Текст книги "Пути следования: Российские школьники о миграциях, эвакуациях и депортациях ХХ века"

Учебный год студента делился на два учебных семестра. Но был обычно еще один – «трудовой», как обычно говорили.

Людмила Евгеньевна, когда училась в педагогическом институте, лето проводила в пионерских лагерях, работая вожатой и воспитателем. А вот осенью все отправлялись «на картошку», как тогда говорили. Собирали в колхозах Ярославской области урожай картофеля, приходилось убирать и помидоры. Кстати, помидоры Людмила Евгеньевна впервые попробовала только подростком, когда отец привез их от тети из Ярославля, а в Няндоме помидоров не выращивали.

Работали на полях вручную, даже на уборке картофеля. Однажды Людмила Евгеньевна вызвалась работать на свиноферме, так как работницы уехали продавать скот. Дома у нее всегда было хозяйство, корова, и эта работа ее не страшила. Нужно было и почистить свинарник, и приготовить корм для животных, да и пахло там вовсе не розами. Но что нам сейчас покажется странным, так это то, что студентам тогда ни копейки за их труд не платили.

Любовь Федоровна со своими однокурсниками ездила осенью в Коношский, Лешуконский и Устьянский районы. Работали целый месяц. В Коношском районе они спали на полу, на старых матрацах, без белья. Даже в баню их не возили, и мыться было негде. Работали круглые сутки, времени и возможности просушить одежду не было. Но не жаловались, так как боялись, что отчислят.

На третьем курсе, в 1958 году, Валентина Николаевна поехала с однокурсниками осваивать целину.

Началось освоение целины (так стали называть непаханые земли в Казахстане) примерно через 9 лет после окончания Великой Отечественной войны. Голод все еще оставался одной из главных проблем Советского Союза, в стране просто не хватало хлеба. И поэтому в 1954 году на февральско-мартовском Пленуме ЦК КПСС было принято постановление «О дальнейшем увеличении производства зерна в стране и об освоении целинных и залежных земель».

До сих пор ведутся споры о том, стоило ли тогда начинать освоение целины, не лучше ли было интенсифицировать развитие традиционных районов хлеборобства и Нечерноземья. Возможно, это решение стало тактическим маневром власти в то время. В начале 1950-х годов советское крестьянство, измученное войной и сталинским режимом, было настолько истощено, что любое радикальное решение проблемы принималось на ура. Вот тут-то Никита Сергеевич Хрущев и предложил правительству свой знаменитый план экстенсивного развития сельского хозяйства. Речь шла о значительном, а самое главное – быстром расширении посевных площадей за счет распашки земель Казахстана, Поволжья, Южной Сибири, Урала и Дальнего Востока. Не используемые для посевов почвы должны были дать невиданный урожай. Для СССР экстенсивные методы хозяйствования были традиционны. Думаю, это объясняется и недостатком средств после Великой Отечественной, и начавшейся холодной войной.

22 февраля 1954 года с Казанского вокзала столицы ушел первый поезд со студентами Москвы и Московской области на целинные земли.

Со всех регионов СССР в партийные и комсомольские комитеты потоком шли заявления от молодежи с просьбами послать их на освоение целинных земель. Помимо молодежи ехали целые семьи, много было и демобилизованных солдат, и были случаи, когда на целину приезжали бывшие заключенные.

Не все выдерживали тяжелые условия работы и трудности быта, болезни. Приехавшие на заработки были глубоко разочарованы: «Денег не платили, работали на чистом энтузиазме, зарплату получали хлебом и другими продуктами», – об этом вспоминают многие целинники.

А испытания были очень суровыми. В июле – зной до 50 градусов в тени, в сентябре – уже заморозки. Воду возили только для пищеблока и приготовления раствора. Рабочий день от 8 до 12 часов, все вручную. В баню возили всего два раза в неделю. Кто-то не выдерживал испытание сухим законом, кого-то подводило здоровье.

Поля, на которые ехала Валентина Николаевна со своими однокурсниками, находились неподалеку от города Кулунда. Поезд не задерживали на станциях, и ему всегда горел зеленый свет, чтобы студенты как можно быстрее добрались до целины и успели поработать как можно дольше. А уже на обратном пути поезд могли где-то остановить или задержать.

Ехали студенты не в самых лучших условиях. Спали на сколоченных нарах, прямо на голых досках, без постельного белья и даже без матрацев, очень близко друг к другу. Поэтому, когда кому-то нужно было перевернуться, командовали «Поворот!», и все поворачивались. Одному нельзя было развернуться.

После почти недельного путешествия студентов встретили и привезли в сельский клуб. Там им предстояло жить следующие два месяца. В самом селе домов было очень мало. Валентина Николаевна вспоминает: «Выйдешь из клуба на улицу, куда ни взгляни – всюду только степь. И ни леса, ни кустика – ничего нет. Вот приедет за нами машина, чтобы довезти до элеватора, а он далеко. Везут – куда не знаем. Дороги нет, машина могла ехать в любую сторону. То есть распаханы были огромные поля». Там только создавались села, и пока в них жили одни трактористы и их семьи.

Работа студентов-целинников заключалась в том, что собранное сырое зерно нужно было просушить. Из одного склада, а он был огромный, метров 20–25 в длину, шло зерно по транспортеру, вентиляция его сушила, и оно поступало к рабочим. А уже рабочие должны были это зерно раскидывать по всему складу. Совки были с одной ручкой жесткой, а другой подвижной.

Зерно поступало постоянно, и раскидывать нужно было непрерывно, работали так по восемь часов. Первое время было очень тяжело. «Девчонки уставали, вот упадут вместе с совком, а зерно поступает, заваливает их совки. Я кричу: „Остановите транспортер!“ – рассказывала В.Н. Малицына. – Там остановят. Девчонки подползут к двери и дышат. У нас были повязки из марли, в четыре слоя. Повязки все, конечно, грязные, потому что везде пыль. Подышат и опять начинают зерно по всему складу рассыпать», – вспоминает моя собеседница.

Другая группа должна была грузить высушенное зерно в вагоны. В окно вагона вставлялся рукав, и по нему поступало сухое зерно. И студенты так же его разбрасывали по вагону.

Работали на три смены по восемь часов. Кроме студентов там постоянно работали только водители. Кормили молодежь в общественной столовой два раза в день, на смену давали сухой паек. Возили всегда на грузовой машине. Самим купить не могли, так как в селе даже магазинов не было.

Из-за такого режима студенты почти не имели возможности как-то развлечься, весело провести время. Ведь работать восемь часов подряд очень тяжело, и сил уже ни на что не хватало.

Отряд, где работала Валентина Николаевна, только в конце смены устроил себе вечер, на котором им вручали значки, и то не каждому. А уже к Новому году многим студентам были вручены медали «За освоение целины».

Привет из Шестиозерья

Алексей Губанов, Анастасия Петрова

Школа № 19, лицей № 7, г. Новочеркасск, Ростовская область

В то утро она встала рано. Она не спала уже давно, проснулась еще затемно, лежала, вспоминала. Пока утра дождалась, всю жизнь свою и передумала.

Сегодня последний день она дома, вечером с московским поездом уедут вместе с младшей дочерью Зинаидой в Няндому, а оттуда в Новочеркасск. Там и будет у дочерей жизнь доживать. Вернется ли когда-нибудь домой в Шестиозерск? Нет, не бывать ей больше здесь. Сколько вот так стариков дети позабирали из родных мест, все где-то и поумирали. Не думала она, что и ей также придется уехать.

Часы показывали половину шестого. Теперь можно и вставать. Оделась, подошла к календарю, оторвала вчерашний листок. Подошла к окнам, раздернула легкие шторки. Окон в комнате много, дом был летний, перевезенный еще из деревни мужем Федором. Федор в нем так и не пожил, умер, когда ставил крышу. Огляделась вокруг. В углу шкаф, в нем за стеклянными дверцами – на полке чашки, рюмки и фужеры для гостей, на самом верху – патефон и пластинки. Раньше его всегда на праздники заводили, а теперь редко когда доставали, только если внуки попросят послушать, у них такого-то не было, все больше телевизоры да магнитолы. Рядом со шкафом в простенке стоял комод, на комоде фотографии в самодельных рамках. Фотографий было много. На них были она, муж, дети, все пятеро – Сергеей, старший, с 36-го года, потом Катерина с 37-го года, потом Федор с 39-го, Дорина в 41-м родилась и младшая Зинаида с 48-го.

Родилась она в Шожме деревне Архангельской области, в 1911 году, как говорила мама, «за семь ден до Благовещенья», то есть 1 апреля, правда, в паспорте было записано 14 февраля. Почему так сказала, когда получала паспорт, самане знает, хоть бы год себе прибавила, чтобы на пенсию раньше пойти, так многие делали, а она не догадалась.

Села на сундук, стоявший около печки, еще раз осмотрела комнату. Здесь было все, что нажила за всю жизнь. В углу стоял черно-белый телевизор, взяла его недорого у Тони Прилуцкой, когда та купила себе новый, цветной. Рядом радиола, ее лет 30 назад прислала дочь Дорина, к ней было еще звуковое письмо на пластинке.

В комнате были еще кровать, сундук да в соседней комнате оттоманка и этажерка с книгами. На стене над оттоманкой коврик висел. У нее был с котом, а у других с оленями, с лебедями. Было время, все таких накупили. Обстановка была как и у всех на разъезде.

Открыла сундук. Раньше в нем лежали разные вещи, в основном кофты и платки, их она каждый год покупала в Новочеркасске, когда приезжала туда к дочерям на зиму; как-то посчитала, что платков у нее больше сорока штук. Вот недавно еще плюшевую жакетку купила, давно хотела.

Сундук теперь пустой. Кофты, платки, все отправили с контейнером. Только на дне лежали вещи приготовленные «на смерть». Тут были новое платье, платок, кофта, белье, тюль. Внуки все говорили: «Бабушка, зачем ты их собираешь?» А как не собирать? Как кинешься, в магазине то одного нет, то другого. В городе, наверно, и можно все найти, а у них на разъезде где что взять?

На самом дне сундука лежали завернутые в старую газету документы, медали и альбом с фотографиями. Достала их из сундука, переложила на буфет, нужно положить так, чтобы не забыть. Медали – и зачем они были ей нужны, никогда их не надевала. Вот когда отрезом давали премию – это другое дело, тогда уж радовалась. Можно было что-нибудь сшить и себе, и детям. А то бывало, что дочке кофточку шила из вафельного полотенца.

Умылась. Рукомойник был металлический, с узорами. Ну вот, за раз всю воду израсходовала, взяла ковш, подошла к ведру, начерпала воды из стоящего рядом бачка. В него наливали только воду из копанки, это для умывания, мытья посуды. А для питья носили воду из колодца. Последний год, когда сил уже не было на колодец ходить за водой, она оттуда и для питья воду брала.

Вышла на улицу. Во дворе стояла баня, рядом яма для картошки, ее когда-то сама выкопала. Картошку в нее закладывали на зиму и смотрели, чтобы снегом закрыло, тогда не померзнет. Пошла в сарай за дровами. Дрова всегда были делом первой необходимости; если дров не было – все! С дровами всегда хлопот было много. Нужно было в конторе лес выписать, договориться, чтобы привезли. Потом найти мужиков, чтобы напилили «Дружбой», потом их надо наколоть. Мало того, что так заплатишь, так везде еще и пол-литра нужна. На этот случай всегда стояло несколько бутылок водки. Только водкой и брали. Хозяйство было большое. Корова, Марушка, всегда выручала, очень умная была. Все разбредутся, она ее позовет, колокольчиком зазвенит, все коровы за ней придут. Не надо было в лес бегать каждый раз. Потом Марушка состарилась и ее отдали, еще потом несколько коров было, но такая больше уж никогда не попадалась. Еще свиней держали, овец. От них и мясо, и шерсть. Шерсть пряли, носки вязали, варежки вязали. Еще и продавали иногда, когда много шерсти было. Она из-за хозяйства даже с работы уволилась. Уволилась и ушла на пенсию с 40 рублями, а надо было еще немного поработать. Потом и зарплаты и пенсии подняли. Сейчас стрелочники получают не так, как она. У них некоторые мужики потом вернулись, год проработали, так и ушли уже с другой пенсией. Надо было и ей так сделать, да не стала. А потом и хозяйство извели. Все думала, вот теперь заживут хорошо, дети выросли, есть хозяйство. А они и разъехались разом.

Детей было пятеро, четверых еще до войны родила. С ними в войну одна осталась, и все четверо выжили. Тяжело было. Младшей Доринке несколько месяцев было, как война началась, всех железнодорожников сразу на военное положение перевели, а у нее девка грудная. Оставляла на старших. Те прибегут на пост, где она дежурила, она молоко им сцедит, они заберут бутылочку и бегут кормить. А старшим-то было всего 6 да 5 лет. А как с работы придет, тут же надо у скотины убрать, еду наготовить, в доме прибрать, летом сенокос, зимой – сено из леса привезти, печь натопить. Она и детей-то не видела. Они сами и в лес ходили, на зиму и ягод, и грибов насобирают, и в баню воду носили с ручья. И еду корове давали.

Выучила всех. Сергей, самый старший, учился в Няндоме, в железнодорожной школе. А Федор, Катя и Дорина после четвертого класса учились в Шепахове, в интернате. Туда пешком ходили, по весне по льду через озеро, чтобы путь сократить. Она им сама сумки шила, в них учебники, ручку, карандаш и чернильницу-непроливашку таскали, вечно все было в чернилах. А как они там в интернате жили: холодно, голодно. Ну, хоть все вместе учились. Набирали дома продуктов, холщовые рюкзаки наматывали и шли учиться. Федя там два или три года в пятом классе побыл и сказал, что больше учиться не будет. Ну а какие у них условия были. Надо прийти, самим приготовить еду, там столовая для рабочих была, но нужны были деньги, денег у них, конечно, не было, им приходилось суп самим себе готовить, позавтракать, пообедать, поужинать – это им все нужно было делать самим. Когда придешь со школы – холодно, все залезут под одеяла и греются, пока дежурные печку растопят. Катя седьмой класс не доучилась, Зина была маленькой – нянчиться надо было, и Дорина одна заканчивала. Потом уже в Няндоме в нормальном интернате доучивалась. За школу еще деньги пришлось платить. Тогда многие дети не заканчивали, только Дорина и Витька Громцев закончили школу. А когда Зина в школу пошла, в Шестиозерске была уже восьмилетка, она закончила дома восемь классов, ей было легче.

Сама она так и осталась неграмотная, хотя буквы складывать умела, могла и заголовок в газете прочитать, но не до чтения было. От детей, вон, целая этажерка книг в доме.

Вырастила всех, думала, будет полегче, заживут получше, хозяйство будет, побогаче станут. А потом Доринка первая уехала из дома, как только школу закончила, в Новочеркасск, Федор после армии на БАМ завербовался, женился там и остался жить в Иркутской области, Сергей женился здесь, сначала в лесу работал, а потом с женой вместе уехали в Сибирь к друзьям, жили в Красноярском крае. Потом Катя поехала к Дорине в Новочеркасск, а за ними и младшая, Зинаида. Вот так все разъехались, она осталась одна. С тех пор и стоят хлева пустые. К дочерям-то почти каждый год ездила на зиму. Дом худой стал, зимовать в нем тяжело уже. Зимой если заметет, то и дверь не открыть.

Набрала дров, из сарая вышла на улицу, прошла в летнюю кухню, затопила плиту, поставила чайник, завтрак состряпала на скорую руку. Сделала ягодницу с черникой. Пока она возилась во дворе, поднялись сын Сергей и дочь Зинаида. С ней она и уедет вечером в Новочеркасск.

Теперь надо собираться в дорогу. Вещей немного, что-то уже отправили контейнером еще два дня назад, осталось только чемоданы собрать, это дело недолгое. В основном – сарафаны, легкие платья из шелка и пара шерстяных. Сарафаны и платья шила сама. Сначала на старой машинке, самой первой. Когда ее купила, вот было радости. Шить научилась сама. А машинку очень берегла – детям не разрешала к ней и подходить. Однажды машинку описали. Налог не смогла уплатить, то ли куры не неслись, то ли еще что-то. Так пришли в дом, а там что было брать, только машинка, вот ее и описали. Но без нее куда? Пришлось в Няндоме на базаре покупать товар на налог и сдавать, пока машинку не забрали. Потом уже купила новую, а старую все равно не выбрасывала, вдруг новая сломается. И вот теперь старую придется в доме оставить. У дочерей давно уж новомодные, электрические, они уже на ручных и не шьют.

Снова вспомнилась деревня. Поднялась с сундука, положила полотенце в чемодан, взяла альбом с буфета и подошла к столу, села на стул, стала смотреть альбом. Вот карточка, где мама с папой, вот старшая сестра Нюра с мужем и детьми. Брат и сестры. Первое, что помнит, – как лошадь со двора уводили на Первую мировую войну. Она тогда громче всех плакала. Еще дядька лавочник, у него лавка была на другой стороне. Когда-никогда забежишь к нему, он даст сладких конфеток-монпансье из круглой жестяной коробочки, сейчас таких сколько угодно в магазине продают. Он самый богатый был в семье.

В школу она не ходила, матери помогала по дому. У них семья была не из богатых. Мама десятерых родила, а выжило только пятеро.

Красивая деревня у них была. Церковь деревянная, речка деревню на две части делила, с двух сторон горушки, на них и стояли дома. Мост был через речку, вечером там молодежь танцует, гуляли, веселились, а потом сгорело все. Все на сенокосе были, дома только дети оставались. У них дома были сестры Настасья да Шура, маленькие еще. Шура все тянула Настю в дом, спать, хорошо та не пошла, а так бы и сгорели девки. Когда люди прибежали – везде одни пепелища остались, только церковь не сгорела. И пошли они погорельцами милостыню просить. Потом деревня отстроилась заново. А церковь уже при советской власти закрыли. Когда колокол вниз скидывали, один мужик им сказал: «Нате вам копеечку, раз вы бедные такие». Вечером его забрали, и больше они того мужика и не видели. Потом после войны, как магазин в деревне закрыли, все стали потихоньку в другие места перебираться. И родители к сестре Настасье переехали. Так отец несколько раз в деревню уходил. Не понимала она его тогда, а вот теперь…

Дома у них все просто было. Пол некрашеный, мыть его приходилось с песком, скребли так, чтобы половицы желтыми были, потом этот песок надо было смывать. На стенах обоев не было, бревна заклеены газетами. Стол, лавка, все самодельное, печка русская. Домов два было, летний и зимний. Зимний небольшой, там же и скотина рядом, а летний высокий, много окон, света. У большинства так. Работать тяжело приходилось. Сначала самостоятельно хозяйствовали. Потом колхоз создали. В колхоз первыми лентяи записались, кто не хотел лес корчевать, поле разрабатывать. Они долго еще работали единолично. Вспомнилась песенка:

 
Мы наденем белы кофточки,
Пойдем на сенокос,
Все равно единоличники
Запишутся в колхоз.
 

Потом все и записались. А в колхозе ее на лесозаготовки отправили. Поставили в пару с отцом лес валить. Ну и работала бы себе со стариком потихоньку, так нет, а ей все надо, чтобы быстро, ухватисто, все говорила: «Что вы меня со стариком поставили». Там ноги и застудила, да так, что всю жизнь с ними мучается. Тогда и решила уехать из деревни. Вышла замуж за Федора, переехали на железную дорогу. Сначала жили в будке на 801-м, там родила старшего сына Сергея. Федор тогда ему радовался, сын родился, а остальным уже нет, родились – и ладно, потом переехали в барак на 804-м, там и жили, до того как этот дом поставили.

Всю жизнь работала, особенно в войну. Там ночью от станции, от 807-го до 801-го, идти надо, там тоже будка. Ночью идешь, молоток на плече, простукиваешь рельсы, если находишь что-то, петарду подкладываешь, петарда взрывается, приходили ремонтировать. И идешь обратно, а волки воют.

Уйдешь на пост, хорошо, если на тот, что от дома недалеко. А дети дома одни, и четверо их. Приходилось младшую Дорку на стул на высокий сажать на весь день, чтобы слезть не могла, а что делать? Она целый день и сидела.

Вышла на веранду. Когда дом закончили, решили построить веранду, чтоб сидеть там летом: хранить корзинки, сушить грибы, ягоды. Она обратилась тогда к заведующему складом за разрешением на покупку досок, он ей его выдал, а его и посадили за это. Скольких людей так ни за что попересажали: мужа, Лешу Дятлева и еще многих.

Так, чемоданы вроде собраны. Вот вспомнила, трудовую книжку чуть не забыла. Записи там всего три – принята стрелочником, присвоен второй разряд и уволена по собственному желанию. Хотя и до этого в деревне, в колхозе работала. А стаж получился совсем маленький, и пенсия 40 рублей. Как выжить было? Выращивали картошку и на делянке, там ямы были, все поле от дома и до леса засаживали, днями на полях с картошкой проводили, в ямы клали на зиму на хранение, потом весной она и еще продавала ее – очень помогала эта прибавка к пенсии. Сколько полей было засажено, а теперь и не осталось ничего, все заросло, все забыто.

А как сенокос делили, там ведь и драки и споры были, кому какой участок, кто что выкашивает. Всеми семьями ходили, косили, собирали стога. Вот были времена, когда за каждый клочок земли такой шум устраивали. Каждый год соберутся и давай делить, кому делянка достанется на покос, кому в лесу. Крик стоит, все попереругаются, а потом все равно помирятся. Ходили и в лес траву косить, когда мало на поле было. Порой возили сено зимой за несколько километров, очень трудно было. А сейчас коров никто не держит, лес разросся прямо к дому. Раньше ни одной травинки не оставалось. Сена накосишь пару стогов, продашь, еще добавка к пенсии, так и жила на 40 рублей.

А на железной дороге работала по ночам, по суткам. Но с начальником не повезло. Как война началась, он подговорил мужа Федора сахар украсть из эшелона, у тебя, говорит, семья большая. Вот Федор и взял полмешка сахара, в сарае его поставил и никому не сказал. У соседки по бараку, у Поли Федяшовой, сын работал в НКВД, он следствие и проводил. Федора осудили на 10 лет. Но сколько из эшелона сахара исчезло на самом деле – неизвестно.

Она к мужу на свидания ездила, там Зинаидой и забеременела, а детей-то у них и так четверо было. А потом на пятом месяце она вышла на посту поезд встречать, ее под локомотив и ушунуло. Думала, не родит, а доктор тогда сказал: «Будем рожать». И родила. Тут за сеном надо идти для коровы, а время рожать пришло. Все равно, взяла санки и пошла. Идет обратно, уже из лесу вышла и тут чувствует, что ребенок пошел, а до дома далеко, мужики дрова колют, думает, но вот-вот ведь родит, еле до дома дойти успела, а там сын Федор, она его в хлев отправила, а сама зашла в комнату и тут же родила. Пришла соседка и ругается, ладно сама бы погибла, так ведь и детей осиротила бы.

Потом и праздников у них ведь поприбавилось. Выборы тоже были праздником, наряжались, шли голосовать. Идут, спрашивают друг у друга: «Вы на голосование-то ходили?» Надо было первыми успеть. Народ потом шел гулять. Новый год праздновали, дети фантики какие-то вдоль дороги находили, на елку цепляли, а елку всегда с Дорой выбирала. Встанут на лыжи и давай в лес, подъедут к какой-нибудь елочке, обтрясут; так, эта кособокая – не подходит, дальше едут; эта елка маленькая – не подходит; вот так и выбирали.

Дети, когда подросли, тоже наряжались, по домам друг к другу ходили, собирались, гуляли. Каждый вечер народ нарядится и к поезду московскому на станцию выходит. И они туда же. Там и все новости узнаешь, и с людьми встретишься. Так бабы и говорили: «Ты сегодня к поезду идешь?» Позже, когда после войны вербованные приехали, и в самом поселке жизнь оживилась. Сначала западников прислали, но те все на особицу были, многие поумирали. Их и на кладбище отдельно хоронили. А эти вербованные парни веселые были. Построился клуб рядом со школой, началось строительство домов. Девки замуж за них повыскакивали.

А дом этот муж построил, еще когда из тюрьмы вышел, но не достроил. Переезжать они решили, потому что барак был старый уже, кособокий, под него вода затекала, бревнами подпирали. Вот и решили переехать, а лес им выписать отказались, даром что живут в лесу и лесозаготовки тут же. Тогда летний дом в Шожме-деревне разобрали и перевезли. Но муж его так и не достроил. Сначала операция у него была, а он все равно полез крышу крыть. Говорил, хочу успеть вас перевезти. Вот шов и разошелся. Его отвезли в больницу в Няндому, он там и умер. Она его из Няндомы на паровозе перевозила. Пришла на станцию, ищет машиниста, стала с ним договариваться, а он: «Не могу, жду женщину, у нее муж умер». Она и говорит, это же я. На похороны много людей собралось, весь поселок, пути освободили, чтобы провезти его на кладбище, но его на руках понесли. Потом племянник дом достраивал.

Внучка как-то спрашивала, любила ли она мужа. Что сказать? Она все просто объясняла: «Я хотела скорее из деревни уехать и в вагоне-лавке покупать все, а как только вышла, так вагон-лавка по железной дороге сразу ходить перестал, я еще смеялась над этим». Федор веселый был. А потом в тюрьму попал. Она к нему ездила, пироги возила, еду. Однажды поехала на свидание, Кате показала, где в сарае солярка стоит, но наказала, чтобы та никому не говорила. Катя, Сергей и Федор стали печку растапливать, а дрова сырые, никакие разгораются. Вот Катя и сказала Сергею про солярку, они взяли и плеснули ее на дрова, да, видно, много. Огонь полыхнул, и брови Кате, Сергею и Федору опалило. Когда вернулась, Сергей уже в Няндому уехал, а Катя с Федором на печке. Глядь, а бровей нет ни у кого, могли же и дом спалить, и себя.

Вот и время уезжать; нет, только четыре часа. Это просто кукушка неправильно кукует в часах. Она их с собой не забирает. Да и незачем, отстают они. Она вон и полотенце вышитое здесь оставляет, и оттоманку, и комод, и… вообще всю жизнь свою оставляет.

Ну, время идти на станцию. Еще каких-то полчаса, и все…

Поезд подошел, еще постоит здесь несколько минут и отъедет.

После отъезда Марии Горних к своим дочерям в квартиру со всеми удобствами из плохенького дома, после того как она обменяла одиночество на постоянную заботу, жизнь ее разделилась на «до» и «после». Теперь же она была пленницей обстоятельств, она жила в чужом доме, по чужим правилам, а это никак не вписывалось в привычный для нее образ жизни.

В 1995 году был продан ее дом. Продали не из-за денег, а потому, что там стали разбирать бесхозные дома на дрова или просто сжигать. Этой продажей хотели сохранить дом.

В 1996 году Мария Федоровна умерла. Ее похоронили на деньги, полученные от продажи дома.

А дом новый хозяин все же разобрал, но другой так и не построил. Этим летом, когда я был в Шестиозерье, я сфотографировал место, где когда-то стоял ее дом…