Неизвестно, переживем или нет».

Следующая запись датирована уже началом декабря. Что пришлось прабабушке пережить за это время? Из воспоминаний переживших блокаду можно узнать страшную правду о зиме 41-го.

У сгоревших Бадаевских складов, где хранились запасы продуктов, люди набирали в пакеты земли, потом ее мочили в воде, цедили, потом кипятили и пили сладкую от расплавленного сахара воду… Очереди за хлебом. Страшно было потерять карточку – тогда наступало ужасное время. Бывало, карточки воровали… В пищу шло все, что содержало в себе хоть немного съедобное. Столярный костяной клей, из которого варили «кисель», кожаный ремень, который прокручивали через мясорубку… Страх перед крысами, они хозяйничали по подвалам – собак и кошек блокадники вынуждены были съесть… Девушки тушили на крышах в песке «зажигалки» – брали аккуратно за «хвост», чтобы не покалечить друг друга, и засовывали их глубоко в бачки с песком, стоявшие на крышах. В случае бомбежки люди, не успевшие укрыться в бомбоубежище, вставали у несущей стены в комнате…

Черная тарелка на стене, из которой доносился звук метронома. Тарелки не выключали, ждали объявления о воздушной тревоге. Немецкие самолеты летали низко над Невой, даже летчиков можно было разглядеть: в больших летных очках и черных шлемах.

Вот запись в прабабушкином дневнике, сделанная уже в декабре:

«01.12.41 г.

Заболела. Ходила к врачу, дали бюллетень. Весь день хожу, плачу. Съела утром хлеб, весь день голодная. Мамочка, милая моя, не сходит с ума, я уже реку слез пролила, вспоминая все, ее слова. Дорогая моя, милая, неужели мне с тобой больше не свидимся, хотя бы на час, хотя бы обмолвиться одним словом. Были четыре тревоги, бомбы кругом, дальнобойные садят. Нисколько не пахнет жизнью. Каждая минута ожидается со смертью <…> Господи, приведи побывать в Лучкине, Господь Батюшка, Спаситель, не отступись, не дай умереть с голоду или под бомбежкой, дай увидеть родную мамочку».

«02.12.41 г.

Сегодня сутра в 6.30 сбегала в булочную, хлеб съела. Пошли в Райсовет с Наткой. Принесли радостную весть по эвакуации, но только это не успокаивает. Все тянут, через 3–4 дня <…> Силы уходят. Спать ложусь совсем голодная, опять ревела целый день, милая мамочка, ты не выходишь у меня из головы. Ты не знаешь о том, что твоя дочка, убитая горем, совсем голодная с больной головой ложится спать. Только бы забыться от голода и сильного истощения.

Господи, не дождаться, когда муки кончатся».

«03.12.41 г.

Сегодня получила превеликую радость, хотя осуществление ее далеко не скоро, записалась на эвакуацию. Боже мой, как была бы я рада, если бы это совершилось в самом деле <…> Господь, Спаситель Батюшка, не отступись, дай встретиться с милой мамочкой».

«06.12.41 г.

Настроение плохое. Насчет эвакуации ничего не известно. Все бегаю, хлопочу, но <…> конкретного ничего нет. Один скажет одно, другой другое, кто хорошим обрадует, а то только расстраиваешься, так что результатов никаких».

Н.М. Шустова. 1940

Открытка. 1943

Страницы блокнота. 1941

«07.12.41 г.

Сегодня воскресенье, каждое утро просыпаюсь от бессонницы. Время еще пяти нет, а я уже наплакалась. Видела во сне маму и вот деревня не выходят с ума. Милый родной дом, дорогие родные уголки, моя родная мамочка всегда у меня перед глазами. Неужели мне этого ничего не видать? Я болею вот уже седьмой день, иду к врачу, не выписали, бюллетень продлили до 10.12.41. Съездила я к тете, поговорили, побеседовали, угостила она меня чаем с конфетами. Я с 01.12.41 не могу получить конфеты. Накормила обедом – горохом густым без хлеба, и то хорошо».

«08.12.41 г.

Сегодня встала рано. Заняла очередь за конфетами, не знаю, будут или нет. Должна поехать в контору насчет дров для тети Мани и узнать насчет эвакуации. Сегодня опять во сне видела маму, пришли мы на гнезда обирать яйца.

И сена не видать, все яйца лежат…

Я уже поплакала, вот сижу пишу, а мама у меня в глазах то в летней одежде, то в зимней. Такая тоска, даже сама не представляю, что такое <…>».

«16.12.41 г.

Сегодня я чувствую себя очень плохо, очень болит спина, ноги и голова. Ходила в больницу, толку не добилась. Вызывали на дом врача. Сегодня я видела милую мамочку, она несла много яиц, потом несла много колбасы и большущий пирог с творогом. Видела свой огородец, гумно, маленьких ребят. Опять расстроилась, как увижу во сне маму, так тоска невыносимая. Дом не идет с ума. Про эвакуацию пока что ничего не известно, говорят – не скоро. Господи, Боже мой, не дождаться того времени, когда придется скрыть глаза от проклятого Ленинграда. Я не хочу на него смотреть! Мне надоел голод, холод, покойники на каждом шагу, все это так омерзело и опротивело. Боже мой, не отступись, помоги выбраться из этой каши. Милая мамочка, хочу только встречи с тобой. День, 12 ч. 20 мин.».

Горькие слова о любимом Ленинграде. Можно понять прабабушку – его вид был связан с голодом, лишениями. Но потом, преодолев все военные трудности, прабабушка снова захочет увидеть город на Неве. Он будет ей сниться, но только мирный, довоенный город… Она даже напишет стихи о Ленинграде.

«17.12.41 г.

Проснулась рано, не спится, расстроена, видела во сне маму, Лучкино. Сон на среду, что-то предвещает. Над Лучкином целая стая самолетов. Я, мама, бабушка, Анна Маслова и Нюрка. Зашли бы в подвал, опасаясь бомбежек. В подвале хорошо, чисто и уютно, пол крашеный, шкафы стоят <…> Как будто и свой дом видела, в нем была, потом проснулась, поплакала.

Как всегда, отправляют на лесозаготовки. Я вчера получила бюллетень, но, а Надя собирается одна, мне так ее жаль до крайности. И она поплакала, простились, велела писать ей письма. Клава ушла на работу. Мне так обидно на свою жизнь. Встала, стала собираться на рынок. Надо сходить, может, что продам или выменяю <…> Дома мне не бывать, эвакуировать не собираются, силы истощаются с каждым днем. Так, наверно, и придется умирать в проклятых стенах Ленинграда, противного, вонючего города.

Милая мама, ты ничего не знаешь и не чувствуешь моих переживаний, как мне тяжело в настоящий момент. Милая ты моя, дорогая, умирала бы вместе с тобой. Вся отрада – увижу тебя во сне да запишу в эту книжку. Письмо написать и то бесполезно, не иду».

Сны и записи в блокнот были спасением для прабабушки. Они были для нее опорой, без которой трудно было выжить в тех страшных условиях.

«31.12.41 г.

Уже легла спать, но не спится, радио действует на нервы, передают концерт. Вспоминается ночь 31.12.39 г., в каком бурном веселье она проходила, и что нынче, ведь сегодня доживаем 1941 год. Какой он был тяжелый, но все-таки, несмотря на всякие трудности, домаяли. Я вспомнила своего дядю, который живет в Москве. Родной мой дядя Митя, в каком чувстве у вас проходит сегодняшняя ночь? Милая мама, как там готовится к встрече Нового года, ну а я, наверно, всех лучше: вечером арт. обстрел, ругань, скандал, так все не мило и противно. Вместо того чтобы быть где-то на карнавале или на вечере. Лежишь в холоде и голоде под страхом, в ожидании чего-то. Одно радио предает немного бодрости. Ложусь спать и загадываю, если приснится хороший сон, то встречусь, несмотря ни на что, ни на какие трудности, с милой мамочкой. Господь, Спаситель, не отступись, помоги пережить все, ожидающее меня впереди. Итак, до свидания, старый 1941 год. А завтра встретим новый 1942 год, не знаю, радостно или нет. Радость, если только прибавят хлеба да разобьют врага, освободят дорогу да Господь приведет встретиться с милой мамочкой. Время 23 часа 20 мин., ложусь спать».

«06.02.42.

Да! Вспомнила, что надо кое-что записать из своей жизни. Обещали много, но на факте – нет. Хотели эвакуировать, только пообещали, на этом все и кончилось. Напрасно я радовалась и ожидала встречи с мамой. Прожила я месяц 1942 года. Вчера я услышала неприятную новость, подруга всего моего детства, с родины, Надя Крылова сошла с ума. С ней мы недавно встречались, ночевала она у меня на новой квартире, на Правде д. 4 кв. 23, разговаривала, правда, за ней уже было немного заметно. Я ее проводила до Загородного, распрощались. Мы с ней поплакали, и так она ушла. И вот результат всего голода довел мою подругу до сумасшествия. И так я осталась одна на произвол судьбы. Не с кем поговорить и посоветоваться. Теперь я решала другое: от нашей организации направляют на лесозаготовки 10 человек. Я решила ехать во что бы то ни стало. Только бы удалось уехать, боюсь за себя. Тоже бы не стать как Надежда.

Писать домой я не решаюсь, не стоит расстраивать родных ее. И так сижу и думаю, оправится она или нет. Сегодня мы должны были уехать в 5 часов, но эшелон не подошел, мы остались до 08.02.42. Не знаю, как там будет, уедем или нет.

Сегодня взяла хлеб за 9-ое число, а говорят, завтра прибавят жиров 300 гр., но ничего не сделать. Устроюсь на новом месте, как обстановка будет и питание. Вот за этот период что мне пришлось пережить. Переживаю за Натку и ее мать, не знаю, как и сообщать буду, ну хороших буду ожидать перемен в своей жизни. Запишу еще, что повстречаю на пути».

Страшные строки о подруге Наде Крыловой. И все мысли о еде. Моя бабушка рассказывала о страшных случаях в блокадном Ленинграде, о которых она слышала от моей прабабушки. Так, прабабушкин родственник дядя Ваня, когда она пришла к нему, варил человеческие кости, предлагал прабабушке поесть человеческое мясо, но она отказалась, не смогла это сделать. А другой знакомый, Ефим Ипполитович, снимал с трупов, которых в блокадном Ленинграде на улицах было много, украшения, даже золотые зубы, складывал их в чемоданчик и потом обменивал ценности на продукты. Голод толкал обессилевших людей на такие ужасные поступки.

Во всех строчках дневника моей прабабушки того тяжелого периода читается одна-единственная мечта – вырваться поскорее из блокадного Ленинграда…