Текст книги "Венера – низкая звезда"

Марина не придала значения этой фразе, и не провела параллели с венерической болезнью её мужа, сделавшей его неспособным к продленью рода. Не обиделась и не расстроилась она, услышав о бесплодии. Бесплодие мужа было для Марины закрытой темой – эту деталь совместной биографии изгнала она из своей головы окончательно и бесповоротно.

– Вы считаете, наше поколение не оставит наследства вообще никакого?

– Сбежите от истории в никуда. Да, я так полагаю, так и выйдет.

– Интересное у вас мнение, Михаил Романович. Странной вышла наша беседа, но мне интересно было вас послушать.

– Разве?

– Да.

– И даже подумаете обо всём, что я сказал, обо всём этом?

– Завтра я подумаю об этом, – Марина натянуто улыбнулась, в глазках её блеснул на секунду лукавый огонёк.

– Что ж, спасибо вам за внимание, и простите, что я вас задержал. Простите, визитной карточки у меня, в отличие от вас и вашего мужа, у меня нет…

Михаил Романович накарябал на бумажке свой телефонный номер и протянул девушке. Бумажка оказалась полусмятой в смуглом кулачке.

– Марина Петровна, покуда будете рейс ждать – звоните мне по любому вопросу. Решим, поможем.

– Спасибо вам большое. В самом деле спасибо! А теперь я могу идти?

– Можете, Марина Петровна и всего вам доброго.

– Спасибо, – сказала Марина и приподнялась с грацией в движениях, скрывая за кокетливостью всё нарастающее в ней напряжение. Она направилась уж было к выходу, но Михаил Романович окликнул её.

– Вот, Марина Петровна, кое-что для вас, – с этими словами майор выкатил откуда-то из-под своего стола клетчатую сумку на колёсах.

– А это ваш багаж, Марина Петровна. Будьте счастливы! У нас в аэропорту, кстати говоря, замечательное кафе, советую там переждать – потрясающий выбор средиземноморских блюд! Всего вам доброго…

Финт с багажом напугал девушку окончательно. К чему был весь этот цирк? В смешанных эмоциях вернулась Марина Петровна в холл аэропорта, так и не понимая, к чему была эта беседа; не понимая, зачем же по существу, помимо возвращения багажа, вызывал её к себе Михаил Романович. Не могла она, испуганная девушка, сопоставить в своей голове доступные ей и даже весьма очевидные факты, говорящие о том, что майор Сапин – отец её бывшего друга и бывшего любовника Ивана, русского патриота. Не помнила Мариша всего того, что говорил ей Иван о своём отце. Хорошо хоть, что помнила Марина о том, что сталось с Иваном после его ареста, уже в месте не столь отдалённом – помнила всё равно, как бы не пыталась она это забыть…

Запорошило, запорошило без прогляди территорию аэропорта. Погода стояло явно нелётная. Запорошило соседнюю братскую страну страшной порошей гражданской войны. Эх, кабы не хватило бы им порошка-пороха – счастливее бы людям стало! Но порох ещё был. Времена были явно отчаянные…

Марина из окна холла поглядела на взлётную полосу и рулёжные дорожки аэропорта. Странный, по её мнению, самолёт, который она приметила ещё сходя с трапа, стоял на своём месте. Марина не знала, что это был бомбардировщик «Медведь», который остался зачем-то в гражданском аэропорту, очевидно, надеясь надёжно перезимовать одну-две ночи. Самолёт тот был хоть и тяжеловесным на вид из-за своих восьми винтов и крыльев большого размаха, а так же шипов и выростов антенн и датчиков по всему своему телу, но всё равно оставался сквозь свою грубую силу непостижимым образом изящен. От назначения быть бомбовозом осталось одно лишь названье. Отряд этих самолётов неустанно летал вдоль границы, по самому разделу спокойного и беспокойного миров, не зарядившись бомбами, лишь облучая территорию соседней страны всепроникающими лучами, невидимыми человеческим глазом. Такова была война нового времени – прошло безвозвратно время честных боёв, с глазу на глаз и с правилами. Войны нового времени велись многомерно, многопланово, и, в основном, столкновения шли невидимыми фронтами. Самая сложная борьба велась в людских умах, особливо в умах молодёжи. В странные игры была вовлечена из принципа не согласная с властью молодёжь. В запале своего протеста не понимали молодые люди, кто и для каких целей использует их…

Марина, хоть и была оппозиционеркой, то есть человеком априори неравнодушным к политическим событиям, в случившуюся с соседней республикой гражданскую войну отказывалась верить. Это не было тем неверием от страха, что присуще было её родителям. Нет. Марина не верила, так как просто не хотела принимать близко к сердцу и пропускать через себя информацию, передаваемую в новостях.

Ужасы и страхи войны оказались погребены под спудом безразличья. Это было, вообще говоря, очень характерно для молодого поколенья.

Молодёжь, из принципа несогласная с официальной государственной политикой, следила за событиями в бывшей братской соседней республике и активно обсуждала их в уютных интернетах лишь пока не началось ожесточённое кровопролитье. А уж как оно началось, несогласная молодёжь словно воды в рот набрала – но непонятна была причина их молчанья: толи страх обуял и заставил рты замкнуться, толи таково было указанье свыше. Изредка, и теперь лишь вполголоса, выступали либеральные по настрою, не занятые каким-либо конкретным делом, молодые люди в интернетах. И ещё в своих излюбленных кафешках беседовали, последовательно занимая антинародную позицию, забывая по скупости оставить официантам на чай.

Марина, к моменту начала гражданской войны, почти отреклась от своего прежнего круга общения, и посему не принимала участия в обсуждении злободневных, на людской крови замешанных, тем.

Марине неясно было, почему её мать плачет, а отец нервно вздрагивает в редкие часы совместного, на троих, досуга, омрачённого коллективным просмотром новостей. Девушка была чуть старше своего государства – она не могла понять, что территория соседней республики, где теперь гражданская война, ещё не так давно была частью России: для неё обуянные беспокойством и войною земли были некоим абстрактным пространством, и ничем большим. И вообще, Марину в свете событий тех дней более всего волновал один лишь единственный вопрос: девушку беспокоило превыше всего, что нет правдивой оценки событий и что заказным и продажным, по её мнению, отечественным средствам массовой информации не стоит верить.

Сильнее людских смертей, боли и покалеченных враз и навсегда судеб ценили молодые люди так называемую правду – подразумевая под правдой любую информацию, поданную под определённым соусом мировосприятия и носящую единственно возможный, по их мнению, политический окрас.

Вот так и получалось, что правд было много – у каждой кучки, у каждой стайки и у каждого течения была своя истина, притом непогрешимая, ведь политологов всех мастей развелось больше, нежели чем было конкретной политики. Дошло до того, что будто бы под гипнозом вошедших в раж журналюг, не понимали теперь граждане, где ополченцы, а где государство; где свои, а где чужие. Вот к чему привела разгулявшаяся без меры гласность: не к истине пришли люди, а к ещё большему обману, в котором практически невозможно было разобраться.

Где ж правота? Где ж истина? Посреди двух мнений она залегает – но посреди каких двух? Неясно.

Впрочем, это я сейчас всё огульно говорил, предвзято притом рассуждая: всё, что выше приведено, пожалуй, всё же было характерно для небольшого процента молодёжи.

Большей же части молодёжи и в самом деле было на всё наплевать.

Марина вспоминала свою последнюю по времени встречу с отцом.

Маринин отец, Пётр Алексеевич Синельников, был инженером, кандидатом наук, патриотом. Пётр Алексеевич работал в космической сфере. Отношения его с семьёй вышли непростыми… В начале девяностых годов, когда жить стало совсем туго, а Марина была совсем ещё ребёночком, Пётр Алексеевич в Москве почти и не бывал – жил в Новосибирске со своими родителями, потому что работал одновременно и в московском научно-исследовательском институте, и в его новосибирском филиале, – иначе было не прожить… В Москве отец семейства бывал набегами. Мать Марины ехать в Новосибирск не хотела. Позднее Марина, в пубертате, да и мать её тоже, в кризисе среднего возраста, часто обвиняли несчастного Петра в том, что он-де ребёнка оставил одного на попечении матери и мало в семью вкладывался. Но что же было делать Петру в то сложное время, время распада? Уж ли не в частную лавочку идти ему? Нет. Пётр был убеждённым романтиком и патриотом – свято верил в то, что делает, любил свою родину и делал всё посильное для постиженья русского космоса. Время показало, что Пётр не прогадал – выброшенные на обочину капиталистического рынка интеллигенты от инженерии снова стали востребованными в своём отечестве в двухтысячные годы. Пётр Алексеевич обеспечил дочку отдельной квартирой, в Измайлово, оставшуюся от Марининой прабабушки, что скончалась в девяносто шестом году в разгар второго тура президентских выборов.

Примерно с одиннадцатого года Пётр Алексеевич, Маринин отец, снова стал редко бывать в столице – научных дел в сибирском отделении было невпроворот. Марина, теперь уж взрослая, и её мать, теперь уж перенёсшая перестройку климакса, отныне не осуждали Петра Алексеевича за его фанатичную приверженность своему делу. Специалистам его уровня и профиля теперь платили отлично – как в лучшие времена вселенских строек. Повзрослевшая Марина, успешная студентка, не нуждалась теперь в постоянной опеке отца, не серчала на него за долгое отсутствие дома. Углы домашних конфликтов сгладились, и этому очень поспособствовало улучшение материального положенья семьи.

Пётр Алексеевич преобразился. Как только стукнуло ему пятьдесят, начался у него своеобразный расцвет и подъём. И семью свою он хорошо обеспечивал, и дочка у него прилежно училась. А, что было важнее для него всего прочего – дело его было снова нужно стране. Синельников стал хорошо одеваться, в строгие костюмы, а не во что попало как раньше, отрастил окладистую бороду. Стал осваивать модные вещицы из компьютерной сферы, проник в интернеты и во всякие там социальные сети.

Одного только Пётр Алексеевич не понимал: почему это новая молодёжь не ценит всех стараний государства и государственников, почему им всего мало, как капризным и неразумным детям…

…До этой встречи Марина отца не видела три-четыре месяца. Квартиру, доставшуюся от прабабушки, Марина сдавала в аренду. Жила Марина в квартире мужа Алексея, которого в тот день не было дома. Пётр Алексеевич, прежде чем отправиться к законной супруге на побывку, решил навестить для начала свою дочку. От отчего-то застеснялся посещать дочкино новое жилище, предлагал сходить в какой-нибудь ресторан, но, в конце концов, Марина его, что называется, уломала.

Поначалу планировали Синельниковы-старшие вдвоём навестить дочь в её жилище. Но Маринина мать Софья Андреевна в последний момент передумала к дочери ехать под каким-то невинным предлогом навроде мигрени. Наверное, это было неплохим расчётом: Марина бы смогла наедине побеседовать с отцом, а отец, в свою очередь, после ужина у дочери, спокойно себе мог бы остаться у Софьи Андреевны на ночь.

…Пётр Алексеевич прибыл по указанному адресу в Крылатское. При входе в парадную висело объявление, написанное перманентным маркером, без единого знака препинания:

«Пропали две собаки белые суки ненавижу эту страну».

Петру показалось, что в тексте объявления значилась вся суть либерального мировоззрения. Он ещё раз перечитал внимательно текст объявления и сфотографировал это явление человеческого остроумия с помощью камеры мобильного телефона, стесняясь собственного жеста, – так многие люди старших поколений стесняются новых технологий.

Робко переступил Пётр Алексеевич порог дочкиной квартиры. Подивился сразу хорошему ремонту и общей, заметной сразу, устроенности быта. Марина встретила его на пороге, нарядная, в синей блузе и чёрной строгой юбке, улыбающаяся, розовощёкая, несмотря на смуглость кожи. Вся робость Петра Алексеевича сразу прошла, как только он обнял дочку, и подивился, какая же она стройная, ладненькая, хорошая. Всякий раз, как видел её, готов был удивляться вновь и вновь. Отец и дочь и в самом деле были чертовски рады видеть друг друга. Как только они обменялись любезностями, Пётр Алексеевич сразу достал аккуратным жестом из внутреннего кармана пиджака мобильный телефон в красивом коричневом чехольчике – чтобы показать объявление про двух белых собак и ненависть к родине. Марина приятно удивилась «современности» её отца – Синельниковский фокус явно удался.

– Как там бабушкина квартира в Измайлово… то есть, теперь твоя квартира, Марина? – с ноткой отеческой заботы в голосе поинтересовался Пётр Алексеевич.

– Нормально всё. Сдаю. Платят регулярно съёмщики.

– А они хоть русские? А то обидно, если там сейчас пол-аула.

– Папа, ты чего? Теперь и в националисты заделался?

– Да так, ничего. Так русские там?

– Да, русские.

– Ну, и слава богу.

Девушка уже подготовила обеденный стол. Сервировала она на кухне. Евроремонт там был особливо удачен. Ужин была преимущественно европейский, с претензией на средиземноморскость, но с русскими элементами.

В начале дня Пётр Алексеевич заезжал кое-куда по делу почти что государственной важности и посему был он в тот вечер особенно хорошо одет: белая выглаженная сорочка, синий, в ромбик, галстук и лазоревый, под цвет галстука, костюм. Приступая к обеду, Пётр устроился в креслице перед столиком с особым изяществом жестов, пожелав дочке приятного аппетита; обедал он аккуратно, благородными движениями поднося пищу ко рту – толи в силу воспитанием заложенных хороших манер, толи просто боялся запачкаться.

Почти в молчании покончив с основными блюдами, решили отец и дочь откупорить бутылочку недешёвого кьянти прежде чем к закускам и десерту перейти.

Марина сидела, уютно устроившись с бокальчиком вина в кресле, подогнув под себя ноги. Поблёскивали натянувшиеся на коленках колготки телесного цвета. Пётр Алексеевич глядел на свою дочку довольным, добрым взглядом, радостный из-за того, что дочь его выросла такой смышлёной и привлекательной.

– Гляжу вот на тебя, Маринка, и понимаю, что на кого-то ты очень похожа.

– На кого это, на кого? – проявила заинтересованность Марина.

– Ты уже девочка взрослая, могу и рассказать.

– Так на кого я похожа?

– Когда я учился в аспирантуре, была у меня одна девушка… Мы были влюблены… По профессии она была венерологом… Очень на тебя похожа! Или это ты на неё похожа. Не знаю. Волосы, как у тебя, кареглазые вы обе. И в поведении – вы обе с перчинкой, с огоньком, словцо едкое умеете ввернуть в разговор.

Марина миленько посмеялась, прикрывши рот ладошкой.

– Папа, ты знаешь, есть одна теория… Только она лишь женщин касается, но может именно в твоём варианте и мужчин тоже…

– Что за теория?

– Британские учёные установили, что в силу каких-то неизвестных явлений, когда женщина первый раз рожает, её ребёнок не только на отца похож, но и на первого полового партнёра. Может, и на мужчин этот закон как-то тоже распространяется.

Пётр Алексеевич сдержано хихикнул.

– Эх, Маринка, ну о чём ты с родным отцом-то беседуешь! Как тебе не стыдно, – сказал Синельников-старший без укора и добродушно, в усы, улыбнулся.

– Просто, папа, тебе женщины одного типа нравятся. Я ведь и на маму свою похожа.

– Эх, жалко что Алексея, жениха твоего нет. Хотелось бы мне и с ним пообщаться, – начал о наболевшем Пётр Алексеевич.

– Алексей сейчас в Лондоне, – сказала Марина для важности, – с родителями, на каком-то конгрессе.

– А вот о его родителях я как раз и хотел поговорить с тобой, помимо всего прочего.

– Папа, если ты хочешь опять осуждать кого-то за то, что они обеспечены и устроились в жизни лучше тебя и таких как ты, я тебя не стану слушать. Извини, в детстве наслушалась, – сказала Марина резковато, сверкнули её тёмные глазки, но не было в её словах злобы, как и не было обиды в реакции её отца, соскучившегося по своему единственному ребёнку.

– Марина, нет, ну что ты! Я хотел рассказать о том, что, как выяснилось, я был немного знаком с отцом твоего Алексея. И ты, дочка, не поверишь, но я, в какой-то мере, ему даже обязан. Как же я это всё на вашей свадьбе не вспомнил…

– Вот это интересно! Сюжет прямо как из модной книжки. Расскажи, папа, – сказала Марина, устраиваясь в креслице поудобнее.

– Когда я был на твоей, дочка, свадьбе у Биличей, глава их семейства показался мне знакомым. Но я не стал говорить об этом, боялся обознаться. Да и фамилия была мне знакома, но мало ли людей с такой фамилией? Чем занимается твой Алексей я тогда, к слову, ещё не знал, – начал сказывать Пётр Алексеевич. Логическое ударение поставил он в последнем предложении на слове «чем», и ясно было по этому акцентированию внимания, что дела Алексея Билича он явно не одобрял и взглядов его не разделял.

– Видишь ли, в девяностые годы была у меня работа на одном закрытом предприятии, и был там наш общий деловой партнёр. Его фамилия была Билич. Я его пару раз всего видел, поэтому и боялся обознаться. Я навёл справки. Твой Алексей – сын Билича, того самого, с которым мы работали. Мало мы лично общались, конечно… и если бы не были мы ему всем предприятием обязаны, я бы сказал, что человек он – крайне скользкий. Так про него все говорили.

Марина внимательно слушала отца, словно интересный сюжет искала.

– И чем вы занимались вместе? – спросила девушка.

– Прошло почти двадцать лет с тех пор, теперь можно говорить. Ты слышала что-нибудь о советском космическом корабле «Буран»?

– Это который в Парке Горького стоял, а теперь на ВДНХ?

– Да, он самый. И мне всякий раз больно было на него смотреть. В космос, кстати, другой экземпляр летал. Когда «Буран» полетел, я ещё в аспирантуре учился. Мы занимались венерианской тематикой. Планировалась ракета, которая должна была доставить спутник до Венеры. Я был приписан к отделению, которое занималось антеннами спутника. Это был хороший социальный эксперимент: многие части оборудования были спроектированы с участием нас, аспирантов, и даже с привлечением особо одарённых студентов. К несчастью, спутник сгорел в верхних слоях атмосферы, до Венеры так и не долетев…

– Это случилось, потому что студенты над спутником работали?

– Марина, какая ты у меня острая на язычок-то. Не думал, что такой вырастешь. Вся в маму. Нет, дочка, это случилось, потому что случилось. Тогда вообще всё ломалось и много было страшных катастроф, один Чернобыль чего стоит…

– А Анатолий Билич тут причём? И «Буран»?

– Ну так слушай. «Буран», оказывается, был не единственным запланированным кораблём. Не понимаю, как при такой разрухе в стране могли столько всего строить и изобретать. Странно, но о тех проектах до сих пор молчат и не пишут – может потому, что до ума так ничего и не довели. «Буран» на букву «Б», а ещё был проект на «А» – «Апогей», для военных целей, и на «В» – «Венера». «Венера» была самым интересным проектом, самым многообещающим…

– И ты как раз над ней работал?

– Да, правильно догадалась. Меня перевели на работу над этим проектом сразу после того неудачного запуска… «Венера» должна была сочетать в себе черты обычного самолёта и космического корабля. Это должен был быть самый совершенный аппарат! Можно было бы и с континента на континент, для любой цели, через космос, по баллистической траектории слетать. А можно было бы и груз на орбиту закинуть. И никакая ракета не была нужна – на «Венеру» планировалось установить очень мощный двигатель, который позволил бы ей самой преодолевать земное притяжение. Правда, использовалось не самое чистое, ядерное топливо.

– То есть ракету бы хорошую сделали, но всю планету бы загадили, так?

– Да вовсе нет. Просчитали дозы. Вреда бы не было.

– А ты чем занимался конкретно?

– Я работал над антеннами.

– А Билич тут причём?

– Нашу программу с развалом советской власти не остановили. Работали мы и в девяностые, но финансировали нас скудно…

– Это когда я уже у тебя родилась?

– Да, уже после твоего рождения.

– Когда ты меня и маму оставил?

– Дочка, ну что ты опять? Не оставил, а по роду службы в другом закрытом городе без вас работать должен был.

– А мы тут без тебя…

– Мариша, не начинай, пожалуйста. Я тебя так редко вижу…

– Папа, прости. Ты же знаешь, я тоже скучала. Прости.

– Я не сержусь. Так вот, финансирование из бюджета нам сильно урезали… Но работу мы продолжали. Ты будешь удивлена, но нас спонсировал тогда Билич.

– Тот самый, Анатолий Аркадьевич?

– Да, он самый. Теперь я это подтвердил справками. Это было действительно странно. Непонятно было, что его, типичного, как тогда говорили «нового русского» может привлечь в космонавтике… наверное, рассчитывал тоже на какой-то барыш в итоге. Чего ещё от них ждать?

– В этом нет ничего предосудительного.

– Возможно.

– А что сталось с «Венерой»?

– Проект закрыли по распоряжению президента, наше отделение расформировали, в числе и другой сотни предприятий, занятых работой над проектом…

– А «Венера» насколько была готова?

– Ты не поверишь, но были проведены все необходимые возможные испытания, построено до десятка макетов, которые теперь все порезали уже на металлолом… И был готов первый космический корабль. «Венера»… Да. Всё почти было готово к полёту.

– Что сталось с тем кораблём?

– Он был доставлен в один из закрытых городов на территории бывшей Украины, где-то на востоке страны, где сейчас как раз неспокойно. Там должны были зарядить его ядерным топливом. Местные власти сообщили нам, что корабль пострадал при перевозке, а потом, что на него ещё и ангар упал, в котором он должен быть храниться… Запутано всё, Марина. В общем, дальнейшая судьба нашей «Венеры» неизвестна. Присвоили её себе, наверное, эти бывшие украинцы, не знаю, как их сейчас назвать-то, а что дальше с ней делать – не ведают…

Марине стало жутковато при мысли о той земле, где, возможно, сохранились останки детища сотен русских инженеров, в том числе и её отца. Мало ли всякой разной заброшенной техники осталось там, где теперь запущен часовой механизм гражданской войны? Сколько секретов советского наследия, помимо «красной ртути» и ракетного ядерного топлива могло оказаться в руках людей с самыми разными целями? Нехорошо становилось при мыслях об этом. Расслабленная Марина, довольная долгожданной встречей со своим отцом, гнала всякую дурную мысль и вообще старалась в тот вечер не думать решительно ни о чём…

Дочь поглядывала на отца с умилением. Таким, как в тот вечер, он и впрямь нравился Марине. Видела она в нём пресловутую «европейскость». Девушке свойственно было, хоть отец и учил её в детстве обратному, противопоставлять всё русское европейскому. Склад ума государственника и патриота, присущий Петру Алексеевичу, Марине открыто не нравился, и в минуты обострения естественного конфликта поколений она почитала отца своего едва ли не за «ватника» – вот новое ругательное словечко, взятое на вооружение либералами.

Не понимала ещё юная девушка, что всё русское суть европейское, не внушили ей, что Россия – часть Европы, притом особенно значимая часть…

…Марину снова очаровали манеры отца, ярко заметные на фоне типичных для бастарда манер её мужа. В рамках спокойной, умиротворяющей и даже немного романтической обстановки того вечера, девушке захотелось за вином говорить о чём-то изысканном и сложном – не менее чем о проблемах мирозданья.

И действительно разговорились они о смысле жизни – типичная тема для кухонь, третья по популярности после политики и сплетен. Наверное, Маришка вывела колею разговора на эту тему своими очередными рассужденьями о том, как-де в этой стране жить плохо.

– Папа, папа, мне так страшно иногда бывает от того, что мы в таком ужасном мире живём, – сказала вдруг девушка.

– Не бойся. Да не ужасен весь этот мир, в котором мы живём. Вернее, вот ведь как. Ужас не в том, в чём мы его видим. Ужас в другом. Самая страшная катастрофа наших дней – у людей в умах и в душах. Современный человек не имеет цели и не готов к делу.

– Это философия, папа.

– Ну, не хочешь философии, давай к истории и к искусству перейдём. Вот, к примеру… Модны сейчас бывают мысли о том, что вот-вот новое средневековье наступит. Слышала о таком?

– Слышала, конечно. Популярный ныне сюжетец во всех, без исключения, видах искусства.

– А я вот считаю, что новое средневековье уже настало.

– Ты чего такое говоришь, папа? А как же глобализм?

– Глобализм это антиглобализм. Какая, к чёрту, разница? Зелёные экологи или технократы-промышленники? Оппозиционеры или государственники? Всё едино. Уже настали новые средние века…

– Мне кажется, отец, что ты переработал, перетрудился. Отдохнуть тебе надо, а то странные вещи говорить начал. И в чём же, по-твоему, новое средневековье заключается?

– В раздробленности.

– Какая же раздробленность, если государства союзы заключают, сотрудничают, контракты подписывают, военные блоки новые создают? Все цивилизованные страны, кроме России, конечно же.

– А фикция сейчас все эти государства с их границами. Дань историческим традициям и ничего больше. В основе всего – крупные фирмы, компании, промышленники. Они и тянут лямку всей политики сейчас. Они – новые феодалы. А люди, работающие по найму – новые вассалы, которым достаточно свобод дали, чтоб думали, что они тоже сеньоры.

– Да-с, папочка, странно ты мыслишь, но занятно, занятно…

– Что же тут странного? Знаешь вот почему средневековая раздробленность возникла?

– И почему же, по-твоему?

– Людей перестала связывать общая идея. Разобщённость на обывательском уровне перешла и на уровень государственный.

– А как же крестовые походы?

– Развлечение для феодальной элиты, численность которой меньше пяти процентов от всего населения.

– Пусть так. Но ты вот говоришь, что в средние века пропала идея, значит, когда-то же она была. Раньше, в античности, так выходит из твоих слов, что-то было объединяющее… Что же тогда было, какая идея?

– Классовая борьба.

– Ну ты загнул…

– Благородные боролись с рабами, эксплуатируя их, а рабы боролись с поработителями за свободы. На мой взгляд, это было взаимовыгодное состояние. Ну, или, по крайней мере, полезное для исторического процесса.

– А какая же идея была уже в наше время, но в последние дни исчезла?

– Всё та же. Классовая борьба.

– Поясни.

– Был многополярный мир, в котором противостояли крупные системы, каждая со своей идеологией. Самая крупная из них – это, естественно, капитализм. Ему был альтернативен мир социалистических, стремящихся к коммунизму, стран, и, в меньшей степени, – национал-социализм. Он тоже был противопоставлен капиталистической системе. И всем сторонам было выгодно это противостояние, поверь! Единство и борьба противоположностей!.. Речь идёт не только о гонке вооружений, благодаря которой развивался и совершенствовался весь мир, теперь немыслимый без технологий, пришедших в повседневность из военного дела. Общим для противоборствующих систем был принцип постоянной модернизации. Подвижное в подвижном! Борьба систем велась ради самой борьбы, и это приводило к тому, что общество в рамках эти систем постоянно менялось, модернизировалось.

– И что же случилось потом?

– Мир отказался от перманентной модернизации и стал феодально-раздробленным. Красную, социалистическую систему слили, сдали, она перестала существовать. Что это значит? Глобалистская капиталистическая система тоже рухнула. Тоже приказала долго жить.

– Почему же?

– Капиталистическая структура не может существовать без противопоставленной ей альтернативе.

– Что тогда осталось от мира?

– Мир остался прежним, но распался на феодальные княжества вокруг крупных корпораций, вовлечённых во всеобщий рынок… Посмотри на небоскрёбы фирм – они так похожи на донжоны крепостей прошлого!

– Это, по-твоему, плохо – всё то, что произошло?

– Крошка-Марина пришла к отцу и спросила кроха… – произнёс Пётр Алексеевич шутливым тоном.

– Папа! Я взрослая, мне уже двадцать пятый год пошёл, – поспешила обидеться Марна, – Скажи мне, то, о чём ты говорил, эта новая феодальная раздробленность, это плохо?

– Посмотрите на неё, какая взрослая и серьёзная девочка! Нет, не это плохо. Это – неизбежность. Это – данность. А вообще, пора уже отказываться от оценочных суждений, от этих бесконечных «хорошо» и «плохо» – всё это чисто субъективно и с толку сбивает… В своё время средневековая разобщённость была экономически целесообразна. Так и нынешний распад тоже. Децентрализованная система дешевле обходится, чем монолитная.

– Это мне понятно. Вот нестыковочка у тебя, папа, вырисовывается. Ты же сам всегда говорил, что времена нынче – безнравственные.

– Говорил. Так оно и есть.

– А средние века нравственно были чище античности. Я сужу об этом, сравнивая инквизицию и оргии, о другом я не читала, – сказала Марина, выдав своё полученное высшее образование по специальности «культуролог».

– Так и нынешний день этически чище, чем, скажем, сексуальная революция у них или лихие девяностые у нас. Дело в другом. «Хорошее» поведение современных граждан – не осмысленное принятие этических норм поведения и всяких там догматов, вроде религиозных. Современные люди «хорошо» себя ведут, становятся чистенькими и благостными, потому что так выгоднее, потому как так безопаснее.

– Не вижу разницы. Итог-то один, и не важно, каким путём пришёл человек к одним и тем же выводам.

– Разница большая. Человек, осмысленно принявший какие-то этические и моральные принципы как некое руководство к действию, останется им верен всегда. А человек-фарисей, избравший внешне благопристойное поведение ради барыша, на любой закон может наплевать и через любой принцип может смело перешагнуть – как только у него появится денежный стимул.

– А можешь дополнить каким-нибудь примером из жизни для наглядности?

– Легко. К примеру, моногамность дешевле обходится, чем полигамность, чем разгул.

– Это что же это получается… Девки не бл… уют не оттого, что бл… овать плохо, а потому, что бл… овать невыгодно и опасно? А с одного, но постоянного партнёра для себя больше содрать можно в плане денег и всяких материальных ценностей? – спросила Марина. В кругах либералов научили её вставлять не к месту в речь крепкое словцо: характерна была такая дурная манера коверкать плавную русскую речь прежде всего для выкрестов, для которых русский язык чужой, и вообще, всё русское противно им и чуждо, а выкрестов среди либералов и в самом деле было много.

– Да, правильно поняла, – ответил Пётр Алексеевич, тактично не заметивший сорности речи своей дочери.

– А теперь мне нравится ход твоих мыслей! Только не подумай, что я так себя веду. Мой муж, моя свадьба – это мой осознанный выбор!