Текст книги "Венера – низкая звезда"

3. ЮНОСТЬ ПЕТРА

В перестройку.

Пётр Синельников, аспирант, физик и лирик одновременно по складу своего ума, будущий создатель искусственных спутников Земли, ехал в трамвае и думал о Венере. Была весна, приходилось ему думать и о девушках тоже. Связи в виду занятости не было у него уже с год.

Синельников был аспирантом прилежным и успешным – он уже получил допуск к секретным материалам и приступил к работе над проектированием какого-то особого датчика, чрезвычайно чувствительного сенсора, великолепного щупа для новой автоматической межпланетной станции, что должна была отправиться на Венеру. Причиной такого везения для молодого специалиста было его фанатичное рвение постигать, изучать, стремиться и достигать. Сказывалось сочетание двух основных качеств характера Петра, казалось бы, несовместимых: педантичной прилежности и безудержной увлечённости делом.

Когда набитый зажарившимися, вялыми людьми трамвай проезжал возле метро «Семёновская», в вагон зашла девушка, и затащила за собой в скрипящую на поворотах «Татру», истекающую в жару машинным маслом, настроение свежести и тонкий аромат духов. То была Анна, по простой фамилии Петрова.

И Анна тоже была аспиранткой, да только вот другого вуза. Как и Пётр, многие думы и чаяния свои устремляла юная девушка ко второй от Солнца планете – Венере. Хотя, интерес к Венере у Анны был несколько иным, нежели у Синельникова; Анну интересовала не планета Венера, отнюдь, а Венера, являющаяся божеством, да и то лишь в той мере, что по роду своих занятий Анна была будущим врачом-венерологом. Из всех божьих тварей Анна Петрова больше всего любила человека, а в меньшей степени – невидимых глазу созданий, которые вызывают венерические заболевания. О, как она их презирала! И всю свою жизнь честная девушка Анна хотела положить на то, чтобы самые любимые и самые нелюбимые ею создания никогда в жизнях своих не пересекались…

И вот в том самом трамвае Пётр и Анна, эти две романтические души, столкнулись, хотя оба были настолько увлечены своими достойными уважения идеями, что было чудом, что они всё же приметили друг друга.

Иные пассажиры трамвая могли хорошо видеть два их профиля, вписанные в рамку из окна и поручней, после того как молодые люди сели вместе. У Анны было округлое личико с тонкими чертами и аккуратный носик, Пётр же, напротив, не отличался изяществом линий своего лица, если смотреть и в профиль и в фас, впрочем, и грубым его нельзя было назвать. Пётр был прост, а Анна, не смотря на свою тривиальную фамилию, была утончена. Петрова не шла, а плыла, и не сидела, а словно мягко вписывала себя в углы; Синельников был резковат в движениях и сутуловат.

Случайно заговорив о каком-то пустяке, молодые люди разговорились, но не сразу пошёл у них разговор мягко; диалог шёл будто бы под горку и спотыкаясь. Спросить имена друг у друга они застеснялись, друг на друга не смотрели, опустив свои взгляды на спинки впередистоящих кресел. После очередной натянутой паузы в разговоре, аспирант Синельников вдруг набрался сил, преодолел в себе робость и смело заглянул своей новой знакомой в лицо.

– А, вы знаете, я вот очень Венерой интересуюсь.

Анна рассмеялась, смех у неё был звонкий, но скромный, приличный изящному созданью, а зубы – белые и ровные, один к одному, и ещё была у неё совершенно замечательная родинка-мушка на верхней губе, а хрящики ушей, неприкрытые причёской, отсвечивали розовым из-за яркого московского солнца.

– Ну что вы на меня смотрите, как в телескоп? – сказала аспирантка Петрова весело. Пётр вновь насупился, перестал смотреть в лицо девушки, переключился на изучение своих туфель, надо было бы их почистить, из дома выходя, да лень было. Анна продолжила:

– Вы что, венеролог?

Тут уж Пётр не выдержал и рассмеялся.

– Мои коллеги по научно-исследовательскому институту, где я дипломную работу пишу, называют меня так из-за моего увлечения этой планетой… Я – инженер, по роду деятельности связан с изучением космоса, всего сказать не могу, сами понимаете…

Они открыто изучали лица друг друга.

– А я венеролог… будущий. Ненавижу всю эту гнусь, знаете ли, хочу побороть и извести, чтобы люди не болели. Если что у вас… будет по этому вопросу – обращайтесь.

– Надеюсь, у меня не возникнет ничего и никогда такого! А к вам можно будет обращаться по вопросам другого рода?

– Смотря по каким… – сказала девушка лукаво. С этого самого момента можно было считать, что знакомство состоялось, и беседа их продолжалась ещё несколько остановок.

– А вы куда едете? – спросил Пётр.

– Я – в общежитие… Хотя до него долго ещё идти от моей остановки, оно на 14-ой Парковой улице.

– А я на Измайловском бульваре живу, как же здорово, что рядом. Можно я вас провожу?

– Давайте в другой раз.

– В другой раз обязательно провожу.

– В другой раз будем разговаривать уже на ты, ладно?

Анна выходила из трамвая с такой грацией и присущей ей плавной и расслабленной походкой, не лишённой притом кокетливой женственности, что и машинист обернулся поглядеть на изгибы её ситцевого платья. В своей руке девушка-венеролог торжественно сжимала бумажку с накарябанным на ней телефоном Петра…

Закрутились, завертелись весёлые деньки для них двоих. К первой встрече после трамвайного знакомства Пётр готовился так тщательно, что опоздал; Анна опоздала сама и потому не сердилась – долго подбирала платье к единственным приличным туфлям. Встречались они странно. Словно нарочито сторонились эти милые созданья всех даров цивилизации – ни в кафе, ни в пельменные, ни в кино не захаживали они, даже мороженное не ели, газировку не пили, только ходили, только бродили, за руки не брались, не целовались, и говорили, говорили, говорили… Пётр постоянно о покорении Венеры начинал лекции читать, а Анна, в свою очередь, то о триппере, то о сифилисе сочиняла на ходу поэмы. Синельников показался Петровой забавным малым, странноватым, но добрым, безобидным, а вот какой Петрова виделась Синельникову пока не было ясно. Разные чувства в нём сражались; с каждой новой их встречей в трамвае ли, возле «Первомайской» ли, ему хотелось идти всё ближе и ближе к своей подруге.

Помог им сойтись ближе, разумеется, случай, куда ж без него, и, конечно же, портвейн, куда ж без портвейна в те годы полусухого закона. Коллега Анны успешно защитила кандидатскую диссертацию, приглашала всех в общежитие отпраздновать это дело, и Петрова решила воспользоваться этим невинным предлогом, чтобы придти на вечеринку не одной, а с Петром. Престижно было у Аниных подруг приходить на коллективные внеаудиторные собрания с приятелями, друзьями сердца и молодыми людьми, а бедная Анечка, душа одинокая и метущая, не желающая отрываться от коллектива, начинала чувствовать себя малость ущербной, всякий раз приходя на пьянки в гордом одиночестве. Она была уверена, что Пётр придётся по нраву её коллегам. Профессия инженера, инженера притом космического, была ещё в почёте и уважении, хоть времена восторга, энтузиазма и всеобщей романтики постиженья неизведанного давно прошли, и всё большее и большее место в умах молодёжи стали занимать фарцовщики и дельцы всех мастей.

По приходу всей компании, собравшейся у метро «Первомайская», в общежитие, сразу вскрылась существенная проблема: строгая комендантша с первого этажа никак не хотела пускать славную когорту молодёжи. Вернее, вот как: все, и свои, и чужие, то есть приглашённые, прошли нормально, только Пётр чем-то не понравился комендантше, и всю компанию развернули на сто восемьдесят градусов. И неизвестно, чем бы закончилось дело, как бы сложилась дальнейшая судьба Петра и Анны, если б не двести граммов кислого портвейна, налитого в чайную кружку комендантши…

Компания, как собралась, принялась сразу же шуметь. Полуголые, в домашней одежде, медички неистово резвились. Впрочем, как дошло дело до яств и пития, все как-то влёт посерьёзнели. Шумели-то наверное исключительно в ожидании вкусненького и крепенького. Каждый принёс, что мог, вот и вышло так, что почти на каждого было по полубутылке портвейна – немного перебор, но для подобных сборищ такая концентрация – самое то. Пётр, чтоб не стыдно было с пустыми руками приходить, принёс в своём видавшем виды чемоданчике пол-литра водки и две банки бычков в томате. Водка была, к слову сказать, случайно попавшая в руки к Петру тридцатиградусная корейская, на цитрусовых, и не водка-то, а настойка скорее, дрянная притом… Какая-то толстенькая девица всё нахваливала яйца вкрутую, запасённые ею на всех, а другая девица, по виду старше и серьёзнее всех, пришла из соседней комнаты общежития и внесла торжественно пятилитровую кастрюлю, наполненную до краёв варёной картошкой. Две молодки, спутницы той, самой серьёзной и взрослой, внесли шмат сливочного масла и приборы.

Пётр потерялся среди всей компании, тостов не поднимал, стаканы опрокидывал в себя замедленно, жевал пищу вяло. Спутница его Анна даже толкнула его плечом, осуждая, и это было, в самом деле, первое серьёзное соприкосновение их тел. Другой, помимо Петра, молодой человек в этой почти сугубо девичьей компании, тоже чего-то заскучал, видимо не давала себя лапать за столом его подруга, вот он и подсел с полным стаканчиком к Петру, будто бы вызывая его на беседу.

– Чего загрустил? – спросил тот молодой человек запанибратски.

– Да не загрустил я вовсе, просто пока в коллектив не влился, так сказать, – ответил смущённо Пётр.

– Да какое дело до всего этого… У мужика ведь что должно быть главное?

– Труд, – моментально ответил Синельников и как-то сразу весь загорелся.

– О, какой ты молодец! Я тоже так считаю! Давай выпьем за это! – сказал развеселившийся товарищ. Молодые люди хлебнули портвейну.

– Я вот по профессии врач-скоропомощник. А ты, друг?

– А я инженер-конструктор. По космической части…

– Это что же… Как Сергей Павлович? Как Королёв наш незабвенный? – вконец развеселился проникнутый уважением к новому собеседнику успевший налакаться докторишка.

– Друзья! Друзья! Давайте выпьем за нашего нового знакомого, друга нашей прекрасной Анечки! У нас есть свой Сергей Павлович Королёв! На пыльных тропинках далёких планет… как там…

И что-то в тот момент произошло, переключилось. Молодёжь собралась, вестимо, приличная и качественная, золотой телец ещё не проел им плешь, не потянулись их души вослед за фарцой и кооперативами к стяжательству без меры и границ. Ведь и в самом деле инженер, покоритель космоса, завлёк их внимание. Для Петра Синельникова настало что-то вроде бенефиса, что-то вроде звёздного часа. Стоя, зажав в одной руке бутерброд с любительской колбасой, а в другой – полный стакан портвейна, Петя рассказывал о своём призвании, о постижении космоса, о Венере, разумеется, и о Фёдорове, великом русском мыслителе и космисте. Рассказывал так, что портвейн по граням стакана стекал и на скатёрку капал, а колбаска в руке тряслась. И, что самое забавное, все ему внимали. Пётр был так увлечён, что и позабыл о своей Анне, упустил её из виду, только вот Анна не обижалась – была довольна своим товарищем. Звонко чокнулись стаканами, всей компанией, с залихватским «ура» в десять глоток, когда Синельников кончил речь толкать. Следом слово взяла Анна.

– А я тоже занимаюсь Венерой, Венерой – богиней любви! Любовь – второй смысл жизни человека после труда, но, к сожалению, в наши дни любовь бывает осложнена ввиду так называемых венерических заболеваний, которые советская медицина не может пока полностью искоренить, но искоренит обязательно! В 1956 году в связи с всемирной выставкой молодёжи в Москве была зафиксирована серьёзная вспышка сифилиса… – начала свою речь аспирантка Петрова, и говорила потом ещё много, и звонко, с торжественной убеждённостью в правоте и победоносности своего дела. Снова чокнулись, теперь за любовь без болезней. Гулкий молодняк рьяно обсуждал новых друзей, Петра и Анну, хвалил их за преданность избранному делу, за уверенность, и за непоколебимый азарт и энтузиазм. А Петрова и Синельников тем временем подсаживались с каждым новыми хвалебным словцом плотнее друг к другу.

Тут, в самый разгар торжества, нарисовалось на горизонте новое дельце: полненькую девицу, щедро накормившую всю компанию варёными яйцами, уже подвыпившую, надобно было проводить до метро. С подачки Синельникова вызвались Пётр и Анна. Когда Петрова вставала из-за стола со своим природным изяществом в движениях, не изломанным выпитыми напитками, Пётр оглядел её с ног до головы. И на смуглые стройные ноги поглядел, и на узкий стан, и на косточки таза, чуть выступающие из-под тесноватого платья, и на озорную красноту щёк от портвейна и на карие беличьи глазки безо всякого марафета. Анна и Пётр на долю секунды сцепились взглядами, и многое было в синельниковском взгляде: и сила, и убеждённость и какие-то потаённые желания. Анна была малость удивлена, только отвела глаза, стараясь не делать этот жест чересчур жеманным. Поняла она, что вызвался провожать толстушку Пётр не из-за альтруистических соображений, а лишь потому, что хотел он во время прогулки до метро и обратно побыть со своей Анечкой наедине…

Всё сложилось удачно; пухленькая девица, пока до метро дошла, пришла в себя; Анна и Петр спустились ненадолго под землю с нею, но с первым же приехавшим составом поднялись обратно на свет божий.

Весь мир отчего-то предстал перед Петром с потрясающей ясностью. Так, впрочем, всегда у пьяного человека бывает, когда после первой волны опьянения наступает, так сказать, ремиссия или период мнимого благополучия. Казалось, заметен был каждый листик на деревцах, а побелка на их стволах, въевшаяся в кору, образовывала увлекательнейшие узоры. Заметен был каждый окурок под ногами, а кривые киоски казались произведениями искусства. И страшно, очень страшно было ему на Анну посмотреть – чёрт знает, сколько всего можно было в ней увидеть, так ведь можно и голову потерять окончательно. Вот и шёл Пётр букою, насупившись, но внутри себя он был восторжен и чрезвычайно всем доволен, а Анна делала вид, что не замечает поведения своего спутника – многое ему прощала, так как довольна была застольными выступлениями обоих.

В каком-то дворике Пётр совсем глубоко погрузился в самое себя и только его сопение осталось на поверхности кипящего океана действительности. Пётр глядел себе под ноги, и ничего, кроме Аниных туфель и тоненьких щиколоток с рельефно выделявшимся ахилловым сухожилием не видел. Чуткая девушка Аня, конечно, поинтересовалось, что с её другом сталось. Пётр только молча подошёл к Анне, и не успела она подумать что-либо, как он попытался обнять девушку, обнять так, что его большие пальцы оказались на последнем девушкином ребре, а остальные – на талии. Талия, кстати, показалось Петру особенно тонкой. Аспирант Синельников уж было потянулся поцеловать аспирантку Петрову, но зажмурился зачем-то, и губами промахнулся, поцеловал девушку в малость курносый и веснушчатый нос. Анечка покраснела, Петра оттолкнула, и молвила:

– Чего ты, чего? Всё! Тебе не наливаем больше сегодня.

Когда они подходили уже к общежитию, Петра, после того, как он вдумчиво оглядел серую бетонную коробку общежития, осенило. Это ж сколько жизней, всяких судеб вмещают эти убогие комнатёнки! Сколько тут было пирушек, знакомств, встреч. Сколько всего закрутилось, завертелось. А дом-то новый, что уж про старые говорить! Всюду люди, всюду что-то для них начинается… и так мало после них остаётся… Так думал дорогою Пётр.

Петя и Аня поднимались в лифте, возвращаясь к застолью. Душно было на улице, в лифте и подавно душно. Анна затеребила ворот платья так, что показались ключицы, Петру стало от этого некомфортно; Аня, поняв его смущение, поглядела на друга своего, оробев, и теребить платье перестала. Дверь лифта как раз открылась.

Веселье, покуда Петрова с Синельниковым провожали до метро знакомую, поутихло. Врач-скоропомощник ушёл куда-то с подругою своей; две другие девицы тоже ушли вместе, и удивляться тут нечему, их общенье не ограничивалось одной лишь дружбой, ведь настали уже времена свободы, гласности и всего прочего – всякое случалось уже.

На столе оставалась ещё еда, и жалко было её оставлять, но все оставшиеся были сыты. Петины консервы кто-то унёс; водка, чуть тронутая, оставалась про запас. Портвейн ещё был, и все оставшиеся щедро налили по последнему стакану, до краёв. Молодые люди теперь сидели по углам, медленно тянули то, что налито было, неспешно беседуя, только вот общей беседы не получилось – компания развалилась на кучки окончательно и бесповоротно, общим осталось лишь чувство хорошего вечера, молодости и уверенности в себе. Анна, простившая Петра за эксцесс с несостоявшимся поцелуем по дороге в общежитие, теперь никого не стесняясь, держала Петра за руку, и было обоим в новинку так чувствовать друг друга.

– Петя, а Петя, – позвала его Анна. Петя ничего, кроме мушки на её верхней губе не видел и видеть не хотел. Разморило всех, от погоды, от сытной не по студенческим меркам закуси, от выпитого.

– Что?

– Хорошо тебе?

– Да. Спасибо, что пригласила.

Анна перешла на полушёпот, чтобы коллеги не услышали.

– А поможешь мне гитару настроить? Ты ведь умеешь, наверное. Она наверху, в моей комнате.

– Конечно, конечно помогу! – сказал Петя, заводясь, даже со стула приподнялся.

– Тише ты, ты тише, – придержала его Аня.

– Давай только выходить по одному будем, чтобы никто ничего такого не подумал. Я первая, – добавила она ещё.

– Ладно…

– Постой, постой.

– Чего?

– Давай по пятьдесят грамм… Нет, по тридцать, – Анечка мило улыбнулась, показав ровные зубы, и вообще она была в тот момент милейшим созданием, – Я не фанатка этого дела, но сейчас захотелось чего-то. Накапаешь?

– Накапаю.

Смешно, забавно и мило выглядела скромная девушка Анна, хрупкая, утончённая, когда морщилась от употребляемой водки. Минуты, которые Петрова и Синельников потратили на перемещение в Анину комнату этажом выше, тянулись, знамо дело, нестерпимо долго, но Пётр сам не помнил, как добрался. Комнатка у Анны была маленькой и узкой, на две персоны, так положено было аспирантам, студенты селились по четверо.

– А соседка моя уехала на конференцию выступать, её нет… Вот она счастливая! В Прибалтике сейчас, уже почти заграница там! – сказала Аня, забыв подумать, что это она счастливая ввиду того, что соседка уехала.

Аня прытко вскочила на кровать босыми ногами и потянулась за висевшей на стене шестистрункой, изящно изогнувшись. Туго натянулось из-за этого платье, ямочки под худыми коленками обрисовались чётче. Держа гитару за гриф, Аня протянула её своему гостю. Пётр сразу принялся за дело, щипал струны, деловито покручивал колки. Инструмент был стареньким, видавшим виды, не сразу получилось его настроить, но Синельников всё же справился.

– Ты играешь? – спросил он.

– Только учусь. Ты споёшь мне что-нибудь?

– Я не умею играть на гитаре, – рассмеялся Пётр.

– А как же ты настроил?

– Я на фортепиано играю, и знаю, где какие ноты на гитаре, вот и настроил на слух.

– У тебя есть пианино?

– Дома стоит. Хочешь, покажу?

– Это приглашение звучит полуприлично, пианино стоит у него дома, видите ли! – посмеялась Анна и прикрыла рот ладошкой. Гитару отставили в сторону, Пётр приобнял Анну, снова за почки, и ещё с полминуты провели они в тишине и нерешительности, пока молодой человек не заглянул своей подруге в лицо.

– Почему ты так смотришь? – спросила Анечка.

– Как так?

– Так.

Согласно принятым у молодых людей условностям, это объяснение было вполне достаточным. Неожиданный напал на них интим. Их лица сблизились. Язычок у девушки был шустрый, целовалась она неглубоко, быстро и суетливо – словно боялась, что Петю у него отнимут, что злая комендантша с перового этажа Петю прогонит. Синельников не трогал девушку, только целовал; сидел он ссутулившись, весь напряжённый, и только небольшая передышка помогла ему расслабиться и выдохнуть, чтобы сесть прямо и обнять подругу, да ещё и обнять с такой силой и крепостью, словно они навсегда прощаются. Девушка не могла после такого прилива чувств не сыграть на эмоциях: вырвавшись из Петиных объятий, Анна поправила задравшееся платье, а затем с напускным спокойствием и безразличием ко всему принялась показывать Петру свою книжную коллекцию, конспекты лекций по венерологии, и прочее и прочее. Синельников как настоящий gentlemen терпел всё это и даже поддерживал разговор, вернее сказать, пытался поддерживать. Тем временем за окном уже незаметно стемнело, но молодые люди, подстёгнутые выпитым и увлечённые друг другом, не замечали этого. Влечение, охватившее Петра, давало о себе знать. Когда ему надоело слушать подругу, он попросту прижал её к видавшему виды плакату «Входные ворота сифилитической инфекции», который был утащен из мединститута и висел на двери для наглядности. Анечка в этот раз решила обидеться для виду, жеманно разыгрывая из себя недотрогу. Переведя дух, и прекратив молчать после минутной театральной тишины наигранной обиды, аспирантка Петрова принялась в красках рассказывать о проделанной ею научной работе. Петя терпел, тем временем совсем стемнело, и, казалось, девушка специально тянет время до той поры, когда двери общежития закроются на ночь.

Да, не ожидала аспирантка Петрова такой прыти и такой силы от скромного аспиранта Синельникова, который, казалось, ни о чём, кроме своей Венеры и своих датчиков для спутников не думает. Решила она всё же сдаться, портвейн, наверное, помог. Когда Пётр в очередной, в третий раз притянул девушку к себе, и уже искал судорожными движениями застёжку платья, последовали Анины слова, похожие на приговор и вселяющие в Петра печаль-тоску и безнадёжность:

– Оставь, отойди…

А вслед за ними ошалевший Пётр услышал от Анны другое, спасительное, торжественное:

– Пусти, я сама сниму…

Пружинисто и упруго потянулась Анна выключить верхний свет. В наступившей темноте слышно было лишь как шуршит одежда. Пётр тоже времени зря не терял. Его одежда тоже шуршала. И только страшно было ему подойти к Аниной кроватке, когда всё уже, собственно говоря, было решено… Неясно было, сколько времени промаялся бы Пётр в нерешительности, кабы Анна не позвала его.

Анна удивлялась самой себе: как же так вышло, что взяла и сошлась с молодым человеком вот так просто, вот так быстро? Ведь Анечка считала себя скромной и чистой девушкой; сверстницы почитали её за последний оплот морали в студенческой среде; притом как будущий венеролог она постоянно думала о социальных факторах заболеваний и о последствиях распутности молодёжи. Интерес, а вместе с ним и удовольствие, преодолевающие страхи, заставляли её искать ответы на поставленный вопрос о моральном праве на связь. Но влечение охватило её так сильно, что вопросы сами собой терялись в голове девушки ещё до появления хоть каких-либо ответов…

Пётр, с мужской прямолинейностью в минуты всплесков чувств и гормонов, рефлексировать и не пытался: сначала делал, а затем уж думал. И, что ж, это было нормально для молодого человека его возраста, у которого давненько не было близости. Пётр только всё переживал, что Анна такая хрупкая; хоть и с мускулом, но всё же хрупкая; он сильно боялся сделать что-то не так, боялся сделать ей больно.

Что же было общего в их головах в тот момент? Лишь одна единственная мысль: «и у меня, и у меня может быть так, как и у всех».

Хотя у Анны уже был мужчина, некто Виктор, да давно был, как говорится, давно и неправда, вспоминать его ей не хотелось. Случилось между ними всё в тот миг, когда горел Чернобыль… Кроме девичьего безрассудного любопытства ею в тот памятный вечер, ещё в ранние студенческие времена, ничего не управляло. Потом закрутилась учёба, социальная активность, научная студенческая деятельность – всё это было для Анны главным стимулом в жизни, и всё это замещало ей личную жизнь. Только вот таинственные и частые звуки, которыми наполнялось по ночам студенческое общежитие, перешёптывания подруг и их откровенное хвастовство порою не давали ей покоя, и тревожная Анна всё переживала о некоей своей ущемлённости в правах по сравнению со сверстницами, а в минуты особенно тягостных раздумий даже общественные заслуги переставали быть для неё паллиативом…

– Я скоро, скоро, скоро… – в исступлении заговорил Пётр.

– Не в меня, не в меня, не в меня, – с не меньшим исступлением вторила ему Анна.

Рука Анны, свободная от Петиной спины, потянулась куда-то в темноту, там и повисла, всё случилось и без помощи её смуглого кулачка. Анна лишь ненадолго оторвалась от своего спутника вечера, отправившись за полотенчиком вытереться; в темноте особенности её наготы не были различимы, а образ в целом оставался лишь абрисом, так что Петру ещё многое предстояло угадать. Некоторое время они оставались ещё в тесноте на Анечкином диванчике, покуда Пётр, в чём мать родила, совершенно угорелый, не подскочил к окошку, за которым был крохотный, разве что цветы на нём сажать, балкончик.

– Аня, смотри, смотри, вот она! Самая низкая на горизонте, но самая яркая, самая белая звезда! Это Венера!

Анна подорвалась снимать Петра с балкона.

– Дурак, вдруг тебя увидят сейчас! Отойди немедленно от окна.

– Да кто ж меня увидит, ночь ведь!

– А мало ли! А вдруг комендантша?

– Дурочка, ну как же меня увидят?

– Сам дурачок. Иди лучше сюда.

Послушный Пётр вернулся к Анне в кроватку. Проснувшись спустя несколько часов, он, при свете утренней звезды, когда уже светало, изучал, довольный и счастливый, то, что позволяло ему изучать одеяло, прикрывшее остальные прелести. Анна проснулась от горячего взора, внимательного изучающего её, с комичной ужимкой лениво приоткрыла один лишь глаз, левый, и настороженно поглядела на своего любовника. «Давай спать. Не смотри так на меня. Не могу спать, когда на меня так смотрят», сказала она, или даже только подумала сказать, покуда не провалилась снова в сон. И, наверное, как-то хорошо и отчуждённо спокойно им было оставаться вместе в ту ночь, не смотря на все тревоги, кои всегда новой связи сопутствуют.

А на утро Пётр Синельников, прилежный аспирант, бежал, на ходу застёгивая рубашку, по коридору измайловского общежития, а вслед за ним пыталась его догнать злая комендантша первого этажа, полная, нелепая, в сизой косынке, угрожающе размахивающая шваброй…

Знамо дело, что в закваску достаточно дрожжей всыпали, чтоб забродило…

Начались между Петром и Анной долгие диалоги за мороженым, было в этих диалогах познавание друг друга, а познавание было как бы попыткой оправданья за случившуюся между молодыми людьми связь.

– Петя, а кто твои родители?

– Такие же, как и я, инженеры. Но по другой части. Большие романтики и любители своего дела. Только и хотят, что что-то строить для других, для всех. И мне это чувство передали.

– И где вы только такие взялись всей семьёй? Я уж думала таких людей и нет больше. Все просто больше уюта и сытости хотят, а вы…

– Разве есть в этом что-то удивительное?

– Для меня – да. Я привыкла жить среди других людей.

– В какую сторону – других, Анна?

– Таких вот… которые живут, и не задумываются. Ты ведь таких людей осуждать не станешь?

– Аня, конечно нет. Каждый живёт свою жизнь.

– А твои родители… Они сейчас где?

– В Новосибирске. Там и работают, при Академгородке.

– И ты тоже из Новосибирска?

– Я – нет. Я в Москве родился и вырос, как и родители. Они уехали, когда мне восемнадцать было. В армию я не пошёл – учился тогда в институте, а при нашей специальности – броня положена.

– Я тоже с восемнадцати лет одна живу. В общежитии.

– А родом откуда? Анечка, так странно, что мы только сейчас это всё друг о друге узнаём.

– Ничего странного. Я из Иванова.

– Город невест?

– И текстиля.

– Твои замечательные платьишка, которые в Москве не сыщешь и по очень большому блату, оттуда?

Анна заулыбалась, подогретая комплиментом.

– Да. Тётя моя мне шьёт за просто так. Она – швея очень хорошего разряда.

– А мама у тебя кто?

– Мама – медсестра.

– Мама – медсестра, и ты – врач. Это у вас потомственное? Это она тебе любовь и стремление помогать людям привила?

– Я не задумывалась об этом, Петя. Мама и тётка хотели, чтобы я пошла учиться на такую специальность, которая обеспечила бы потом приличный заработок. А я хотела именно людей лечить, чтобы люди не болели. Пошла на врача. Мама и тётка были рады – врачи хорошо получают. Пока что.

– Врачам и надо платить хорошо.

– Получают-то хорошо, да вот достать что-либо трудно.

– Да, Анечка, такие дни сейчас. Я не переживаю особенно по этому поводу.

– И зря не переживаешь. Мужчина должен быть добытчиком.

– Наверное… Аня, а папа у тебя кто?

Аня насупилась, ссутулилась, даже стала в расстройстве своём на мгновенье совершенно некрасивой, как показалось Петру. Потом вернулась в своё обыденное состоянье и продолжила.

– А папы у меня нет теперь.

– Аня, прости, я не хотел…

– Да, Петя, ничего, три года прошло, как его нет, я успокоилась.

– А что с ним случилось?

– Помнишь тот пароход?

– «Адмирал Нахимов»?

Анна сдавленно кивнула.

– Да, «Адмирал Нахимов». Папа в каком-то ведомстве служил, точно не знаю. Он этот пароход и охранял. Погиб при исполнении служебных…

– Прости, что расстроил тебя. Я же не знал ничего.

– Петя, не стоит! Я не расстроилась сейчас.

Та эпоха отмечена была, что родимым пятном на самом видном месте, страшными катастрофами и авариями, от Чернобыля до тех, о которых нам никогда не расскажут, включая самую страшную аварию – аварию перелома национального характера… Эти чрезвычайные происшествия были подобны комете тысяча восемьсот одиннадцатого года: предвещали они грядущий распад и разлом в государстве, обществе, и, что тяжелее всего и что никак не исправить: распад и разлом в душах. Казалось тогда, что и звёзды потускнели: звёзды на башнях и погонах поугасли, звёзды в небе поблекли, даже созвездья поменяли свои очертания. Ничто не оставалось прежним. Низкая звезда Венера продолжала светить людям, но свет её пробуждал уже совсем другую любовь…

– Моя мама почти сразу другого нашла. Он – строитель, теперь свой кооператив открывает. Надо же ей как-то было выживать…

– Ты считаешь, это хорошо? – спросил Петр без осуждения.

– Конечно хорошо. Жить-то хочется. Жить надо хорошо, жить надо сытно…

– А с отчимом поладила?

– Конечно поладила. Чего ж не поладить-то? Я уже взрослая.

– Всё равно ты ещё девочка.

– Девочка?

– Да. Самая хорошая!..

Двойным вырисовывался Анин портрет. Пётр, ей в противовес, был пускай что и простоват на вид, но отнюдь не простоват на самом деле: сказывалось столичное происхождение, манеры и интеллектуальность. Анна, утончённая и нежная, всё же носила в себе провинциальное зёрнышко, которое, конечно, давало свои ростки и угадывалось по смуглости, кареглазости и мускулистости худосочной фигурки. Видимо, двойственность её портрета объяснялась смешением в ней ивановской породы с южнорусской кровью, и смешение это дало результат и во внешнем облике, и в характере девушки…