Текст книги "Венера – низкая звезда"

4. МАРШ ПРОКАЖЁННЫХ

Десятые годы.

***

День в лепрозории выдался обыденным. Прокаженные, вынужденные до скончания своего века жить на отграниченной от всего остального мира территории лечебного заведения, свыклись с окружающей их красотой и тишиной природного заповедника. Мир вокруг них был девственно чистым, грязными были здесь лишь они. Чувство собственной ничем не смываемой нечистоты распаляло их гнев посильнее монотонного и однообразного труда, заниматься которым прокаженных побуждали врачи лепрозория.

Вечером, после трудовой смены, которая далась особенно тяжело ввиду навалившегося осознания собственной обречённости, один из больных лепрой, стесняясь показываться среди здоровых людей, прошёл в кабинет главного врача. Встреча была заранее согласована.

Главврач лепрозория Матвей Иванович Чистокожев был седым мужчиной лет эдак шестидесяти. Труд всей его жизни был напряжённым и малоприятным. Временами жалел он, что пошёл по пути наименьшего сопротивленья —без раздумий устроился на значимую должность, на которую мало кто претендовал. И в самом деле, пост главного врача лепрозория слишком долго оставался вакантным. Чистокожев занял его сразу, как только поступило предложение. И вот уже тридцать лет нёс он, как крест, своё призванье, отплёвываясь от всякой сверхурочной работы, порицая себя за свой выбор. Единственный аргумент, который находил себе в оправданье Чистокожев, заключался в том, что и прокаженные тоже люди, и о них тоже следует заботиться.

Чистокожев принял посетителя. Знал прекрасно, что не заразится лепрой, но всё равно отсел от больного подальше с так и не выведенной за тридцать лет работы в лепрозории брезгливостью.

Врач и пациент долго рассматривали друг друга. Общей для них была усталость во взгляде: у больного ввиду продолжительной болезни и невозможности избавиться от неё, у врача – ввиду постоянного общения с прокажённым и невозможности покинуть свой пост.

Прокажённый заговорил. Говорил он тихим от скромности голосом, на врача поглядывал как преданный вассал глядит обыкновенно на своего сеньора. Чувствовалась в речи больного его хорошее социальное происхождение. Наверное, до болезни он был интересным человеком. Больной выступал с каким-то особенным предложением по организации труда прокажённых. Пожизненно уставший врач слушал его невнимательно, полулёжа в массивном резном кресле, убрав с носа пенсне и подперев голову кулаком. Прокаженный заметил, что врач был в тонких, телесного цвета, перчатках.

Больной в середине своей речи вдруг сказал громче обычного:

– Поймите, мы ведь тоже люди!

Эта мысль будто бы отрезвила врача Чистокожева. Он сел прямо, нацепил пенсне и слушал теперь внимательнее. Вспомнил он, вестимо, о клятве Гиппократа, обязательной для всего врачующего сословия.

– Я знаю, положение с пайком бедственное из-за ситуации в стране в целом. Может, желаете выпить? Или угостить вас чем-нибудь? – устало попросил врач.

– Нет, что вы! Я и так счастлив, что вы согласились меня выслушать, – начал уж было больной.

– Не беспокойтесь ни о чём, – ответил Чистокожев, и нажатием потаённой кнопки вызвал медсестру. Та явилась незамедлительно, полная и розовощёкая, но так же, как и Чистокожев, обречённо уставшая.

– Да, Матвей Иванович, я вас слушаю, – обратилась к доктору медицинская сестра.

– Марфушка, пройди в мой жилой флигель и собери поесть вот этому больному, – Чистокожев кивнул на сутулого прокажённого, – Только не пользуйтесь моей посудой! Соберите в биксу.

– Будет сделано, – ответила медсестра, – А ещё чего пожелаете?

– Марфушка, накапай нам… – полушёпотом попросил Матвей Иванович.

– Вы будете… С пациентом? – переспросила сестра с брезгливостью в голосе.

– А что уж поделаешь! Тоже ведь люди! – почти томно ответил доктор.

Спустя минуту Марфушка принесла две жестяные кружки спирту. Поставила одну на скамейку в углу кабинета, где почти вжавшись в стену сидел прокажённый, а вторую – на дубовый, покрытый зелёным сукном, стол. Сестра откланялась. Доктор поднёс к губам благородным жестом кружку, едва не сказал «Ваше здоровье!», но вовремя осёкся. Хмыкнув, выпил. Больной, поглядев на доктора, опасливо, озираясь по сторонам, отпил. Так бездомная собака лопает протянутую ей доброхотом сосиску.

– Знаете ли, устаю. Устаю не меньше вашего, – как бы в оправдание за пропущенную чарку сказал Матвей Иванович. «Разве что не болею, как вы», подумал он ещё, да осёкся что-либо ещё сказать. Больной продолжил свою речь. Доктор теперь внимательно его слушал, вникая в каждую идею прозорливого пациента, соглашаясь с ним кивком седой головы.

Больной окончил свою речь. Марфушка внесла снедь в двух биксах и поставила рядом с ним. Прокажённый с удивлением поглядел на ветчину, купаты, лук и огурцы. Матвей Иванович встал из-за стола. Чувствовалось, что он обдумывает нечто сложное. Сняв пенсне, он нервно закурил смятую папиросу, так и не сняв тонких перчаток, и заговорил, тщательно подбирая слова:

– А вы знаете… Мне ваша идея… Мне ваше предложение… Чрезвычайно, чрезвычайно понравилось! Извините, что не могу пожать вам руку… Что ж, ступайте! Действуйте! Считайте, что всё согласовано.

Прокажённый, раболепно раскланявшись, вышел, прихватив биксы с закуской. Многие в лепрозории содержались вместе со своими родственниками, которых они успели заразить, но этот больной жил один. Он сел на брёвнышко возле одного из жилых корпусов лепрозория держа в руках как награду биксы, полные еды. Собрался уж было трапезничать, как вдруг пустил слезу… Больной вошёл в жилой корпус, и принялся раздавать пищу таким же, как и он, прокажённым. Затем посетил и второй, и третий корпус, раздаривая маленькие кусочки ветчины и купат. Больные, привыкшие к хлебному пайку, рады были мясной пище. Но в третьем корпусе один из пациентов лепрозория, осторожный прокажённый, резким жестом отказавшись от пищи, промолвил:

– Мне не надо этого. Еда врачей презренна. А ты что, с докторами снюхался?

Прокажённый с опустевшими биксами в руках молчал. А другой, осторожный прокажённый, продолжил:

– С врачами снюхался, да? Врачи – причина наших бед…

***

В одиннадцатом году Марина Синельникова изменила причёску – носила она теперь прямую чёлку, которая, впрочем, не очень хорошо гармонировала с овалом её лица и со скулами. Она ещё на один курс приблизилась к заветному диплому о высшем образовании. Оставалась Марина по-прежнему девушкой одинокой.

Как-то раз поздно вечером возвращалась Марина домой. Вдруг заметила она в кустах рослого молодого человека. Тот лежал на земле, плотно в землю вжавшись, и о чём-то сосредоточенно думал. Марина остановилась. Не сразу сообразила девушка, что молодой человек был кем-то избит. Заметны были ссадины и гематомы на лице. Девушка вдумчиво вгляделась в незнакомца и решила уж было идти дальше, но какое-то неясное и вместе с тем непреодолимое чувство велело ей остаться.

– Молодой человек, вам помочь? – испуганно спросила Марина. Тот ответил не сразу.

– О! Нет, спасибо.

– С вами точно все в порядке?

– Я просто отдыхаю, – бравируя своей беспечностью ответил молодой человек. Он поднялся и отряхнулся; теперь Марина могла его внимательно оглядеть. Коротковатые русые волосы, зелёные глаза с добрым, нехитрым прищуром, а может быть, прищур был оттого, что один глаз был подбит. Молодой человек оказался рослым, на голову выше Марины. Одет он был в немодный джинсовый костюмчик.

– Как тебя зовут? – спросила Марина.

– Сапин. Иван Сапин, – ответил помятый молодой человек.

– Марина. Марина Синельникова, – сказала Марина и улыбнулась.

– Разреши тебе помочь? – добавила она ещё раз. Как часто это бывало с Мариной, действовала она совершенно безрассудно. Может быть, и не следовало приглашать к себе домой этого молодого человека? Но что-то в Иване Марине сразу понравилось; полагала она, что он её не тронет и не обидит; что-то было эдакое в образе Ивана, что позволяло девушке сразу в некоторой мере довериться ему. Хотя это действительно было верхом безрассудства – вести к себе домой незнакомого, да ещё и побитого кем-то молодого человека. А вдруг криминал? А вдруг пойдут вослед за ним те, кто бил? Марина не задавала себе этих вопросов. Что же мотивировало её, что послужила причиной безрассудного поведения? Сочувствие? Нетипичное чувство для либералки. Неужели лишь только её одиночество, которое заставляет порою связывать девушкины надежды с каждым встречным мужчиной? Наверное, не только Венера, но ещё и инфанта. Современная молодёжь в инфантильности своей зачастую совершенно не думает о последствиях тех или иных своих решений – совершенно как дети не знают они чувства ответственности. Инфанта засела им в головы крепко, ничем не вытащишь.

– Пойдём со мной, у меня ты сможешь хотя бы умыться. Я тут живу недалеко, – сказала Марина. Иван её оглядел, но не оценивающее, а будто бы с благодарностью во взгляде. Так нищий смотрит на дарителя, кинувшего ему в кружку звонкую монету. Марина поймала этот взгляд. Необычно ей было видеть нечто подобное в глазах молодого человека – статного, рослого, сильного. С детства окружающее общество привило Марине комплекс гордости – так, как Иван, она никогда бы не посмотрела бы в глаза другому человеку; даже будучи абсолютно разбитой и изничтоженной какой-либо жизненной неудачей, Марина бы всё равно смотрела в глаза спасителю своими карими глазками с чувством собственного достоинства и гордостью.

Покамест Иван приводил себя в порядок в Марининой ванной, девушка сготовила чай и нехитрое угощенье из докторской колбасы с хлебом. Иван снял свою порвавшуюся джинсовую курточку, и теперь оставался в чёрной майке с плохо читаемой надписью «Ярусский». За чаем, сохраняя неловкое молчание около пяти минут, молодые люди в конечном итоге всё же разговорились.

– Иван, а что с тобой случилось? – поинтересовалась Марина.

– А я могу тебе доверять?

– Вполне, я ведь тебя пустила на порог, – ответила Марина, границы приятья разметив, и немного смутилась.

– Я состою в народной добровольной дружине.

– Чего? Что это?

– Добровольные объединения молодых людей, занятых продвижением русской национальной идеи…

– Нацики что ли? – Марина была озадачена; она полагала, что все русские неонацисты – бритоголовые идиоты, что, в общем-то, недалеко было от истины, но вот Иван в стереотип, заложенный средствами массовой информации и интернетами, как-то не вписывался.

– Вроде того. Но я не люблю это слово…

– Так что с тобой случилось?

– Гастарбайтеры побили. Им не понравилось, что мы их с ребятами гоняем. Подкарауили меня, уже опосля всех событий…

– А что плохого-то сделали тебе приезжие рабочие?

– Ну как чего… Беспокойно с ними. Их диаспоры могут стать легко управляемым оружием геноцида русских… Воруют они, мелкий разбой совершают, девушек русских портят… Они – прореха на Москве… А разве они вообще хоть что-то хорошее делают?

– Ну, они честно трудятся, к слову.

– Честно трудятся, говоришь? Они работают по системе «один работает – двое в чайхане».

– Ты думаешь?

– Я уверен.

Молодые люди немного помолчали, затем Иван ещё сказал:

– Я – убеждённый нацбол.

– А нацбол это кто? – спросила Марина. Что-то она, конечно, слышала; слышала, да забыла. Слово оставалось ей незнакомым. Девушка сперва подумала даже, что «нацбол» – это название какого-то заболеванья, вроде как «дебил» или «анорексик».

– Нацболы – это национал-большевики, – малость неуверенно ответил Иван. Приставка «национал-» была ему понятна, слово «большевик» – в меньшей степени; Иван лишь знал, что слово это каким-то образом связано толи с коммунизмом, толи с социализмом. Подобное незнанье было свойственно для несогласной молодёжи: они редко вдавались в политическую суть тех течений, под знамёна которых они с рвением становились. Важно было для большинства из них лишь проявить себя. Важно для них так же было и деление на чёрное и белое, на своих и на чужих, а различного толка неформальные сообщества, построенные вокруг какой-либо политической идеи, всему этому прекрасно способствовали.

– Понятно, – ответила Марина. Хотелось ей уж было поспорить с неожиданным гостем на политические темы, но что-то заставило её остановиться: молодой человек был ей интересен вне контекста его политических убеждений.

– А кем ты работаешь? – спросил Иван, начав вереницу вопросов, необходимых для узнаванья и сближенья двух молодых людей, желающих познакомится.

– Я не работаю, – смущённо ответила Марина.

– Жаль. Труд, как говорится, освобождает. А ты учишься?

– Да, на культуролога.

– Интеллигенция, значит, креативный класс.

– Типа того, – осклабилась Марина, – А ты?

– А я ПТУ закончил и тружусь – оператором станка с ЧПУ.

– Чего-чего?

– ЧПУ – числовое программное управление.

– О, ну прям объяснил, прям всё понятно стало! – ёрничала Марина, – Это вроде системного администратора, что ли?

– Нет, я на заводе работаю, за станком с числовым программным управлением.

– Так ты рабочий что ли? Вроде этих… как их… слесарей?

– Считай, что так.

– Здорово! Я думала, что таких уж и нет среди людей… Среди молодёжи, прости, я оговорилась. И много платят?

– Нет, мало… На оборонную же промышленность работаем! Хотя сейчас, конечно, лучше платить стали.

– А ты не думал поступить куда-нибудь, окончить университет, хотя бы технический, и устроится на работу попрестижнее?

– Я же русский, мне евреи не дадут устроиться и все мои идеи реализовать, – ответил Иван и опасливо поглядел по сторонам.

– С чего ты взял?

– А с того! Кругом евреи.

– Да глупости всё это! А то, что их в культуре и бизнесе много, так это оттого, что они умные и образованные.

– А ты часом не еврейка? – спросил вдруг Иван с досадной ноткой возможного разочарованья в случае положительного ответа на вопрос.

– А почему ты спрашиваешь? Нет, я русская, – ответила Марина, еле удержавшись, чтобы не закончить фразу по старой своей привычке словом «увы».

– Я тоже русский, – сказал Иван, тем самым заведомо парируя возможную апелляцию к некоей татароватости его внешности, – Просто у тебя глаза карие и вообще…

– Это я в маму пошла.

– Может, мама у тебя еврейка?

– Нет же! Мама всегда говорила, что у неё польская кровь. Она у меня переводчик с иностранных языков, с папой они познакомились в ракетном конструкторском бюро, где вместе работали некоторое время. Мама потом ушла оттуда, а папа остался, – разоткровенничалась Марина.

– Отец у тебя, выходит, патриот?

– Как ты догадался?

– Раз в ракетном конструкторском бюро работает, значит, патриот. Это славно!

– А у тебя кто родители?

– У меня оба родителя работают по таким специальностям, что подразумевают нечестность, но при этом оба остаются верны себе. Папа, Михаил Романович, – милиционер, скоро майора дадут, а мама, Анна Васильевна, – венеролог, кандидат наук.

– Интересное сочетание!

– Пожалуй, да. Но в школе меня высмеивали за такое. Говорили, что честных милиционеров и венерологов не бывает. Оказывается, что бывают! И ничего, что бедно всегда жили, зато честно.

Марина о честности мало задумывалась. Достаток в семье волновал её сильнее многих остальных вопросов. Поэтому слова Ивана она слушала с естественным удивленьем и недоверием.

Политическая ангажированность речей Ивана сменилась ностальгическим флёром безграничной любви к родине. Истово и пламенно рассказывал Сапин о берёзках, деревнях, церквушках, озёрах и реках… которых Иван толком-то и не видал. Марина эту страну не любила, но слова Ивана ей почему-то понравились. Что-то, казалось Марине, было особенное в этом молодом человеке, что-то и в самом деле исконное, русское. Может, подсознательно Марина сравнивала Ивана со своим отцом? С женщинами такое частенько бывает; против гендера, как известно, не попрёшь. А почва для сравнений была: почвеннические настроенья обоих мужчин – рассудительно-спокойный патриотизм её отца и экспрессивно-агрессивный национализм Ивана, как это ни странно, основывались на схожих принципах.

Уж на часах двенадцать прозвенело и сон окутал родину мою. Пора было расходиться спать. Марина постелила Ивану в гостиной, а сама устроилась в спальной. Засыпая, девушка измучилась тревожной мыслью: в соседней комнате спит молодой человек, с которым Марина только что познакомилась, совсем его не знает, и при желании, он может натворить что угодно. Ситуация, прямо скажем, пикантная. Но какое-то невнятное, необъяснимое чувство доверия к Ивану, перестающее уже и в откровенную симпатию, успокоило девушку, и она погрузилась в глубокий сон. И лишь на утро подумала о том, что впервые со дня переезда в прабабушкину квартиру пригласила она в свой дом мужчину…

Проснувшись, Иван не сразу сообразил, где находится; голова его гудела от побоев. Но вдруг вспомнил он добрую девушку Марину, столь любезно приютившую его. Услышал звук передвигаемой посуды на кухне. Повеяло яичницей. Иван, одев портки, на кухню вышел. Куртку свою, впрочем, не нашёл.

На плите шкворчала, остужаясь, глазунья. Сок был разлит по бокалам, печенье и конфеты были расфасованы по вазочкам. Марина в шортиках и мачке, совсем одомашнившаяся и даже ненакрашенная, но всё же в лифичике под футболкой, знать принятье прошло не до конца, штопала рукав Ивановой куртки. Иван поглядел на девушку с умиленьем.

– Прости, я плохо умею готовить, но с яичницей, кажется, справилась, – ласково извинилась Марина.

– Вот решила рукав твоей куртки пришить, не знаю, получится ли, – оправдывалась Марина. Солнце ломилось в открытые окна. Измайлово по-утреннему шумело. Слова благодарности Ивана были просты и прямы. Марина не могла не отметить их лаконичный стиль – volens-nolens сравнила она Ивана со своим первым мужчиной Виктором. Тот бы распалился сотней слов и пламенно бы сюсюкал в ответ на пустячок, но честного было в его павлиньих оборотах чертовски мало; простым же словам Ивана можно было верить.

Когда завтрак был окончен, Иван заторопился домой, в Щёлково, а Марина – к родителям, на чай. О своём ночном приключении, разумеется, она не собиралась им поведать…

…Вернувшись от родителей, Марина не забавы ради а объективности для нашла в интернетах в одной из социальных сетей, модных в то время, страницу Ивана Сапина. «Иван Идейный Борец Сапин», значилось там. Марина открыла страничку Ивана и ошалела. Подрывную антиправительственную деятельность неонацистского толка молодой человек вёл успешно, плодотворно, регулярно – разумеется, исключительно в контексте уютненьких интернетов… Марина, вычислив в социальной сети Ивана, незамедлительно с ним списалась. Иван поведал ей, что ведёт с ячейкой бритоголовых и отмороженных, а так же патлатых и бородатых молодых людей подготовку планируемых на следующий год акций протеста. В их числе значился «Марш миллионов», в котором-де должны были принять участие несогласные с режимом люди всех слоёв и политических пристрастий… Одно оставалось неясным: как ко всей этой суете сует отнесутся простые люди. Возникал закономерный вопрос: а что народ? Народ безмолвствовал.

Страничка Ивана чуть менее, чем полностью была наполнена пронацистскими лозунгами. Честности ради, надо и о Марининой страничке проронить словечко. Для девиц Марининого возраста, хотя сейчас это распространилось на дам обоих полов и всех возрастов, вплоть до бальзаковского включительно, коронной фишкой стала публикация сотен, нет, тысяч фотографий. Прогресс социальных сетей привёл к формированью готовых поз и ракурсов для фотосъемки, которые были рассчитаны так, что не красавиц-то как бы и не оставалось. Существовали готовые, ставшие стереотипами, позы для фотографированья, рассчитанные на каждую девушку, в зависимости от того, чем её одарила природа. Специальные ракурсы для волос, мордашек, грудей, локтей, подмышек, талий, пятых точек и так далее. А цельного образа и не получалось! Лишь отдельные фрагменты тел – как после взрыва в метро. Сильнее всего котировались пляжные фотографии. Маринке было нечего публиковать: фотографии с её единственного отдыха в Турциях ассоциировались у неё с Виктором, её бывшим молодым человеком, которого не хотелось вовсе вспоминать после мучительного расставанья. Можно было бы сфотографироваться в купальнике на берегу подмосковных карьеров, но богатенькие подруги-подруженции засмеяли бы бюджет досуга. Сняться в купальнике у профессионального фотографа в студии было бы слишком дорого, да и, пожалуй, слишком похабно. Вот и оставалась Маринкина страничка полупустой, хоть и было что показать, если брать в расчет природные данные фигуры. Однокурсницы Марины и без того воспринимали её за белую ворону ввиду продолжительного отсутствия постоянного партнёра. Вопрос любви ну или хотя бы симпатии девицами не поднимался вообще: партнёр должен был быть априори. Удостоверившись в наличии оного, девушки обсуждали преимущественно материально-денежную сторону взаимоотношения полов, притом лишь изредка, краснея и хихикая, затрагивали тему половой совместимости.

Фотографии, отправленные молодёжью путешествовать по интернетам, служили универсальным мерилом достатка и успеха.

Большинство девушек молодого поколенья были в первую очередь фотографиями (в том числе и весьма откровенными), внешним образом, эпиляцией, маникюром, бижутерией, набором навыков (кулинарных и сексуального порядка), вредными привычками и представлениями о сытой жизни да принце на белом коне, шмотками, модными девайсами и аксессуарами, – и лишь вослед за всем этим были они, собственно говоря, девушками, были самими собой…

Марина полагала, что её сокурсницы заинтересуются страничкой Ивана, будут спрашивать у неё, что это за новый знакомый у неё появился. Но нет. На Ивановой странице в интернетах были лишь его фотографии на фоне развевающихся флагов с солнечными свастиками и горделивыми двуглавыми орлами – не было фотографий на фоне автомобилей, в дорогих ресторациях и с берегов Египтов да Турций. Не мог он никого заинтересовать…

Суп достаточно нагрелся, чтоб пена пошла краем кастрюли. Иван предложил Марине встретиться в пивнушке, а Марина, не раздумывая, согласилась.

– Извини меня, мне из-за евреев-взяточников-коррупционеров зарплату задержали, – сразу при встрече предупредил Иван, – Так что каждый за себя платит, ничего?

А в самом деле свой мизер Иван пропил, да растратил на книги о связях славян и инопланетян; о славянах, изобретающих колесо и откапывающих мотыгами Чёрное море; об Ананэрбе и других оккультных проектах Третьего Рейха; о каменных идолах и таинственной силе Аркаима – словом, потратил на всю ту ересь, что неонационалисты прославянского толка обыкновенно почитывают.

– Ничего страшного, – ответила Марина на извинения Ивана, – Мы ведь друзья, а не встречаемся… А у друзей так принято.

Марина зорко оглядела Ивана, и в лукавом огоньке глаз её так и читалось «пока что не встречаемся», хотя это не было ещё расчётом и жестом с намёком – так просто принято было себя вести у Марининых сверстниц: то была рефлекторная реакция скромного кокетства, и ничего более.

В пивнушке было душно и накурено. Сизые кольца вились под потолком. Тогда ещё можно было почти повсюду курить – в отличие от современной России, которая, по мнению несогласных с властью господ сами-знаете-какая и сами-знаете-куда катится. Пиво подали сразу. Иван курил «Русский стиль», одну сигарету за другой; у молодых людей, называющих себя националистами, эти сигареты были популярны из-за геральдической имперской символики на пачке; Марина, совсем недавно пристрастившаяся к табачку, робко потягивала тонкие «Esse» с ментолом.

Иван был в чёрной футболке с бойким солнцеворотом под горделивой надписью кириллицей «Русич» и кожаной безрукавке с миллионом карманов – если верить самому Ивану, их было именно столько. Марина была в узеньких джинсах, неплохо сидевших в бёдрах, но некрасиво переходящих в гармошку ближе к щиколоткам, и простенькой водолазке, дополненной пластиковой бижутерией.

Весёлый разговор разгорался. Молодые люди пили по первой полулитровой кружечке пива. Пили нефильтрованное, с мутным осадком и ярким вкусом солода.

– А почему ты решил вдруг стать патриотом? – спросила Марина за разговором.

– Патриотами разве становятся? Патриотами рождаются, – ответил многозначительно Иван, выпустив колечко сизого табачного дыма.

– В таком случае, я патриоткой не родилась, – сказала Марина томно и откинулась на спинку кресла, как бы подчёркивая проведённую между ней и Иваном дистанцию. Молодой человек посмотрел на девушку с недоуменьем.

– Мне не очень-то нравиться жить в этой стране, – с уверенностью сказала Марина, – Ты меня за это осуждаешь?

Марина поглядела на Ивана так, будто бы от его дальнейшего ответа зависела судьба их отношений. Марина разыгрывала кокетливую игру, сама того не подозревая: тоном своего вопроса она поставила Ивана в такое положенье, что скажи он «да, я осуждаю тебя» – и ничего бы между ними бы больше не было бы. Иван, казалось, прочувствовал это, глубоко затянулся табачным дымком и почти что с нежностью ответил:

– Ну что ты, я совсем тебя не осуждаю. Это общество, скорее всего, виновато. Но знай, и мне не всё тут нравится, не всё меня устраивает. Особенно мне не нравятся правительство и гастарбайтеры.

Марина ничего не ответила, лукаво отвела взгляд в сторону, хотя до того он Ивана разглядывала внимательно и почти в упор. Будто бы показывала своим поведением, что ей не интересно мировоззрение Ивана, а интерес представляет лишь сам Иван.

– Говоришь, у тебя папа ракетчик? И патриот? – спросил Сапин.

– Да…

– Он не привил тебе любовь к родине? Патриотизм?

– Нет… Вообще, он мало мне внимания уделял, – сказала в расчёте на сожаленье Марина и, хлебнув пива, потупилась в пол, стыдясь своей неправды.

– Я тебя понимаю. Мне родители тоже мало внимания уделяли. Папа у меня в министерстве внутренних дел работает. Скоро ему майора дадут! Он ещё лекции какие-то там читает… А мама врач, сама понимаешь, времени тоже у неё свободного мало… Но я всё равно полагаю, что патриотизм – всегда от семьи идёт…

Молодые люди замолчали, занялись закуской и пивом; наверное, им обоим неприятно было, что они о родителях своих нелестно отзывались, но так уж принято было у молодёжи того времени – да и других эпох, пожалуй, тоже.

– Может, я смогу тебе привить всё это… всю эту любовь к родине… патриотизм? – спросил Иван и протянул Марине через столик свою руку.

– Посмотрим, – лукаво и неоднозначно ответила Марина и взяла руку Ивана. Понятно было, что смысл разговора двух молодых оставался где-то на поверхности, не заронялся глубоко в умы – их волновали на самом деле совершенно иные темы, нежели поднятые в диалоге.

Прибыл гарсон с упругими движеньями, худой и подтянутый Рушан. Молодые люди заказали еще по бокальчику. Пили теперь портер – тёмный, чуть сладковатый, густой.

– Вот видишь, официант и тот Рушан, – начал Иван.

– Ещё по кружечке? – спросил он ещё.

– Да, пожалуй, – согласилась Марина. Гарсон незамедлительно, спустя двадцать минут от момента заказа, принёс пиво. Молодые люди пили теперь обычное светлое.

Неизвестно, на что рассчитывал Иван, планируя встречу с Мариной, – наверное, ему хотелось лишь побеседовать с приглянувшейся ему девушкой и попить пива, да ничего сверх того. Так же неизвестно, о чём думала Марина, соглашаясь на встречу с Иваном. Ясно одно – они оба не думали, не гадали, что в тот вечер для них всё сложится вот так быстро и вот так просто. Неожиданный напал на них интим.

– Поехали ко мне, – сказала неожиданно Марина, чуть дрожавшая после первых глубоких поцелуев на публике (а Иван-то оказался темпераментным!), ошалевшая от собственной прямолинейности.

– Поехали, – ответил Иван, старавшийся сохранять самообладание.

Молодые люди сорвались в Измайлово, на Измайловский бульвар в Маринкину квартирку, уже частично знакомую Ивану. Дорогою они смеялись над окружавшими их прохожими, отбивались, оборонялись от них, стремились поскорее скрыться от улиц и улицы из голов выкинуть, чтобы оставались на горизонте восприятья лишь они двое и никаких случайных лиц, и никаких расовых предрассудков и социальных язв. Измайлово бодрило. Измайлово веселило своей неотёсанностью. Измайлово раздражало своей неприбранностью. Старухи глядели из окон, поджидая, кого бы назвать наркоманом, а кого – шлюхою. Таджики скрипели мётлами, выравнивая концентрацию грязи во всём микрорайоне. Студенты мединститута звучно причмокивая курили и много матерились возле своего учебного корпуса. Вот и замаячил невдалеке Маринин домик. Цепляясь друг за друга, за кисти, за локти, за плечи, бежали Марина и Иван к Марине в квартирку. Скрипнула дверь, выбежал пегий бесхвостый кот. В парадной пахло мочевиной, стоял удушливый аммиачный запах. Спасаясь от него, Иван прижимал Марину к стене подъезда, зелёной с белым, с грибами и плесенью, целовал девушку крепко, хватал её за весь корпус, прижимая к себе. Марина отталкивала Ивана, просила его продержаться ещё пару лестничных пролётов до её этажа. Ступени тянулись невыносимо долго, и молодым людям казалось, что они были грузчиками, тащившими фортепиано на шестнадцатый этаж без помощи лифта. В целлофановой авоське переговаривались друг с другом, позвякивая, бутылки пива, взятые впрок. Марина вытащила из сумочки ключи от квартиры, с трудом их найдя, и пыталась попасть в замочную скважину. Получилось не сразу.

– Хорошенькое начало, – пошутила Марина.

– Хорошенькое, – апатичным эхом повторил вослед за ней Иван, поцеловал девушку, вырвал ключ из её рук, посмеялся вслух, сам не сразу справился с замком, посмеялся теперь вместе с Мариной, наконец, отворил, вошёл, втащил за собой в Маринкину же квартиру, собственно говоря, Маринку. Молодые люди прошли на кухню. Марина упаковывала пивные бутылки в холодильник. Иван ей мешался. Одна бутылка упала на пол, но не разбилась, а лишь только предательски зашипела, затряслась, забулькала и уткнулась мордочкою как котёнок Марине в пяточку. Молодые люди не разделись, оставались оба в верхней одежде. Как-то так вышло, что они оба легли рядом на линолеум, засмеялись, глядя друг другу в лицо, зацеловались.

Марина ошалело мыслила. Гормон играл, глаза светились. Руки дрожали. Думала Марина преимущественно об одном: хорошо ей было оттого, что и у неё теперь тоже есть мужчина, как и у её знакомых институток. А они ведь все, так или иначе, приезжие, они все лимита! Негоже им жить лучше. Негоже им больше от жизни получать! А Марина-то местная, потомственная. У Марины всего должно быть больше! В том числе и удовольствий. У Марины всё должно быть лучше! В том числе и мужчины. Так она думала. Марина чище, благороднее их всех; у Марины всё должно быть лучше; несправедливо, когда лимитчики получают от жизни больше, чем Марина! Мысли прорвались с гулом куда-то вниз, вглубь подсознания, как вода урчащей воронкой прорывается через засорившуюся раковину после пары движений вантузом. Теперь мыслей не было, было лишь одно сплошное удовольствие.