Текст книги "Венера – низкая звезда"

– Я и не сомневался, что ты не такая. Ты моя ведь дочка.

Они долго ещё беседовали. Марина затем ушла на балкон курить, при недавно бросившим отце застеснялась дымить. А когда она вернулась, Пётр Алексеевич был уже каким-то расстроено-задумчивым. Склонилась голова его, локти упёрлись в колени, согнулась на полу тень.

– Не понимаю я всё-таки, Марина… Одного не понимаю, – начал Синельников-старший.

– Чего не понимаешь, папа?

– Я ваше поколение не понимаю. Всё у вас есть, а вы всё равно не довольны, не цените того, что имеете. И настроения, и идеи ваши протестные – такие бесплодные, если разобраться. Какое-то просто, извини меня, бесплодие без невинности вырисовывается. Вот смотри… Даже если взять во внимание наш ужин. Какие хорошие продукты – разные, полезные. И достать легко – легче лёгкого! А когда я вот был в твоём возрасте, Марина, ничего такого не было.

– Опять началось… Папочка, нельзя так себя грузить! Было – не было… Какая разница? Ты к чему вообще клонишь?

– Да вот к чему. Вот чего я никак не могу понять. Вот вы, молодые, живёте в мире потрясающих возможностей, живёте в сытости, даже не в достатке, а в переизбытке… И всего вам мало! Притом почти не работаете. И всё равно вам всего всегда мало! Протестовать ещё ходите… Не понимаю.

– Папа, а как же не протестовать? Коррупция, воровство, убийства…

– А вот кое-где сейчас женщин и стариков убивают, очень недалеко от Москвы, – и вы молчите. Загаженный, никому даром не сдавшийся Химкинский лес всем скопом защищали, рубашки на груди рвали… и чего? А теперь молчите.

– Всё спорно, папа. А как не протестовать? Это единственная возможность оставаться честным гражданином – уйти в оппозицию. Разве нет?

– Я не считаю так.

– Папа, ведь и в твоё время молодёжь, я думаю, боролась и на площади выходила. Только вот ты – дома сидел.

– Ну митинговали они, и что? Ну диссидентишки по кухонькам своим прокуренным сидели и до потери пульса спорили, как нам Россию обустроить… И чего с того? Только к шмотью, к фенечкам импортным все они стремились на самом-то деле. Всё развалилось бы и без их помощи. Они только всё окончательно испортили, весь их спор – на крови…

Пётр Алексеевич сделал паузу, выдохнул и задумался, оценивая сказанное, не загнул ли он лишнего.

– И да, дочка, я дома не сидел. Я строил. Я много работал.

– И чего построил?

– Уф, давай сменим тему разговора…

Надрыв этого диалога не испортил вечера, а наоборот, придал ему некую пикантность. Снова, под последние два бокала, оживлённо разговорились отец и дочь, часто смеялись, подшучивали и глядели друг на друга с умиленьем и восторгом, позабыв свои идеологические разногласия. Пётр Алексеевич, допив вино, обнял Марину и заторопился уходить: его ждало такси, и жена, Софья Андреевна, давно его ждала. Спокойно им всем было в тот вечер, хоть и грозила наступившая ночь поутру перерасти в кроваво-алую зарю…

Марина вдруг поняла, что стоит в холле аэропорта практически без движенья около получаса. Видимо разговор с майором ввёл её в ступор. Не зная, что ей дальше делать, девушка отправилась в аэропортовое кафе.

Покуда Марина шла к кафе, ей наперерез подошёл странноватого вида пожилой человек, одетый почти как монах, с массивным крестом, разве что без пудовых вериг, выдающих схимника прошлых эпох. Человек остановил Марину, мотнул головой, отчего затрепетали его седые неухоженные патлы, и воздел жестом боярыни Морозовой два сухих узловатых пальца к небу.

– Девушка, остановитесь, послушайте, ибо во блуде своём пути не ведаете, – обратился к Марине старик.

– Мужчина, что вам надо от меня?

– Знаете ли вы, что сказано в книге откровений Иоанна Богослова? О кончине века и об апокалипсисе, суде праведном божьем?

– Не знаю, не читала, не суеверна.

– Звезда по имени «Полынь» падёт с небес и от лучей её все воды станут горькими и отравленными. А Чернобыль по-украински «полынный город» означает. Упала звезда Чернобыля в Днiпро, яд в Кiев приплыв, в людях отложился и они сейчас войну затiяли, когда яд в них поднялся, потому что срок прийшов, потому что конец века настаёт…

Марина сразу приметила в старике городского сумасшедшего и знала наперёд, как себя вести. Она сказала:

– Вам что, денег надо?

– Да. Во славу Божью…

– Полтинника хватит?

– Спасибо, премного благодарен буду, вам по суду справедливому зачтётся.

Старик, получив синенькую бумажку, враз испарился, как будто его и не бывало.

Марина вспоминала свою последнюю по времени встречу с мужем Алексеем. Это было с неделю спустя её крайней встречи с отцом.

Марина числилась в каком-то рекламном агентстве копирайтером, по-русски и не назовёшь эту профессию, потому как и не профессия это вовсе. Своё свободное время девушка тратила на хобби: фитнесс и благотворительность в пользу детских хосписов. Всю текущую неделю, впрочем, Марина сидела дома без дела. Выступавшая в кружках несогласной с официальной позицией государства молодёжи, совершенствовала ли она свои знания в области истории, социологии, политологии ради своей идеологической борьбы? Нет. Проще говоря, думала ли она о России? Нет. Не патриотка же она, не из стана красно-коричневых, это они постоянно о судьбах родины думают и ничем иным заняты никогда не бывают. Всю неделю сидела Марина дома, разве что ходила в спортивный клуб оттачивать фигурку, и дома пребывала, почитывая модные книжки, по психологии и промышленному дизайну. Вот и вся за неделю занятость молодой девушки, которая могла бы, в самом деле, совершить многое.

Марина встала рано по её меркам: в одиннадцать. Забот предстояло много. В первую очередь Марина забрала из химчистки одежду мужа к его предстоящей поездке в Киев и оправилась в спорт-клуб модным фитнесом заняться. Уставшая и размякшая, вернулась она домой лишь в пять, прилегла на любимый белый кожаный диван на кухне почитать книжку о нейро-лингвистическом программировании. День почти состоялся. В половину восьмого позвонил в дверь её муж. Позвонил и, открыв своим ключом, вошёл. Молодые люди поприветствовали друг друга, но Марина, увлечённая чтением, не вышла встречать мужа, и сразу же обратилась к своему суженному с критикой:

– Не наступай на порожек, сколько раз я тебе говорила.

Алексей Анатольевич, развязывающий сложный узел пушистого шарфа, поглядел на супругу недовольно. Он был нагружен двумя пластиковыми авоськами с всяческими гастрономическими прелестями. Сумки Алексей поставил на пол так резко, что почти уронил.

– Не кидай сумку на пол, у тебя там стекло, кафель можешь побить! – снова осудила его Марина.

– Ну что ж ты сразу так строго со мной! – ответил ей Алексей без обиды.

Марина была в сером спортивном костюме. Штанишки с двумя белыми лампасами вдоль по шву обтягивали фигурно и рельефно её бёдра. Диссонансно на фоне спортивного костюма смотрелись серьёзного фасона пластиковые очки для близкого чтения. Марина оставила очки на белой коже дивана, туго натянутой, что её спортивные штанцы, и пошла мужа встречать. Они обнялись; Алёша приметил, что благоверная его без лифчика.

– Ну что ты, родной. Вовсе я не сержусь, – сказала девушка, обнимаясь.

Алексей был рослым человеком, черноволосым стрижку носил короткую, бобриком. Он был несколько худоват, но гантели это исправили. Черты лица у него были крупные, чёткие; светлые глаза были чуть больше стандарта. И, в общем, мог бы Билич считаться красивым человеком, если бы не напряжённые, агрессивные скулы, вечно бьющиеся желваки и суровый, узкий рот и крупноватый, с крючком, нос. Смешенье самых разных кровей чувствовалось в его портрете.

Молодые люди прошли на кухню; Алексей разбирал сумки, сразу сервируя закуски на стол, и параллельно готовил салат. Марине было лень что-либо делать по дому. Она устала. Марина спросила:

– Милый, а чего ты так долго?

– Очередь длиннющая была в супермаркете. Длинная не оттого, что дефицит, как раньше, а потому что все много чего берут, даже то, что им не надо. Старуха одна, набрала себе всего-всего, а денег не хватает. Никак решить не могла, что всё-таки возьмёт, а что на кассе оставит. И из-за этой недалёкой старухи очередь минут на пятнадцать застряла!

– Не сердись так на старуху. Ей тоже жить и кушать хочется.

– Поздновато ей жить уже! Пожила своё – молодым не мешай… в супермаркете отовариваться. Ух, бичи все эти пенсионеры, прореха на человечестве! – говорил Алексей. Слова его так разительно отличались от всего того, что говорилось им публично о социальной политике на всяких околополитических сборищах.

– Алёша, нельзя так!

– Что их, стариков, жалеть? Они совки! Пока жив последний старпёр, и совок проклятый жив вместе с ним!

– Алёша, нехорошо так говорить! Раз вот тебе так эти пенсионеры так не угодили, чего ж ты в магазин напротив, который элитный, куда они носа не суют, не пошёл?

– Так ведь там дорого.

– Можно подумать, у тебя денег нет.

– Точно уж больше, чем у совков проклятых. Но экономика должна быть экономной.

– Алексей, куда ж ты столько всего накупил?

– А тобi шо, жалко? – сказал Алексей, паясничая.

– А чего это ты на суржик перешёл? К поездке уже готовишься? – резко спросила Марина.

– А як же, – ответил Алексей шутливо.

– Ну всё же, Лёша, зачем нам столько еды? Ты улетишь завтра, а я одна всё не съем. Я на диете…

– На диете она, вы только посмотрите на неё!

– Лёша!

– В самом деле… Взял много, потому что еды вообще должно быть много. Потому что жить надо сытно. Хорошо жить. Сытно жить!

– Испортятся ведь продукты…

– Старичью или каким-либо бичам, вон, тем алкашам из сто третьей, как их ещё не выселили, например, отдашь.

Алексей Анатольевич заканчивал сервировать закуски. Разложил в узорчатом хрустальном подносе оливы, красную рыбу, кружочки колбасы и ломтики балыка. Итальянский багет с потрескавшейся коркой выложил, наломав на ломти, в особую корзиночку. Переложил из прозрачной салатницы грубо нарезанный им в срочном порядке салат a-la греческий. Алексей взял пальцами розовый кусок балыка и отправил себе в рот. Продолжая пережёвывать, Билич заговорил:

– Только не достойны вот все они кушать с нашего стола!

Марина недовольно цыкнула. Алексей не придал этому значения.

– Ой, к слову, балычок-то какой хороший! – сказал нараспев Алексей, взял двумя пальцами ещё кусок и подошёл к жене в рот его заталкивать. Марина сначала воспротивилась кормлению с рук, скорчила недовольную гримасу, но потом сама вцепилась своими остренькими зубками в балык.

– И правда хорош! – сказала Марина, тщательно пережевав. Тёплым взглядом поглядела она на Алексея. Тот тем временем вытащил из шкафчика над раковиной два стакана, а из целлофановой сумки – литр колы и квадратную бутылку виски.

– Ну-с, Мариночка, по одной для аперитива, покурим затем, и поедим?

– Нет, Алёша… – сказала Марина задумчиво и томно.

– Марина, почему?

Вместо ответа подошла девушка к молодому человеку и приобняла его ласково за шею, прочувствовав пальцами короткие волоски на затылке.

– Алёша, ты мне нужен сейчас… чистеньким…

С каким-то особым расчётом, тайно скрываемым за неожиданным приливом ласки, как только умные женщины умеют, Марина спросила:

– Алёша, ты ведь сегодня не курил, не пил, как я просила?

– Да, Марина. Как ты просила.

– Алёша, ты мне нужен сейчас… чистеньким… – повторилась Марина и прильнула к супругу. Алёша был несколько удивлён этой лаской.

– Хороший мой, пошли в спальню, – сказала женщина, и, что выдумаете, конечно они сразу пошли, мужчина почти всегда бывает безволен, когда любимая женщина соблазняет. Мужское дело нехитрое; покуда дошли они до соседней комнаты, Алексей Анатольевич был уже заведён и, что называется, готов. Марина приглушила свет. Руки супруга охватили её то ли грубовато, то ли просто страстно. Марина сняла верх спортивного костюма, Алексей видел теперь её напряжённые, особенно в предплечьях, мышцы рук, сильно выступавшие ключицы, по-девичьи тугие, с тёмными сосками, груди и напрягшийся, с аккуратным маленьким пупком, живот с почти незаметными следами от оперативного вмешательства. Очередь раздеваться теперь была за Алексеем. С трудом отступив от жены, он снял белую свою сорочку, приспустил брюки и занял своё законное, подле супруги, место. Марина скинула остатки одежды и помогла мужу устроиться над ней поудобнее.

После того, как в двенадцатом году Алексей Анатольевич переболел дурной болезнью, сделавшей его, по всей вероятности, бесплодным, Марина долгое время, почти полгода, отказывалась ложиться с ним по соображениям безопасности и с целью сохранения своей чистоты. Потом всё же сдалась, но долго принуждала мужа пользоваться средствами контрацепции барьерного типа. Тогда они не были ещё официально расписаны. Несмотря на почти стопроцентное бесплодие Алексея, Марина всё же, то ли из жалости, то ли уповая на безграничные возможности частной элитной медицины, не оставила его. После свадьбы контрацептивными средствами молодые люди не пользовались. Время носительства заболеванья давно прошли, Алексей теперь был незаразен; и хотя он знал, что потомства, скорее всего, не оставит, всё равно бывал в ответственный момент в виду отсутствия противозачаточных средства осторожен: животу и даже лицу Марины всякий раз доставалось больше семени, чем тому органу, для которого оно предназначено. С женским терпением относилась девушка ко всем просьбам мужа, даже научилась и сама иногда получать кое-какое удовольствие.

Но не об удовольствии думала в тот раз Марина. Она была особенно податлива и упруга, следила за каждым движением Алексея, крепко прижимала его к себе с таким расчетом, чтобы Алексею, прежде всего, приятно и удобно было. Оглаживала его, целовала, заманивала глубже и глубже. Алексей, заведённый, двигался зациклено, грубо, однообразно – не ожидал он, вестимо, выпавшего на его долю счастья, не успел подготовиться, просчитать ходы, движенья, позы. Долго он действовать не мог, так Марина его в тот раз затягивала очень уж сильно. Чувствуя, что он будто бы намагничивается всё сильнее и сильнее, вдруг заговорил молчаливо сопевший до того Алексей:

– Марина, Марина, девочка моя, я сейчас, сейчас…

Алексей наполовину выскользнул из супруги, перестал обнимать девушку и мять её грудь, потянулся рукой вдоль своего живота ниже.

– Мариночка, дай личико, – сказал Алексей.

– Нет, Алёша, нет. Алёша, хороший мой, – ответила ему Марина ласково, чтобы не спугнуть страсть. Не чувствовала девушка удовольствия, не желала она ярких ощущений, лишь тонкий расчёт руководил ею: хотелось Марине, чтоб муж, уезжающий через день на территорию войны, оставил в ней своё семя. Искренне верила девушка, что – авось! – получится в этот раз забеременеть.

– Алёша, сюда, Алёша! – руководила им Марина, снова направила движения мужа вглубь своего лона, притягивала его за бёдра, почти что до крови впиваясь коготками. Алексей захрипел что-то неразборчивое, скорее не ввиду искренней страсти, а ради антуража, и окончательно повалился на супругу. Марина почувствовала в себе что-то тёплое, вязкое – наконец-то чувствовала это, впервые в жизни: раньше такого своим мужчинам она не позволяла. Алёша отлип от неё, даже не поцеловав свою женщину в благодарность, по-плебейски принялся вытирать некие части своего тела прямо о простынку.

Алексей встал, собираясь одеться. Спросил Марину, заглядывая под кровать:

– Мариночка, а где мои домашние шорты и футболка? Не видела?

Марина, как всё же какая никакая, но хозяйка, знала, конечно же, где вещи мужа лежат, но ей богу, не этих слов ждала она после близости! Ведь, кто знает, какая значимость была у того момента. Кто знает, быть может, это был важный день – день зачатия и Алексеева и Марининого потомка… Девушка старательно готовилась к этому дню, соблюдала особые, в дамском журнале вычитанные, диеты, способствующие зачатию, воздерживалась от курения и спиртного, хоть и нечего ей дома делать было, а безделье всегда дури разного рода способствует. И мужа своего готовила ненавязчиво к этому дню. Но он, видимо, не догадывался ни о чём…

– Ну что, Марина… Тебе всё понравилось? – спросил Билич ущипнув свою супругу за пятую точку.

– Всё.

– Ну, пойдём теперь покурим и выпьем, а там и поужинаем.

Возвращаясь на кухню к трапезе через коридор, по-прежнему полуголый Алексей на долю минуты задержался перед зеркалом, с удовольствием разглядывая отражение своей фигуры. Сам себе Алексей Анатольевич Билич очень нравился. Это было заметно в каждом его жесте.

Марина подумала о своём вероятном будущем ребёнке. Подумала о ужасах пьяного русского зачатия… Потому и воздерживалась она долго перед тем, как лечь с мужем – начиталась всяких разных статей, и уверовала после них, что простые русские люди из низких классов, окружавшие её повседневно в транспорте, на улицах и в магазинах, такие омерзительные, вульгарные и уродливые, потому как зачаты были либо в опьянении родителей, либо впоследствии насилия, что ещё хуже.

Молодые люди выпили на брудершафт; Марина полагала, что после зачатия ещё можно в первый день немножечко, что называется, на грудь принять. Они поужинали и сидели на диване, полуообнявшись. Марине чего-то вдруг взгрустнулось. Ей не хотелось, чтобы муж уезжал.

– Алёша, не уезжай, – сказала Марина.

– Мариночка, я не могу уже не уехать. Я обещал.

– Неужели тебе так хочется помочь той стране?

– Мне хочется проявить себя.

– Сколько тебе заплатили за поездку?

– Пока только аванс. Остальное дадут, когда я из Киева вернусь. Я не хочу тебя пугать масштабом суммы…

– Опять заигрываешься.

– Пускай заигрываюсь, я всё же имя себе делаю.

– Алёша, ну чего ты добиваешься?

– Как чего…

– Чего ты вечно добиваешься?

– Мой отец прошёл путь от фарцовщика, торгующего ворованными шмотками, до президента компании, а я пройду путь от сына лимитчиков до президента страны! – Алексей Анатольевич проговорил это с особенной экспрессией, Марина невольно поёжилась и мужа своего обнимать прекратила: неприятно ей стало отчего-то чувствовать все эмоции Алексея.

Марине не нашлось, чего ответить. Впоследствии общались они лишь о чём-то отвлечённом; девушка даже не пыталась проникнуть в мотивацию поступков её мужа. Молодые люди прогулялись недолго, выкидывая мусор. Алексей, видимо почуяв заглянувшую в окно низкую звезду Венеру, снова предпринял попытку пристроиться к супруге, последний раз перед отлётом в Киев, но Марина обеспокоилась, что занятие любовью повредит её возможному будущему ребёнку, и посему, сославшись на усталость, помогала справиться мужу с одолевавшими его страстями своим губками и смуглым кулачком, а Алексей и тем был доволен…

Алексей улетел; а Марина осталась в ожидании того, что запасённый заранее тест на беременность покажет положительный результат. Но нет. Пресловутый лунный цикл вернулся на круги своя. Зачать не получилось. Судьбе было угодно, чтобы Марина так и оставалась неопылённым цветочком, смоковницей бесплодной…

Марина заняла в аэропортовом кафе самое тихое и спокойное местечко. Долго читала меню, почему-то в растерянности не понимая, что там написано. Строки будто бы слипались перед глазами. Девушка не знала, что себе заказать.

В углу помещения кафе висел большой телевизор. Передавали новости. Марина подивилась тому, что телевизор работает, ведь Михаил Романович Сапин предупредил её, что связи с Москвой нет. Надежда на то, что связь со столицей всё же сохранилась, осталась в душе Марины. Но тщетно. Она поглядела на часы в углу экрана телевизора: выпуск новостей выходил с трёхчасовым опозданьем. Показывали всю туже девушку, прижимавшую к груди котёнка, бегущую от артобстрела по раскалённому мосту. Марина от отчаянья заплакала. Ей, и в самом деле, было непросто. Она не знала, что с её мужем сталось и увидятся ли они хоть когда-либо. Думаете, просто ей было заплакать? Нет. Общество, в котором она существовала, не дозволяла проявление честных эмоций: перманентное стремление к успеху и наживе не оставляло в характерах людей места искренности. Думаете, Марина жалела девочку с котёнком из новостей и других жертв войны? Нет. Марина заплакала, так как впервые в сознательной жизни почувствовала неопределённость и неуверенность в собственном благосостоянии…

Марина вытирала слёзы. Официант, которого она попросила принести бокал домашнего вина, ничего не сказал по поводу того, что она плакала, просто выполнил заказ. Привык, наверное, что в его заведеньице, теперь уже, можно и так сказать, прифронтовом заведеньице, чаще плачут, нежели чем смеются.

Как издёвка висела на стене картина с видами центральных площадей Киева.

– Девушка, добрый вечер. Можно вам присоединиться? – спросил Марину незнакомец. Девушка немного испугалась: не заметила она, как этот молодой человек подошёл. Будто бы из под земли, словно deux ex machina, явился тот. Незнакомец был в пальто поверх водолазки, в полутёмных очках, немного небритый, худой и долговязый, пружинистый в жестах. Он походил на типичного неврастеника, но в то же время голос был его абсолютно спокоен, а мимика была расслаблено-доброжелательной.

Марина сдавленно кивнула, и лишь потом подумала, что этот её ответ, возможно, начало пути в никуда. Но что-то непонятное, может быть, подсознательное безразличие ко всему происходящему ввиду отчаянья, успокаивало её с одной стороны, а с другой – располагало к неизвестному собеседнику.

Незнакомец присел рядом с Мариной, одновременно заказав официанту принести то же, что и девушке.

– Девушка, что ж вы плачете! У вас такой маникюр красивый, а вы плачете.

Марина усмехнулась и невольно поглядела на свои вишнёвого цвета ногти. Последняя слеза упала со звоном в бокал как последний сбитый в войну самолёт. Молодые люди представились друг другу, но Марина что-то не запомнила, как незнакомца звали: и имя своё он назвал нечётко, и в голове у девушки гудело после того, как она плакала.

– Вы извините меня, пожалуйста, мне нужно привести себя в порядок, – сказала Марина незнакомцу, – Вы посмотрите пока что за моими вещами, ладно?

– Пожалуйста, пожалуйста.

Девушка ушла в уборную. Не подумала она, что незнакомец и сумки похитить может, или, что ещё хуже, чего-нибудь Марине в бокал подсыпать. Марина поправила макияж. В действиях её была какая-то сплошная безрассудность – словно в олицетворение пренебрежения к действительности, которое так свойственно для её поколенья…

В кабинке уборной была раковина и зеркальце. Вымыв руки, она решила поискать сушилку. Сушилки не было; висели лишь свёрнутые в рулон одноразовые полотенчики. Марина отмотала, вытерла за смуглым пальчиком смуглый пальчик; салфетка была особенно плотной, Марина не рассчитала силы, и, вытирая безымянный палец, смахнула серебряное обручальное кольцо. Колечко звякнуло, ухнуло и почти что с гулом, так девушке показалось, пропало в белых недрах унитаза.

И сказать-то тут особенно нечего. Что-то зеркальце разбилось! Одно слово – дурной знак, хуже некуда…

Плакать Марина второй раз не решилась – зря что ли красилась по новой? Вестимо, решила про себя девушка, что будь что будет, а там – и трава не расти, однова ведь живём! Вернулась спустя полминуты раздумий об утрате колечка к незнакомцу за столиком.

Марина сняла пальтишко, повесив его на спинку кресла. Незнакомый молодой человек, хоть и плохо было видно его глаза за полутёмными очками, оглядел всю Марину, покуда она пальто снимала, с ног до головы, тщательно оценивая её упругое тело, плотоядно вглядываясь в каждый изгиб.

– Ещё бокальчик? – спросила Марина, сама себе подивившись.

– Вы заказывайте, а я, пожалуй, пас. Я на машине. За рулём.

– Ладно, я тогда ещё закажу, вы же не будете против?

– Конечно не буду! И да… Я вас угощаю.

– Не стоит. Я замужем, – сказала Марина и мысль об утерянном кольце больно кольнула её…

Молодые люди заказали пасту. Средиземноморская кухня, как и обещал майор Михаил Романович, была в аэропортовом кафе хороша. Марина ела, некрасиво пережёвывая на один бок, будто бы уже захмелев, а незнакомец ел хоть и быстро, но очень аккуратно, так, что и незаметно было со стороны, что он ест. Молодые люди заметно разговорились. Марине стало даже немного весело, и не только от вина, и не только от того, что незнакомец балагурил и комплименты отвешивал весьма удачно. Вдруг девушке показалось, что непостижимым образом этот молодой человек ей почему-то знаком и даже, возможно, близок, будто бы она уже знала его когда-то, да он изменился… Что-то непонятное почувствовала она в себе самой. Закружилась у девушки голова, но не могла ведь она закружиться так сильно с двух бокалов вина. Марину ломало и крутило теперь, она и сама не понимала, что с ней происходит, но чувство это не было ей неприятно. Заметно сократились в размере её реплики в диалоге с незнакомцем.

– Поехали ко мне, – неожиданно сказал тот, своим вкрадчивым и немного хриплым голосом. Марина посмеялась даже, стала отшучиваться, прежде чем резко сказать «нет». Но незнакомец всё накатывал и накатывал, балагурил и кокетничал, а Марина уже даже не обращала вниманье на руку незнакомца, поглаживающую её плечо. И, чёрт возьми, нравились девушке эти прикосновенья! Странные, непонятные ощущения сильного, но приятного опьянения одолевали её. Марина в конечном итоге согласилась ехать. Рейс, что так ждала девушка, по утверждениям незнакомца должен был прилететь не раньше, чем завтра утром.

Незнакомец вывел немного пошатывающуюся Марину из здания аэропорта, поддерживая под руку. На парковке стояла его большая чёрная машина. Марина нервно закурила. Незнакомец ждал, пока сигарета дотлеет. Созвездия странных очертаний повисли на небе. Пролетело соединение боевых самолётов. Марина докурила и безжалостно растёрла окурок об асфальт. Дверца машины захлопнулась звонко, и авто тронулось в неизвестном направлении. У горизонта белела Венера…

Марина Синельникова и Алексей Билич поженились в феврале тринадцатого года. Марина осталась при своей фамилии: на том настоял её отец, считавший брак неравным, и справедливо считавшим так – Маринино происхождение было чище. Свадьба прошла тихо и спокойно, можно даже сказать, что и по-домашнему, на биличевской даче, хоть и настаивали и Алексей и отец его Анатолий на диком кутеже с сотней приглашённых лиц. Пётр Синельников держался поначалу строго, глядя с опаской на нуворишей, на противный ему класс, в семью которых выдал свою единственную дочь… но потом и он присмирел: понял, что и Биличи такие же русские люди, как и Синельниковы, хоть и намешено в них и нерусской крови, хоть и социальное происхожденье у них такое дурное, что ни за какими деньгами не спрячешь.

Первая брачная ночь для Марины и Алексея тихо прошла, не было для них в том ничего нового, всё они уже заранее успели попробовать.

В их брачную ночь странные события разворачивались на другом конце страны, в Челябинске. Город спал, выморозившись. Было тихо. Но выли отчаянно собаки. Псы сбивались в стаи. Косматые, замерзшие, еле пережившие зиму, поднимали они свои острые мордочки к звёздам на горизонте, самой низкой из которых была белая звезда Венера. Собаки подвывали и лаяли. Иные, в упадке сил, лишь отчаянно скулили. Когда, очевидно, собрались все городские бездомные псы, началась странная процессия. Собаки покидали город, оставляя на неметеном пока, свежем снегу свои следы разных размеров. Вслед за псами, аккуратно переступая длинными упругими лапами, вытягивая озябшие гибкие тела, потянулись кошки всех мастей и размеров. Мелкими перебежками, почти не оставляя следов на снегу, передвигались крысы. Домашние животные, у которых не было возможности к побегу, пробудились ото сна. Своими отчаянным рывками пугали они разбуженных шумом хозяев.

Животные покинули город. Казалось, что и медведи в глухих лесах вокруг Челябинска вышли из спячки и теперь, в страшном зверином испуге, не знали, что им делать. Надвигалось что-то нехорошее, нутро выворачивающее…

Наутро одна старушка пошла по своей привычке к ларьку возле её дома, прихватив с собой кусочки чёрствого чёрного хлеба и огрызок дешёвой ливерной колбасы в целлофановом кулёчке. У ларька старушку обычно поджидал большой рыжий и добрый косматый пёс по кличке Барбосик. Старушка собаку очень любила, и всегда подкармливала. Пёс всегда был рад старухе и даже пару раз отпугивал от неё хулиганов, которые пытались толи пенсию отнять, толи просто обидеть почём зря злым словом старую, сирую и хромую. Но в то утро Барбосика не было. Не появлялся он, как бы старуха не подзывала его. Не было видно и других животных.

– Что ж это делается, куда моего Барбосика дели! – рассуждала старуха вслух. Большого пса приютить дома она не могла: не сдюжила бы, да и её супруг, полглухой и полуслепой дед, не оценил был. Так вот и жил Барбосик на улице.

Ангелы, херувимы и серафимы, размахивая своими слюдяными крыльями, часто пролетали над Россией, но граждане перестали слышать тихую ангельскую песню и замечать их сигналы. Граждане заняты были мелкой вознёй, брюзжанием и перманентным каждодневным паскудством. Не было им до ангелов дела. И вот тогда на горизонте появилось для них специальное указанье, что идут они не туда, которое было погромче ангельской песни: летел к ним метеорит! Страшный, огромный, падал он, тая в атмосфере, оставляя тучный дымчатый след в небе. И от одной ударной волны крошились в мелкую крошку стёкла, срывались крыши домов, сходили с рельс вагоны, переворачивались машины, срывались рекламные щиты. Метеорит пронёсся в небе над Россией…

Старуху смело волной. Она упала в снег. Долго нелепо барахтаясь в снегу, старуха, оглушённая, испуганная, пыталась подняться, но всё никак не могла. Видимо, ангел, следивший за полётом метеорита, помог ей встать… Поднявшись, продолжая не понимать, что происходит, старушка продолжала звать пса-бродягу, как последнюю на земле надежду: Барбосик, Барбосик, Барбосик! Но пса всё не было.

Смиловались высшие силы, никто не погиб, только в назиданье людям многое было разрушено тем страшным метеоритом. Старушка весь день обзванивала своих знакомых, справляясь, не пострадал ли кто из её знакомых, но те, позабывшие старуху, лишь удивлялись про себя, что она ещё числится в грешном ряду живых.

На следующее утро старуха снова вышла на улицу. В её кулёчке была теперь не ливерная, а «Докторская», подороже, колбаса: хотела она задобрить пёсика, лишь бы тот вернулся. Вот и действительно нарисовался из-за ларька Барбосик, и, весело размахивая хвостом, побежал старухе наперерез. Старуха радовалась:

– Барбосик, хороший мой, я тебе колбаски принесла. Смиловался господь-то над нами, грешными: никто не погиб вчера, а как страшно-то было. Слава те, господи. Смиловался господь надо мною, старухою, вернулся ты ко мне, пёсик мой, Барбосик…