Текст книги "Венера – низкая звезда"

Иван, Марина и Алексей вторыми прибыли на биличевскую дачу. За минуту до них приехал Алексеев отец. Молодых людей, спешившихся на хрустящий снег из иномарки, встретил неопрятно одетый мужчина. Он, наверное, был ровесником Марининого отца Петра Алексеевича. По-крайней мере, девушке показалось именно так. Мужчина был болезненного вида, в глазах его читались утомление и усталость, но чувствовалось за этой обречённой усталостью во взоре сила порядочного человека, человека слова и дела. Это был Евгений Фирсов, шофёр и прислуга Биличей.

– Ну что, явился, пьянчужка? – недобро, с нескрываемой обидой в голосе встретил он Алексея.

– Да заткнись ты! Тебе слова не давали! – отгрызнулся в ответ Алексей.

К Фирсову, нервно утюжившему своим сапогом снежный ком, подошёл отец Алексея – сам Анатолий Аркадьевич Билич, владелец газет, пароходов, заводов et cetera. Он был в синем тренировочном костюме с тремя лампасами. Костюм, впрочем, был пошит куда лучше и вообще был куда дороже, чем аналогичные, что шпана дворовая носит, – а выглядел точно так же. Наверное, по роду своей профессии, а Билич-старший был магнатом, выбившимся в официальный бизнес через фарцу в 80-е и через рекет в 90-е, этот человек вынужден был частенько носить строгие костюмы с галстуками, а то и с бабочками. Но легко предугадать, что его, незапятнанного интеллектом и манерами, изящный и строгий стиль одежды тяготит. Неряшливый спортивный костюм к его внешности полубастарда и в самом деле подходил как нельзя кстати.

Фирсов и Билич-старший встали рядом, почти что плечом к плечу. Поразительно, но слуга выглядел куда благороднее и породистей своего господина. Впрочем, в наш век, у новорусских нуворишей, выбившихся в так называемую аристократию после того, как мерилом аристократичности стало не благородство происхожденья, а наличие капитала, это было в порядке вещей.

– Анатолий Аркадьевич, я вас, конечно, уважаю, и я всё понимаю, но… – начал Фирсов.

– Базарь быстрее, мне гостей встречать, – поторопил его Билич-старший.

– Да я про сына вашего хотел рассказать.

– Варежку зашей! Вша, – сгрубил Алексей. Его отец и Фирсов сделали вид, что не заметили этого выпада.

– Так что там за моего сына? – спросил Анатолий Аркадьевич.

– Намедни забирал вашего сына из ночного клуба. Он заметно подшофе был, ну или обдолбан чем-нибудь, я не знаю точно. Не разбираюсь в этом…

– Говори короче.

– Я его на своей машине вёз, так мало что он мне весь салон облевал…

– Твоё ли это дело? Твоё дело баранку крутить и молчать! В тряпочку! – снова огрызнулся Алексей, но его вновь оставили без внимания. Фирсов продолжил.

– … так когда доехали, и Алёша поспал… ну, часа два поспал, где-то так, ему срочно в город приспичило. А я ему и говорю, мол, куда в таком состоянии-то ехать!

– Молчи, холоп! – Алексей, сжав кулаки, порывался сделать уж полшага к Фирсову для решительной с ним разборки. Иван учтиво, за плечо ухватившись, остановил Билича-младшего. Разговор продолжал свой крутой разворот. Видно было, что на этот раз Фирсов с большим трудом проглотил оскорбленье. Анатолий Аркадьевич велел ему продолжать.

– Я Алексею-то и сказал, что не стоит ему в таком виде ехать. Он у меня шприц с инсулином отнял, а мне как раз укол делать пора было. И пристукнул меня! Говорит: шприц не отдам, пока ключи от своей машины не дашь мне.

– И правильно я всё сделал! Нечего господина своего не слушаться!

– Жека, Жиган, не слушай Алексея, продолжай…

– Ну я же не могу без укола, а скорая хрен доедет сюда. Вот я Алексею-то ключи и отдал. В обмен на шприц.

– Лучше бы не отдавал! Лучше б ты весь корчами изошёл!

– Алексей! Срыгни отсюда в туман. Дай Жигану договорить.

– Алексей мою машину взял и поехал. Ну и сразу почти в столб вписался! В бетонный. Слава богу, на нём ни царапинки, ни синяка. Это потому что пьяный был, трезвый бы въехал – разбился бы в усмерть, врачи не заштопали бы потом. Но «шкода» -то моя старенькая! Вдребезги! На месяц по времени и на пятьдесят штук ремонт встал. Влетел я в копеечку, Анатолий Аркадьевич.

Алексей хотел ещё ругнуться, но смолчал, потупил взор. Вестимо, со стыда, хотя оставалось неясным, способен ли он вообще стыдиться.

– Алексей, не по понятиям шприц у больного отнимать! – сказал Билич-старший и покачал головой в раздумьях. Казалось, он собирался уж было пожалеть Фирсова. Но нет… сожаленье ему, нуворишу, по всей видимости, не было знакомо, равно как не был знаком его потомку стыд.

– Твою машину, говоришь, сынок мой разбил? – спросил Фирсова Анатолий Аркадьевич.

– Так точно…

– А с чего ты взял, что она вообще твоя? – с неожиданной резкостью заговорил Билич-старший.

– Как же так… я ж на неё из жалованья своего законного скопил…

– А жалованье тебе кто платит, а? Вот именно, что из жалованья! Я плачу, я! Мои это деньги, мои! Которые я тебе, Жиган, давал. Значит, по понятиям так выходит, что и «шкода» моя.

– Да как же так…

– А вот так! Ты, Евгений, не уследил и по твоей вине мою тачку мой Алексей разбил! Если бы он ещё и убился – я с тебя вообще бы голову снял.

– Да как же так… моя ведь машина, личная… – растерялся вконец расстроенный Фирсов.

– Молчи, холоп! Твои только зубы во рту и те все гнилые! – прокричал, скалясь, Алексей. Фирсов подорвался кулаками ответить обидчику, но Анатолий Аркадьевич силой сдержал его, точно так же, как Иван сдержал Алексея.

– Да какой я тебе холоп, щенок! Я тебе Евгений Викторович, сукин ты сын! О, какие вы все сволочи зажравшиеся! Какой я вам холоп? Я кандидат наук! У меня образование высшее! Я ветеран войны! Я духов по горам гонял, пока вы тут от пуза, скоты, жрали. Какой я вам холоп? – метался стиснутый крепкими руками Анатолия Аркадьевича несчастный Фирсов. Был праведным его гнев! Сколько же было в нашей стране таких как он, в общем-то, достойных людей, вынужденных прислуживать зарвавшимся господам-фальшивкам без ума и совести, которым так и хочется сказать «господа, вы звери!»? Печально, что много.

– Какой же я вам холоп? – всё повторял в исступленьи несчастный Фирсов.

– А кто ты? – резко оборвал его Билич-старший. И Алексей, и Фирсов оба осеклись, успокоились. Стояли, остужаясь, спуская пар. Утомлённый Евгений Викторович осел на снег.

– Кем бы ты был, Жиган, если бы не я? – раскатисто проговорил Билич-старший.

– Где бы ты сейчас был, Жека, если бы я тебя не подобрал, когда твоя конторка развалилась? Ладно, починим тебе твою тачку… Но потом.

Фирсов молчал, будто бы собираясь с силами, сквозь ноздри пуская косматые струйки пара, а затем резво вскочил с сугроба и заревел в голос.

– Сволочи! Как же вы зажрались! Как же вы зажрались, сукины вы дети! Мы на вас пашем, пашем… А вы за нас жрёте, жрёте… Ни стыда, не совести, ни меры! Всего вам, сволочам, мало, мать вашу так!

– Да иди ты в баню! – метнул ему Анатолий Аркадьевич.

– Да! Вы – домой, а я – в баню…

Понуро затопал Фирсов к отдельному домику, обшитому сайдингом, с трубой красного кирпича и окошком в инее. Там помещалась баня и, по совместительству, Фирсова сторожка.

– Ребята, вы потому ему водочки занесите, попозже, ладно? Холоп рад будет, что ж ему ещё надо, как не водочки? А пока запертый посидит, я его сейчас закрою от греха, – засмеялся в голос Билич-старший. Его сын, избежавший наказания, гадливо и подленько улыбался.

– Ловко ты его… забавная вся эта ситуация, – прокомментировал надрыв на улице Иван, обратившись к Алексею. Марина подумала ещё раз о лицемерии своего молодого человека: если бы Иван всегда поступал в соответствии с декларируемыми им убежденьями, он однозначно занял бы сторону Фирсова. Но нет. Иван, как и всякий безвольный человек, в любом конфликте, даже напрямую не касающемся его, занимал сторону силы.

Наверное, Марину воспитали не до конца хорошо: так называемое барство обоих биличей и их мерзкий норов отчего-то понравились девушке. Сама она не совсем была к этому готова: поначалу сцена с Фирсовым казалась ей недопустимой и омерзительной, а потом уже девушка мысленно поддержала хозяина дома. Возможно, виновато наше помоечно-депрессивное телевидение, воспитывающее с младых ногтей у граждан преклоненье перед властью силы, норова и «крутизны». В наш век, век потребления, манеры и порядочность уж могут быть смело оставлены, они не являются средством оценки человека, человека теперь можно измерить лишь успехом, а в погоне за золотым тельцом все средства хороши…

…Стол уж был накрыт. Публика сбиралась. А поскольку нравы у Биличей были и в самом деле дурные, выпивать и закусывать начали, не дожидаясь кворума. Некоторые молодые люди, войдя, лишь махали издали рукой Алексею и садились сразу за стол, сами себе накладывали и наливали. Некоторые и вовсе не здоровались: забивались в угол с тарелочкой да стаканчиком, и молчали там. Марина восхищалась Алексеем: его достатком, и тем, что у него так много знакомых. Иван, который нравился Марине час от часу всё меньше, понуро сидел по левую руку от неё; кусок у Ивана не шёл в горло, но пару рюмок беленькой он уже пропустил. Ивану было не по себе среди людей хорошего достатка, он чувствовал себя не к месту.

Гости съехались на дачу одетые затрапезно, почти что по-домашнему. Марина, одевшаяся празднично, то есть на гране приличия, за этим и подразумевается «праздничность» у большинства её сверстниц, смотрелась среди них всех, мягко говоря, странно. На девушке было коротковатое, плотно облегающее фигуру, тёмно-зелёное платье и, совсем уж не по погоде, чулки. Да уж, типичный костюм дачника! Иван, всякий раз когда при нечаянном движении ляжек заманчиво показывались узорчатые, в цветочек, резинки чулок, не отводил своего взгляда, норовил невзначай и рукой туда залезть, но вот на словах, нарочито громко вслух, он отчитал Маринку за её вызывающий наряд:

– Ты чего это так вырядилась? Али ждёшь чего-то от кого-то? – спросил Иван сурово, с заметной ревностью в голосе.

– А тебе чего? Или тебе, можно подумать, не нравится? – огрызнулась Марина и нарочитым жестом расплавила складки платья на бёдрах.

– Нравится, ничего не скажу, – ответил Иван, одним своим тоном признавая пораженье в споре с девушкой. В словесно-нравственной перепалке Марина уверенно вела со счётом 1:0.

Собралось около пятнадцати человек. Единого застолья не получалось, кампания сразу разбилась на мелкие кучки, сформированные, в основном, вокруг одного-двух совместимых между собой алкогольных напитков, а отнюдь не по интересам. Марина вышла в дамскую комнатку носик припудрить. Тотчас в комнату веселья с топотом вошёл Ефим Цукерштейн, всё такой же нелепый, засаленный и тучный, что и на памятном политическом вечере.

– Ах, и эта сволочь тут! – заговорил он с порога, тыча пальцем в Ивана. Сапин моментально встал со своего места, а Алексей последовал его примеру.

– Ефим, хороший мой, в чём дело? Что случилось? – ласково спросил его Билич, неохотно подымаясь от стола.

– А вот что! – Ефим тыкнул в небритую сальную щёку своим пальцем с коротким, грязным с конца, ногтем. На щеке был заметный кровоподтек.

– Его знакомые подкараулили меня вечером, издеваться, шутить стали, моё таки благородное происхождение оскорблять… А я вас скажу за себя и за свою семью, что мы такие вещи никогда не прощаем! Фингал мне поставили. Патриоты чёртовы. Уроды, управы на них нет.

– Иван, скажи, это правда? – спросил Алексей у Сапина, который стоял, понурившись, словно его поймали с поличным и теперь его ждёт неотвратимое наказанье. Внезапно Иван приободрился и ответил, паясничая и кривляясь:

– А ты что, Ефима не знаешь? Сам ушибся! Пьяный напился, и упал щекой, а теперь историю придумывает, сказки нам рассказывает, – попытался выкрутиться Иван.

– Таки ложь! Наглая, омерзительная ложь! Да чтоб мне провалиться! – запричитал Ефим, сделавшись в глазах сотрапезников ещё более нелепым на вид.

– Ой, ребята, давайте жить дружно! – задористо произнёс Алексей, и публика его поддержала.

– Идёмте, выпьете на брудершафт!

Ефим долго отнекивался, Иван – тем более был против подобной затеи, но всё же Билич имел определённое влиянье на них обоих, так что они сошлись ближе. Алексей налил молодым людям две стопочки водки. Около минуты Сапин и Цукерштейн смотрели друг другу в глаза с нескрываемым отвращеньем друг к другу, но уже взявшись за рюмочки. Собравшаяся публика глядела на них с нетерпеньем: интересно им было, что же будет дальше.

– Ребята, ну же! – подтрунивал Билич, некрасиво осклабившись.

Им всё же пришлось выпить, хоть и трудно было им скрыть взаимное друг к другу отвращение. Нацбол Иван Сапин и либерал Ефим Цукерштейн, перехватившись руками, под улюлюканье публики, выпили по стопочке до дна, а затем чмокнули друг друга в щёки.

– Вот и не ссорьтесь больше! – сказал им Билич.

Тут как раз и подоспела из уборной Марина. Она всё видела, и почти сразу поняла, что же именно происходит. Маринка от души рассмеялась, прикладывая обе смуглые руки к животу, чуть выступавшему сквозь платье.

– Ой, ребята, какой тут у вас дискурс! – сказала девушка. Это слово она узнала лишь вчера; в интернетах она прочитала, что слово «дискурс» как-то связано с постмодерном; слово ей понравилось, и она решила для себя употреблять его чаще – даром, что ль, на культуролога учится?

А «дискурс», надо сказать, продолжился: слово за слово, стопка за стопкой Иван и Алексей чего-то начали вздорить, и дело чуть уж было не дошло до прямого обмена грубостями, как вдруг в комнату вошёл Билич-старший. Некоторые из молодых людей, приглашённых к столу, не смотря на выпитое, сразу встали из-за стола, приветствуя своего «хозяина». Тот небрежно махнул им рукой. Из дверного проёма показалась практически одномоментно с появленьем Анатолия Аркадьевича женщина неопределённого возраста украинской наружности с подносами, уставленными яствами, приготовленными явно не в общем котле, а отдельно. Билич-старший медленно оценил содержимое подноса. Блюда томились в такой же, как и у молодёжи, пластиковой посуде. Анатолий Аркадьевич поглядел на кухарку, затем на поднос, на молодёжь и снова на бедную женщину. Поднос полетел со звоном на пол.

– Ты что, берега попутали? Ты хочешь, чтобы я, как все, из пластика жрал? – сказал он резко.

– Извините… заработалась… Сейчас принесу, – кротко ответила домработница и скрылась в мановение ока. Неприятная эта сценка отчего-то сильно понравилась уже успевшему порядком набраться Ефиму Цукерштейну. Тот, взбудораженный и взъерошенный, вскочил со своего места и зааплодировал Анатолию Аркадьевичу.

– Так их, так их, плебеев! – зашумел Ефимка. Чураясь его экзальтированности, Билич-младший под локоток усадил его за стул.

Когда Анатолий Аркадьевич молча откушал и отпил под звуки стихнувшей в его присутствии молодёжи, он вдруг отставил уже поднесённую ко рту стопочку водки и решил произнести «пламенную» речь, которую, разумеется, язык не позволяет назвать «пламенной» – уж очень много было в ней тюремных неологизмов. Учил он молодёжь тому, что главное в жизни человека – достаток, и не важно, какими путями человек идёт к обеспечению сытости и изобилия. Иван вдруг снова вспомнил, наверное, из-за водки, что он нацбол, и теперь всем своим видом пытался показать, что с Анатолием Аркадьевичем он не согласен; в середине его речи, он склонился к уху Билича-младшего и будто бы назидательно ему нашептал:

– Стыдно не быть бедным, а воровать.

На что Алексей интимным шёпотом, чтобы не прерывать истории своего отца о фарце и рэкете, весьма озлобленно ответил:

– Стыдно быть бедным, а не воровать.

Когда Анатолий Аркадьевич кончил, ватага молодёжи одобрительно зашумела, многие друг с дружкой чокались стаканчиками, наполненными почти что до краёв, а кто-то, самого горячего нрава, пил уж на брудершафт, лишь только Иван поник головою окончательно, а зоркий Билич глядел на него осуждающе. Билич-старший тоже поглядел зачем-то на нацбола Сапина, затем угрожающим жестом тыкнул в него указательным пальцем:

– Алексей! Это тот идиот-патриот, которому мы платим за его фашистское шутовство?

– Да, папа, это тот идиот.

– Скажи ему, что свернём скоро его лавочку.

Иван налился краскою, став пунцовей томата, и смял пустой стаканчик в руке. Марина тоже покраснела со стыда, она отказывалась понимать, что происходит.

– Скажи ему ещё, что девка у него красивая, – добавил Билич-старший и все рассмеялись. Аудиенция была окончена; Анатолий Аркадьевич поспешил уединиться в своей комнате под предлогом важных деловых переговоров.

– Что значит он тебе платит? – злобно спросила Марина, позабыв в своей злобе русскую грамматику.

– А то и значит, – нехотя ответил Иван.

Молодые люди очень старались, чтобы их спор, их дискурс, их конфликт не был замечен окружающими, они перешли в разговоре на злобный шёпот, но всё равно всем всё было слышно. Молодёжь за Мариной и Иваном наблюдала с ухмылками.

– Я думала, ты честен… А ты… – сказала Марина Ивану в лицо и резко от него отвернулась, будто бы в обиде. Сапин удержался от ответа, сам себе накапал беленькой и, поморщившись, выпил.

– Может, тебе хватит уже? – сказала ему Марина. Девушка опасалась, что Иван шибко налакается и опозорится перед собравшимися ещё сильнее. А ведь они такие все хорошие, интересные люди, и с достатком, что не маловажно. Таким виделось окруженье Алексея Билича Марине. Опозориться перед этими людьми для девушки было бы невыносимо обидно.

– Я сам знаю, когда мне хватит, а когда нет. Отстань, – огрызнулся Иван. Маринка решительно в ответ на его слова встала из-за стола, чуть покачнувшись в этом жесте от хмеля. Девушка решила отсесть от Ивана. Нарочито покачивая своими худенькими бёдрами, она обогнула угол стола, едва не уронив на пол чьи-то стаканчики с напитками и подсела к Алексею, сразу с ним закокетничала, даже положила смуглую и аккуратную свою ладошку ему на плечо. Билич улыбался ей плодами трудов праведных частного стоматолога.

Иван безмолвствовал. Совсем поникла его голова, лицо склонилось к маринованным огурчикам и колбасе в тарелочке. Заметно было было, как в голове Сапина резвятся бесы. Иван накатил ещё. Марина недобро поглядела на него и продолжила дальше себе заигрывать с Биличем.

Казалось, что Иван вот-вот всполохнет лютой яростью. Случай избавил его и всех собравшихся на обед от этого: вдосталь налакавшийся Ефим свалился с грохотом под стол. Алексей, приметив это, отчего-то именно к Ивану обратился:

– А Ефимушка-то того… Слабак. Давай, Иван, подсоби.

Иван и Алексей, уже подшофе, но ещё сохранившие способность ориентироваться на местности, потащили отключившегося Цукерштейна наверх, из трапезной в опочивальню. Обратной дорогою к застолью Алексей сказал Ивану, остановившись отдышаться:

– Знаешь, Иван… Все тобой недовольны.

– Это кто это – все?

– Да все. Что, сам не понимаешь?

– Нет, не понимаю.

– Можем ведь и турнуть тебя. На кой ты нам сдался? Срыгни отсюда в ужасе, больше не хочу сегодня с тобой разговаривать.

За столом Иван расположился дальше ото всех и снова выпил, на этот раз даже не закусывая. Потом вдруг встал и крикнул Биличу:

– Сын лимитчиков!

– Что ты сказал? – переспросил Алексей, вскакивая из-за стола, подрываясь ответить обидчику.

– Ментов сын! – добавил ещё Билич.

Молодые люди собрались уж было сцепиться, да их заблаговременно разняли. Марина на минуту сквозь испуг, затуманивший голову, и сквозь стыд, сковавший её движенья, возомнила себя прекрасной дамой на рыцарском турнире: чья возьмет, с тем и останусь, так она решила. Иван был в ярости. Голова его втянулось в туловище, щёки стали пунцовыми. Руки заметно дрожали.

– А знаете что? А достали вы меня все! Идите вы все… – начал Иван браниться.

– Да сам иди, пойди, проспись, – ответил ему Алексей.

– Ишь что себе возомнили! Господа чёртовы! Зажрались, сволочи. Думаете, всё вам можно? Думаете, можете, такими как я понукать? Да на те, выкусите! Продали Россию!

– Иди проспись, ни копейки больше от нас не получишь. Бомж.

– Это я-то бомж? Зато ты лимита.

– Ментов сын. Дерьмо.

– Да идите вы знаете куда… Вы – в ж..пу, а я домой.

– Вот и проваливай.

Марина сидела как в ступоре; она осознавала, что Иван опозорил её перед собравшимися и теперь он ей совершенно не нравился. Сапин суетливо собирался уходить. В неприкрытую им дверь завыла стужа и посыпались пушистые звёзды свежего снега. Марина, уставшая от кокетства, вдруг почувствовала испуг за Ивана.

– Алёша, прости, так некрасиво вышло… Он же пьяный, вдруг он не дойдёт? – обратилась она к Биличу.

– Да такого палкой не перешибёшь! Таких вот и надо на мороз половыми тряпками выгонять.

– А вдруг и в самом деле упадёт где-нибудь, замёрзнет?

– Да дойдёт он, не бойся. Тут до электрички всего восемь километров.

– Ого, восемь, да в такую стужу…

– Да ничего с ним не будет!

Алексей неожиданно сам для себя приобнял Марину, а та, тоже не ожидая этого, прижалась к нему всем корпусом. Так он её пытался успокоить. А Марина уже и не думала нервничать: Иван ей опостылел, судьба его стала ей совершенно безразлична. Рядом с ней и в голове у неё был теперь господин Билич.

Началось тем временем подобие дискотеки: под подобие музыки подобие молодёжи выделывало подобие танцев – танцами их пьяные движенья назвать можно лишь с натяжкой. Марина опьянела, сама не понимая этого, и помнила остаток вечера как бы в тумане – фрагментарно, с заметными провалами. Помнила лишь, как Билич её в уголок затащил и пытался поцеловать, а она для виду не давалась ему, потом всё же разрешила. Что было дальше, Марина не могла удержать в памяти, остался лишь только смутный след воспоминанья о том, как Билич отнёс её в спальню на втором этаже и помог устроиться поудобнее, пожелав добрых снов.

Наутро, хоть их головы раскалывались, Марина и Алексей продолжили, так сказать, ознакомление друг с другом: Алексей теперь искал уголок, где бы можно было с Мариной уединиться так, чтобы никто из гостей ничего не заподозрил, а Марина для проформы сопротивлялась.

– Марина, ты знаешь… – начал вдруг Билич.

– Что знаешь?

– Ты меня очень привлекаешь, я просто голову теряю.

– А мне вот нравятся флегматичные, равнодушные мужчины. Меня они привлекают.

– Что ж… Я хочу тебя!

– А теперь я тебя уже нет.

– А теперь иди к чёрту.

– А теперь ты мне нравишься снова…

Алексей совсем уж облапил Марину, а та про себя отметила, что тело её стало отвечать на прикосновенья закономерной реакцией возбужденья.

– Извини, нигде не могу с тобой уединиться… Кроме как в уборной… Заметят нас иначе, обсуждать будут, а мне бы не хотелось, – сказал с нарочитой деликатностью в голосе Билич.

– Ничего, меня устроит, – с деланной жеманностью ответила ему Марина. Молодые люди и действительно уединились. Уж руки его скользили вокруг её стана. Уж оба они были ко всему готовы. Ручкой Маринка уцепилась за его ширинку. Вот так и появился в жизни Маринки третий мужчина. Платьишко задралось, чулки показались.

– А ты молодец, что чулки надела…

– Нахал!

– Повернись спиной…

Марина послушно повернулась, поправила рукой зачем-то причёску, локтями оперлась о скользкую поверхность стиральной машины, прогнулась в спине. Трусики упали с неслышимым, но подразумеваемым шелестом к щиколоткам. Что бы об этом, интересно, сказал сэр Исаак Ньютон со своим законом всемирного тяготения? Билич плотно приналёг на Марину, вцепился рукою в её талию, так, словно боялся, что она убежит, часто и резко задвигался в пояснице.

– Алёша, спокойнее, – попросила его Марина. Билич её не услышал и впоследствии особливо сильного толчка Марина заскользила локтями по стиральной машине, свезла кожу на локтевом суставе, со звоном стукнулась подбородком о стиральную машину, да так, что чуть было зубы не повредила.

Марине стало больно. Она вдруг вспомнила на секунду с чрезвычайной чёткостью как в детском садике ей выбили молочный зубик: девочка пила «Боржоми», а некий злодей из яслей стукнул кулаком по бутылке… Марине стало неожиданно сквозь боль с особенной силой приятно. От удара об крышку стиральной машины пошёл по всему её стройненькому тельцу приятный озноб, всё забилось будто бы в судороге; Марина кончила.

– Ты не ушиблась? – спросил её Алексей.

– Нет… продолжай…

Испуганный тем, как Марина ударилась, Билич двигался теперь аккуратнее, запустив девушке палец в рот. Марина подумала после этого потешить Алексея какими-то ещё ласками, но не стала – решила отложить другие утехи и удовольствия на следующий раз, лишь бы сильнее Алексея к себе привязать, а в том, что следующий раз непременно будет, девушка не сомневалась.

Вскорости всё закончилось. Марина, придерживая платье, чтоб не запачкалось, брезгливо вытирала скомканной туалетной бумажкой ляжки. Алексей поцеловал её будто бы в благодарность. Оба они были довольны. Вот и сошлись они – по-быстрому и полюбовно…

Ах, Венера! С тобой промискуитета достигнет скоро вся планета. Ах, инфанта! Марина, медленно приходя в себя, с трудом справляясь с сухостью во рту ввиду похмелья, потягивала с горлышка «фанту».

Как только Алексей протрезвел настолько, что не мог уже смутить своим габитусом сотрудников ГИБДД, он выехал, прихватив с собой Марину. Им предстояло долгое, сквозь непогоду, гололедицу и нескончаемые пробки возвращенье в Москву. Когда молодые люди в машине Билича уже приближались к Измайлово, Алексей с силой ударил обоими руками по рулю. Клаксон гаркнул, огни Москвы покачнулись, Маринка испугалась.

– Алёша, ты чего? Что случилось? – спросила девушка, оторвав сонный взгляд от молочного снежного тумана и разделительной двойной полосы на дороге.

– Да Фирсова, мать его так, на даче забыли! Хрен он теперь оттуда выберется…

…Вот и зажила Маринка двойной жизнью, встречаясь с Иваном явно, а с Алексеем тайно. Читатель заметил, наверное, что в соответствии с характером своим, достаточно инфантильным по своей сути, Марина чуралась принимать в жизни решения. Вот почему она никак не могла открыто пойти на разрыв с Иваном: решила она, что всё разрешится само; думала девушка, что, дойдя до абсурда, ситуация сама придёт к своему логическому завершению – по мере роста градуса неадекватности.

Марина отдавала себе отчёт, что ей больше по душе быть с Алексеем, он богаче и ухаживает красивее; на Ивана же она была поминутно за что-то обиженна и срывала на нём свои настроения; а он, казалось так, даже и не догадывался о Марининой двойной жизни.

Постоянные их конфликты, провоцируемые преимущественно Мариной, привели к тому, что молодые люди, ещё встречаясь чисто формально, вместе уже не спали.

Марина надолго запомнила свой последний секс с Сапиным. Девушка в тот вечер решительно была настроена сказать Ивану резкое «нет», довольная тем, что у неё было быстро, тайком, но качественно намедни с Алексеем… Но Иван слишком уж настойчиво клянчил, слишком уж жалостливо он выглядел, вот Марина и смиловалась, отдалась ему, что называется, «на посошок», проявив нетипичное для современной молодёжи состраданье… Результат же был ей в совершенной мере омерзителен, хуже всех её ожиданий: тело Ивана было ей теперь чужим, к его ласкам выработалась у девушки явная идиосинкразия, слюни во рту при поцелуе уж были ей противны. Марина чувствовала в себе чужое, инородное и неприятное весь coitus, и volens-nolens сравнила этот половой акт со своей недавней операцией по поводу трубной беременности: точно так же, покуда она была под наркозом, орудовали в ней инструментами и руками врачи… Девушка крепко-накрепко для себя решила: с Иваном больше не спать. Однозначно!

Иван провалялся дома до самой запланированной на вечер встречи с Мариной, потягивая дешёвое пиво, заедая его жирными, липнущими к пальцам, чебуреками, приготовленными ненавистными для Ивана гастарбайтерами. К встрече, обещавшей расставить все точки над i, Сапин особо не готовился. Думал он уж было приодеться получше, чтоб на девушку впечатленье произвести, но вспомнил, что одёжки краше повседневной у него и нет. Остановил свой выбор на футболке с нечитаемой надписью «Ярусский» и джинсовом немодном костюмчике – словом, оделся точно так же, как и в день своего знакомства с Мариной. Оценил взглядом шов на рукаве, результат Марининой штопки, и обозлился. Пинал недовольно ногами мусор, скопившийся в избытке в комнате, проклинал зажравшихся Марину и Алексея, особенно Алексея, у которых такие дорогие и модные шмотки и вообще, подумать только, своя собственная машина.

Марина ждала уже Ивана в скверике Измайловского бульвара. Славно распогодилось; весна чадила, было тепло и сытно в такую погоду – как и во всю эпоху с середины нулевых и по середину десятых годов, если сравнивать погоду с настроеньем в стране.

Когда Сапин приметил впереди Синельникову и заторопился к ней на встречу, он был чрезвычайно поражён случившийся с Мариной переменой. Он привык подругу свою видеть привлекательной, но не до такой же степени! Не кеды, а туфельки на значительном каблуке, не джинсы, а коротковатая, липнущая к бёдрам юбка; не футболочка с абстрактным принтом, а белая сорочка, под которой, для пущей призывности, был напичканный донельзя поролоном бюстгальтер модели «push-up». Как-то резко и по непонятной причине косметика сменилась с химической, купленной в ларьке подземного перехода метро на элитную, приятно пахнущую; бижутерия из цветастых пластмасс сменилась на настоящие изящные украшенья. И самое страшное: Марина тыкала накрашенным пальчиком в экранчик модного планшетного компьютера с надкушенным яблочком на обороте. Эта была та идеологически неприятная Ивану вещь, которую он не мог своей девушке позволить, из-за которой они уже не раз вздорили.

Странно они смотрелись рядом: молодой человек, существующий на грани прожиточного минимума, и девушка, обеими ногами смело шагнувшая в болотце беспроглядного потребленья…

Иван и Марина, увидавшись, не обнялись, не поцеловались, только поприветствовали друг друга, да и то сухо. Иван сразу принялся сопеть и шепеляво ругаться.

– Ишь, вырядилась! Что, мы, рабочий класс, ужо не чета тебе?

– Иван! Перестань, пожалуйста. Мы встретились поговорить, а не ругаться.

– А планшет у тебя откуда? – спросил Иван, осуждающее оценивая Маринин девайс.

– Алёша подарил, – ответила Марина, зло и с призывом, с нарочитым расчётом на зависть.

– Подарил за то, что ты переспала с ним? Как же, а я тебе такие подарки позволить не могу, поэтому ты со мною больше не спишь, – ответил Иван; зависть, помноженная и на ревность, и на чувство грядущей утраты привычных наслаждений и в самом деле взыграли в его мозгу.

– Я не спала с ним! – соврала зачем-то Марина, – Это тебе только секс нужен! А Алёша так просто подарил, потому что он друг, потому что он хороший. И зарабатывает он хорошо, в отличие от некоторых…