Текст книги "Венера – низкая звезда"

На самом деле было всё так. Сначала Алексей Билич подарил Марине планшет, чтобы продемонстрировать, что Марина для него прежде всего друг и что его не только секс волнует. Затем Билич, всего неделю спустя, вручил Марине и телефон, мотивируя свой подарок тем, что Марина для него больше, чем просто друг, и в первую очередь она интересует его и нужна ему именно как женщина.

– А мне евреи не дают зарабатывать! Я зато честно тружусь, а не как он, всё с родительской помощью! Жульё проклятое. Продали Россию, – бранился Иван.

– Да какие, к чёрту, евреи, Ваня? Ты просто тупой и ленивый. Не можешь копеечку заработать. А Алёша может!

Они оба понимали почему вдруг заговорили с такой резкостью, со взаимными обиняками, – чувствовали, будто бы их антенной какой-нибудь, влияющей на психику, облучили или в самом деле вирус какой-нибудь в них обоих сидел. Чувствовали они себя настолько непохожими друг на друга, что и не понимали, как вообще они сошлись когда-то.

– Ты на себя посмотри! Да тебе даже надеть нечего, в одном и том же ходишь вечно! Не то что девушку, и себя содержать не можешь.

– Мне всё равно.

– А о чём ты вообще думаешь?

– Точно не о шмотках, как вы все.

– И что, что мы о шмотках думаем, а не о каких-то там твоих вечных русских судьбах и продавших Россию евреях? Зато мы все приличные люди, а ты, Иван, – нет.

– Мне наплевать. Ты как валютная… Ты стала как еврейка, охочая до денег, так ты себя ведёшь… Ты, ты как валютная, как…

– Я решила, что так будет лучше для нас обоих и что мы должны…

– …продажная…

– Иван, ты меня слушаешь вообще?

Словно пробудившись от спячки, Иван вдруг поднял свой взгляд с землистой поверхности Измайловского бульвара и метнул взгляд подруге в лицо; зелёные его глаза уткнулись в её карие, не находя за радужкой привычного тепла.

– Иван, я много думала и вот решила… Мы совсем разные… Ты – там, а я – здесь… Я подумала, и так будет лучше нам обоим…

– Что?

– Мы расстаёмся.

Странные чувства охватили Ивана. И в обычных жизненных ситуациях его с трудом можно было счесть за человека спокойного и размеренного, да и не был он таким, вестимо пубертатная придурь сохранилась ещё в нём каким-то чудом. Выслушав слова Марины о грядущем и неотвратимом расставании, Ивану со страшной силой захотелось сделать что-то странное, из ряда вон выходящее, экстраординарное. Не понимал он, что такое поведение не оставляет шансов вернуть девушку, а поведение размеренное, спокойное, как будто бы ничего и не происходит, напротив, поспособствовало бы скорейшему разрешению конфликта… Иван, прикинувшись человеком неадекватным и неуравновешенным как услышал Марину, так и упал наземь. Завопил пронзительно: «шлюха». И не жалко было ему последнюю куртку, хоть и штопаную! А землица-то в Измайловском бульваре грязная была, зернистая, комками прилипала она к джинсе. Видимо для пущего эффекта Иван сделал пару полуоборотов, пару движений вправо и влево, извалявшись в земле ещё сильнее, подобно чушке. Марина, не подала виду, что испугалась.

– У, придурок, ещё и психический! Все вы, патриоты, такие больные, такие неуравновешенные! Потому что ущёрбные! Зарабатывать не умеете и всех вокруг в этом вините… – ругалась Марина.

– Вот и готовься к земле, националист х… ев! – совсем уж злобно припечатала Марина, подумав даже пнуть лежащего на земле Ивана, но одумалась.

Иван оставался лежать на земле, поскуливая нецензурную брань в адрес бывшей своей девушки, глядя вослед удалявшемуся Марининому силуэту. Как только Синельникова исчезла из виду, Иван встал, и, как ни в чём ни бывало, отряхнулся тщательно и неторопливо зашагал к метро.

Сердце Марины отчаянно билось; Ивана не было ей жаль. Адреналин после вспышки гнева бесился в крови неуёмным бубенцом. Зазвонил её новенький телефон с таким же надкусанным яблочком, что и на планшете. Вызывал девушку Алексей. Марина сразу успокоилась и задышала ровно – подумала о милом Алёшеньке, который так славно готов ради неё тратиться.

– Да, милый… Да, конечно! Куда-нибудь сходим, да… Только купи мне… Да, правильно догадался. Да, семь красных, как я люблю, и чтоб бутоны были не распустившиеся! В прозрачной упаковке, – говорила Марина в трубку.

– Без букета нет минета! – засмеялась она бесстыдно.

– Да, да, родной. Всё, целую, пока, до встречи! – окончила Марина сеанс связи.

***

На следующий день после визита к главврачу прокажённый, пришедший к Матвею Ивану Чистокожеву с рабочим предложением, уже выступал перед толпой таких же, как и он, больных. Его идея была проста: он призывал всех обитателей лепрозория приступить к новому общему строительству – соорудить огромного деревянного голубя, на котором все больные могли бы улететь. Конечно, как бывший инженер, больной понимал, что на этом голубе нельзя будет подняться в воздух. Но он рассчитывал, что дело общей стройки, которое можно затянуть чуть ли не на пятилетку, сплотит больных, облагородит их хорошей, доброй идеей. Выступал он довольно-таки косноязычно, но уставшим от замкнутого пространства прокажённым его речь казалась верхом красноречия. Все внимали ему с любопытством и рвением, кроме того осторожного прокажённого, что отказался принять пищу, дарованную врачом Матвеем Ивановичем. Осторожный прокажённый сидел в углу на брёвнышке и нагло жрал то, что отнял у других больных в обмен на редкий в условиях лепрозория табак. Сам Матвей Иванович с крыльца своего флигеля наблюдал за манифестацией своих подопечных, золочёной ложечкой кушая сырое яйцо. Чистокожев был в нежных, телесного цвета, перчатках…

Засуетились больные на стройке. Ставили стапели. Строгали, пилили, забивали гвозди. Как муравьи носят соломинку, так они таскали брёвна. И, что удивительнее всего, прокажённые впервые за долгие годы болезни улыбались. Были счастливы, больные и полуголодные, неожиданно сплотившему их труду.

Прокажённый, затеявший стройку, возвращался в жилой флигель, уставший после трудного дня, нёс под мышкой свёрнутый в рулон чертёж. Уже смерклось. Вдруг прокажённый споткнулся и чуть не свалился в траву. Его мятая засаленная фуражка упала. Он огляделся и понял: тот острожный прокажённый, что отказался от пищи со стола врача, подставил ему подножку.

– Эй, ты чего творишь? Я же навернуться мог!

Осторожный прокажённый ничего не ответил, лишь осклабился. В уголке его рта неровно тлела замусоленная цигарка.

– Ну чего сидишь тут, молчишь, куришь! Почему не работаешь, как все? Строил бы с нами голубя.

– Не буду я ерундой всякой заниматься. Знаю же, что все твои идейки – блеф.

– Ты не прав! Труд облагородит людей. Труд освобождает! Посмотри на больных – они стали улыбаться. Общее дело, каким бы оно ни было, сплотило их.

– А толку-то? Всё равно их не вылечить, брат Леонид.

Прокажённый, затеявший стройку, осёкся. Не по себе ему было, что его назвали ему по имени, да ещё и братом назвали.

(Слышал я одну легенду: о двух братьях пересказ. Вроде быль, а вроде сказка… может братья среди нас?)

– Зато они теперь счастливы. Счастливы в труде, брат Михаил! – с энтузиазмом и верой в своё дело сказал Леонид.

– Счастливы? Хо-хо! Рассмешил от души. А с чего ты взял вообще, что человек должен быть счастлив? Это бредни. Счастье богачи придумали, чтоб им завидовали.

– Даже очень больной человек должен иметь право на счастье, ну хоть какое-нибудь.

– Леонид, послушай. Это всё бредни, что человек должен быть счастливым. Человек – плевок. Человек – просто кирпич в фундаменте истории. Что с него взять?

– Ты не прав, Михаил. Злые вещи ты говоришь. Всю жизнь жил ради себя, так и помрёшь, помрёшь страшной смертью, в лепрозории, и никто тебя не вспомнит.

– И ты, Леонид! И ты бесследно сгинешь. Зачем вообще думать о том, что будет потом? Важно лишь то, что сейчас. А что тебя завтра ждёт, я лично знаю.

– И что же?

– Тебя удавят, на первом же суку повесят те, кого ты якобы осчастливил трудом и так называемым общим делом, как только узнают, что голубь не взлетит.

Прокажённый Леонид в обиде замолчал, насупился. Печально ему было, что не все в его идеи верят. Вдруг во вспышке гнева он подскочил к прокажённому Михаилу, схватил его за тужурку и затряс. Михаил увидел перед собой лицо без бровей и ресниц, искажённое болезнью, увидел изуродованные, деформированные пальцы.

– Всё ты, ты виноват! – кричал Леонид, покуда Михаил его не оттолкнул от себя. Отдышавшись, Леонид продолжил, скрепя зубами в нежданной злобе:

– Это всё ты виноват! Ты мне подсунул ты девку, от которой я заразился. Как я был глуп… А ты! Как ты был жесток! За что, за что ты так со мною? А, брат?

Больные поглядели друг на друга, один с дрожью и ненавистью, второй – с испугом и без раскаянья. Цинично ухмылялся в лицо родному брату Леониду брат Михаил. Михаил молчал. Только цигарку в траву скинул и примял ботинком.

– А я ведь всё про тебя знаю! Знаю, что ты никакой не прокажённый, что у тебя просто сифилис… Ты подкупил врачей и спрятался здесь от тюрьмы!

Леонида лихорадило, а Михаил страшно, гулко, в голос смеялся, потешаясь над своим обездоленным братом.

– Я знаю про тебя всё, брат. Ты насиловал, убивал, грабил. Спрятался, притворившись больным лепрой. А ты, сифилитик, знаешь, как страдают прокажённые? Нет, не знаешь! Спрятался здесь, и меня сюда затащил! – как смолу лил обвиненья Леонид.

Собравшийся уж было ретироваться прокажённый Михаил чего-то вдруг помрачнел, погрустнел, расстроился – толи от жгучих слов брата, толи вспомнил былую жизнь лихую. Осел на траву, зашелестел второй цигаркой.

– Дай закурить… – глухо попросил Леонид. Михаил поглядел на него в исступлении, протянул самокрутку и спички. Прокажённый Леонид нервно закурил и тоже сел. Показалась на горизонте низкая звезда Венера.

– И так не вовремя всё, брат, так не вовремя всё учинил ты. И всё из-за тебя случилось, все беды мои! Ты себе придумал, что меня родители больше любили, и обзавидовался. Больше чем тебя меня родители любили, так ты порешил. А опозорил весь род кто? Ты! В четырнадцать всех нас опозорил, сел за кражу… И девку ту поганую ты мне подложил, как вышел! Как я на это пошёл только… И так не вовремя всё, не вовремя… Мне только конструкторское бюро дали, я б самолёты строил, самолёты б летали. А тут эта болезнь! Десять лет она во мне сидела, пока не расцвела!

Леонид говорил медленно, но страстно; за каждым словом притаилась боль, которую не скрыть, не спрятать, ничем из души не выжечь.

– Ты ужасно поступил, брат Михаил. Ты мне всю жизнь исковеркал, всю душу исполосовал своей завистью, своей местью! Теперь не выправить уж ничего. У, жизнь! – почти завыл Леонид, жаркую голову обхватив руками.

– За что ты так? За что ты так со мною, брат? Знай, ты будешь наказан.

Михаил встал, собираясь оставить прокажённого брата одного. Кинул ему кисет с самокрутками и спичками. Промолвил язвительно:

– На, на тебе табачок-с дармовой. В искупление моей вины, так сказать.

Леонид всхлипывал, боясь заплакать. Кисет со злобой отшвырнул от себя прочь. Михаил шёл по траве под звёздами. Обернулся, и сказал брату зловеще:

– Только тайну мою, брат, ты с собой в могилу заберёшь.

(И поставил младший как-то на дуэли жизнь за честь. Старший отнял меч и вымолвил по-братски: «Честь моя – моя лишь честь. Ты люби, и будь любимым, и будь счастлив, брат. Я теряю все, но ты теряешь больше!». И ушел в закат…)

***

Подготовка к «Маршу миллионов» была в полном разгаре. Оппозиционеры уже определились с датами предстоящих манифестацией – на Болотной площади и на проспекте Сахарова – символичное названье для всех инакомыслящих господ.

За полтора месяца до планируемых акций гражданского неповиновения, Алексей уехал, оставив Марину одну. Сперва путешествовал по Европам с родителями, которые и спонсировали все мероприятия и затеи сына, затем отдыхал где-то с друзьями-приятелями. Устроили ребятки чад кутежа. Без последствий, впрочем, не обошлось: Алексей постыдно заболел дурной болезнью.

(Сядьте дети в круг скорее, речь пойдет о гонорее. Отчего бывает вдруг этот горестный недуг?..)

Французский насморк Алёшу шибко опечалил. Он помнил, что его ждёт в Москве Марина, но он не знал, как ей обо всём сказать. Можно было, конечно, и умолчать. Но лучше было уж поведать – в целях профилактики дальнейшего распространения заразы.

(Но не сразу, ох не сразу, люди чувствуют заразу. И живет себе мужик как умеет, как привык: утром мчится на работу, пьет «Столичную» в субботу, кто в кружок на спевки ходит, кто любовницу заводит, кто на танцы, кто в кино, кто играет в домино. Но! Вот в таком обычном мире протекает дня четыре, и однажды на рассвете, оказавшись в туалете, замечает мужичок, что чего-то гной потёк.)

Самое забавное в этой ситуации, это то, что Алексей уже болел этой дурной хворью раньше, ещё в студенческие годы. Тогда он обратился ко врачу лишь на вторую неделю заболевания, когда зуд стал невыносимым и поднялась опасно температура. Отец Алёши заплатил за хорошего специалиста, и Алексей вылечился быстро, почти без осложнений.

Второй случай гонореи у Алексея протекал особенно тяжёло и болезненно. Он, конечно, догадывался о том, чем именно он болен, наученный горьким опытом, но ко врачу пока не обращался. По возвращении в столицу, уже больной, он сообщил Марине лишь, что дурно себя чувствует. Марина за время отсутствия Алексея перебралась обратно к себе в Измайлово: стеснялась пока что окончательно обосноваться на чужой жилплощади.

После визита к врачу молодые люди всё же встретились ради крайне неприятного разговора.

– Марина, не трогай меня. Я грязный. Я болен, – исповедальчески-страдальческим тоном начал Алексей. Выглядел он и в самом деле неважно. Голова была, от расстройства что ли, не мыта, борода не брита, мешки под глазами, руки нервно суетились в карманах.

– Алёша, что с тобой?

– Буду краток. У меня дурная болезнь.

– О господи! Ты что, мне изменял?

– Ну не от тебя же заразился. Одно логично вытекает из другого.

– Спасибо хоть за честность!

Марина вспомнила своего первого мужчину Виктора: их отношенья ведь закончились из-за измены. Марина, конечно, забилась в истерике, как и подобает институтке, уличившей партёра в измене, – так современное общество учит вести себя девушек: не можешь добиться своего, добейся скандалом. Но в голове её роилась мыслишка: пожурить Алексея, дождаться, когда он выздоровеет… и простить его. Жизненный опыт, что ли, научил Марину, что всякое бывает; иногда измена – это просто измена, а не конец жизни, а секс «на стороне» – просто секс, а не конец отношений… даже если это «просто» оканчивается дурной болезнью. Сама она ведь грешила тайком от Ивана с тем же Алексеем…

…Увы, родители с их деньгами остались в Европах, поэтому Алексей обратился за помощью в простой кожно-венерологический диспансер по месту жительства. Ему чертовски стыдно было идти в государственное лечебное учреждение, стыдно было прибегнуть к услугам бесплатной медицины. (Известное дело: бесплатная медицина начинается с платных бахил, а платная – с бахил бесплатных.) Алексей чурался простых людей с низким достатком, которые не могут позволить себе лечение в частных клиниках. Этих простых людей он презирал всею душою…

Женщина-врач, наблюдавшая Алексея, назначила дополнительные исследования. Она опасалась, что инфекция распространилась выше по половым путям, возможно осложнение в виде бесплодия. Стал вопрос о плановой диагностической госпитализации. Но Алексей решил дождаться возвращенья из Европ родителей – чтобы его пристроили в дорогую частную клинику.

Извещение о больном с вновь установленным диагнозом сифилиса, гонореи, трихомониаза, хламидиоза, герпеса урогенитального, аногенитальными бородавками, микроспории, фавуса, трихофитии, микоза стоп, чесотки.

Приложение утверждено приказом Минздрава России от 12 августа 2003 г. №403.

Форма №089/у.

Ф. И. О. или код больного: Билич, Алексей Анатольевич. Пол: мужской.

Профессия: безработный. Возраст: 24 года.

Житель: города. Социальная группа: неработающий. Категория больного: житель данного субъекта РФ. Место работы и должность (для декретиров. контингента): прочерк. Детское учреждение (для детей): прочерк.

Диагноз: гонорея. Реинфекция: да. Код МКБ: А54.9

Путь передачи: половой (1) в т. ч. при сексуальном насилии (2), бытовой (3). Ответ: половой (1).

Наличие беременности: н/д.

Лабораторное подтверждение: бактериоскопически (да), серологически (нет), бактериологически (нет), другое (указать).

Место выявления заболевания: в КВД.

Обстоятельства выявления: самостоятельное обращение к специалисту (указать к какому) к венерологу.

Ф. И. О. врача, установившего диагноз: Сапина Анна Васильевна. Печать. Подпись.

Алексей возвращался домой из кожвендиспансера детским двором. На детишек раньше он никогда не обращал вниманья. Теперь, узнав о своём вероятном бесплодии, ему было на детей смотреть неприятно. Взыграла у него в мозгу мысль, что потомков у него, скорее всего, не будет.

Какая-та смешная девочка качалась на качелях. Через год-два она уже неумело отдастся какому-то парню, не ради собственного удовольствия или интереса, а потому, что так принято.

Двое мальчишек лет двенадцати проезжали на велосипедах по неровному тротуару. Вестимо, они уже соревновались в онанизме на скорость, жарко поглядывая на какую-нибудь модель в бикини на глянцевой обложке программы телепередач.

– Мы в России, а тут всё через ж..пу! – сказал с нарочито взрослой интонацией один из них. Алексей, услышав это, улыбнулся. Слова мальчика были ему знакомы – он сам, и не раз, говорил нечто подобное.

– А я в Америке, у нас всё… у нас всё… – второй мальчик подбирал слова, – А у нас в Америке всё через перёд!..

Алексей присел на скамеечку и призадумался, но потом понял, что опаздывает к девушке и заторопился. С Мариной они встретились поужинать. Марина сразу, без предисловий, поинтересовалась у Билича, как прошёл визит к доктору. Алексей нехотя отвечал на Маринины вопросы, а потом задумчиво промолвил:

– Я, кажется, знаю, кто тот врач, что меня принимал сегодня.

– И кто же? Ты о чём вообще?

– Иван ведь говорил, кажется, что мама у него – врач-венеролог.

– Да, было такое.

– Меня его мать лечила. Врач Анна Сапина. Вот, всё сходится. Надеюсь, что она не всё о своём сыне, об Иване знает, и о том, что мы с ним были знакомы…

Кстати, ещё кое-что об Иване.

Марина долгое время после расставанья с Иваном Сапиным не знала ничего о его дальнейшей судьбе. Да и, впрочем, и не порывалась что-либо узнать о нём. И не вспоминала Ивана. Но однажды, примерно за полтора месяца до планировавшегося «Марша миллионов», она случайно узнала в интернетах от общих знакомых, что Иван арестован, суд над ним уже состоялся, и что вскорости придётся ему отправиться по этапу. Сразу же, за вечерним ужином, поведала Марина об этом Алексею – возможно, не только потому, что хотела поделиться скопившимся эмоциями, но ещё и для того, чтобы оградить Алексея от возможной ревности. Ревность к прошлому, однако, бывает посильнее многих прочих чувств.

Алексей лишь усмехнулся, и в полузадумчивости произнёс:

– Ты знаешь, я к этому имею отношение.

Марина поглядела на него с удивленьем. Алексей продолжил.

– Мы с друзьями решили, что Иван теперь представляет опасность для нашего движения. Значит, его надо было устранить…

Алексей рассказывал вот это совершенно спокойно, как будто речь шла о каком-то обыденном, каждодневном мероприятии. Марина слушала его чуть дрожа.

– Я обратился за помощью к отцу. У него самые разные связи, знаешь ли, остались. В том числе и в криминальных кругах. Что меня с отцом роднит, так это то, что мы люди больших возможностей.

Алексей всё распалялся; речь его была насыщена истовым самолюбованием. Он тщательно пережёвывал ветчину; с набитым ртом не говорил, хоть и хотелось, – Марина отучила его от этой дурной манеры; говорить с полным ртом не было принято у Синельниковых, в отличие от полубастардов Биличей.

– А папа меня не понял, подумал, что я о физическом устранении говорю, – Алексей нехорошо рассмеялся, – Смешной папа подумал, что мы собираемся убить Ивана и ответил мне, что теперь сторонится таких дел, сторонится мокрухи…

Марина дивилась жестокости Алексея плюс к тому жаль ей было своего бывшего любовника Ивана.

– Мы с отцом сели у него на даче за столом, откупорили пятилетний виски, и обсудили, как бы так от Ивана отделаться, рассчитаться с ним позабавнее, – продолжил Алексей и съел оливку. Алексею мало было поразить Ивана как политического оппонента, если конечно их бесцельный, бесплодный, бестолковый протест можно считать политикой. Алексею мало было довольствоваться усладой мужской победы: красавица Марина осталась ведь именно с ним… Алексею важно было ещё и позлорадствовать. Он продолжил свою речь, загибая пальцы на логических закрутах диалога.

– Смотри. Осудить его за разжигание межнациональной розни по 282-ой статье – не здорово, это стало слишком модно, это прибавило бы ему популярности. Да и в самом деле такой приговор сойдёт за честь для красно-коричневого неудачника, для ура-патриота… Не подходит.

Марина молчала, но мысленно не соглашалась с Алексеем.

– Модно, конечно, в коррупции, взяточничестве обвинять, окей. Но что с Ивана-неудачника, простого рабочего, взять? Был и другой вариант: изнасилование. Эффектно, но вряд ли бы хоть кто-то поверил, что Иван хоть на что-то способен.

Алексей жадно пережевал кусок красной рыбы, сплюнул на стол косточку, и отпил из бокала. Затем продолжил.

– И тогда, просчитав все варианты, мы остановились на одном: подбросить Ивану наркотики и сдать его. Славная история! Мы его в барыги, в наркодиллеры записали. И кто ему после этого поверит?

Алексей с силой сжал половинку лимона, закапал кислым жёлтым соком на сёмгу, и опустил кусок себе в глотку, некрасиво запрокидывая голову. Схема получилась забавной: сменили, цифру переставив, 282-ую статью обвиненья на 228-ую…

– Интересно мне, что теперь его папа-мент про своего сына-дурака думает, – добавил Алексей и умолк, довольный собой без меры.

– За что ты с ним так? – спросила Марина после паузы и оглядела Алексея зорко, напряжённо, жарко.

– А ты что, его жалеешь?

– Жалею… – нерешительно отозвалась Марина.

– Жалеешь – значит, вспоминаешь! – огрызнулся Алексей, – А мне мало того, что ты со мной! Мне важно ещё, чтобы ты Ивана забыла. И чтобы вообще все его забыли!

Алексей налил себе ещё выпить, осушил стакан, подумал с полминуты и продолжил.

– Ты пойми, Марина, Иван – это вредный класс. Весь патриотизм, я надеюсь, в ближайшее время, забудут, запретят, как ересь. На сколько лет сажают за распространение наркотиков? На пять? Вот лет через пять Иван выйдет из тюрьмы и не узнает эту страну. Таким как он, патриотам, здесь не будет места! Ну что за глупость такая – любить свою родину? Ну какая родина вообще может быть? Есть только дело, которое должно приносить, и никаких эмоций, они от дела, знаешь ли, отвлекают.

Марина вздохнула. Насупившись, молчала. С испугом понимала она, что если отбросить эмоции, Алексей-то прав с её точки зрения: мысли Алексея соответствовали её внутреннему мировоззрению.

– Честно говоря, вообще не понимаю, как у нормального, образованного человека могут быть какие-либо эмоции, чувства к той стране, в которой он живёт. Тем более, если речь идёт о России, где жить почти невозможно… Лично я считаю, и со мною согласится цивилизованное большинство, что интерес к государству может быть сугубо меркантильным.

Болезнь, что ли, говорила за Алексея? На следующий день его, кстати, уложили в частную клинику лечить гонорею.

(Мы поедем, мы помчимся в венерический диспансер и отчаянно ворвемся прямо к главному врачу! Э-эй! Ты увидишь, что напрасно называют триппер страшным. Ты узнаешь – он не страшный, я тебе его дарю!)

***

Время в лепрозории тянется по своим, особым, отличным от всей остальной страны, законам. Так что трудно сказать, сколько времени прошло от разговора прокаженных братьев Леонида и Михаила до того дня, когда голубь был построен.

Странного вида и большого размера летательный аппарат, построенный лепробольными, стоял в центре внутреннего двора лепрозория. Над клювом голубя, обтянутым жестью, виднелись вместо двух глаз два слюдяных иллюминатора. На хвосте и на крыльях деревянной птицы гордо краснели пятиконечные звёзды. На левом крыле читалась надпись: «ДОСААФ».

Почти всё было уже готово к полёту, но запуск день ото дня откладывался – не хватало кое-какого внутреннего оборудования. Прокажённый Леонид был доволен: труд больных и в самом деле сплотил их. Больные стали счастливы. Прокажённый Михаил оставался ко всему безразличен. Леониду было беспокойно из-за того, что беспутный братец его куда-то затаился в ответственный момент, не было его ни видно, ни слышно.

Стояла беспокойная ночь. Прокажённый Леонид всё никак не мог заснуть. На следующий день должен был состояться пробный полёт голубя. Леонид планировал удачно провалить испытания, чтобы затянуть доводку летательного аппарата. Параллельно с этим он чаял внушить всем обитателям лепрозория, что построенный ими голубь в первую очередь не летательный аппарат спасенья, а своеобразный символ сплоченья трудового коллектива прокажённых, символ их освобожденья и очищенья в труде от гнёта страшной болезни, изломавшей и тела и души.

Наконец, Леонид заснул. Приснилось ему лицо брата Михаила – злобное, искажённое ненавистью, с жёлтыми, почти что вампирскими, длинными клыками. В страхе прокажённый Леонид проснулся и в самом деле увидел перед собой брата. В руке его был острый финский нож, весь, по рукоять, в юшке. На застиранном, рваном, изжелтевшем от пота и без стирки одеяльце Леонида проявились кроваво-красные пятна. Запоздало ввиду болезни, поразившей чувствительные нервные окончания, взыграла нестерпимая боль. Леонид захотел что-то сказать брату Михаилу, но лишь тихо прохрипел, и почувствовал, что по губам и по щекам потекла солоноватая кровь. Веки Леонида сомкнулись в бессилии, для того, чтобы никогда больше не размыкаться…

Наутро, стоя на переделанной из стропил импровизированной трибуне, выступал Михаил перед толпой лепробольных.

– Граждане товарищи лепробольные! Леонид этой ночью скончался и умер. После его смерти вскрылся обман и неправда. Он обманул и провёл вас, друзья-товарищи! Голубь никогда не взлетит и не поднимется в воздух. Голубь – большая игрушка! Леонид использовал ваш труд, чтобы отвлечь вас от, так сказать, борьбы с врачами. Врачи – вот источник всех наших бед! Леонид был с ними в сговоре. Пока вы сидели на хлебной диете, Леонид питался, таким образом, с барского стола, ел мясо и разносолы!

Толпа внимательно слушала, многие уже взяли в руки палки, дубинки, молотки. В толпе накипала отупелая злоба. Толпа гудела и урчала. Настроение непокорной толпы легко был перековать, что и сделал Михаил. Больные, ещё недавно ставшие благостными в труде, теперь хотели лишь уничтожать. Михаил продолжал выступать.

– После того, как мы сожжём голубя, мы должны перебить всех врачей! Врачи – источник наших бед! Мы, прокажённые – самые чистые и совершенные люди! Врачи нас обманывали, заставляя нас верить в то, что мы самые грязные и обречённые. Мы – лучше всех остальных! Мы построим республику лепробольных!

Михаил и дальше витийствовал, а толпа, согласная с ним, кричала своё мерзкое «ура» и уже поджигала голубя. Скоро весь летательный аппарат оказался охвачен пламенем, лишь кончики крыльев с красными звёздами и надписью «ДОСААФ» торчали жалостно из язычков огня.

Лепробольные взялись за оружия. Кто был с дубиной, кто с лопатой, кто с заступом или вилами. Побежали они в корпуса перебить весь врачебный персонал. Доктора и нянечки в испуге бежали из уже подожженных корпусов. Прокажённые догоняли их, размозжали им черепа, били их палками по хребтам, ставили подножки и добивали кирзовыми сапогами в траве. Нанизали на вилы, наматывали кишки на заступы. Лилась кровь, стоял стон, клубы дыма вились, стрекотали угли. Прокажённые орали неистово боевым кличем. Мстили ни в чём не повинным врачам за годы своей болезни. Особо ушлые прокажённые мужики догоняли медсестёр, рвали на них белые халаты и платья, валили их телами в траву, лицом в грязь, брали их силой, остервенело насиловали со зверином оскалом искажённых болезнью лиц, оставляя их на всю последующую жизнь с несмываемым позором и с нестираемой лепрой.

Главврач Чистокожев бежал, растоптав впопыхах своё пенсне, прочь от горящего флигеля и больничных построек. На ходу скидывал свои нежные замшевые, телесного цвета, перчатки, показывая всем изувеченные, искривлённые ладони. Разделся до пояса, показывая всем впалую, в седых волосах грудь, и узелки под мышками. Снял портки, демонстрируя искривлённые ноги. Выпрыгнул из сапог, размотал портянки, показывая сросшиеся до состояния культи пальцы стоп.

– Не убивайте меня! Я с вами! Я больной! Я такой же, как вы! Я – прокажённый! Не убивайте! – кричал в исступлении Чистокожев.

Крик его звучал недолго. Какой-то вконец обезумевший яростный больной проказой подлетел к нему и насадил отвисший живот старичка врача на вилы. Потекла, пузырясь, кровь и главврач осел в ужасе на землю. Тут же подлетели другие прокажённые, стали добивать распластавшегося по земле врача палками, дубинками, кирзовыми сапогами.

– Ужо мы тебе! Ужо! – кричали они.

– Ты во всём виноват! Ты нас здесь держал! – вырывался из общего хора чей-то визгливый голос.

– Ужасный тиран! Диктатор! Смерть тебе! – кричал кто-то другой.

– Смерть ему! Смерть всем врачам! Смерть!

– Ненависть! Ненависть! Ненависть!

– Ужо мы тебе! Ужо…

Прокажённые, довольные тем, что сожгли до углей и пепла лепрозорий, служивший им уютным приютом, довольные тем, что перебили всех заботившихся о них врачей и медсестёр, шли под предводительством воинственного Михаила брать осадой город. Город, впрочем и не сопротивлялся – городские ворота были открыты. Все в крови и пепле, изуродованные болезнью, шли прокажённые по городским, мощёнными булыжником, улицам. Грабили, били стёкла, насиловали. Не понимали они лишь одного: почему их все сторонятся… Чурались люди марша прокажённых; народ безмолствовал…

…Людям не хочется болеть телесной проказой, но они с лёгкостью заболевают проказой душевной, которая выражается в нарушении заповедей, тех или иных моральных норм. Не думая о ней, люди несут её в себе всю жизнь. И это ещё полбеды – люди, больные душевной проказой обыкновенно не желают ни исцеленья, ни освобожденья. Лепробольные построили своё государство, и оно просуществует, пожалуй, дольше всех прочих империй – имя ему общество потребления. До чего же страшно, когда прокажена душа! Мы чураемся телесной проказы, мы боимся всех больных невиданными заболеваньями… Но с какой же силой в мире чистоты и чистых ангелов мы должны сторониться проказы душевной, духовной? Неизвестно. Нет пока такой силы. Для чего существует проказа тела? Чтобы показать, как страшна проказа духа. Тело человека может болеть лишь век, а душа, не исцелённая от греха, обречена на вечную болезнь и увяданье…