Текст книги "Венера – низкая звезда"

Вдали раздался тревожный гудок и перестук колёс пронёсся долгим эхом.

– Смотри! Кажется, мы тот самый товарняк догнали! – сказал шофёр.

Врач не успел ничего ответить: где-то вдали что-то страшно, с гулом, взорвалось и полыхнуло. Ударной волной машину скорой помощи отбросило в сторону и перевернуло. Роженица пронзительно закричала.

С трудом доктор приподнялся в упавшей набок машине. Кровь заливала ему лицо, наверное, он рассёк бровь. Голова сильно кружилась – было возможно сотрясение мозга. Никто из троих человек, бывших в машине, никак не мог понять, что именно случилось.

Водитель стонал. Кабину сильно смяло и его, вестимо, серьёзно поранило. Женщина кричала. У неё отошли воды, роды начинались.

– Что случилось? Что случилось? Мамочки! Война! Нас бомбят! – запричитала в истерике роженица.

Доктор, казалось, ничего не слышал. Будто бы в забытьи, он решал кому помочь в первую очередь: себе, роженице или водителю. Начал с себя: бинтом оттёр с лица заливавшую глаза кровь.

– Что вы стоите? Помогите мне! – вопрошала роженица, но врач её, казалось, не слышал. Знал, что женский организм сильнее мужского, что она и сама со всем совладает. Справившись кое-как с рассеченной бровью, он пролез к окошку кабины и спросил водителя:

– Семён! Как ты?

– Да ногу, кажется, сломал…

– Ничего, жить будешь! Выехать сможем?

– Точно нет.

Женщина всё это время, крича от боли, звала доктора. Наконец, он и ей уделил внимание. Родовая деятельность продолжалась; уже прорезалась головка. Дело оставалось за малым. Доктор оказал необходимое акушерское пособие.

Пронёсся над ночной степью, кое-где схваченной ужасом и огнём после взрыва, первый крик ребёнка. Человек родился. Родился будто бы смертям назло в ту ночь, когда многие погибли.

– Я отнесу ребёнка в город, а за вами выедет скорая, – обратился врач к матери.

– Нет!

– Дайте мне вашего ребёнка, всё с ним будет хорошо.

– Нет!

– Так будет безопаснее.

Долгими уговорами врач всё же забрал младенца. Перерезав и обработав пуповину, и, перебравшись в кабину, вколов водителю обезболивающее, врач зашагал по пескам на огни, прижимая к груди ребёнка, укутанного в белый халат. Долгий предстоял им путь. Лишь добравшись до ближайшего полустанка – с выбитыми стёклами и снесёнными ударной волной крышами – доктор узнал, что войны нет, рванул лишь поезд, гружённый чем-то взрывоопасным…

…Причины Арзамасской железнодорожной катастрофы, унёсшей жизни девяносто одного человека до сих пор остаются до конца не разъяснёнными; среди прочих, активно обсуждается и теория, что взрыв этот был спланированной диверсией с целью нагнетания нестабильности в советском государстве, и без того беспокойном…

***

…Анна Петрова и Михаил Сапин стояли, взявшись за руки, на кухне у Михаила. Петрова теперь стала Сапиной; свадьбу они сыграли скромно и тихо с товарищами по работе Михаила Романовича; Анна носила от Михаила ребёнка. У них завязался неспешный разговор об их будущем потомке.

– У нас мальчик или девочка? Так интересно, так тревожно, – сказала Анна.

– Пока рано ещё судить, родная моя. Но я почему-то думаю… Мне почему-то кажется, что у нас мальчик.

– Как бы мы назвали его?

– Мне вот имя Иван нравится. Простое, русское. Как и моё, и твоё.

– Мне тоже! Он же Иваном Михайловичем будет!

– А Иван Михайлович это кто?

– Иван Михайлович Сеченов, величайший русский физиолог!

– Это как академик Павлов, что ли?

– Вроде того, только ещё раньше.

– Хорошее сочетание!

– А вдруг девочка?

– Главное, чтобы мы её Аварией не назвали, а то все будут говорить: Авария – дочь мента!

– Да ну тебя, дурачок! – на долю секунду обиделась Анна, но о никакой настоящей обиде не могло идти и речи…

…Пётр Синельников и Софья Берц стояли полуообнявшись в гостиной комнате Софьиной квартиры, куда они поселились жить. Софья, теперь уж ставшая Синельниковой, была на двадцатой неделе беременности; было уже заметно, что она носит ребёнка. Они с Петром недавно поженились в Новосибирске, покуда были у родителей Петра в гостях.

– Интересно, когда мы успели… – с робостью спросил Пётр.

– Я не знаю, Петенька, быть может, в поезде. Ещё проводника воспитаем! Или проводницу! – по-доброму улыбнулась Софья.

– У нас интеллигентный, как и мы, ребёнок будет. И профессия у него будет соответственная. А я думаю, что тогда, в Абхазии, у моря… Помнишь?

– Конечно помню, мой родной.

– Как ты думаешь, кто у нас будет? Мальчик или девочка? – ласково спросил Пётр.

– Петенька, рано ещё судить! Пока не известно.

– А если будет мальчик, то как бы мы его назвали?

Софья была в весёлом расположении духа, она рассмеялась.

– А давай Айтаром назовём, в честь того абхаза, что нам вино и сыр носил? – предложила она. Пётр тоже рассмеялся, хотя шутка была не самая удачная; впрочем, беременной супруге можно было простить и не такое.

– Айтар Петрович Синельников, – сквозь смех произнёс Пётр, – не очень-то хорошо звучит!

– Согласна…

– А если будет девочка?

– Могли бы Мариной назвать, если всё случилось… если всё и в самом деле тогда, у моря, случилось…

– Марина – значит «морская». Хорошее имя, мне нравится!

***

Где-то на космической орбите, обороняясь от лазеров СОИ, завис космический корабль империи зла с красной звездой на солнечной батарее. Пассажиры корабля были недовольны своим экипажем: им привили с детства мысль, что они будут стремиться дальше и дальше, постигая космические глубины, а вместо этого они зависли на орбите Земли и, более того, неуклонно приближались к атмосфере, медленно падая. Падение это грозило тем, что корабль мог сгореть в плотных слоях атмосферы.

Пассажиры, раздосадованные своим положеньем, решились взломать дверь кабины пилотов и рассчитаться с экипажем. Они хотели новых маршрутов полёта и, вообще, желали всего нового в своих жизнях; они были поминутно недовольны всем тем, что они имели здесь и сейчас.

Протест пассажиров протекал под предводительством двух противоборствующих персонажей: лоботомированного идиота, который вечно держал в своей руке бутылку минералки, а на лбу его краснел огромный след от операции на мозге, и алкоголика-вырожденца. Примечательно, что их обоих в своё время изгнали из состава экипажа: перового за профнепригодность, а второго за то, что в пьяном угаре пытался покончить с собой с помощью маникюрных ножниц и ещё за то, что однажды он свалился пьяный с капитанского мостика.

Когда дверь пилотской кабины пала, пассажиры космического корабля замерли в исступленьи. Вместо экипажа корабля застали они дряхлеющих беспомощных стариков. Первый пилот, капитан воздушного судна, давно скончался; его тело даже не вынесли, напротив, его поместили в особого рода саркофаг, выставив на обозренье всем остальным членам экипажа его забальзамированный труп; перед штурвалом поставили бюст в кепке, а по всем приборным панелям развесили портреты. Второй пилот сидел у своего штурвала, но занят он был скорее своей трубкой в высохшей согнутой руке. Он всё звал своего помощника, чтобы тот изменил маршрут полёта, но его не было рядом; вестимо, его вообще не существовало; второго пилота предали. Начальник оборонных систем космического корабля, давно выживший из ума, застыл у лафета космической пушки, прилаживая к её затвору какой-то объект, походивший на початок кукурузы. Старший инженер, сражённый старческим слабоумием, нажимал постоянно на какую-то кнопочку на пульте, отчего загоралась и гасла красная лампочка; инженер радовался огоньку лампочки на пульте, улыбался, причмокивая плохо подогнанной вставной челюстью, и снова зажигал лампочку – на большее он уже не был способен. Штурмана парализовало, и он, подключённый к системе искусственной вентиляции лёгких, лежал под контролем бортового врача подле своего навигационного пульта, изредка проговаривая как бы в бреду, что, дескать, нам неизвестна страна, в которой мы живём.

Пассажиры под воздействием вечно спорящих между собой и грызущихся за власть идиота и алкоголика быстренько прогнали стариков из кабины экипажа, и заняли их места за пультами управления. Они не знали, что летят вслепую в своих креслах. Чем закончился их полёт? Они лишь ускорили падение; вскоре корабль империи зла распался в плотных слоях земной атмосферы…

***

Вот и настал он – девяносто первый год. Куранты отзвенели; шампанское изошло пузырьками; народ в полупьяном состояньи, отчаявшийся от перемен, которых когда-то так горячо возжелали их сердца, перестал уж думать о том, что же будет с родиной. И с ними. По телевидению выступила горбачёвская голова с заплаткою – в последний раз пребывала она в своей трагикомичной роли. На следующий новый год поздравлял народ юморист, чёрт подери, сатирик, – словно подчёркивая всё нехорошее, что ещё предстояло вынести русскому народу.

Пётр Синельников вышел на кухню покурить и тут как раз раздался телефонный звонок.

– Синельников слушает, – ответил Пётр.

– Петя, хороший мой, здравствуй! Это Аня.

– Аня?

Пётр рукой, прямо как Шеленберг в небезызвестном сериале, прикрыл трубку и оглянулся. Софья, его жена, была в комнате с гостями и ребёнком и посему разговора слышать не могла.

– С новым годом тебя, Аня! Так неожиданно…

– И тебя с праздником…

Пётр почувствовал мурашки на своём затылке. Его охватило то чувство иллюзорности всего происходящего, которое всякий раз бывает, когда случайно сталкиваются спустя годы молчанья бывшие любовники после расставанья, каким бы мучительным оно ни было, – и снова радостно и приятно им от существованья друг друга, хоть и знают обе стороны прекрасно о том, что снова сойтись им заказано.

– Мы так давно не слышали друг друга…

– Да…

– Я так рад приветствовать тебя, Аня. Как ты узнала этот номер, я же переехал?

– И я тебе рада! Через подруг узнала, совершенно случайно.

– Что же ты теперь знаешь обо мне, хотя бы через подруг? – спросил Пётр. Ему, вестимо, не терпелось похвалиться, что у него теперь семья, что у него родилась дочка.

– Да ничего не знаю. Ты как там? Жив, здоров?

Пётр вдруг почувствовал себя эгоистом – не стоило ему начинать говорить о себе. Он тотчас же решил исправиться.

– Жив, здоров, да и не важно это. Скажи мне лучше, как ты там… моя хорошая… Ты счастлива?

– Да, я счастлива, счастлива!

– Я рад за тебя! – ответил ей Пётр, ответил притом совершенно искренне, хоть и кольнула его нездоровая мыслишка, что Анна-де счастлива теперь с каким-то другим мужчиной, не с Петром.

– Знаешь, Петя, а у меня сын в этом году родился… Богатырь! Четыре восемьсот весил.

– Анечка, это так здорово! Я счастлив за тебя… и за твоего богатыря! Уверен, у тебя замечательный парень будет. А как назвали?

– Иваном. Иван Михайлович он – как физиолог Сеченов.

Когда прозвучало имя младенца, Петру было радостно и приятно, но как только прозвучало и отчество, он на миг поник – в отчестве таилось упоминанье о другом мужчине.

– Значит, ты больше не Петрова, Аня?

– Нет, я теперь Сапина, Анна Сапина. Уверена лишь в том, что ты по-прежнему Синельников, – посмеялась Анна. Оба участника телефонного диалога улыбнулись. Пётр решил всё же доложиться и о своих подвигах.

– А у меня, Анечка, теперь есть дочка. Мариной зовут. Крошка такая, всего лишь три девятьсот весила, когда родилась.

– Правда, Петя?

– Правда.

– Это так мило… Так мило и хорошо, что у нас уже дети…

– Да…

Пора уж было после очередных поздравлений по случаю появленья потомства вешать трубки, но Пётр напоследок решил сказать кое-что особенное, почувствовав в себе теплоту к своей бывшей любовнице и к её ребёнку:

– Я любил тебя, Аня.

– И я тебя…

– Впрочем, не в этом дело… Знаешь, времена теперь тяжёлые… Ты береги себя, Аня, слышишь? И ребёнка своего береги.

Анна была растрогана, как и её телефонный собеседник. Она пожелала Петру всего самого лучшего. Раздались после её слов прощальные гудки.

Пётр из кухни, где стоял телефон, вышел в комнату. У богатого стола, достать продукты для которого было приключеньем, стояла Петина жена Софья, она держала на руках маленькую полугодовалую Марину Синельникову. Пётр поцеловал жену и покачал перед носиком дочери пальцем. Синельниковы-старшие оба сидели на диванчике, отец Петра обнимал гитару, готовясь спеть свои любимые застольные песни. Родители Софьи сидели во главе стола, взявшись за руки. Все заулыбались, все были счастливы. Пузырьки шампанского как маленькие золотые рыбки катились мерно вдоль хрустальных стен своих продолговатых аквариумов.

Вот и настал он, девяносто первый год. Время было и в самом деле непростое. Заводить в ту пору ребёнка, вестимо, было рисковым предприятьем. Вопреки всему, Софья и Пётр Синельниковы, Анна и Михаил Сапины решились на многое. Знали, что выдюжат. Знали, что смогут детей на ноги поставить. И были, превозмогая сложности эпохи и недомогания общества, счастливы.

Оно ведь и в самом деле так: хорошая, крепкая семья – это здоровая ячейка общества, она подобна постижению космоса, а все проблемы общества – потребление и разнузданный блуд – как венерическая болезнь, от которой увядает не только лоск кожи, но и блеск души и лик совести.

– Тише, тише, – сказала Софья Синельникова, улыбаясь, – Мариночка заснула.

6. ВОЗВРАЩЕНИЕ ВЕНЕРЫ

Снова четырнадцатый год.

Вопрос: Что произошло с Мариной после того, как она покинула аэропорт с незнакомцем?

Ответ: Мало чего приятного.

Всю дорогу из аэропорта Ростова на Дону Марина думала о том, что же с её причёской сталось. Наверное, страшно растрепалась. Подумала бы она лучше о своей безопасности! Но нет. Разум был затуманен; Марина плохо соображала, что с ней происходит. Дорогою, которая была нестерпимо долгой, девушка несколько раз проваливалась в нездоровый пьяный быстротечный сон.

Незнакомец привёз Марину в какой-то коттеджный посёлок, к своему дому. Ворота при въезде были с дистанционным, от пульта, управлением. У ворот дежурил вмёрзший в синий иней охранник.

«Вот мне и не вырваться теперь», обречённо подумала Марина. Страх пробежался по пьяному телу. В голове отчаянно загудела тревога. Девушка, кажется, стала догадываться, что сейчас с ней совершат.

Ноги Марину плохо слушались. Не дойдя полшага и ещё полшага до крыльца трёхэтажного коттеджа, она упала в снег. Вежливо, но с нездоровой силой в жестах, незнакомец втащил Марину в дом.

Убранство было богатым. Афродиты и Саломеи, фаянс и фарфор, ковры и шкуры, репродукция картины Тициана «Тарквиний и Лукреция»: сцена, предстоящая изнасилованию. Марина увидела своё отражение в зеркале. Что же с её причёской сталось? Наверное, страшно растрепалась. Девушка сидела на диване в просторной комнате, заставленной бутафорским антиквариатом. Незнакомец куда-то вышел. У Марины было полминуты, чтобы попытаться сбежать, но она не могла и подумать встать.

Незнакомец вернулся с бутылкою виски. Он уселся на диван рядом с Мариной. Откупорил, выпил, крякнул. Мужская рука легла на девичью коленку, полежала там с полминуты и потянулась выше, к бедру. Девушка поёжилась, попыталась отсесть, но тщетно: молодой человек только придвинулся к ней ближе.

– На, выпей! – сказал незнакомец.

– Нет, мне хватит уже…

– Пей, я сказал!

Молодой человек схватил Марину за подбородок, свободной рукой схватив её больно за волосы, и влил виски девушке в горло. Алкоголь обжигал слизистую и просился обратно. Незнакомец ещё раз дёрнул Марину за волосы.

«Бедная моя причёсочка… Что же с моей причёской сталось? Наверное, страшно растрепалась…», думала зачем-то Марина, в подпитии почти не чувствуя боли. Мужские руки полезли под обрез платья и на грудь. Девушка выгнулась, чтобы вырваться, но её снова дёрнули за волосы; голова закружилась, вырваться не было сил. Марина почувствовала на губах губы, злой язык и злые зубы, чужие дёсны, чужие слюни. А вслед затем щекой почувствовала удар кистью. Девушка заплакала.

– Хватит ныть… Что, не знала, что ли, что будет? Хватит ныть! Что, не знала, что ли? – повторял как заведённый незнакомец, будто бы сам себя успокаивая этими словами, попутно изучая грубыми движеньями кистей изгибы девичьего тела.

– Что ж ты, Марина, не узнаешь меня, – неожиданно сказал молодой человек, а Марина не поняла, действительно ли он сказал это, или это ей только послышалось. Платье полетело на пол, на медвежью шкуру. Марина себя представила со стороны: тёплые, плотные колготы, натянутые до пупка, из-под них просвечивает белое бельё, а выше уже лишь только бюстгальтер; одна бретелька слетела с плеча, вторая ещё держалась. Марина руками стыдливо прикрывала грудь. Жалкое зрелище! Девушке стало себя нестерпимо жаль, она заплакала с новой силой; потекли слёзы, а вслед за ними тушь чёрным селевым потоком как при оползне; слёзы слепили ресницы, вся комната теперь представлялась будто бы в калейдоскопе, и не видно было отчётливо, как незнакомец раздевается.

Марина дёрнулась, чтоб вырваться, в последний раз предприняла попытку к бегству, впрочем, тщетную: её снова затаскали за волосы.

– А, а! Мамочка! Причёсочка! Бедная моя причёсочка… Что же с моей причёской сталось? Мама-аа! – повторилась Марина.

– Хватит ныть… Что, не знала, что ли, что будет? Хватит ныть! Что, не знала, что ли? Так и должно быть так, так и должно быть, – повторился незнакомец.

Сначала Марине было стыдно. Она предстала обнажённой перед совершенно незнакомым ей человеком, притом не по своей воле пришлось ей раздеться. Потом Марине стало страшно. Она не знала, сколько времени продлится эта экзекуция. После того, как незнакомец перевернул Марину на живот и был теперь над ней, а девушка уткнулась лицом в диванную подушку, ей стало приятно, и это удовольствие было и постыдным и страшным.

Марина вспоминала, как ей бывало больно в детстве: когда ей выбили два молочных зуба бутылкой минералки, когда она свезла локоть, свалившись с дерева, когда она врезалась в столб на велосипеде или подавилась пуговицей. Больно было и в юности, когда её первый мужчина по неопытности обоих партнёров причинял Марине неприятные ощущения – навалившись или наступив на неё, или нечаянно дёрнув за волосы; страшнее этих ощущений была фрустрация от расставанья с Виктором. Больно ей делал Иван, когда они пробовали в сексе новое и когда с ней приключилась трубная беременность; боль она причинила и Ивану, изменяя ему и оставив его одного. Алёша хоть и был его аккуратнее, тоже порою нечаянно ушибал или задевал Марину в минуты близости… И хоть для вида она обижалась, как тогда, у Алексея на даче в ванной, когда девушка стукнулась подбородком о стиральную машинку, ей на самом деле хотелось чтобы таких ушибов или столкновений было больше.

Марина вспоминала боль в свой жизни и боль в ней множилась; воспоминания закручивались в тугой, тяжкий узел, душивший шею; неприятные ощущения нарастали, вставая комом в горле; и было девушке всё это странным образом приятно. Это удовольствие – паскудное, постыдное, постылое, – переполняло Маринку. Ей хотелось, действительно хотелось, чтобы с ней поступили плохо, чтобы ей сделали больно. Ничего подобного она не испытывала раньше – в жизни её были только первые робкие звоночки мазохизма; теперь же её порок предстал перед нею в полный рост.

Так вот и появился в жизни Марины четвертый мужчина – насильник. Он с силой дёрнул девушку за волосы и уронил на пол… Вот всё и закончилось… Семени было много. Семя оказалось на скулах, лбу, и в волосах были липкие, терпко пахнущие пятна. «Бедная моя причёсочка… Что же с моей причёской сталось? Наверное, страшно растрепалась…», думала зачем-то Марина, словно ей больше не о чем было думать.

Позднее, немножечко придя в себя, девушка стояла под струями душа, отмываясь от всей этой грязи. Марина заглянула в самое себя… и ничего там не нашла. Решительно ничего.

Что значила эта Маринкина традиция вечно всё «спускать на тормозах», никогда не принимать решения, постоянно идти на поводу у событий? Типичное поведение для лиц, больных потребительством. Стяжатели, потеряв стержень жизни, идут лишь от осуществленья очередной прихоти к другой, не имея цели. Что значил этот Маринкин мазохизм? Потребление, в самом деле, похоже не только на венерическую болезнь, но и на удовлетворенье от униженья. Потребление, взыгравшееся в современном обществе, – действительно мазохистское чувство: оно заставляет человека поминутно страдать, делая его несвободным, делая его рабом собственных прихотей.

Марина подремала немного, но незнакомцу хотелось большего, и экзекуция повторилась ещё несколько раз, и в каждый новый подход Марина чувствовала себя ещё грязнее и ей это непостижимым образом нравилось. Наконец и незнакомец отправился спать. Марина подремала ещё немного на диванчике, но спустя несколько часов насильник разбудил её, затолкал снова в душ и объявил, что скоро отвезёт её в аэропорт. Долгая ночь подошла к концу. Когда молодые люди уже оделись и собирались выходить, неожиданно незнакомец больно выкрутил Марине руку и заговорил ей прямо в ухо.

– Скажи, что ты – сучка.

– Я – сучка, – гримасничая от боли в руке сказала девушка, но незнакомец, недовольный ответом, выкрутил ей руку ещё сильнее.

– Нет, не так! Правильно скажи!

– Я – твоя сучка.

– Да, так правильно, так меня устраивает, – осклабился незнакомец и оттолкнул от себя девушку.

– А теперь улыбнись.

Марина двумя пальцами как Бастер Китон раздвинула губы, предав им подобие улыбки. Встреча на том была окончена. Предстояла долгая дорога в аэропорт, а затем – ожидание встречи с мужем Алёшенькой…

…Марина ведь и в самом деле могла совершенно, раз и навсегда, пропасть… Ну и что с того? Мариной больше – Мариной меньше. Государство бы не обеднело. Незаменимых людей, как известно, у нас нет. Таков парадокс нашего века: не смотря на всеобщий индивидуализм, необоримый инфантилизм и поголовный эгоизм, трудно найти двух людей, действительно непохожих друг на друга…

Вопрос: Что в это время происходило в Москве?

Ответ: В Москве творилось многое и странное.

Девчонки, в детстве посшибавшие столбы на хлипких самокатах, теперь на скоростных машинах врезались все в автобусы, в отбойники вдоль шумных, пыльных автострад.

Девчонки-школьницы в парадных за монетку раздевались, а их родители тем временем сидели на своих работах, флирт на стороне затеяв, трудов чураясь.

Завозные азиаты водили по московским улочкам кривым барашков, чтоб выпустить на радость москвичам барание кишки в ознаменованье праздника святого.

Аборигены гор в авто роскошных везли девчонок белокурых на поругание к себе в особняки крутые.

В кагале обсуждались шумно планы по постройке бесплатных абортариев для русских.

Сонмы бездельников, свобод желая, денег, покидали «спасо-хаус» и шли фальсифицировать протест о выборах фальшивых.

Под радужными флагами союзы геев, лесбиянок, шли на проспекты, общественность нацелив на дуэль, мечтая о попрании свобод, чтоб было им о чём трезвонить, хотя их никогда никто не трогал.

А толпы русских патриотов бежали с битами на рынки, страну от иммигрантов защищая, существуя на деньги из кагала.

Парнишки в шарфиках на букву «С», достав кастеты, ловили в подворотнях молодцов в шарфах на букву «Д» с ножами; готовы были обе группы пролить во имя спорта кровь.

Иммигрантки с Украины стояли, прозябая, вдоль гулкой Лениградки, ожидая, что каждый новый встречный с пачкою купюр хрустящих их вызволит из плена сутенёров.

На Красной Площади, назвавшись группой, выступали патлатые немытые певцы, терзая струны, хрипло завывая, а толпа, податлива, нетрезва, кидала на брусчатку жестянки из-под пива.

А в модной галерее, в ванне из фекалий, художник-гений объявлял аборт системе, протестуя против вертикали власти, съедая ложкой наполненье ванной, снова протестуя под ликование студентов в одёжках модных.

Последние поэты скитались по загаженным подъездам в ломке и ознобе, проживая жизнь от варки эфедрина в сорных кухнях до петли презренной.

По телевизору программы вещали о полиции и трупах, а в промежутках между этим просили сохранять рассудок и мысль эту обнаженкой закрепляли.

Прекрасные девицы, министров содержанки, казну растратив в ГУМе, бежали в ЦУМ, чтоб чьи-то пенсии потратить.

А старичьё, тряся в троллейбусах экземными ногами и руками, спешили за пол-города от дома, там картошка подешевле на полтинник.

Всё это было московской повседневностью безликой.

В прекрасном ожерелье из драгоценных городов российских была Москва ярчайших камнем. Но словно мушка, став пятном в янтарном украшеньи, пятно в Москве росло, границ не зная.

А что народ? Народ безмолствовал, однако.

Вопрос: Что в это время происходило на Украине?

Ответ: Война.

Вопрос: Кто виноват в войне на Украине?

Ответ: Я хочу много жрать! И не хочу при этом работать. Я хочу съемную квартиру, машину в кредит и два раза в год ездить отдыхать за рубеж со своей сожительницей. За рубежом так хорошо, не то что здесь, в этой стране, ведь эта страна сами-знаете-какая и сами-знаете-куда катится. При этом я ничего никому не должен. Я ничего и никогда не буду делать ради развития и процветания общества. И это из-за меня война на Украине! Войну развязали те, кому всего и всегда мало. Причина человеческих бед – капитал. Моё поколенье будет проклято за безразличие, проявленное к судьбам окружающих.

Вопрос: … и что делать?

Ответ: После навязчивого и въедливого, впечатанного намертво в умы целых поколений призыва жить лишь ради потребленья и стяжательства, в свете новых угроз века, может быть, что и самых страшных за последнее время, новый призыв постепенно стал закрадываться в умы граждан.

Убей! Убей в себе потребителя!

Мы знаем все. Мы помним все. Мы поняли: потребители – люди второго сорта. Отныне слово «потребитель» для нас самое страшное проклятье. Отныне слово «потребитель» разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать.

Нужно выдавливать из себя потребителя по капле. С потребительским недовольством и косностью в цивилизованный мир не въедешь!

Смейся над потребительским искусством: оно создано для удовлетворенья самых низких потребностей и позывов психики.

Смейся в лицо богатею: он копил капитал зазря; у гроба карманов нету! Смейся в лицо проворовавшемуся чинуше: он трудился зазря; ничего толкового от его дел не останется. Смейся в экран телевизора: он воспитывает в тебе преклоненье перед роскошью. Смейся в экран компьютера: социальные сети вынуждают тебя принимать участье в бесконечных гонках кошельков.

Подумай о том, что говорят верующие, даже если не веруешь сам: кроткие унаследуют землю.

Трудись, для своей семьи трудись и для государства своего! Но не себе лишь в карман… Запомни: труд освобождает.

Убей! Убей в себе потребителя!

(И ты станешь свободным…)

Вопрос: Случалось ли такое с родиной и с нами ранее?

Ответ: Случалось, и не раз.

…Всенародная Афродита, вышедшая из пены моря житейских бед и отчаянных дерзновений нашего народа! Её отраженье на небе – звезда Венера – по праву занимает на умозрительном небосклоне не низкое, а высокое положенье. Свет исправленной Венеры – всенародной Афродиты – призывает к истинной любви…

…В избе было тихо. На полотях спала беременная женщина строгой славянской красоты на последнем сроке. В красном углу стоял образ Богородицы. Ещё с минуту назад горела там восковая свечка, но и когда она угасла, икона выделялась ясным негромким свечением во тьме.

Женщина в избе одна. Мужа, брата и отца забрала безвозвратно себе на пропитание мировая история. Знала беременная, чувствовала, что в животе у неё мальчик; боялась, что его мировой прогресс погубит и слопает.

Под половицею едва слышно стрекотал сверчок. Женщине было страшно от этого звука. В испуге оглаживала она свой большой живот, старалась вникнуть в жизнь своего сына в утробе, прочувствовать эту новую жизнь, только зарождавшуюся. Женщине было страшно. Ей казалось, что это не сверчок шумит, а в ночи скачет на погибель ей и сыну незримый, но опасный враг.

Сначала казалось, что это проскакал на вороном в пене коне раскосый монгол. Желваки на скулах его играли. Конь играл ноздрями – и монгол тоже, как и зверь, принюхивался, остановившись в диком поле. Хотел выведать, чем можно нажиться, чью жизнь можно оборвать, чью честь обесчестить.

Потом мерещилось, что в тяжелых латах проезжает краем студёного озера тевтонец с рунами на щите и рогами на шлеме. Тевтонец глядел сквозь узкие щели забрала на далёкий одинокий огонёк. Думал он, какая там жизнь за этим огоньком теплится. Чаял её разрушить.

Скакал просёлком лях. Жестяные крылья на доспехах его гремели в ночи, наводя ужас на окрестных собак. Лях сеял вокруг себя смуту.

Шли пешком с севера шведы, несли тяжёлые мушкеты, вытирали сальные руки о камзолы.

Пузатый, спустился с холма барин – ярмо надевать. Вослед за барином притопал ростовщик: знал, как звонкую монету с каждого, даже самого последнего бессребреника, вытянуть.

Непривыкший к морозцу ночи шёл тропинкою помятый французик, надсадно просил «хлипа», позабыв, что совсем недавно клялся своему низкорослому царьку истреблять русских.

Осанистые англичане на рысачках иноходью стремились к утёсу, чем-то походившему на ландшафт Крыма, спрятав от мороза своих холёные аристократичные лица за балаклавами.

Рыжие, как тараканы, прусаки бежали, на ходу закручивая лихие усы; сияли их штыки, истосковавшиеся по сочной плоти.

Японец притаился в камышах острова и ждал первой оплошности, чтобы ударить.

Хитрый немец, в каске с рожками, пролетал на цеппелине, искал, куда бы сбросить бомбу, чтобы наверняка учинить урон.

Белый офицер, томный и изящный, в опиумном опьянении одиноко брёл по полю; глаза его налились кровью от отупелой злобы; он готов был уничтожить всё, что подвернётся ему под руку – так как былые времена, по которым он истосковался, уже прошли. Хотел он крушить всё подряд – от осознания собственной беспомощности.

Лихой донской казак не щадил коня, скакал краем леса с шашкой наголо. Готов был любого встречного насмерть зарубить. Страшен был казак в лютой ревности: изменила ему девушка Аксинья…

Торчало из куста дуло махновского обреза. Думал махновец только об одном: авось в кого-нибудь да попаду!

Красный комиссар в будёновке шёл, блистал его наган. Искал комиссар излишки продовольствия – готов был за лишнюю пригоршню муки пулю в плоть пустить.

Желтокожий китаец спрятался за насыпью железной дороги с дурным ружьишком. Холодный финн на дерево залез и притаился с дальнобойною винтовкой, готовый пристрелить всякого, что попадётся ему в оптический прицел.

Снова засуетились немцы. Чернели их кители с бесовскими рунами. Немец шёл, ехал и летел из своего сумрачного тевтонского царства. Страх как много их было! Несметные полчища надвинулись. Изуверские умы их готовили пытки – одна другой страшнее. Страшный и кровавый шёл сюда фашист.