Текст книги "Венера – низкая звезда"

Из ракетных дюз вырвалось пламя и сотряслась степь. Лапы ферм конструкции, поддерживающей ракету, раскрылись, как шелуха семечки, и ракета в огне медленно поднялась, преодолевая притяжение, преодолевая собственный вес в половину тысячи тонн, оправдывая вложенные в её производства усилия, и полетела далее быстрее, с каждой десятой долей секунды ускоряясь в десять раз, отмеряя своим разбегом сорок сороков дистанции от степи до орбиты.

Пока ракета преодолевала первые пять минут своего недолгого лёта в атмосфере Земли, стемнело окончательно и в Ялте, и в Королёве, и стала единой для всех трёх точек контроля над венерианской миссией низкая звезда Венера. И военные в бункере, и гражданские ракетчики в центре управления полётами, и астрономы возле гигантских крымских локаторов и антенн, замерли в ожидании. И хотя работники Байконура уже сделали своё дело, оторвав ракету от стартового стола, а ялтинским учёным и инженерам только предстояло взять на себя всю ответственность, все без исключения переживали бы за успех всего предприятия до самого конца запланированного полёта.

На одиннадцатой, самой сложной, самой роковой минуте полёта что-то пошло не так. Ракета уже раскидала свои первые и вторые ступени, и они уже сгорели в плотных слоях атмосферы. От пятидесятиметровой при старте ракеты остался лишь фрагмент размером с обычный городской «Икарус». Когда иссякло топливо в баках третьей ступени, ракета летела ещё несколько секунд по инерции, корректируя свою ориентацию относительно Земли. И вот должны были включиться двигатели четвёртой и последней ступени, и мощь двигателей её обещала разорвать окончательно притяжение Земли и устремить ценную автоматическую космическую станцию в недельное странствие средь космической пустоты, солнечной радиации и звёздной пыли к Венере. Но пламя вспыхнуло в дюзах так же неожиданно и не во время, как и погасло. Захлебнулась ракетная мощь, и как не пытались специалисты из центра управления полётами расшевелить отмерший двигатель, у них так ничего и не вышло. Автоматическая венерианская космическая станция, снабжённая, помимо прочего, и синельниковской антенной, сцепленная с мертвым грузом поломавшейся четвёртой ступени снова оказалась в тенетах земного притяжения и теперь медленно опускалась назад, на родину. Был у неё один возможный исход – сгореть в атмосфере…

Замерли от отчаяния военные Байконура. Ялтинские специалисты искали лучшие слова утешения для своих степных и подмосковных коллег. Мужчины в центре управления полётами вскочили со своих мест. Они срывали с голов наушники, раздосадовано трясли руками. Боялись со стыда, хотя и не было в случившейся неудаче их вины, посмотреть друг другу в глаза. Кто-то даже пустил скупую слезу. Какой-то особливо серьёзный человек за своими столиком с двумя телефонами, в Байконур и в Кремль, отдал распоряжение на самоуничтожение спутника, и снял трубку телефона, связанного со столицей Родины. Как и перед стартом, флегматично закурил он после звонка в правительство перед зданием центра управления полётами, закинув свой пиджак через плечо. Маленькая низкая звезда, оставшаяся на этот раз непокорённой, горела над ним.

Людям в Королёве, равно как и людям в Ялте и на Байконуре обидно было за неоправданные надежды, жалко было им людской кропотливый труд и честные народные деньги, сгоревшие бесследно в плотных слоях атмосферы. Оставалась в них лишь вера, что неудач будет всё меньше и меньше, а новых космических открытий и достижений – всё больше и больше. Оставалась в них вера, что прогресс не остановить. Знали бы они, что лет эдак через пять ничего, кроме этой веры у них не останется. Страна перестанет ценить их труд. Сложные времена настанут для всех тех, кто строил и собирал ракеты, или хотя бы мечтал о космосе. Заводы, на которых не наладят выпуск сковородок и прочего бытового хлама, разворуют, секреты продадут. Стартовые площадки космических кораблей опустеют, количество пусков ракет сократят до минимума, необходимого лишь для того, чтобы заявлять о себе, как о космической державе. Тайны за семью печатями станут достоянием общественности, секретные чертежи уйдут с молотка за бесценок. Эскадрильи прекрасных воздушно-космических птичек, подобных знаменитому «Бурану», последней христовой голубке эпохи, сгинут, став аттракционами для пересытившихся всем нуворишей, сгниют бесследно на стапелях заводов, так никогда и не размешав крылами небо. Вот она, цена стремленья людей жить не ради свершений, а лишь накопленья ради…

В день ночного старта Пётр Синельников напился. Напиваться ему, человеку в общем-то трезвых взглядов, разумеется, не хотелось, но так уж вышло. Конфликт с возлюбленной его Анной не давал ему покоя. Естественно, что Пётр и из-за старта ракеты тоже волновался. О предстоящем старте ему сообщили по секрету незадолго до того, хоть и не положено аспиранту всё знать было.

Анализируя своим беспокойным умом фанатика, склонного всё же к сухой и формальной логике, причины грозящего разрыва с возлюбленной девушкой, Пётр понимал, что в бесперспективности отношений с Анной виноват не столько он, и уж тем более не Анна, а именно общество с всё усиливающейся в нём меркантильной озабоченностью граждан. Аспирантка Петрова обвиняла аспиранта Синельникова в бытовом идиотизме, в нежелании обустраивать быт и в нежелании вообще хоть сколько-нибудь интересоваться материальной стороной отношений. Общество вынудило Аню позабыть о том, что быт в семьях зачастую именно на женской половине основан, а мужчина делом своим занят, и именно трудом своим семью обеспечивает и поддерживает. Растущий в Анне меркантилизм приводил к тому, что степень радушия и нежности по отношению к ней со стороны Петра, она теперь, исключительно под влиянием подруг своих, которые поспешнее неё шагали в новый век, измеряла исключительно в валютном эквиваленте подарков, ресторанных чеков и театральных билетов. «Была ли Петрова в том виновата?», спрашивал себя Пётр неустанно. И сам себе отвечал: нет, вовсе нет; в глубине своей она как была романтиком, так и осталась; общество её такой озабоченной на предмет валюты сделало.

Петра ещё озадачивало, что некоторые его коллеги, молодые инженеры и такие, как он, аспиранты, уходят в частные лавочки. Синельников не понимал желаний и стремлений открыть частное, собственное дело, ведь в то время пока что специалистом платили неплохо, а, значит, уход в тень и в предпринимательство, явление тогда ещё новое и опасное, не одним лишь барышом объяснялся… Кооперативы тогда только что открыли, за рубеж инженеров пока ещё не пускали ввиду подписки о неразглашении, так что явление утечки мозгов встречалось не столь часто. Пока что единичные случаи, как полагал Пётр, предательства, тревожили его чрезвычайно. Только с годами, когда безнадёга, отчаяние и беспроглядный мрак полного отсутствия финансирования сделали своё дело, Пётр научился относиться снисходительно к явлению утечки мозгов, даже начал он отчасти жалеть несчастных беглецов, позабывших романтические идеалы прошлой, казавшейся им счастливой жизни, ради более устроенной, более сытой жизни здесь-и-сейчас.

Освободившись после работы во второй половине дня, Пётр отправился на встречу со своим давнишним другом Евгением Фирсовым. В вузе они учились вместе, Евгений, правда, был старше Петра – успел отслужить в Афганистане срочником; поэтому и поступил вне конкурса. Как парень смекалистый, учился он блестяще. Честная учёба, в которой можно проявить грани своего ума и врождённые таланты, в те годы ещё была хоть как-то возможна. Евгений и Пётр сразу сдружились, их однокашники ценили этих двух молодых людей за особенную, только им присущую кипучесть ума и фанатичную, до озверения, преданность русскому космосу. Вместе занимались они электронной начинкой космических кораблей будущего: Петра занесло в сенсоры и антенны, а Евгения – в автоматику в целом. Частенько собирались два друга, Пётр и Евгений, поговорить за жизнь, обсудить судьбы русского космоса.

Уже на втором году аспирантуры дела закрутили Петра, и он редко стал видеть Евгения, который работал в несколько другом научно-исследовательском институте, ещё и за городом. Вот почему Синельников так оказался рад и счастлив, когда друг позвал его побеседовать – соскучился по приятелю.

Они расположились в Измайловском парке, хоть и зябковато было по началу осени. В гости к Петру Евгений не решился заходить отчего-то, и будто бы в компенсацию прихватил с собой бутылочку сухого вина и два стаканчика. Разговор вот только сразу пошёл не так, как Петру хотелось. Евгений глядел на него глазами изменника, предателя, словно искал оправдания. Но не мог Пётр его оправдать после последних перемен в жизни коллеги: Евгений ушёл в кооператив, оставив аспирантуру, и решил заниматься теперь не покорением космоса, а сигнализацией – автоматизированной системой охраны гаражных кооперативов.

– Я ещё когда в армии служил, детально изучил систему, которая по периметру охраняла зону, где пусковые шахты баллистических ракет были. Никто не мог пройти незамеченным! Потом занимался автоматикой спутников, сам знаешь… Идея родилась быстро. Первую схему спаял сам, поставил дяде в гараж… Потом меня сильные люди встретили, – тут Евгений осёкся, опасливо поглядел по сторонам, – И предложили кооператив открыть. Команду уже собрали…

Молча отпили два приятеля из своих стаканов. Обычно, когда Евгений рассказывал о новых своих предприятиях, достижениях, идеях, глаза его загорались неестественным блеском. С воодушевлением, с трепетом и азартом, обсуждали они с Петром, шумно и перебивая друг друга, новые ракеты, космолёты и космопланы, автоматические спутники и далёкие планеты с нехожеными тропами, на которых обязательно, не сейчас, так завтра, должен был появиться красный советский вымпел. Ничего яркого в глазах Евгения, даже слабого огонёчка, даже маленькой искорки, когда он рассказывал о своей новой занятости, не промелькнуло.

– А как же космос, как же русский космос? – спросил расстроено Пётр.

– А что космос? Петя, ты разве не видишь, что делается?

– А что делается?

– Ты разве не видишь? «Буран», вот, к слову сказать, сердцем чую, первый и последний раз слетал. Космос уже не нужен никому, никому не интересен. Люди перестали изучать… люди никуда не стремятся, все только сытости хотят… Времена поменялись бесповоротно, Петя. Надо спасаться.

– Спасаться, говоришь? А ты понимаешь, что ты бежишь с тонущего корабля? Хотя я и не верю, что это действительно так, что корабль тонет.

– Бегу с тонущего корабля, и не стесняюсь этого. Я ведь не капитан, это капитан должен остаться последним.

– И что, что не капитан.

– Да пойми ты, Петя. Мы не капитаны. Мы даже не матросы. От нашего мнения мало что зависит. Вернее – ничего не зависит.

– Надо же бороться за свою идею до последнего!

– Идея? Идея, говоришь, Петя? В наш новый век не может быть идеи. Вот увидишь, и в конституции так напишут во первых строках: не может быть никакой идеи.

Петя надулся, обиженный на всех. Вечер получался совсем не таким, как бы ему хотелось. Ещё и пуск ночью, и ссоры с Анной… Всё перемешалось в его голове.

– Я решил для себя, я буду верен русскому космосу до последнего, – сказал Петя. Женя ему не ответил. Оба надулись, хотя ясно было, что не смотря на идеологические разногласия, овладевшие ими обоими, старая дружба всё равно была сильнее этих противоречий.

– А ты тоже пойми. У меня мама больная… – начал Женя.

– Я понимаю, понимаю…

– Танечка моя… Таню помнишь?

– Помню, конечно, красивая она.

– Ребёнка ждёт.

– Дружище мой, что ж ты мне раньше не говорил? Я поздравляю тебя сердечно! Вот это – сама приятная новость за последние дни!

– Спасибо…

– А расписались?

– Да сейчас можно и без этого… Пока нет. Но распишемся обязательно, как пару заказов важных выполню. Куда уж теперь денусь, – Евгений смущенно, в усы, ухмыльнулся, отпил и продолжил беседу.

– Вот что мне делать, сам посуди. Мама, Таня. Ребёнок будущий… А старты всё сокращают и сокращают. Туда только по большим праздникам вылазить будем, – сказал Женя и показал пальцем вверх, туда, где в сотне и ещё полусотне километров над ним начинался большой космос.

Даже приятное и радостное известие о том, что у Евгения будет ребёнок, не утихомирило Петину тревожность и беспокойство, более того, ему сделалось ещё грустнее. Вот он и решил продолжить выпивать. Вернувшись домой, Синельников обзвонил своих друзей и приятелей. Все, как назло, были заняты. Анну, занятой написанием статьи о какой-то очередной вспышке сифилиса, каким-то странным образом распространившуюся исключительно среди посетителей магазина, где осуществлялась продажа не на местную валюту, а на суррогатные чеки, он даже и не думал беспокоить. Решение пришло само на ум. Вернулся он из магазина домой с бутылкой портвейна, выстраданной в долгой нескончаемой очереди.

Пить одному – не самое приятное дело, и не только потому, что потом всегда приходится искать себе мучительно оправдание, которого в самом деле никогда нет, а в первую очередь оттого, что не знаешь, насколько пьян в данный момент. Внутренний барометр опьянения, если он, конечно, существует, как бы перестаёт работать. Так вот и Пётр. Погруженный в мрачные думы, в самую сильную рефлексию, на какую способен только представитель нового вида русской интеллигенции – интеллигент от инженерии, Синельников сидел в одинокой комнате своей, потягивая портвейн, а затем и припрятанный, ещё отцовский, коньяк. Пётр глядел на свой диванчик в углу комнаты, и вспоминал как, бывало, мило выглядывала Анина смуглая коленка или ступня из-под скомканного белья на том диванчике… Страшная мысль приходила ему в голову – что такую картину вживую он более не увидит. Страшные отблески новой эпохи, непознанной, неизведанной, ломились ему в комнату через плохо подогнанные гардины.

Пётр проснулся от телефонного звонка. Первым делом, не снимая трубку, Пётр опасливо поглядел на часы. Аспирантуру он благополучно проспал. Испуганный, с больной гудящей головой взялся он за телефон. И ещё долго после разговора слушал он гудки, отказываясь верить, что ракета не долетела до Венеры…

Пётр провалялся дома до самой запланированной на вечер встречи с Анной. К встрече, обещавшей расставить все точки над i, Синельников готовился тщательно: достал из стенного шкафа свой лучший костюм, пропахший нафталином, нагладил белую сорочку, чисто выбрился и повязал любимый галстук, зелёный, в огурец, огурцы которого Анна называла отчего-то трепонемами…

Анна ждала уже Петра в скверике Измайловского бульвара. Славно распогодилось, стояла настоящее бабье лето, сухое да тёплое, безветренное, подобное последнему привету от лета последним счастливым дням эпохи.

Когда Синельников приметил впереди Петрову и заторопился к ней на встречу, он был чрезвычайно поражён случившийся с Анной переменой. Он привык подругу свою видеть совсем другой. Анна, в отличие от большинства своих сверстниц, одевалась хоть просто, но со вкусом – со вкусом, потому как скромно и строго. Её извечный милый образ, составленный из скромного макияжа, аккуратных без вычурности платьишек классического фасона, простых туфель на танкетке, без шпилек, без аляповатости только вошедших тогда в моду кроссовок, подходил передовице какой-нибудь газеты, повествующей об ударниках здравоохранения. Теперь же Анна была другой. Обула она вьетнамские кеды с белыми носками, надела ужасные, не по размеру, просторные штанцы непонятного цвета, доходящие девушке почти под грудь. На теле была у неё серая маечка-футболка, с – о боги! – звездно-полосатым флагом Соединённых Штатов Америки. Бюстгальтер Анна почему-то не надела, в пику моде, наверное, и её небольшие плотные груди туго обтягивались маечкой, да так, что правый сосок заметно выступал там, где были белые звезды на синем фоне, а левый – там, где были красные и белые полосы флага. Словно планируя что-то на вечер, Анна агрессивно и пёстро накрасилась и подвелась, обвела помадой губы, вполовину замалевала пудрой так понравившуюся Петру мушку над губой. Химическая завивка, сделавшая её негустые немного волнистые волосы непослушными, дополнила её образ, придав ей вид девушки потрёпанной, прожжённой…

Странно они смотрелись рядом: молодой человек, завязший обеими ногами, что в жидком цементе, в старых днях с их порядками, и девушка, одной ногой ещё покоящаяся на старом грунте, но другой ногой шагнувшая в новое…

Пётр и Анна, увидавшись, не обнялись, не поцеловались, только поприветствовали друг друга, да и то сухо. Пётр сразу и резко заговорил о своих проблемах, но не было в этом и тени эгоизма: случившейся катастрофе с ракетой Синельников придавал значение планетарного, если не галактического, масштаба.

– Анна, ты должна знать, ракета не долетела до Венеры.

– Мои соболезнования, но я хотела с тобой о другом поговорить…

– Ты куда так вырядилась? – спросил Пётр, осуждающее оценивая Анин прикид.

– К Свете иду, к подруге. Они с молодым человеком машину купили, квартиру по наследству получили, однушку, но в хорошем районе, вот, обмывать со Светкой будем.

– Это она тебя так надоумила одеться?

– Это я сама. Это сейчас так модно, если ты не заметил.

– Тебе не идёт.

– То-то я и гляжу, как мне не идёт! Глаз с меня не сводишь.

Сами они не знали, почему вдруг заговорили с такой резкостью, со взаимными обиняками, будто бы их антенной какой-нибудь, влияющей на психику, облучили или в самом деле вирус какой-нибудь в них обоих сидел.

– Ты вот что костюм напялил? Он твоего папы что ли? В партию собрался? Сейчас молодые, думаешь, носят такое?

– Не думаю. Мне всё равно.

– А о чём ты вообще думаешь?

– Точно не о шмотках, как вы все.

– О, началось, ты меня уже со всеми ровняешь! Петя, друг мой, ты ли это, не узнаю?

– Сам диву даюсь.

– Кто не думает о шмотках, потом и о еде думать перестанет. Только в своих идеях витать будет.

– Аня, ты не понимаешь что ли? Ракета разбилась.

– Петя, я хотела с тобой о другом поговорить. Понимаешь, я решила, что…

– Ракета не долетела до Венеры, со спутником, с моей антенной… Столько народных денег ухнули в пустую, – не унимался Пётр, поменяв рассерженность на расстроенность, словно не слушая Анну.

– Я решила, что так будет лучше для нас обоих и что мы должны…

– Ракета…

– Петя, ты меня слушаешь вообще!

Словно пробудившись от спячки, Петя вдруг поднял свой взгляд с землистой поверхности Измайловского бульвара и метнул взгляд подруге в лицо; голубые его глаза уткнулись в её карие, не находя за радужкой прежнего тепла.

– Петя, я много подумала и решила… Мы совсем разные… Ты – там, а я – здесь… Я подумала, и так будет лучше нам обоим.

– Что?

– Мы расстаёмся.

Странные чувства охватили Петра. Спокойным и размерным человеком он был в своей жизни, да видимо не до конца – пубертатная придурь каким-то чудом ещё в нём сохранилась. Выслушав слова Анны о грядущем и неотвратимом расставании, Петру со страшной силой захотелось сделать что-то странное, из ряда вон выходящее, экстраординарное. Не понимал он, то такое поведение не оставляет шансов вернуть девушку, а поведение размеренное, спокойное, как будто бы ничего и не происходит, напротив, поспособствовало бы скорейшему разрешению конфликта… Пётр, прикинувшись человеком неадекватным, неуравновешенным как услышал Анну, так и упал наземь. И не жалко было ему свой самый костюм – хороший, хоть сейчас на свадьбу, синий, в директорскую белую полоску! А землица-то в Измайловском бульваре грязная была, зернистая, комками прилипала она к шёлку пиджака. Видимо для пущего эффекта Пётр сделал пару полуоборотов, пару движений вправо и влево, извалявшись в земле ещё сильнее, подобно чушке. Анна, не подав виду, что испугалась, неторопливо зашагала прочь. Пётр оставался лежать на земле, глядя вослед удалявшемуся Аниному силуэту. И в самом деле, если подумать трезво, легинсы подходили к её стройной фигурке и особенно хорошо сидели в бёдрах и на талии… Как только Петрова исчезла из виду, Пётр встал, и, как ни в чём ни бывало, достал из нагрудного кармана белый платочек, отряхнулся им тщательно и неторопливо зашагал домой.

В привычном уюте своего кабинета Пётр просидел весь вечер отупело глядя в окошко в ожидании того момента, когда стемнеет и светила свои мордочки покажут.

Наконец стемнело. Звёзды обсыпали небо сыпью неясного генеза, прямо как при каком-нибудь венерическом заболевании… И самым ярким, самым заметным элементом той сыпи была низкая звезда Венера…

Пётр и Анна действительно расстались.

Их отношения, выстроенные безо всякой цели, обречены были на разрыв. Словно олицетворением многих явлений, закономерно протекавших тогда в обществе, была их бесперспективная связь. Всё, что строилось и зачиналось в те дни было обречено на провал, потому как строилось и зачиналось исключительно без цели. Вот то, что сформировало их поколение. И вот то, что позволило стать поколению их грядущих потомков таким, какое оно есть. Их потомки упразднили идею как идею, сбросили идею за борт с парохода современности как явление вообще, не оставив в умах ничего, кроме одного лишь стяжательства…

Пётр и Анна никогда более не видели друг друга.

Что значили их судьбы по отношению к судьбам других характеров молодёжи той эпохи великой ломки? Тень на плетень. Что значили их судьбы в масштабе всех потрясений, поразивших нацию? Капля в море.

Странной была эта любовь на излёте эпохи…