Текст книги "Пути следования: Российские школьники о миграциях, эвакуациях и депортациях ХХ века"

В мае 1945 года война закончилась. Домой возвращались демобилизованные солдаты. В Лельму вернулись лишь трое. Василий Иванович (отец Нины Васильевны) пришел с войны в октябре-ноябре 1945 года рано утром. Все очень обрадовались, он обнял родственников, посадил Нину на одно колено, двоюродную сестру – на другое и попросил спеть частушки: ему не верилось, что, наконец, война закончилась и он вернулся домой.

В 1947 году на станции Лельма появилась воинская часть. Солдаты начали строить магазин, водокачку, казармы. Жить стало немного легче: Ида начала помогать по хозяйству Клавдии Ивановне – жене одного из офицеров. В месяц девушке платили 10 рублей, которые она отдавала маме на хлеб – ведь буханка в то время стоила уже около 100 рублей. Жила Ида в этой семье, но на ночь всегда уходила домой. Обязанностей у совсем еще молоденькой девушки было много: надо было и еду приготовить, и с детьми погулять, и в доме убраться, сходить на склад за продуктами, которые выписывали в штабе. Выносить тяжелые корзины со склада помогали солдаты. Хозяйка – Клавдия Ивановна – почти все время сидела дома. Офицеры, как говорит Ида Алексеевна, зарабатывали очень неплохо. Иногда мелкие деньги Ида Алексеевна во время уборки находила на полу, но никогда их не брала – всегда отдавала хозяйке. Работая в этой семье, девушка узнала, что такое пододеяльник и наволочка, до этого она никогда даже не слышала, что такие вещи существуют. Вообще, все участники моего исследования вспоминают, что никаких постельных принадлежностей, кроме матрацев, которые набивали соломой или изредка ватой, и домотканых одеял, очень долгое время не было.

Летом Ида отправлялась в лес за ягодами и грибами, которые потом продавала у поездов. Вырученные деньги она отдавала маме. Одеть, как и в войну, было нечего. Она вспоминает, как мама сшила ей платье из белого мешка, окрашенное луковой шелухой. По меркам послевоенного времени, говорит Ида Алексеевна, получилось очень красиво. Мой дед Владимир Павлович вспоминает, как сразу после войны в Норменгу пришел состав с вещами из Германии. Эти вещи (порой уже изрядно поношенные) выдавали семьям погибших на фронте солдат. Такие вещи получила и семья Владимира Павловича. По его словам, сестра Надежда, примерив платье, которое было все в заплатах, сказала: «Я царица». Даже таким старым вещам радовались все, ведь носить было нечего.

Смотришь на фотографии первых послевоенных лет и понимаешь, что все девушки носили примерно одинаковые платья, которые шили сами. Стараясь их как-то украсить, нашивали различные пуговицы и бусинки (иногда сделанные из круп), делали цветочки и бантики из материи другого цвета. Юбки на платьях старались делать в складку или расклешенными. Теплые же вещи вообще почти не отличались: валенки или полусапожки, темные пальто с воротом и шерстяные платки, сшитые своими руками. Но у многих и такой одежды не было, поэтому девушки, собираясь на танцы или просто фотографируясь, одалживали одежду у своих подруг. Так, говорит Вера Николаевна, Шура Алферова, подруга, фотографировалась в ее платье. Просмотрев фотографии, я заметила, что девушки и верхнюю одежду носили почти одинаковую: фуфайки, платки, валенки или сапоги, иногда резиновые.

21 мая 1953 года Ида Алексеевна вышла замуж за Михаила Владимировича Лиса, он в то время был военнослужащим. На праздничном столе было немного бражки, консервов и картошки. Такой скудный праздничный стол был почти у всех советских пар того времени. Но почти также было и у Нины Васильевны, которая вышла замуж уже в 1962 году. А у Веры Николаевны и Владимира Павловича праздничный стол был собран лишь через полгода после регистрации брака, так как ни денег, ни продуктов не было.

А.Ф. Тихомирова. 1-й класс. 1941

И.А. Лис в платье, подаренном хозяйкой

А.Ф. Тихомирова – кочегар

М.В. Лис (в центре) с бригадой

И.А. Лис с хозяйской девочкой

М.В. Лис(справа)

Послевоенная жизнь деревни первоначально мало чем отличалась от военных лет. В это время в колхозе еще существовали трудодни: денег никогда не давали, вместо них – зерно. Его мололи на каменных жерновах в сарае. Даже не верится, что это происходило в середине XX века! В то время достаточного количества тракторов еще не было, поэтому вся пахотная земля обрабатывалась при помощи лошадей. По-прежнему, как вспоминает Нина Васильевна, дети собирали щавель и клевер – их сушили, толкли в ступке и делали лепешки. Весной на колхозных полях, как и в войну, собирали гнилую картошку, ее сырую толкли и делали лепешки. Также, несмотря на закон «о трех колосках», собирали горох, овес, рожь и пшеницу.

В 1950 году Василий Иванович, отец Нины Васильевны, после обучения в Ленинграде, устроился редактором в районную газету «Лесной рабочий». Но, пожив немного в Няндоме, семья вернулась обратно в деревню. По словам Нины Васильевны, жить там было лучше, так как у каждого деревенского жителя имелось свое хозяйство. Но детей баловать было нечем, кроме как леденцами и карамельками-подушечками.

Уже с 12 лет она вместе с подругой возила колхозное молоко на Игринский молокозавод, бочки с молоком были очень тяжелые (примерно 40 кг), но поблажек никто не давал: приходилось носить по 10–15 бочек в день. Дети же помладше помогали взрослым боронить. Молока в семье было немного (большую его часть сдавали), но из него постоянно делали простоквашу, творог, сметану, из сливок – масло, которое сдавали в качестве налога.

Люди в деревне были зависимы от местных властей, работали там, куда пошлют. Например, Анастасию Федоровну в 1949 году сельсовет отправил вместе с одногодками в лес на Талмозеро, а весной – на сплав в Канакшу. Работа была тяжелой для девчонок, и они однажды сбежали, да только пришлось вернуться. Когда сезон сплава закончился, Анастасия Федоровна твердо решила уйти из деревни в город, в Няндому. И сделала это очень удачно.

К счастью, у нее был документ, который мечтали иметь многие ее деревенские подруги, – паспорт. Вся беда была в том, что колхозники паспортов не имели по закону 1932 года. Деревенская молодежь могла получить его только при выезде на учебу. Но сначала надо было добыть справку из сельсовета для предъявления в паспортный стол, который находился в Няндоме. Анастасии Федоровне повезло, работница сельсовета пожалела сироту и справку эту выписала. И вот пешком Настя отправилась в Няндому, обратно тоже своим ходом. Из-за ошибки в справке пришлось сходить дважды, но паспорт был получен. И когда стало уж совсем тяжело, девушка решила уйти в Няндому, к сестре, которая жила в районе Уксусного завода. И очень вовремя: наутро председатель хотел отправить ее на работы в лес, но было уже поздно.

Только в 1953 году начали выдавать бессрочные паспорта тем, кто старше сорока, на десять лет – тем, кому было от двадцати до сорока, и на пять лет – тем, кому было от шестнадцати до двадцати. А были еще паспорта на полгода. Для колхозников, завербовавшихся куда-нибудь на работу. Срок кончился – изволь сдать паспорт и живи как раньше.

В мае 1950 года Анастасия Федоровна устроилась на Уксусный завод пилить дрова, которыми топили котлы. А затем девушку отправили в Архангельск на три месяца учиться на кочегара, на этой должности она работала в течение пяти лет.

Жизнь людей улучшалась медленно. Так, Нина Васильевна Громцева вспоминает, что после окончания школы в 1956 году работала дояркой, затем нянечкой в детском саду, заведующей клубом. Первой ее купленной вещью была плюшевая жакетка. Ее Нина приобрела примерно в 1958 году. Чтобы купить такую жакетку, необходимо было сдать примерно 300 яиц; также каждый день сдавали молоко, раз в месяц – масло, сбивали его специальной деревянной мутовкой.

Молодые люди, не обремененные семьей и хозяйством, стремились вырваться из деревни. Нина Васильевна в 1960 году тоже уехала из колхоза, несмотря на протест отца, на станцию Шестиозерье к своей тете, но, так как паспорта у нее не было, устроиться официально никуда не смогла. Ее пожалела заведующая пекарней и взяла на работу без оформления. Получала девушка примерно 80 рублей, но все эти деньги у нее забирала тетка, ей было обидно, ведь на эти деньги можно было купить себе хоть какие-нибудь вещи. Нине все равно пришлось вернуться в колхоз, так как ее уже стали искать. Девушку пожалел приятель отца, ведь все сверстники к тому времени уже получили паспорта и уехали учиться, одна Нина осталась в деревне, и выдал справку о том, что она в колхозе не работает. По этой справке девушка и получила паспорт, причем не на год и не на два, как обычно выдавали, а сразу на десять лет. После этого в деревне девушку больше ничего не задерживало: получив паспорт, она сразу уехала в Шестиозерье.

Как видим, многие молодые люди решали изменить свою жизнь, уезжая из деревни, но сделать это было не просто, так как колхозники не имели права на свободу передвижения. У них не было паспортов. Правительство намеренно затрудняло выезд молодежи из деревни, иначе кто же там будет работать.

В 40-50-х годах на производстве не хватало рабочих рук, поэтому по стране специально разъезжали люди, осуществлявшие наборы рабочих. Но многие и сами уезжали в большие города, надеясь на лучшую жизнь. Когда брат Михаила Лиса, живший в Москве, предложил молодой семье поработать на стройке, они решили отправиться в столицу. В Москве, как говорит Ида Алексеевна, строили много и быстро. Рабочие съезжались со всех концов страны, в основном это были юноши и девушки. Жили они в бараке. Получилось так, что в это время Михаил получил травму на производстве: его положили в больницу, а в новом жилье не было ни окон, ни дверей, но была хотя бы железная печка, которую Иде Алексеевне выдали на стройке.

В семье Лис оба вместе зарабатывали 200–300 рублей, поэтому и в столовой приходилось брать одну порцию на двоих. Однажды повариха это заметила и пожалела молодую пару, постаралась побольше положить. По фотографиям можно заметить, что даже в 50-х годах люди были одеты плохо. Так, Ида Алексеевна Лис сфотографирована в платье, которое ей подарила хозяйка еще до замужества, а муж ее на многих фотографиях в гимнастерке и галифе, хотя уже давно демобилизовался.

В Москве семья Лис мало на что могла рассчитывать – только на эту комнату в бараке, так как нуждающихся было очень много, да и частичная потеря трудоспособности главы семьи заставила семью Лис вернуться на станцию Лельма.

Я обратила внимание на то, что было очень много многодетных семей – по пять-шесть детей, и не только до войны, но и после. Со слов женщин я поняла, что количество детей обычно не планировали как сейчас, средства контрацепции не были широко распространены, как и санитарное просвещение.

Как говорят Нина Васильевна и Ида Алексеевна, в деревне женщины делали подпольные аборты, бывало и так, что даже умирали от них; вызывали преждевременные роды и закапывали только что родившихся детей. Ведь и до войны, и во время войны, и даже после большое количество женщин умирало от подпольных абортов.

На мой взгляд, государство вообще не волновал вопрос морали или забота о женском здоровье. На повестке дня стоял вопрос людских потерь во время войны, необходимости восполнить население, и это надо было сделать любым путем. А что было сделано для улучшения жизни людей после рождения детей? Ведь матерям надо было выходить на работу. Все мои собеседницы говорят, что уже через несколько месяцев выходили на работу, оставляя детей на бабушек или отдавая грудничков в ясли.

Когда я интересовалась уровнем снабжения продовольствием, товарами ширпотреба, все обычно говорили, что в 60-х и 70-х годах в магазине все было. Но при разговоре выяснялось, что, приезжая из Москвы, Ленинграда, Архангельска (больших городов), привозили баранки, сушки, конфеты, сыр, колбасу, одежду для детей… Из этого можно сделать вывод, что на самом деле почти ничего не было, но люди жили скромно, ведь они привыкли к лишениям войны, к голоду, к отсутствию одежды… Многие, как семья Лис, отказывали себе во всем, детей же старались одеть получше, но купить эти детские вещички можно было только в больших городах, а где-нибудь у нас в глубинке любой пустяк был в дефиците. Советский человек довольствовался малым. «Лишь бы не было войны!» – говорили мои собеседники.

В 50-х годах в квартирах советских людей стали появляться телевизоры, но в более отдаленные от центра места телевидение пришло гораздо позже. В семье моего деда это случилось примерно в 1967 году, но в назначенную дату он показывать не стал, объяснили это тем, что не успели поставить телевизионную вышку. Через несколько дней Владимир Павлович, находясь в кабинете у начальника, увидел, что телевизор (находившийся в кабинете) стал показывать, совещание на этом прервали, а дед тут же позвонил домой и сообщил о начале телевещания. Вера Николаевна, бросив все дела, села смотреть телевизор. Как она говорит, показывал он плохо – «снежил», то есть по всему экрану как будто летели снежинки. Чтобы он показывал лучше, ставили самодельные антенны.

Во время работы над этим исследованием в моих руках побывало много фотографий. Рассматривать их – очень интересное занятие. На пожелтевших карточках такая уже далекая для нашего поколения эпоха.

Я обратила внимание, что многие фото подписаны. Возможно, подписывая фотографии, люди старались сохранить память друг о друге. Молодежь 40-50-х годов, жившая в деревнях и селах (как и герои моего исследования), в послевоенное время старалась уехать в город, так как никаких перспектив в деревенской жизни в ближайшие годы не наблюдалось. Поэтому часто самым близким и родным приходилось расстаться, порой на долгое время, а современных видов коммуникаций еще не было. Именно поэтому люди и подписывали фотографии, оставляя их дорогим сердцу людям и надеясь, что «настанет счастливое время» и они вновь встретятся.

Покидая родные места

«Рок черту свою подводит близ тебя, Харбин…»

Алена Пименова

Школа с. Елбань, Маслянинский район, Новосибирская

область, научный руководитель Т.Ю. Нерода

Долгие годы я почти ничего не знала о родственниках по линии маминого отца. Дед живет в городе Новосибирске, общаемся не очень часто. Да, видимо, сохранился еще и советский «синдром утаивания зарубежных родственников». Разговорить его помогла мама, более того, он извлек из потайных ящиков несметное для меня богатство – весь семейный фотоархив, снабженный комментариями тех, кто его создавал, начиная примерно с 1921 года. От самих альбомов исходит дух времени – толстые переплеты с металлическими уголками и узорами. Мама знала и уже ушедшую мою прабабушку, хорошо помнит ее привычки, сложившиеся во многом под влиянием эмиграции и воспитания в «несоветской семье». Но главный документ, заставивший меня взяться за работу, – это автобиография, написанная рукой прапрабабушки, родившейся в 1890 году. Две страницы, написанные крупным почерком, где за каждой строчкой – наиболее важные события ее жизни, крутые повороты жизни, от трагических, страшных – до радостных или естественных с человеческой точки зрения…

Моя прапрапрабабушка, Мария Петровна Малышева, до замужества Филатова, родилась в 1865 году в Николаевске-на-Амуре. На год раньше в Кайдалове, в Забайкалье, родился ее будущий муж, а мой прапрапрадед Петр Семенович Малышев. Обвенчались они в начале 80-х годов XIX века. От брака Марии и Петра родилось четверо детей: Сергей – в 1887 году, Маргарита – в 1890-м, в 1893-м – Раиса, Конкордия – в 1898-м. Петр служил протоиереем в городе Благовещенске. Из дат рождения видно, что молодость детей, их взросление пришлись на труднейшее, трагическое время. Именно оно распорядилось так, что кто-то из них выживет, кто-то погибнет, кто-то навсегда покинет Россию. Да и родителям досталось немало пережить, особенно в 20-х годах…

И Мария Петровна, и Петр Семенович происходили из семей священнослужителей, поэтому их брак не был случайностью. Начитанный, хорошо образованный, отец постарался дать образование и детям. Сын Сергей окончил духовную семинарию (мне, к сожалению, не удалось восстановить, где он потом служил), дочери – Благовещенское епархиальное женское училище.

Маргарита, завершив семилетнее обучение в этом заведении, в 1907 году там же, в Благовещенске, поступила на двухгодичные педагогические курсы, потом вплоть до 1920 года учительствовала то в сельской местности, то в школах при станциях Амурской железной дороги.

В 1918 году, работая в Бочкареве (станция Амурской железной дороги), она познакомилась со старшим ревизором железной дороги – Владиславом Ивановичем Карпиком, поляком по происхождению. Родился он в городе Парчеве Седлецкой губернии в 1884 году. Уже имея за плечами опыт семейной жизни, он воспитывал дочь Нюсю от первого брака. Они поженились, несмотря даже на то обстоятельство, что он был католиком. Чувства оказались, очевидно, сильнее традиционных предпочтений. Проверены они будут позже всей непростой жизнью, когда и любовь, и страх за близких, и желание во что бы то ни стало выжить заставят Владислава Карпика принимать серьезные решения и действовать. Именно он спас не только Маргариту Петровну, но и ее родителей и двух сестер от гибели. Вот только ее брату Сергею ничем помочь не смог.

Страшные 20-е годы на Дальнем Востоке, наверное, не были страшнее, чем на юге России или у нас, в Западной Сибири. Но для нашей семьи именно гражданская война на Дальнем Востоке стала самым трагическим периодом. Положение всех, кто так или иначе был неудобен советской власти, становилось опасным. Шла расправа с «буржуями», с «кулаками» и другими «классовыми врагами». Жестоко обходились со священнослужителями. Ходили жуткие слухи о все новых и новых актах насилия. Сегодня можно найти немало печальных свидетельств этому в публикациях историков. В нашем же семейном архиве есть реальный документ, связанный с трагической судьбой подруги Маргариты Петровны, тоже дочерью священника – трудно представить себе, как сумели его сохранить… Это письмо, написанное некой Марией. Подпись «Горькая». Неясно, фамилия ли это или метафора. Скорее последнее. У этой девушки красные заживо сожгли отца-священника и мать. Сама она успела где-то неподалеку спрятаться. Жила она после случившегося в ожидании гибели: люди отвернулись, никто не смел выразить сочувствие. Не знаю, каким образом осуществлялась переписка нашей Маргариты с подругой, но, исходя из письма Марии, мы узнаем, что она приглашала ее жить к себе. И это в тот момент, когда собственного отца в любую минуту могла постигнуть та же участь, что и родителей бедной девушки! Более того, в их семью уже пришла беда: был расстрелян брат Сергей, он погиб дико и бессмысленно. По семейной легенде, он возвращался домой от товарища, мимо гнали на расстрел колонну очередных врагов из горожан, увидев в толпе обреченных знакомого, Сергей не удержался от прощального взмаха рукой. Тут же конвой впихнул в ряды арестантов и его самого. Через тридцать минут, без всяких разбирательств, толпу, выведя на пустырь за городом, расстреляли. Семья о беде узнала в тот же день от случайного свидетеля. Официального сообщения, конечно же, не было. Про брата во всех анкетах, которые были обязательными для советских людей и при поступлении в учебное заведение, и при устройстве на работу, родственники писали: «Малышев Сергей Петрович, родился в городе Благовещенске, в 1887 году, умер в 1920 году в Амурской области». Мы не смогли выяснить даже точное место его гибели. Скорее всего, это был Благовещенск, там жили родители. А если учесть, что о расстреле узнали от посторонних людей в тот же день, то, видимо, так оно и было. То, что он был убит, подтверждает и список, передаваемый в семье от родителей детям для молитвенного поминовения. Напротив его имени – «молиться об убиенном», в то время когда против остальных – «молиться об умершем».

А теперь вновь вернемся к письму Марии:

«Милая Маргарита!

Спасибо, родная, за приглашение. Но, к сожалению, не могу принять его. Здесь, в своей деревне, до меня никому нет дела. Я провожу дни в полном одиночестве. Часто, особенно вечерами, я вижу призраки родных. Я объясняю это тем, что все время думаю о них, дорогих мне людях, которых я потеряла навеки. Которые для меня стали лишь светлым воспоминанием. Были родные, которые любили, заботились обо мне! А теперь? Добрая Маргарита! Только Вы одна протянули мне руки, только Вы одна сочувствуете мне, что и доказывает письмо. А ведь у меня масса знакомых в Гондаттях. Даже близкие нашему семейству не подошли ко мне на станции. Вот уже третью ночь не могу уснуть, все кажется, рядом мои дорогие отец и мать. Как же они мучились! Прости, дорогая Маргарита, сегодня-завтра буду в Гондаттях, но не останусь, а буду жить в Петрушах».

Историю, связанную с этим письмом, моя мама узнала еще в детстве от своей бабушки. Эта история имела продолжение. Маргарита вместе с мужем наняла извозчика, и они отправились в злополучные Гондатти за Марией. Прибыв к дому бывшего священника, еще с улицы обнаружили полный погром. Картина, представшая ошеломленным гостям, была жуткой: на окровавленном полулежало истерзанное тело молодой девушки. Мария не избежала участи своих родителей. Это, очевидно, и определило последующие действия мужа Маргариты, Владислава Карпика. От еще недавней работы на КВЖД у него сохранился льготный проездной билет. Собрав самые необходимые вещи, а надо сказать, что имелись и солидные фамильные ценности, он по железной дороге вывез жену и дочь в Харбин. Затем, правдами и неправдами, помог и родителям Маргариты, и сестрам, Раисе и Конкордии, перебраться через границу. Здесь сыграли немаловажную роль те самые ценности в виде колец, брошей, кулонов (одно кольцо, с сапфиром, сохранилось и сейчас принадлежит маме). Пограничники за золото дали беглецам свободный коридор. Но не надо думать, что это было просто. Благоприятный исход зависел от многих обстоятельств: от степени честности того, кто решал пропустить нарушителей за золото или просто убить и забрать, без всякого для себя риска, чужое добро. Более того, предстояло еще добраться по сопкам до границы в нужное время и в нужное место. Все, к счастью, получилось. А мать Маргариты вместо саквояжа пронесла на себе через сопки еще и шкафчик из красной вишни, предварительно набив его вещами. Кстати, он пережил эмиграцию, прибыл обратно из Китая более полувека назад и благополучно занимает сегодня свое пространство в нашей квартире. Да, он не совсем вписывается в интерьер, но он дорог, как хранитель многих семейных тайн, и потому ему жить и жить еще!