Текст книги "Венера – низкая звезда"

Марина сидела одна и потягивала коктейль. Иван суетился, мотаясь по всему заведеньицу. С кем-то здоровался, наводил справки, о чём-то с кем-то договаривался. Марине забавно было узнать, что её нерадивого и вечно неухоженного Ивана многие знали. Среди знакомцев Ивана были люди самой разной классовой принадлежности, а не одни оборванцы, как Марина предполагала ранее.

Ради порядка Марина ещё до официального начала мероприятья отчитала Ивана, что он, дескать, мало своей девушке уделяет вниманья. Так было принято в то время у молодых особ женского пола.

– Дамы и господа всех полов! На сцену приглашается человек, занимающийся благотворительностью в промышленных масштабах! Встречайте: врач, детский патологоанатом Ханна Масон! – объявил первого докладчика конферансье.

– Дорогие мои! Вы должны не забывать о вашем долге: жертвовать на благотворительность. Я представляю интересы благотворительного фонда «Тюльпан-Хамаз». Помните: больные раком дети – будущее России! – выступала со сцены субтильная девушка семитской наружности Ханна Масон. Тем временем голые по пояс девушки, демонстрируя всем свои груди, упругие и не очень, кому уж как повезло, ходили по залу и собирали с посетителей деньги – на лечение и профилактику рака груди. А парни, бритые под ноль, с выщипанными бровями и даже ресницами, изображали из себя жертв химеотерапии и собирали деньги для больных всякими разными лейкозами. Ясно было по их улыбкам, куда пойдут собранные средства: однозначно не в больницы и хосписы…

– А теперь небольшой гомоэротический балет представят гей-нацисты – членосотенцы! – объявил конферансье, когда под аплодисменты Масон покинула сцену. Трое бородатых мужчин в балетных пачках, увешанные ручными гранатами и обмотанные пулемётными лентами, пытались изобразить танец маленьких лебедей.

Марина закончила тем временем первый коктейль. К ней подошёл Иван в компании ещё двух молодых людей. Иван представил их Марине: то были Алексей Билич и Ефим Цукерштейн.

Алексей Марине сразу понравился: статный, импозантный, дорого одетый и рослый, выше даже Ивана. У Алексея была аккуратная короткая стрижка, нос с горбинкой и глаза чуть крупнее обычного размера глаз. Марина могла бы подумать, что Алексей Билич похож на Керенского, но кто такой Керенский Марина не знала: курс отечественной истории в её институте, прочитанный припадочным старичком, чем-то неуловимо походившим на Эдварда нашего Радзинского, состоял исключительно из перечисления причин отсталости России от остального мира да и поучительных историй о казнях, расстрелах и репрессиях к тому в придачу.

– Вот, Марина, познакомься с Алексеем – он замечательнейший человек, мотор всего нашего, так сказать, движения, без него ничего бы не получилось! – нахваливал Билича Иван. Марине неприятно было, что её молодой человек так лебезит перед своим идейным оппонентом, от которого волею судеб он оказался зависим.

– Расскажите, ребята, чем вы занимаетесь! – сказал Иван.

Первым заговорил Ефим Цукерштейн. Он был небольшого роста, но очень полный, с сальными волосами, в мешковатой одежде и с угреватым лицом, с клочковатой бородой. Цукерштейн походил на внебрачного сына Шуфутинского от Довлатова. В одной руке он держал пачку картофельных чипсов, второй рукой он их употреблял, роняя крошки себе на второй подбородок, на свитер и на пол.

– Какая замечательная штука эти чипсы! Кто только их придумал? Таки могу их есть килограммами! Килограммами, вы представляете? Ел бы и ел, – заговорил Ефим, будто бы не услышав адресованного ему вопроса.

– Ефим у нас программист и экономист. Он создал специальный сайт, где каждый может свидетельствовать о фактах экономических правонарушений, – сказал за Цукерштейна Алексей Билич.

– Так ведь Навальный, насколько я знаю, чем-то подобным занимается? – спросила Марина.

– Таки да, – ответил Цукерштейн, – Но есть одна большая разница. У нас за деньги можно вешать объявления, а можно и снимать. Таким образом, компании через наш сайт публикуя информацию о своих конкурентах или, наоборот, удаляя нежелательную информацию о себе, создают, так сказать, рейтинг своей честности. Вот в чём весь цимес. А нам идёт с этого рейтинга денежка. Очень полезная штука этот сайт, я вам таки скажу между нами.

Договорив, Ефим разгладил пакетик картофельных чипсов и жадным жестом всыпал остатки себе в рот, некрасиво закинув голову. Ещё больше крошек повисло у него на свитере.

– Ефим, ты молодец, наш сладкий камушек, – похвалил его Иван, тщательно маскируя своё брезгливое отношение к Цукерштейну, продемонстрировав удивительную для нацбола осведомлённость в этимологии еврейских фамилий.

– С Алексеем меня связывает давняя дружба. Он многое, очень многое сделал для нашего общего дела. Мы, конечно, политические оппоненты, но мы с радостью отбросили все разногласия ради совместного протеста! – заговорил Иван.

– Да, Ваня, да, – спокойно ответил Билич, как бы отмахиваясь от подобострастия Ивана. Марине снова стал неприятен Иван. Обычно он изображал из себя независимого и волевого человека, презирающим богатеев, а тут он вдруг принялся, что называется, стелиться перед более успешным человеком. Так Маринке казалось.

– Мы с Алексеем как братья Карамазовы! – зачем-то вставил Иван, продемонстрировав не самым удачным сравнением свою неосведомлённость в вопросах русской классической литературы, которую он обычно так шумно нахваливал.

– Иван и Алексей. Ага, да, – ответил Билич.

– Третьего братца не хватает, – добавил Иван.

– Как его там звали? – спросил Билич.

– Дмитрий. Возьмём кого-нибудь к себе в компанию?

– Возьмём. Только вот кого? Дмитрия Быкова?

– Нет, что ты! Он же Зибельтруд! – отшутился Иван.

– Тогда кого? Дмитрия Медведева? – сказал Алексей, и вся четвёрка – Марина, Иван, Алексей и Ефим, громко, в голос, рассмеялись.

– А ну его, Достоевского. Он психопат и педофил. Я статью известного некрожурналиста Александра Неврозова читал об этом, – махнул рукою Ефим.

Тем временем гомоэротический балет окончился, и под разрыв шутихи гей-нацисты покинули сцену, взявшись за руки, скандируя громко «За Русь – порвусь!».

– Дамы и господа! Мы ожидаем главного гостя нашего вечера – председательницу партии «Колено-локтевая оппозиция» Надежду Подоконникову! Но она, к сожалению, задерживается, – объявил конферансье.

– Ого, ничего себе! И Подоконникова будет? – удивилась Марина грядущему появлению знаменитости, зарекомендовавшей себя образцово-показательными половыми актами в публичных местах во имя демократии.

Марина даже не успела заметить, как Иван куда-то скрылся. Теперь он стоял в стороне и о чём-то любезничал с Ханной Масон, взяв её под локоток. С ревностью во взгляде Марина наблюдала за ним. Но другое ощущение отвлекло Марину от ревности: Алексей вежливо погладил её по плечу и предложил:

– Ещё коктейль? Я угощаю.

Марина согласилась. Потягивая напиток через соломинку, она разговорилась неожиданно для себя с Алексеем.

Тем временем на сцену поднялась выступать представительница неофициальной партии «Фригидная Россия» Елена Банько. Кучки эмансипированных девиц радостно её приветствовали, поднимая плакаты, на которых стояла первая бука имени «Елена» и фамилия «Банько» без пробела между ними.

– Извините меня, дорогие мои, я сейчас выступаю перед вами… и поэтому моя речь будет немного бессвязной… с фаллоимитатором между ног… и я, кажется, скоро кончу, – заговорила Елена, и зал радостно взвыл. Девушки с короткими стрижками, прекратив обсуждать между собой мужчин, которых они содержали, подняли транспаранты с главным лозунгом партии «Фригидная Россия»: «Зачем нам мальчики? У нас есть пальчики!».

– Первое. Всех русских мужиков, этих пьяных свиней и импотентов, которых мы содержим, надо казнить на лобном месте! – читала свою политическую программу Елена Банько. Ей шумно аплодировали. Поднимали плакаты с надписью «Могилы – мужчинам, фаллоимитаторы – женщинам!».

– Второе. Всех белых русских сучек, которые плодят этот сброд, надо принудительно стерилизовать! – продолжила Банько, нервно переминаясь с ноги на ногу. Раздались бурные аплодисменты.

– Третье. Да здравствует дезадаптивная мастурбация. Четвёртое. Даёшь экстракорпоральное оплодотворение… Ну, вот пожалуй, и всё. Dixi et animam levavi, как говорили римляне – кончила и облегчилась… – Елена закончила свою речь и четверо загорелых евнухов-мулатов на руках вынесли её со сцены.

Иван снова появился в поле зрения Марины, теперь он обнимался с какими-то девицами в белых сорочках и с пионерскими галстуками на нежных шеях. В отместку ему Марина любезничала с Алексеем.

– А ты очень красивая, – сказал вдруг Алексей и погладил Марину тыльной стороной ладони по щеке. Марина не была настроена против этого прикосновенья.

– Повезло Ивану, – добавил Билич, убрав руку.

– Поступило известие. Надежда Подоконникова по-прежнему задерживается. А теперь слово предоставляется представителю Профсоюза профессиональных террористов! – вещал конферансье.

– Россия занимает второе место в мире по количеству жертв террористических актов после Америки. Так вот! Мы должны обогнать и перегнать Запад! – выступал представитель профсоюза.

Марина захмелела после второго коктейля, её потянуло откровенничать с Биличем.

– Мне вот не нравится, что Иван с какими-то девицами весь вечер общается, – начала Марина.

– Понимаю, понимаю тебя, Марина. Мало бы кому такое понравилось. Я вот зато точно знаю, что нравится мне.

– И что же?

– Ты, – ответил Алексей и миленько улыбнулся.

– А теперь на нашей сцене великий художник пост-пост-постист Марат Гельминт представит свой перфоманс «За веру, царя и отечество!», – объявил конферансье.

Марат был самым известным из всех лиц, приглашённых на вечер. Самым известным его перфомансом стал поджог его же клуба «Хромой осёл». Жертвами искусства стали около ста человек, а Марат Гельминт получил государственную премию. Художник вышел на сцену совершенно голый, весь измазанный какой-то коричневой субстанцией, отдалённо напоминавшей глинозём. Перед собой он вёз в тележке топор и икону. Поставив икону на стульчик, Гельминт поплевал, как заправский палач, на лезвие топора, замахнулся, и, прицелившись, с силой ударил топором по иконе. Она не поддалась, даже не хрустнуло дерево. С лязгом лезвие топора соскочило с рукояти и ударило Марата Гельминта в лоб. Нелепый, полный, весь чем-то обмазанный, Гельминт закричал паскудным дисконтом и упал на пол, нелепый, как поломанная игрушка. Лоб его был рассечён, густая малиновая кровь сочилась из раны, пузырясь. Прибежали санитары в белых халатах с носилками в руках и утащили за сцену раненого Гельминта.

– Дамы и господа, не пугайтесь, так было задумано! Просто Марат Гельминт очень любит причинять себе боль. Мы ведь толерантные, мы ведь не станем обвинять его за это? – говорил конферансье.

Марина, занятая беседой с Алексеем, краем глазом заметила, что Елена Банько, позабыв кодекс чести эмансипированной особы, куда-то тащит за рукав Ивана Сапина. Марина почувствовала неладное, её всю будто бы ожгло. Неожиданно для себя самой ей вдруг захотелось совершить что-нибудь нехорошее по отношению к Ивану, как-нибудь ему отомстить. Алексей, казалось, чувствовал это. Он заказал ещё по бокальчику – для себя и для Марины и невзначай взял Марину за руку. Девушка своей руки не вырвала. Долго посмотрела Алексею в глаза. Нашла его привлекательным.

– Хочешь, я тебя поцелую? – спросил Алексей. Чувствовалось в нём донжуаново мастерство ловеласа.

– Нет, мне надо, чтобы Иван это видел, – сказала Марина и отпустила руку Алексея. Повернувшись к нему полубоком, кокетливая девушка смотрела на сцену. Там выступал знаменитый комедийный дуэт – два коммуниста: Нудальцов и Расшиздяев. Главным развлечением для них было бить битыми ОМОНом и сидеть по всяким разным тюрьмам; в перерывах между отсидками они устраивали на двоих забавные комедийные шоу.

– Мы, коммунисты, – народ плечистый! – начал Нудальцов и оба комика, наряженные как пионеры, напрягли бицепсы.

– Нас не заманишь деньгою мясистой! – продолжил Расшиздяев.

– Не совратишь нас идеологией левой! – сказал Нудальцов звонко.

– Мы и есть левые, идиот… – шепнул ему в ухо Расшиздяев так, что весь зал слышал.

– Не совратишь нас идеологией правой! – поправился Нудальцов.

– Кончил правой, работай левой! – нескладным хором, как дошколята на утреннике, проговорили оба комика. Нудальцов застучал в жестяной барабанчик, который висел у него на шее, а Расшиздяев задудел в горн.

– Я предлагаю откопать тело Ленина и вернуть его в Мавзолей! – сказал с интонацией олигофрена Расшиздяев. Нудальцов дёрнул его за красный галстук и что-то прошептал ему на ухо.

– Как так не закапывали ещё? – тихо удивился Расшиздяев.

– Тогда я предлагаю и впредь никогда не закапывать Владимира Ильича Ленина! – теперь уж громко, что есть мочи, произнёс Расшиздяев и заплакал. Принялся вытирать свои слёзы красным галстуком, затем шумно высморкался в галстук Нудальцова и оба они скрылись со сцены под гомерический хохот собравшихся.

– Марина, ну что ты… Может, всё-таки стоит… Нам сойтись ближе? – будто бы аккуратно прощупывая почву под ногами спрашивал Алексей, приобняв Марину за талию. Девушка подняла голову вверх, посмотрела Биличу в глаза. Их лица сблизились… но тут вдруг Алексея позвали на сцену. Алексей взошёл энергичной походкой и заговорил, переведя дыхание.

– Друзья! Новая модель организационной деятельности способствует подготовке и реализации направлений прогрессивного развития.

Кто-то сдержанно захлопал, большинство же спокойно внимало.

– Повседневная практика показывает, что дальнейшее развитие различных форм деятельности требует определения и уточнения системы массового участия.

Большее количество людей захлопало в ладоши. Тогда в столице модно было пустое славословие, и чем больше было в речах, статьях, докладах непонятных слов (и чем меньше было смысла), тем популярнее становился автор. Билич прекрасно следовал этой тенденции.

– Не следует, однако, забывать, что постоянный количественный рост и сфера нашей активности обеспечивает широкому кругу специалистов участие в формировании существенных финансовых и административных условий.

Раздались бурные аплодисменты. Алексей произнёс ещё несколько фраз, смысла в которых было не больше, чем в трёх предыдущих пунктах его программы, и сошёл со сцены. К Марине вернулся не сразу: сначала обошёл зал, здороваясь с опоздавшими на вечер. Ивана тоже всё не было. Марина заскучала и пропустила ещё стаканчик.

– А теперь выступит представитель России, которую мы потеряли! Встречайте: потомок династии Романовых, князь, граф и барон, принц Хайфский, герцог Тель-Авивский Аскольд Рюрикович Овнищев-Кургузов! – объявил конферансье.

В камзоле образца восемнадцатого века, в чулках и буклях, старичок, в котором не смотря на громогласно объявленное родство с Романовыми не чувствовалось русских корней ни на йоту, вышел из-за занавеса.

– Как?! – завопил старичок, хватаясь за впалую грудь.

– Как?.. – повторился Аскольд Рюрикович, хватаясь теперь за виски. Публика в зале заволновалась – им казалось, что старичка хватит удар, так надсадно он повторял свой краткий вопрос.

– Я вас спрашиваю: как?! Как вы живёте в этом ужасном, омерзительном государстве?! – наконец договорил старичок. Зал зааплодировал; посетители, сытые, беспечные, но вечно всем недовольные, и в самом деле не знали, как же они ещё живы в этой ужасной российской действительности.

– Любезные мои! Как правильно заметил конферансье, я представляю Россию, которую мы потеряли. Я почётный член Союза Писателей СССР. Как только меня выслали, как диссидента и как уздечку совести… простите… узника совести из ужасного кровавого Союза, я сразу сжёг удостоверение Союза Писателей. А как вернулся первый раз уже в Россию, я сжёг его повторно. Сейчас, правда, мне выдали дубликат. Я всё-таки член Союза Писателей, а не кто-то там с улицы! – продолжил свою речь Аскольд Рюрикович.

В действительности, в рядах представителей русской эмиграции, встречаются самые замечательные и аристократичные люди – истинно русские, глубоко духовные и благородные; однако попадаются и такие самозванцы, как Аскольд Рюрикович. Впрочем, в зале старичка восторженно приветствовали. Наверное, хотели прикоснуться к истории, почувствовать себя частью исторического процесса.

– Я эмигрант, реэмигрант и снова эмигрант, да. Я – репресант и антиперспирант! Я – узник замка Де Иф… простите… узник совести. Вы здесь не бойтесь ничего. Заграница вам поможет! С группой таких же, как я, гениев и злодеев… Простите, оговорился. С группой таких же, как я, гениев и диссидентов мы создаём в русском зарубежье организации, которые будут помогать, не щадя сил, российской оппозиции. Мы создадим специальные загранотряды, которые будут помогать молодёжному протесту в Москве и других крупных городах России! Я вам обещаю: вы победите в политической борьбе за российский престол и все заживёте сытно и счастливо, и все переедете в Сент-Женевьев-де-Буа. Мы, благородные, потерявшие свою родину, будем вместе с вами, молодыми, участвовать в обретении новой свободной России!

Обрадованные тем, что заграница им и в самом деле поможет, оппозиционеры в зале все, как один, умиротворенно осклабились.

– Аскольд Рюрикович, скажите пожалуйста, а что у вас за орден на груди висит? – спросил конферансье у благородного старичка. Тот похлопал себя по бокам и погладил орденок – массивный, с драгоценными камнями, звонко переливавшимися в свете софитов.

– Совсем забыл сказать. Я только что прибыл из американского посольства. Мне вручили там соросовский грант и наградили, вот, за мою многовековую борьбу орденом. Это орден «За предательство и вероломство» II степени! Мне его лично сэр американский посол вручил…

Раздались овации. Многие в зале тоже захотели такой орденок себе на грудь. Тем временем по клубу ходили в одинаковых рубашечках Свидетели Иеговы, которые шумели: «А вы что думали, что мы только брошюрки раздаём? Ан нет. Мы ещё и против власти выступаем!».

Алексей Билич достал из заднего кармашка прозрачный кулёчек с таблетками, взял одну и половинку ещё одной, быстренько проглотил их, запив, поморщившись, коктейлем.

– Устал я сегодня. Надо взбодриться. Ты же не против, что я… – спросил он у Марины, не договорив. Марина кивнула.

– А ты не хочешь? Сначала по одной, потом по половинке, – сказал Билич. Марина отказалась. Алексей взял её за запястье.

– Марина, ты и правда мне нравишься. Может быть, раз уж ты всё равно обижена на Ивана… Может быть, мы поедем ко мне? Я отменю ради этого предстоящую втречу…

Марина ничего не успела ответить: как раз появился Иван. Марину сразу как ожгло. Она надеялась, что Иван не заметил последних слов Алексея и Маринину взволнованность. Чтобы скрыть свои эмоции и свою нежданную симпатию к Алексею, Марина сразу накинулась на Ивана с пустопорожними обвинениями:

– Ну что, всех девиц перетаскал за занавес?

Иван отшучивался, а Марина продолжала накатывать обвинения; убедившись в их абсолютной беспочвенности, Марина всё равно продолжила, уже чисто по инерции, попрекать Ивана; а Иван, в свою очередь, был чему-то так рад, что и не огрызался.

– Дамы и господа! Поступило последнее известие. К сожалению, Надежда Подоконникова, известная по кличке «Подокно» оппозиционерка из партии «Колено-локтевая оппозиция» не сможет сегодня присутствовать на нашем вечере, – с заметной ноткой фрустрации в голосе произнёс конферансье. По залу пронеслись возгласы разочарованья.

– Но рано грустить, друзья! Я знаю, чем сейчас занята Надежда. Не смотря на то, что на улицах Москвы холодно и сыро, превозмогая все трудности, Подоконникова сношается во имя всех нас и во имя Святой Демократии и Либеральных Ценностей прямо на Лобном Месте! Поаплодируем ей! – призвал конферансье. Подогретая спиртным и кое-какими таблеточками публика ликовала. Некоторые слишком близко к сердцу восприняли слова конферансье – они спешили последовать примеру Надежды Подоконниковой и сплетались, раздевшись, парами и тройками, не разбирая половой принадлежности друг друга, прямо на танцполе и в туалетных кабинках.

На сцену вылез патлатый человек, походивший на матроса Железняка, в тельняшке и бескозырке, с маузером под мышкой.

– Караул устал! – произнёс он.

– Революция кончилась, а теперь дискотека! – объявил конферансье, и в обнимку с матросиком они покинули сцену.

Включили танцевальную музыку. Публика забилась будто в припадке, выделывая сумасшедшие коленца. Отдельные интересные личности выползали на сцену к так и не выключенному микрофону. Читали свои политические программы, выдвигали ультиматумы, объявляли аборт системе и всё такое прочее.

Сыпались один за другим лозунги, всё равно что семечки из кулька, не оставляя после себя ничего, кроме как шелухи на полу.

Всё их сегодняшнее веселье было ничем иным, кроме как предвестником грядущего похмелья, – похмелья притом более страшного, чем бывает от пьянства.

Алексей смотрел с улыбкой, как Иван и Марина бранятся. «Amantium irae amoris integratio!», мог бы подумать Алексей, да не подумал. Впрочем, вскоре Ивану и Марине надоело уж промеж собой лаяться.

– Ладно, ребята, спасибо, что пришли, а мне пора – меня ждут на другом вечере, закрытом… – важно сказал Алексей и потянулся поцеловать смуглую и маленькую Маринкину кисть. Иван наблюдал за всем этим будто бы со стороны. Повисла пауза.

Окончен бал. Погасли свечи. Уборщица сметала сор и черепки битой посуды в совок. Так вот и поколенье Марины, Ивана и Алексея заметётся в урну безвременья метлой истории. И не оставит следов… И если черепки и битые стёкла были когда-то посудой, которая вмещала благородные напитки, то молодому поколенью не суждено было стать сосудом, бережно хранящим хоть какую-либо идею…

Интересно, неужели все эти шуты, притом шуты подлые и злые, полагали, что и впрямь представляют из себя какую-либо силу? Самое страшное, что, скорее всего, да. А что народ? Народ безмолвствовал.

Марина и Иван возвращались домой к Марине с политического вечера. Иван был счастлив. Марина тоже. Позабыла она обиды ревности. Кроме того, теплилась в ней и новая симпатия – симпатия к Алексею Биличу. Подсознательно, рассчитывала девушка использовать это новое своё чувство как оружие против Ивана, если он будет себя вести как-то не так…

– Ух, хорошо же вечер прошёл, да, Марина? – спросил Иван, обнимая девушку, покуда они шли до метро.

– Да, – застенчиво ответила Марина, уставшая за вечер.

– Вот теперь какое-то время сможем жить! И пиво будем пить не «Жигулёвское», а «Хольстен»! По крайней мере, ближайшие несколько дней…

– А тебе что, заплатили?

– Да, чуть-чуть. Я ведь много новых людей привёл, готовых протестовать. Так что на такси поедем!

Молодые люди поймали попутку, и уже через полчаса мельтешения в бесконечных огнях никогда не засыпающей Москвы добрались до Марининой квартиры.

– Ты знаешь, Иван, мне очень не понравилось твоё поведение в определённые моменты, – начала зачем-то Марина, хотя уж вроде бы успокоилась.

– Ты из-за тех девиц переживаешь? Так ничего ведь личного, только общее дело: о некоторых мероприятиях договаривались, – спешил оправдаться Иван.

– Это я поняла. Нет, я не о них.

– А о чём ты тогда?

– Я о том, как ты лебезил перед Биличем и этим там… как его… Цукербергом. А на словах ты, Ваня, куда независимее!

– Это-то я то лебезил? Да перед кем? Перед Дебиличем и Сукерштейном? Да я плевать на них хотел! Положил на них с прибором!

– Вот-вот. Сейчас ты о них так говоришь, когда они тебя не слышат, а перед ними в клубе ты прямо-таки стелился.

– Знаешь что… Иногда приходится примерять разные роли, если речь идёт об идейной борьбе. И бывшие враги могут стать надёжными союзниками… До поры, до времени.

Марина не осталась довольна ответом Ивана, впрочем, к этому вопросу она больше не возвращалась. Марина сидела на кухне и потягивала пиво, чувствуя приятную усталость и приятное опьянение. Иван достал из кармана куртки маленький кулёчек.

– Смотри, Марина, что у меня есть! Ты же не будешь против если я покурю? – спросил Иван.

– Нет, Ваня, я не против. Только на кухне это лучше делай – она проветривается хорошо.

Умелыми движениями Иван освободил от одёжки этикетки пустую пластиковую бутылку из-под колы, сигаретой прожёг ей брюшко, в горлышко пристроил аккуратно смятую фольгу, предварительно проткнутую зубочисткой. Медленно раскурил, и втянул в себя, зажмурившись, пряно пахнущий вяжущий дымок. Предложил Марине. Марине тоже вдохнула, но не затянулась – прямо-таки как Клинтон в своё время. С непривычки девушка сильно закашлялась. Ей всё же ещё нравился Иван. Когда он сооружал конструкцию для курения, ей представилось, что он герой какого-нибудь несуществующего фильма режиссёра Балабанова, собирающий самопальное орудие возмездия – обрез или бомбу.

Молодые люди заснули рядом даже без привычных любовных да прельстивых занятий: опьянели оба и притомились.

…Иван всё же заметил некий интерес Билича к Марине и был этим интересом озадачен. Через день после памятной политической сходки, Иван и Алексей созвонились обсудить некие вопросы, связанные с готовящимися протестными акциями. Свою речь Иван начал с весточки о Марине:

– Алексей, ты представляешь, Маринка-то от меня ушла.

Алексей не сразу понял, в чём дело. Наверное, соображал, кто такая эта Марина; припоминал подробности прошедшего вечера, восстанавливал в памяти свой недавно возникший интерес к новой знакомой.

– Как так ушла? – спросил Билич в недоумении.

– Вот так вот. Взяла да и ушла, ушла к другому.

Алексей был озадачен и не знал, что ответить; это чувство было ему категорически неприятно; Билич привык всегда держать руку на пульсе событий и всякий раз был не рад, когда чего-то недопонимал.

– Я сочувствую тебе, Иван, – сказал он.

– Спасибо. А тебя что больше расстраивает: что Марина от меня ушла или что ушла от меня к другому, не к тебе? – зло пошутил Иван и тупенько засмеялся. Алексей был совсем озадачен, но виду не подал, тоже засмеялся и даже похвалил остроумие Ивана. Остро, как шприц в ягодицу при уколе, кольнула Алексея мысль. Девушка Марина, встреченная им намедни в клубе, действительно запала ему в голову; и теперь он ставил перед собой цель добиться Маринкиной благосклонности – и в отместку Ивану в том числе. Иван был малоприятен Алексею; Билич возился с Сапиным и умело имитировал дружбу между ними исключительно ради готовящихся мероприятий. Численность людей, выходящих на марши протеста, была для оппозиции ключевым фактором, и совершенно безразлично было, кого ставить под общие флаги. В то же время последние дни Алексея стала всё больше и больше раздражать агрессивность друзей Ивана по национал-патриотическому движенью, и несколько раз Билич уже помышлял «слить» Сапина, да вот всё медлил, – вестимо, всё-таки рассчитывал на участие Ивана в ближайших мероприятьях оппозиции.

– Наши планы остаются в силе? – спросил Сапин.

– Да, Иван. Пора звать знакомых и нарезать белые ленточки.

– Место согласовано?

– Да. Мэрия отказалась согласовать митинг на Лубянской площади. Были предложены варианты: Болотная площадь, набережная Тараса Шевченко и Поклонная гора. Пришли к компромиссу.

– Какому же?

– Пушкинская площадь.

– Это где? Рядом с кинотеатром «Россия»?

– Да.

– Хорошее место.

– Я тоже так считаю… Пятого марта всё ясно будет! А пока, Иван, приглашаю тебя к себе на дачу на продолжение банкета! С Маринкой своей приходи.

…Весной двенадцатого года пикеты оппозиционеров стали проводиться чаще прежнего. Забавной была акция, когда несогласные с властью люди пытались взять в кольцо Кремль, но собралось их три с половиной инвалида, которые не могли объять и Кутафью башню, что уж там Кремль… Оппортунистическая зараза поразила в основном Москву, но выплеснулась и в другие города. Прислушался ли кто-либо к протестующим и их лозунгам? Наверное, нет. Они стали лишь поводом для зубоскальства борзописцев да красивым сюжетом для новостных и политических передач. А что народ? Народ безмолвствовал.

Продолженье банкета должно было состояться на даче у Биличей неделю спустя отсчитывая от помянутого выше политического вечера. Билич-старший, известный в неких кругах экономист, известный так же в широкой общественности как «малиновый пиджак», под каким-то невинным предлогом остался на даче – отчего-то захотелось ему с молодёжью пообщаться.

Гости съезжались на дачу. Иван и Марина были приглашены в числе первых. Их вёз на своей машине Алексей. Иван долго противился и упирался рогом: предлагал Маринке добираться электричкой и автобусом, лишь бы не ехать с Алексеем. Сапин, хоть и зависел от Билича, хоть и изображал дружбу с ним на почве общей так называемой борьбы, чувствовал к нему презренье особого толка: так бедняк презирает богача, в проекции презирая себя за собственную бедность. И ничего классового! Нынешние национал-большевики, вестимо, вообще мало задумывались о болезненном разрыве уровней жизни разных страт общества; истинная классовая борьба мало занимала их вниманье.

Иван и Марина сидели на заднем сидении авто, скрипела его кожа; Алексей сосредоточенно рулил, вертя баранкою, агрессивно обгоняя другие машины. Видны были в зеркало заднего вида его глаза: он поглядывал зорко на Марину. Иван держал с силой Марину за руку и прижимался к ней, щека к щеке, каждый раз, как видел отраженье глаз Алексея: видимо, Иван уже догадывался о некоем неравнодушии Билича к Синельниковой, вот и хотел сделать ему неприятно.

Дорогою Иван был погружён в малоприятные для него мысли. Сначала он внимательно изучал интерьер автомашины Билича. Ему было не по себе при мысли, что на его месячную зарплату можно купить лишь какую-либо одну деталь машины: стекло, руль, магнитолу или что там ещё… Иван осознавал, что приобрести машину ему будет не под силу, сколько не копи. Молодого человека червём точила злоба, нет, не зависть, ожидаемая в этом случае, а именно злоба.

Примыкающая к дороге подмосковная местность была для Ивана олицетвореньем разрушенья. Когда-то тут были дворянские гнёзда, но все вишнёвые сады вырубили. Когда-то тут были деревни с церквями и избами, хмурыми, но мудрыми по-своему людьми, а потом – рабочие посёлки с тёмными подворотнями и чадящими заводами, важными для подъёма страны. Теперь нет ни первого, ни второго, ни третьего – одна сплошная мерзость запустенья. Руины былых построек как подростковое акне на коже природы. Опустевшие поля как сифилитическая себорея. Загаженные леса как стафилококковый дерматит. И среди этого, как издевательство, как омерзительный шанкр на цветущем теле мира, – коттеджи проевшихся богатеев. Так всё воспринималось Иваном. Он искренне не понимал, зачем люди держат загородное хозяйство, обошедшееся в копеечку, если бывают в нём от силы дюжину раз за год.