Текст книги "Венера – низкая звезда"

Венера – низкая звезда
Роман о русском космосе и венерических заболеваньях
Иван Розанов

© Иван Розанов, 2015

© Анна Розанова, дизайн обложки, 2015

© Татьяна Романова, иллюстрации, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

Все персонажи и события, несмотря на очевидную связь с реальностью, являются полностью вымышленными. Образы известных персон сымитированы… причём убого. Собственно текст изобилует фривольными сценами и, в силу своего содержания, вообще не предназначен для прочтения.

1. ЗАКАТ НА ВОСТОКЕ

Четырнадцатый год.

Ничто не оставалось прежним; казалось, что и созвездия небес переменили свои очертания. Луна напоминала людям лишь звонкую монету, ставшую единственным мерилом их жизней. Горела в нижней точке горизонта звезда Венера, но свет её теперь пробуждал в людях стремленье к какой-то не такой, какой-то иной любви.

В свете переменивших порядок звёзд летел над сокрытой за декабрьской пургой Россией серебристый самолёт. Стюардессы только что раздали обед. Гудели турбины. Стучали пластиковые вилки о пластиковые тарелки. Люди ужинали, не подозревая, что их жизни никогда уже не будут прежними.

– А где-то рядом война… – сказал кто-то из пассажиров.

– Двадцать лет назад никто бы и не поверил в такое! – ответили ему.

– Да никакая это не война, а так – игра провокаторов, – подключился третий голос и тут весь салон разом заговорил, каждый о чём-то своём и со своим собеседником, но разрозненные фразы складывались ёмко в общий напряжённый поток.

– Мои соседи пятерых беженцев к себе вселили!

– Странно, но салат свежий.

– Всё русские виноваты! Мы затеяли, нам и расхлебывать. Чем же я так в прошлой жизни провинился, что родился в России?

– А курица-то как обычно, пластиковая, безвкусная, как всегда в самолётах.

– Слава русским ребяткам! Бедные, холодные, голодные, добровольцами там сражаются, и в цинковых гробах домой приезжают…

– Надо же, кофе здесь крепкий, настоящий, я-то думал растворимый будет… не ожидал, молодцы, хорошо работают.

– Такая бездарная страна у нас, только пьют и воруют, воруют и пьют… Всё без толку! И нас гражданская-то обязательно ждёт! Ещё страшнее, ещё кровавее… Бездарная страна!

– А сок так себе, как из ларька, могли бы и свежевыжатый подать.

– Скорей бы наши помогли, подсобили официально! Какое счастье, что мы русские!..

…В аэропорту Ростова-на-Дону приземлился самолёт авиакомпании Venus airlines из Москвы. Несмотря на напряжённую геополитическую обстановку, послеполётный досмотр пассажиров, летевших внутренним рейсом, практически не проводился – пассажиры поступали с борта в холл без промедленья. Кого-то уже встречали, а кто-то сразу брёл искать такси, чтоб в гостиницу уехать. Они были, вестимо, без багажа, а кто-то ещё продолжал ждать свои вещи. Среди всех пассажиров выделялась одна девушка, которой, по всей видимости, некуда было податься. Она была в коротком, не по суровости погоды, пальто, с короткой, по моде четырнадцатого года, стрижкой-каре. То была Марина Петровна Синельникова, кареглазая двадцатичетырёхлетняя москвичка, оппозиционерка.

Маар ина прибыла в аэропорт Ростова-на-Дону ожидать запоздалый рейс, вылетевший с территории соседнего государства, бывшего братского, а теперь наполовину вражеского, плюс к тому одолеваемого внутренней войной. Тем рейсом, согласно кое-какой информации, поступившей к Марине, должен был вернуться её муж, Алексей Билич. Тот запланированный прилёт лайнера из соседней страны в Ростов, как обещали, должен быть последним официальным рейсом перед полным и безоговорочным закрытием какого-либо сообщения между двумя странами.

Алексей Анатольевич Билич был старше Марины на два года; к своим двадцати шести годам он мало чего добился, кроме широко распространившейся в узких кругах сомнительной репутации оголтелого либерала. Но недостаток собственной деятельности компенсировался хорошим материальным положением его родителей, хоть социальное их происхожденье было дурным: из лимитчиков, да ещё и связанных с криминалом. Пару лет назад от описываемых тут событий Алексей сделался известным в кругах несогласной молодёжи, незанятой реальным делом, недурно сыграв с выгодой себе на ажиотаже вокруг всех протестных акций того времени. Особенно хорошо удалась та биличевская выходка, когда он сымитировал собственное задержание и арест, находясь в то время на самом деле в частной клинике на лечении от дурного венерического заболевания. Отец Алексея, имевший очень уж прибыльное предприятие, даже поддерживал шумные делишки своего сына, рассчитывая на, «чёрный пиар» – как тогда модно было выражаться. К концу двенадцатого года протестные акции благополучно сошли на нет – проевшиеся бездельники из молодёжи совсем утратили способность к продуктивной работе, растаяв в собственной сытости. Алексей занялся под эгидой отца частной адвокатской деятельностью, которая осложнялась тем, что диплом о высшем образовании был у Алёши купленный.

Осенью четырнадцатого года, когда обострилась до белого каления и людской юшки ситуация в соседней республике, Алексей Анатольевич чего-то вдруг вспомнил, очевидно, под чем-то незримым влиянием и по чей-то указке, о своей позабытой активной гражданской позиции. И, естественно, нашёл он возможность без проблем преодолеть полузакрытую границу. Только вот местные оппозиционеры встретили его не так, как того Алексею хотелось – после тёплого приёма последовал отнюдь не ожидаемый им триумф и выступление с борта броневика перед покорной ему толпой, а плен.

С конца октября и по начало декабря об Алексее почти ничего не было слышно; Марина в Москве совсем извелась в своих переживаниях, успокоил её лишь один единственный Алексеев звонок из Киева. Голос был у него добрый; супругу свою он утешал и успокаивал; говорил, что не страдает, и что его непременно отпустят, как только настанет пора. Настал уж и декабрь; улицы городов завалило снегами и тематической предновогодней рекламой, а вестей от Алексея всё не было… Марине позвонил совершенно неожиданно отец Алексея, её свёкор, и сообщил, что Алесей прилетит в Ростов-на-Дону такого-то числа. В спешке собравшись, прихватив с собой лишь самое необходимое, Марина вылетела из Москвы, обители богов, меж градами первой…

…Суетились в зале аэропорта разномастные люди.

Какая-то девушка, рыжая, зеленоглазая, бледная, обнималась и крепко целовалась в губы с двухметрового роста парнем кавказской внешности, небритым и агрессивным на вид.

– Спасибо, спасибо тебе, что прилетел. Поехали ко мне скорее, – говорила девушка, повисая на шее у своего избранника.

– Надеюсь, твой мой муж действительно в командировке. А то получится как в прошлый раз… – отвечал ей грубоватого вида парень.

– Не получится, поверь мне, Слава и правда в Сибири.

А чуть поодаль от этих двух молодых людей стояла нелепая полная женщина, навьюченная бесчисленными авоськами, которая рыдала, тряслась, беседуя с кем-то по мобильному телефону.

– Что делать? Что делать? Как мы теперь без него жить будем? Как же так? Как же его убило? Куда пойти?

Женщина всё тряслась и продолжала задавать бесконечные безответные вопросы.

Наискось от женщины стояли двое мужичков простой русской наружности, и заметно было, что они подшафе. Они что-то шумно, притягивая к себе внимание, обсуждали, похлопывая друг друга по плечам и пошатываясь одновременно.

– Эх, Серёга! Какой же ужас там у них! Как? Как такое вообще возможно?

– А что с них взять-то? Что с них взять? Украина – страна шлюх.

– Э, братишка, ты чего такое говоришь? Так нельзя! А как же… как же матерь городов русских, например, и всё такое?

– Дак я об ихних девочках. Все они уже здесь почти что. И красивые, и дешёвые! Как они говорят? Гарные? Да, гарные, гарные дiвчини…

– Э, шельмец! Куда загнул! Знаю я тебя, ходока…

Марина оглядывала всех этих людей, столь разных. Она была в некоторой мере растеряна, и её обычно озорные карие глазки теперь выражали лишь озадаченность.

Марина вспоминала, как пролетала она над заснеженной, во мраке и в сполохах редких огней, Россией. Из окошка самолёта почти ничего не было видно. Был уже поздний вечер. Оставалось лишь угадывать ландшафты, простирающие на тысячи километров, в тысячах метров под самолётом. Иногда лишь видно было, как самолёт пересекает грозовой фронт, кромкой крыла срезая верхушки облаков.

Замело до крон русский лес. И не видно было под снегом, к каким породам принадлежат деревья: всё едино.

Состоянье спячки так похоже на кому, если не сказать прямо – на смерть. Но ведь странным, непостижимым образом подымется вновь от земли, пробудится заново природа. Снова перед нами в цветении своём возникнут тополя, берёзы и хвои.

Так и русский человек – чего только не случалось с ним за последнее столетие; по собственной ли глупости, по сговору ли врагов попадал он в беду, но всё равно сдюживал и выживал.

Замело до макушки русского человека. И не было порою видно под спудом житейских неурядиц века, какому сословию принадлежит тот или иной русский: всё перемешалось.

Состоянье междоусобиц и безвластья так похоже на кому, если не сказать прямее – на смерть. Но ведь странным, непостижимым образом всякий раз поднимаются от земли, пробуждаются заново русские. Снова перед нами в расцвете своих идей появляются крестьяне, дворяне и духовенство.

Русская земля отличалась поразительной красотой природы и не менее поразительной стойкостью этой природы в её борьбе с суровым климатом. Русские люди, казалось, вобрали в себя это качество, эту удивительную выживаемость.

Видеть родину именно такой учил Марину её друг и, в прошлом, любовник, патриот Иван Сапин. Девушка не очень-то хорошо вникала в смысл его слов. Не хотелось ей видеть родину такой, как ей приятель сказывал. А после того, как рассталась она с Иваном, и особенно после всего того, что случилось с Сапиным уже после его задержания, когда Иван был в месте не столь отдалённом, забылся и весь его образ и слова о родине. Марина тщательно изгоняла из памяти всё, по её мнению, нежелательное.

Марине родина виделась совсем другой, нежели Ивану. Красоту природы понимала она лишь летом, да и то многое её в пейзажах раздражало. Не могла девушка оценить глухую тишь лесной чащи, ей заметен был лишь придорожный, людьми нанесённый, сор на опушках. По нраву Марине был ближе какой-нибудь знойный приморский край, вроде Анталии. В том, что славянские племена расселились в древности в таких диких, труднопроходимых и суровых местах, девушка видела поразительную, граничащую с тупостью, недальновидность предков.

Люди, окружавшие Марину, нравились ей ещё в меньшей степени, нежели природа. Раздражала её грубость, скотство, пьянство, физические уродства, тяжкость труда и безнадёга без просветления – всё то, что примечала она за типичными русскими простого происхождения. Без дрожи и испуга не могла Марина заглянуть в их неприятные, суровые лица. Девушка не понимала, что и у неё было бы такое лицо, сложись её судьба и биографии её предков иначе. Во всех прегрешениях, в которых Маринин ум уличал этих людей, девушка обвиняла не внешних врагов, как её бывший друг Иван, а самих русских. Вся история России в понимании девушки состояла сплошь из неудач и постыдных фактов, и всё это, как Марина полагала, происходило по вине народа. А лидеры, от царей до вождей, от генсеков до президентов, все как один, были девушке неприятны – наблюдала она в каждом из них плоть от плоти народной.

Многие представители молодёжи поддерживали Иванову точку зрения, ещё большее количество скорее бы поддержали Марину. Всяких разных правд нынче стало слишком много, как сортов сыра в супермаркете – выбирай любую! Даже с плесенью имеется… Только вот сложно, особенно молодому существу без опыта, правду выбрать. Вот и непонятно было молодому русскому гражданину российскому, в какой же стране он живёт – в отмеченной богом, великой, с героическим прошлым, со своим путём развития России или же в нищей, грязной, бесперспективной тюрьме народов. Мнения разнились. И казалось, что две России, условно скажем, Россия в видении Ивана и Россия в видении Марины, существовали параллельно, одна на другую наложенные.

К слову, Маринин муж Алексей, хоть и был оголтелым либералом, относился к своей родине спокойнее, чем Марина – спокойнее вплоть до индифферентности. На окружавших его людей, знамо дело, Алёша смотрел свысока, причиной тому – зажиточность его родителей; к роскоши он привык с младых ногтей. А к характерам и судьбам, к пути развития страны он проявлял интерес постольку, поскольку с ними связан был его бизнес. Жизнь в России была подобна для Алексея Анатольевича какой-то командировке, в которой ему, как представителю заславшей его фирмы, предстоит трудиться, – бизнес, и ничего личного.

Любопытно, что многие молодые люди сейчас избирают именно Алеексев взгляд на всё происходящее вокруг, и ведь есть с кого брать пример этим молодым людям – так же, пожалуй, смотрят сейчас на судьбы народа имущие капитал люди.

На пересечении разных путей развития, в опасной исторической развилке, придавленная грузом слишком разных мнений стоит нынешняя молодёжь…

…Вот пожалуй, одно из самых печальных моих воспоминаний. Я работал тогда в хирургическом отделении. Лежала там старуха; после сложной операции приходила она в себя, и ничем целую неделю нельзя было ей питаться. Я приходил к ней не реже трёх раз в сутки, ставил уколы, подключал капельницы. Не были, естественно, приятны слабому человеку эти процедуры. Наконец, разрешили той женщине отобедать. И я тут некстати подоспел: зашёл к ней в палату просто по-человечески о здоровье этой пациентки справиться. Хлипкой алюминиевой ложкой хлебала она картофельное пюре, такое жидкое, что более походило на суп. Надо же было видеть полные ужаса глаза той старухи! Она, вестимо, боялась, что я пришёл ей уколы ставить больнющие или капельницы какие; испугалась, что я её без выстраданного обеда оставлю. Больная замерла над едой. Алюминиевая ложка почти бесшумно упала на пол. Столько грусти и испуга было в глазах той старухи!

Так и всякий русский человек сейчас. Заложена в нём генетическая память обо всех страданиях и лишениях. Сейчас-то человек сытно и хорошо живёт, за границу многие ездят, жильём, бельишком, машинами, компьютерами обзавелись… А каково будет, когда ради выживания всё это отнимет у него история? Когда алюминиевая ложка бесшумно на пол упадёт… Какими глазами посмотрит вослед проведению русский человек, склонившийся к своей наполненной до краёв миске, после того, как ему на хвост наступят?..

Перед угрозой новых потрясений, может быть, что и самых значительных за всю историю, еле выправившись после адского распада и после расплавления самих, казалось бы, душ, в свете угроз и вызовов вселенского масштаба не прекращали все эти люди жрать…

Не стоит только осуждать этих вечно что-то жующих людей…

Менее чем за век, за четыре поколения перемололи их кости, втащили их на костяную груду, а затем обратно, вниз скатились они по склону горы из скелетов. И больно ведь было когда в кожу и кости живых впивались костяшки усопших!

В холоде и в дрожи жили эти люди, сначала под богом, потом вослед за идеей, какой бы обманчивой не оказалась суть этой идеи. Чуть сытнее стали жить – и ленно стало работать, никто не поспевал ни к посевной, ни к жатве; потянулись народные руки за брагой, а вслед за брагой – за камнем, чтоб в брата кинуть. Снова в голоде задрожали русские животы. И вот когда, казалось бы, ничего не осталось, лучина не горела и жить стало нечем и незачем, выпрямились как-то согбенные люди, впряглись и зажили снова. И сытно ведь зажили, и ведь раздольно! Только вот после всех хождений на гору из костей и с горы этой, после голода, браги, братоубийства и снова сытности и заново браги свою меру потеряли люди, про веру и говорить не охота. Не знали они теперь, приболевшие завозным стяжательством, чувства насыщения во всех своих усладах и утехах. Как чуждо было это русской душе! Ужели удалось затушить неопалимую купину русской души? Время покажет…

Русский человек все времена живёт как бы в лимбе. У праведного судьи по скончанию века не будет русский народ ни прославлен, ни наказан, потому как, хоть и незапечатлен, в тоже время и не худ и больше сам претерпел и выстрадал, нежели сделал вреда…

К Марине подошёл немолодой уже, коренастый, но не полный, скорее просто плотный, мужчина в новенькой, с иголочки, чёрной полицейской форме. Форма, несмотря на приземистость фигуры полицейского, сидела на нём очень хорошо. Мужчина заглянул Марине в лицо, призывая взглядом её остановиться. У него были большие голубые, с рыжцой, глаза, в морщинках вокруг которых виднелась какая-то особая, с годами видимо приобретённая, грустинка.

– Добрый вечер. Извините, вы – Марина Петровна Синельникова? – вежливо улыбнувшись, спросил девушку полицейский.

– Так точно, – ответила ему Марина, пошутив. Пошутила она зря и некстати: сразу после шутки почувствовала она холодок в затылке, означавший приступ страха, и покраснела. Чёрт возьми, кто знает, ведь могли девушку и задержать: времена были беспокойные.

– Марина Петровна, мне нужно побеседовать с вами.

– Что-то пошло не так?

– Нет, что вы. Марина Петрова, вы не беспокойтесь. Всё будет хорошо.

Марине стало малость не по себе от этого «всё будет хорошо», не смотря на то, что полицейский был весьма добродушным на вид и сдержанно-тактичным в манерах.

– Просто кое-какие правила безопасности, – сказал мужчина, и почесал зачем-то фуражку, – Просто нам надо побеседовать. Пройдёмте, пожалуйста, со мной.

Они зашагали по холлу аэропорта, а затем пошли по длинному коридору этажом ниже, с чередой закрытых полуподвальных служебных комнат. Полицейский вдруг резко остановился, и снова поглядел Марине в лицо, улыбнувшись.

– Марина Петровна, извините меня. Я совсем забыл представиться… Михаил Романович Сапин, майор.

– Очень приятно, – ответила из вежливости Марина, хоть и было ей скорее страшно, чем приятно. Испуг в ней усиливался. Словно в забытье не сразу дошло до девушки, что с фамилией «Сапин» в своей жизни она уже сталкивалась: Сапиным звали Ивана, её друга и, в прошлом, любовника.

– Вы, Марина Петровна, не переживайте. Я много времени у вас не отниму. А побеседовать нам стоит. Багаж с вашего рейса всё равно пока что не выдали.

– А о чём, Михаил Романович, следует нам побеседовать? Я что-то сделала не так?

– Марина Петровна, всё так, не в вас дело. Просто нужно побеседовать. Всё будет хорошо.

Марине снова стало как-то не по себе при произнесённом обещании дальнейшего благополучия.

– Вы извините меня, Марина Петровна, что так далеко приходится идти. Меня недавно из Москвы сюда перевели на особое задание, сами понимаете, в связи с какими политическими событиями последних дней, – Сапин грустно вздохнул, – Кабинет только вот тут, в глубине, выделили. Ну и ничего – работать можно!

Девушка была удивлена проявленной к ней вежливости. Сапин, в её представлении, был чересчур обходителен с ней.

Марина и полицейский прошли мимо двери с надписью «Приём беженцев», и пошли дальше. «Неужто меня за беженку приняли?», подумала уж было девушка, но потом поняла, что беженцев тут и без неё много, да и назвал её полицейский отчётливо по имени-отчеству.

Марина и Михаил Романович дошли наконец-таки до кабинета. Помещение было подвальное, окно приходилось ниже уровня первого этажа и за ним ничего, кроме асфальта, не было видно. Мебели практически отсутствовала: скорое перемещение сюда майора Сапина было налицо – не успел он ещё обустроить свой кабинет. Михаил Романович сел у окна за столом, а Марина – напротив него. Между ними была лишь настольная лампа. Классический антураж для рядового допроса. Того и глядишь, засветил бы майор своей настольной лампой Марине в лицо при малейшем проявлении неправдоподобия в её ответах. Но нет. Разговор пошёл по совершенно иному распорядку.

– Извинтите, ещё не обустроился тут. Сигарету или шоколад не могу предложить. Да и если бы предложил, слишком бы было похоже на допрос.

– Ничего страшного. Скажите по существу, для чего вы меня вызвали?

– Марина Петровна, поймите, времена сейчас сложные, а ваш муж – известный в определённом смысле человек, да и вы тоже. Каждую интересную личность мы приглашаем для беседы. Это вопрос безопасности. Главное, не волнуйтесь.

Приятно было оппозиционерке запоздалое признанье её так называемой борьбы… Марина повесила своё коротенькое пальто на спинку стула: в помещении было душно. На девушке было хорошо подходившее к её спортивной фигуре шерстяное платье с длинным рукавом, коричневое в серую широкую горизонтальную полосу, и чёрные, плотные колготы. Марина поправила причёску полукокетливым жестом. Сидела она нога на ногу, боком к полицейскому. Тот оставался безучастен к женскому обаянию Марины и смотрел на неё мягко, как отец на ребёнка.

– Я спокойна, спасибо. Так о чём будет беседа? – заговорила девушка.

– В соседней с нами республике сейчас беспокойная ситуация. Там – полномасштабная гражданская война. Хоть эти события обычно так явно не называют.

– Конечно, я слышала об этом. Я очень соболезную местным жителям.

– Согласитесь сами, что это в интересах лиц, обеспечивающих безопасность в государстве, следить за всеми перемещениями наших соотечественников через границу соседней с нами страны, которую постигло такое несчастье.

– Соглашусь. Только я вот думала, этим занимается таможенная служба.

– Таможенная служба и пограничные войска в первую очередь! Но нагрузка на все эти организации очень возросла из-за беженцев, и было решено произвести некое перераспределение обязанностей.

– И что досталось вашей службе?

– Проводить беседы.

– Беседы?

– Именно. Мы должны предупреждать всех, связанных с пересечением границы хоть как-либо, о возможных опасностях.

– Но я не собираюсь пересекать границу. Я приехала сюда встретить рейс, возвращающийся оттуда. На борту должен быть мой муж.

– Марина Петровна, я осведомлён.

– Скажите прямо, а рейс будет?

– Марина Петровна, вы только не волнуйтесь. Рейс ожидается.

– Объясните мне, пожалуйста, что значит, что рейс ожидается?

– Рейс должен быть. Самолёт прилетит. Но самолёт задерживается.

– Как долго он будет задерживаться?

– Мы сейчас не можем сказать. Вы только сейчас не волнуйтесь. Связи сейчас нет вообще.

– Связи?

– Никакой связи с той страной нет. Это обусловлено действиями военных.

– Что, уже и войну объявили?

– Нет. Вы должны понять, ситуация идёт к урегулированию. Рейс будет, самолёт прилетит. А военные и в мирное время средствами радиоэлектронной борьбы пользуются.

– В Москву можно будет мне позвонить с вашего служебного телефона? А то у меня мобильный телефон что-то не работает здесь…

– Марина Петровна, с Москвой тоже нет связи. Открыт только служебный канал.

– Почему?

– Так необходимо сейчас.

– И что же делать?

– Марина Петровна, вы должны дождаться рейса. Если что-то случится, мы вам поможем. Понадобится гостиница – предоставим. Вам – в порядке исключения, а то нам ещё и беженцев расселять. Такая вот информация поступила – заселить вас если что.

– Спасибо большое. Только не пойму, за что мне такая честь.

– Вам не стоит беспокоиться на этот счёт.

– Спасибо за предложение заселить меня в гостиницу, но, я надеюсь, рейс прилетит в ближайшие часы и гостиница мне не понадобится.

– Я рад вашей уверенности, Марина Петровна. Но я не знаю точно, и вряд ли кто-то в сложившихся условиях знает, когда точно прилетит самолёт.

– Не беспокойтесь, я дождусь.

– Если у вас будут какие-то вопросы, какие бы то ни было, то обращайтесь ко мне.

– Спасибо за предложение… У вас есть ещё что-то ко мне?

– Да, Марина Петровна, если позволите. Но эта часть разговора будет не совсем в рамках моей компетенции и прямых должностных обязанностей.

– Мой багаж ещё не получили?

– Мне пока не сообщали.

– Тогда давайте продолжим беседу.

– Давайте. Марина Петровна, вы меня тоже поймите. Поймите мою мотивацию. Я долгое время в рамках своей работы в министерстве занимался профориентацией молодых сотрудников. Популярные лекции по вопросам закона и порядка читал ещё. Эта деятельность, разумеется, отложила определённый отпечаток на моё мировосприятие… Так что, я надеюсь, мои слова не покажутся вам… лекцией.

– Обещаю вам, что нет.

– Вы своей уверенностью прямо-таки выбили меня из колеи. Знал ведь, с чего речь свою начать, а теперь не очень-то знаю.

– Начните уж с того, чего хотели.

– Я ведь знаю, что ваш муж, да и вы, не смотря на ваш молодой возраст, стали известны в среде компьютерных сетей и в некоторых узких кругах, а там со временем и в части средств массовой информации, как оппозиционеры, – начал с выдоха и после небольшой паузы Михаил Романович, рисуя жестами на плоскости столешницы нечто вроде параллелограмма.

– Бесполезно будет сейчас что-либо отрицать.

– Я не осуждаю вас за вашу активную, так сказать, гражданскую позицию, и вашу точку зрения по общественно-политическим вопросам, отличную от общепринятой. Вовсе нет. Вы ведь официально не были осуждены за вашу деятельность?

– Нет. Не были.

– Вот и ничего вам опасаться. Дело в другом, Марина Петровна. Я просто хотел спросить у вас, сейчас это ключевой вопрос… Скажите, что вами руководило, вами и вашим мужем, когда вы выходили на площади с белыми ленточками на груди скандировать? Что руководило вашим мужем, когда он прибыл на ту территорию, где сейчас гражданская война идёт?

Михаил Романович в упор поглядел на Марину Петровну. Она отвела взгляд, ей стало не по себе, и, к удивлению своему, почувствовала она в себе намёки на чувство стыда. На вопросы, подобные тем, что задал ей Михаил Романович, она привыкла отвечать, что для неё, как и для всякого оппозиционера, главная установка – это стремленье к справедливости. Именно об этом они привыкли твердить. Только вот были эти слова фальшью: стремленье к истинной справедливости было для большинства молодых оппозиционеров, пожалуй, самым последним по значимости мотивирующим фактором. Важнее было эгоистично заявить о себе, реализовать незадействованную прежде и находящуюся в переизбытке у молодых людей энергию. Да и потом – за это вот простое «показать себя» и платили нехило разномастные доброхоты. Марине, как и её мужу Алексею Анатольевичу, просто было врать о своих якобы благих намерениях, покуда на них белая ленточка была нацеплена. Известно ведь, что белая ленточка на груди, что волшебная шапочка – всякую ложь невидимой делает… Марина не могла понять, почему она не могла никак соврать, покуда смотрели на неё голубые, с рыжцой, с морщинками вокруг ввиду усталости, глаза Михаила Романовича.

Марина сказала ему в ответ:

– Не знаю почему.

– Не знаете вы, не знаете! В том-то и дело, что не знаете, что стыдно сказать, а ещё стыднее признаться самим себе, в чём же дело, – с экспрессией проговорил Михаил Романович, жадно ухватившись за Маринин ответ.

– Наверное… – сказала Марина, уставшая после перелёта, болтанки в воздухе ввиду непогоды, уставшая так же и от разговора. Казалось, девушка была готова согласиться с любым словом полицейского. Причиной тому было ещё и особое обаяние Михаила Романовича.

– Скажите мне, Марина, честно – не к ещё большей ли сытости вы стремитесь своим протестом? Хотите лишь того, чтобы именно вам ещё лучше жилось?

– Не вижу в этом ничего дурного… Наверное, так оно и есть, – отвечала Марина как бы в раздумьях и в замешательстве, не понимая, к чему идёт разговор.

– Ну вот, вы молодец. Вы – честная девушка. Честно признались.

– Что вам тут ещё сказать…

– Скажите только: ведь ваш муж на территорию, поражённую гражданской войной, в общем-то, поехал в ожидании некой… денежной компенсации?

– Я лучшего мнения о своём муже.

– Жена и должна о своём мужчине хорошо думать. Вы всё правильно делаете. Будьте со мной честны. Вашему мужу ведь пообещали заплатить за его поездку? Ну же, скажите мне честно. Я никому не расскажу, всё останется между нами.

– Да, моему мужу пообещали…

– Вы дважды честная девушка, Марина. Второй раз честно ответили на непростой вопрос. Простите, что обеспокоил вас. А теперь меня послушайте.

– Может, я пойду? – спросила Марина, потому что уже утомилась. Беседа оставалась для неё непонятной и неприятной, не смотря на личное обаяние Михаила Романовича.

– Погодите ещё пять минуток. Неясно мне, почему те, кто закон охраняет, меньше, чем противники власти, получают.

– Вам что, обидно?

– Нет, мне не обидно. Что вы! Пустое. Мне вообще ничего не нужно. Мне важна моя работа. В том то и дело. Это молодым, нынешнему молодому поколению, пожалуй, слишком многое нужно. Общество потребления – сейчас это так называют. Ведь так? Никогда ничем тем, что имеете, довольны не будете. Таково ваше поколение. Ваша цель – без меры стремиться к чему-то большему.

– Это разве плохо? Вы нас за это осуждаете?

– Нет, ваше дело молодое… Время покажет, что оно, может быть, ещё и правое.

– Михаил Романович, чего вы от меня хотите?

– Чтобы вы послушали меня.

– Я и так вас слушаю.

– Я, откровенно говоря, не понимаю протест молодых, не понимаю ваше поколение, и отказываюсь понимать, почему вам всегда всего мало.

– А у нас разве что-то есть?

– Вы просто не понимаете. Вас наградили свободами в ассортименте, у вас так много возможностей! Но на вас и ответственность большая лежит. Вы созрели в переломное историческое время, и от вашего поведения, я думаю, многое зависит. А справитесь ли? Вот как мне кажется молодёжь ни к чему, кроме большей и большей сытости не стремится. Вот, скажем, начнётся, не дай то бог, большая война, что вы, Марина Петровна, будете делать как гражданин?

– Не знаю… – ответила почему-то именно так девушка.

– Не знаете вы? Вот в том то и дело, что не знаете. Что толку от ваших интернетов, речёвок, протестных акций? Вы защищаться-то не пойдёте, если что-то не дай боже, серьёзное случится. Так и будете сидеть в своём любимом кафе, поедая свои любимые шоколадные маффины, попивая любимый ванильный кофе, взяв столовые приборы в руки неправильно, рассуждая о том, как же здесь жить плохо – пока гусеницы танков не разобьют окна кафе.

Марина чувствовала себя вконец разбитой, ей нечего было ответить, а хотелось ей одного – поскорее уйти восвояси. Но Михаил Романович решил, что называется, «дожать». Он продолжил свой монолог, руководствуясь какой-то странной, одному ему понятной, логикой.

– Знаете, что напоминает мне ваше поколение?

– Что же?

– Поколение двадцати-двадцатипятилетних напоминает мне некое племя, которое всю мораль отбросило, никто не остался невинным, а до продления рода дело у них так и не дошло… Оно осталось по недоразвитости своей, извините меня, бесплодным. Бесплодие без невинности, я бы это так образно озаглавил. Я сейчас не только о продлении рода говорю, чтобы вы понимали. Я о наследии как таковом…