Текст книги "Черепаший вальс"

Скромно одетая, без шляпы и каких-либо атрибутов богатой жизни, в старых потертых туфлях без каблука, она вошла со смиренной физиономией в бутик «Николя Фёйятт»[79]79
  Элитный бутик шампанских вин.


[Закрыть], сложила руки и произнесла со слезой в голосе: «У вас не найдется маленькой бутылочки шампанского, самого дешевого, для двух стариков, празднующих золотую свадьбу? С нашей пенсией, знаете, не разгуляешься…» Она держалась робко, но с достоинством, словно девочка, вынужденная просить милостыню. Продавец в замешательстве покачал головой:

– У нас нет пробников, милая дама… У нас есть маленькие бутылочки, по пять евро, но мы их тоже продаем…

Она опустила глаза долу, прижалась животом к прилавку и стала ждать, когда он сдастся. Он не сдавался. Повернулся к клиенту, который заказывал ящик дорогого шампанского. Анриетта вошла в образ – в образ усталой, страдающей женщины. Эта роль доставляла ей наслаждение. Она расцвечивала ее все новыми вздохами и скорбными взглядами; склоняла голову, горбилась, слегка поскуливала. Но, видно, уж такой был день – продавец из «Николя Фёйятт» не уступал. Она уже готова была уйти, когда к ней подошла хорошо одетая дама.

– Мадам, извините меня, но я случайно услышала ваш разговор с продавцом. Для меня будет честью и удовольствием предложить вам бутылку этого чудесного шампанского… Выпьете ее с мужем.

Анриетта рассыпалась в благодарностях, в глазах ее заблестели слезы. Она научилась плакать так, чтобы не попортить макияж. И ушла, зажав под мышкой бутылку. Те, кто тратит деньги, не считая, сами не знают, каких радостей себя лишают. Ее жизнь била ключом. Каждый день приносил целый ворох случайностей, приключений, упоительных страхов. И каждый день становился ее триумфом. Она даже не была уверена, так ли уж хочет вернуть Марселя. Его деньги – да, но когда он состарится и разорится, она упечет его в дом престарелых. Не дома же держать!

По дочерям она не скучала. По внукам тем более. Разве что иногда по Гортензии. Она узнавала себя в этой девчушке, которая бесстрастно и неудержимо шла к намеченной цели. Но только по ней одной.

Ей страшно хотелось позвонить Керубине. Не затем, чтобы сказать ей спасибо или похвалить – эта нищебродка могла обнаглеть и зазнаться, – нет, просто убедиться, что она все еще с ней заодно. Из нее могла получиться отличная союзница. Анриетта набрала номер, в трубке раздался медленный, тягучий голос Керубины.

– Керубина, это мадам Гробз, Анриетта Гробз. Как поживаете, дорогая Керубина?

И не дожидаясь ответа, продолжала:

– Вы не представляете, как я счастлива! Я встретила на улице мою соперницу, ну, ту бесстыдницу, которая увела моего мужа, и…

– Мадам Гробз?

Анриетта, удивившись, что ее не сразу узнали, представилась еще раз и зачастила:

– Она в плачевном состоянии! Просто плачевном! Я ее едва узнала! Как вы полагаете, какой будет следующая стадия ее распада? Будет ли положен конец…

– Она, кажется, должна мне денег…

– Но, Керубина, я выплатила свой долг! – возмутилась Анриетта.

Она собственноручно отдала ей нужную сумму. В мелких купюрах. Претерпела ради этого поездку в метро, ее теснили со всех сторон потные бесформенные тела, она зажимала под мышкой сумку и шляпу…

– Она должна мне денег… Если она хочет, чтобы я продолжала работу, она должна заплатить. Кажется, она довольна моими услугами…

– Но как же так, я думала что мы… что вы… что я вам…

– Шестьсот евро. До субботы…

И в ухе Анриетты раздались короткие гудки.

Керубина повесила трубку.

По утрам, когда Зоэ уходила в школу, Жозефина проникала в святая святых дочери и садилась на кровать. На самый краешек, чтобы не оставлять следов. Она не любила заходить к Зоэ вот так, тайком. Она бы никогда не стала подглядывать в ее письмо или читать запись в блокноте: ей бы тогда казалось, что она обворовала собственную дочь. Ей просто хотелось быть поближе к Зоэ.

Она разглядывала комнату, видела беспорядок, брошенную футболку, испачканную юбку, одинокие непарные носки, но ничего не трогала. Ей убираться запрещено. Только Ифигения имела право заходить в комнату Зоэ.

Жозефина вдыхала запах ее крема «Нивея», свежие древесные нотки ее туалетной воды, теплое дыхание простыней. Читала вырезки из газет, которые Зоэ развесила по стенам. Броские заголовки криминальной хроники: «Убив обоих родителей, он унаследовал состояние», «Учитель покончил с собой на глазах у всего класса», фотокопии писем читателей, расчерканные маркером: «Меня тревожит судьба мира…», «Второй год сижу в седьмом классе…», «Я слишком молода для засоса…».

А в углу, с улыбкой попирая ногой поверженного зверя, высился «Плоский папа» в бриджах цвета хаки. Жозефине хотелось его пнуть. Она окликала его: «Ну, давай, не трусь! Выходи из сумрака, давай встретимся, хватит портить мне жизнь издалека! Чтобы задурить голову девчонке загадочными посланиями, много ума не нужно». Потом ей представлялся изувеченный труп, и ей становилось стыдно.

От него больше не было никаких вестей.

Завтра наступит весна. Первый день весны. Может, он нашел где жить… Поселился в нормальной обстановке.

Она размышляла, сидя на кровати. На душе грустно и пусто – как всегда, когда она чувствовала себя бессильной. Бессильной преодолеть барьер, поставленный Зоэ: в нем не было ни единой лазейки. Зоэ приходила из школы и закрывалась в своей комнате. Зоэ вставала из-за стола и спускалась в подвал слушать, как Поль Мерсон играет на барабанах. Вернувшись, небрежно роняла: «Спокойной ночи, мам» – и уходила к себе. Она выросла мгновенно, под свитером выступала маленькая грудь, бедра явно округлились… Она завела блеск для губ и тушь для ресниц. Скоро ей исполнится четырнадцать, скоро она будет такой же красивой, как Гортензия.

Жозефина заставляла себя не терять надежду. Можно всего лишиться – рук, ног, глаз, ушей, – но если у тебя осталась капелька надежды, ты спасен. По утрам она просыпалась с одной и той же мыслью: сегодня она со мной заговорит. Надежда сильней всего. Она не позволяет людям покончить с собой, оказавшись в беде, в нищете, в пустыне. Она дает им силу думать: пойдет дождь, вырастет банановое дерево, я выиграю в лотерею, приедет прекрасный принц на белом коне. Такая это штука – недорого стоит, а может изменить жизнь. Надежда умирает последней. Бывает, люди строят планы за две минуты до смерти.

Когда надежда готова была иссякнуть, когда Жозефина, проработав целый день, в изнеможении переставала понимать, что пишет, она закрывала компьютер и спускалась в квартирку Ифигении, где теперь работал мсье Сандоз. Вот-вот привезут мебель из «Икеи», надо было покрасить стены и положить паркет. Мсье Сандоза, маляра, прислало кадровое агентство из Нантерра. Жозефина показала ему фронт работ, и он ответил: «Нет проблем, я все могу: и красить, и плотничать, и электрику наладить, и сантехнику!»

Иногда она ему помогала. Клара и Лео, вернувшись из школы, присоединялись к ним. Мсье Сандоз вручал им кисти и смотрел на них, грустно улыбаясь и приговаривая: «Прошлое, настоящее, будущее, настоящее и прошлое, будущее и настоящее, будущее и прошлое». И встряхивал головой, словно эти слова тянули его в болото. По утрам он являлся в костюме и при галстуке, переодевался в робу маляра, а на время обеда вновь облачался в костюм и галстук, отмывал руки и шел в бистро. Он очень дорожил чувством собственного достоинства. Говорил, что чуть не потерял его несколько лет назад, но в последний момент удержался и теперь хранил его как зеницу ока. Он не объяснял, как чуть не утратил достоинство. А Жозефина не спрашивала. Она чувствовала в нем боль, горе, готовое вот-вот прорваться наружу. Ей не хотелось баламутить болотную тину ради праздного любопытства.

У него были очень красивые голубые глаза, голубые и полные грусти… И еще у него случались приступы меланхолии. Трудолюбивый и дотошный, он откладывал кисть и молча ждал, когда приступ пройдет, напоминая в эти минуты Бастера Китона, затерявшегося в толпе невест. Они порой подолгу беседовали, причем разговор начинался с какого-нибудь пустяка.

– Сколько вам лет, мсье Сандоз?

– Я в том возрасте, когда ты никому больше не нужен.

– А если поточнее?

– Пятьдесят девять с половиной… пора на свалку!

– Зачем вы так говорите?

– Потому что до недавнего времени я не понимал, что можно быть стариком, хотя в душе тебе двадцать.

– Но это же прекрасно!

– Ничего хорошего! Стоит мне повстречать прелестную женщину, я чувствую себя на двадцать лет, насвистываю, прыскаюсь туалетной водой, повязываю шейный платок, но когда я хочу ее поцеловать, а она отказывает – мне шестьдесят! Гляжусь в зеркало, вижу морщины, волосы в носу, седину, желтые зубы, обложенный язык, и пахну я уже плохо… Двадцать лет и шестьдесят плохо сочетаются.

– И вы чувствуете себя древним старцем…

– Я себя чувствую потерянным. Моему сыну двадцать пять, и я хочу быть двадцатипятилетним. Влюбляюсь в его подружек, бегаю в шортах, глотаю витамины, машу гантелями. Я жалок. Но другого выхода не вижу, потому что молодость нынче – не только один из этапов жизни, но и условие выживания. Раньше все было иначе!

– Вы ошибаетесь, – уверила его Жозефина. – В двенадцатом веке стариков выбрасывали на улицу.

Он опустил кисть, ожидая объяснений. Жозефина начала:

– Я знаю одно фаблио, в нем речь идет о сыне, который выставил отца из дома, потому что недавно женился и хочет жить вдвоем с молодой женой. Фаблио называется «Разрезанная попона». Там сын отвечает старику-отцу, который умоляет не выбрасывать его на улицу:

 
Идите хлеб искать на воле.
Уже двенадцать лет иль боле
Мы в этом доме кормим вас.
Теперь ступайте прочь от нас!
Кормитесь сами, как хотите,
Вставайте же и уходите![80]80
  Пер. С. Вышеславцевой.


[Закрыть]
 

Видите, у стариков тогда жизнь была не сахар! Их никто не хотел знать, они сбивались в шайки и вынуждены были побираться или воровать.

– А вы откуда это знаете?

– Я изучаю Средние века. И развлекаюсь тем, что ищу сходства между тем миром и нашим. Их гораздо больше, чем кажется! Буйная молодежь, которая боится будущего и не ждет от него ничего хорошего, ночные попойки, групповые изнасилования, пирсинг, татуировки – все эти темы есть в фаблио.

– Значит, всегда были одни и те же беды…

– …И тот же страх. Страх перед меняющимся миром, который ты перестаешь узнавать. Мир никогда не менялся так сильно, как в Средние века. Хаос, а потом обновление. Никуда от этого не денешься…

Он брал сигарету, закуривал, измазав нос розовой краской. Жалко улыбался.

– А откуда вы знаете, что они боялись?

– Из старых текстов, а еще по предметам, которые находят археологи. Люди были буквально одержимы тем, чтобы себя обезопасить. Строили стены, чтобы отгородиться от соседа, за́мки и башни, чтобы дать отпор возможным захватчикам. Им надо было любой ценой внушить страх. Многие рвы, бойницы, укрепления защищали крепости чисто символически и никогда не использовались. Во время раскопок чаще всего находят замки́, запоры и ключи. На замок запиралось все: сундуки, двери, окна, калитки. А ключи хранились у жены. Она и была хозяйкой в доме.

– Уже тогда власть была в руках у женщин!

– Всех пугали изменения климата, наводнения, глобальное потепление. Только они, конечно, не говорили «глобальное»…

– Прямо как где-нибудь в деревне на берегу Юбе или Дюранс…

– Именно! А в тысячном году случился сильный перепад температур, было так жарко, что уровень воды в альпийских озерах поднялся больше чем на два метра! Многие деревни были затоплены, жители спасались бегством; хронист Рауль Глабер, монах из Клюни, писал, что дождь шел три года подряд: «нельзя было провести борозду, чтобы сеять хлеб, настолько размокла земля, и оттого произошел страшный голод, и озверевшие люди пожирали человеческую плоть».

Она говорила, говорила… И, что интересно, в разговорах с ним отрабатывала свою диссертацию, искала аргументы, проверяла их на нем.

У нее вошло в привычку приходить к консьержке с тетрадкой, куда она записывала свои мысли. А мысли приходили ей в голову, пока она орудовала кистью, или валиком, или скребком, или рашпилем, или стамеской, или когда обдирала себе пальцы о паркет. Здесь идей возникало куда больше, чем за компьютером. Если долго сидишь и думаешь, поневоле тупеешь. Мозг – часть тела, и именно тело дает мозгу энергию. Например, когда бегаешь по утрам. Может, тот незнакомец на озере потому и ходит кругами? Ищет слова для романа, песни, трагедии из современной жизни?

Под конец мсье Сандоз всегда говорил:

– Чудна́я вы женщина. Мне вот любопытно, что думают мужчины, когда с вами знакомятся?

Ей хотелось спросить: «А вы? Что вы обо мне думаете?» – но она не решалась. Еще подумает, что она напрашивается на комплимент. Или ждет, что он пригласит ее в кафе в обеденный перерыв, возьмет за руку, будет нашептывать нежные слова и поцелует. Она хотела целоваться только с одним мужчиной. Целоваться с которым было запрещено.

Они вновь принимались за работу. Шпаклевали, штукатурили, белили, красили, покрывали лаком, убирали строительный мусор.

Нередко их разговор прерывала Ифигения:

– А знаете, мадам Кортес, что можно сделать, когда все будет готово? Позвать в гости жильцов нашего дома. Это будет simpático, нет?

– Да, Ифигения, muy simpático…[81]81
  «Очень мило» (исп.).


[Закрыть]

Ифигения с нетерпением ждала прибытия мебели. Спала, открыв все окна, чтобы выветрился запах краски. Наблюдала за эволюцией своего душа, из которого мсье Сандоз решил сделать ванную. Раздобыл где-то старую ванну и умудрился ее установить. Оставлял ей проспекты, чтобы она выбрала кран. Она колебалась между шаровым и керамическим смесителем.

– Ой, жильцы завидовать будут, придираться начнут…

– Потому, что вы из каморки сделали маленький дворец? Да им бы, наоборот, стоило возместить вам расходы! – возмущался мсье Сандоз.

– Плачу не я, это она за все платит, – шептала Ифигения, указывая на Жозефину, которая отрывала старый плинтус.

– Повезло же вам в тот день, когда вы тут поселились!

– Ну не может же все время не везти, это утомительно, – говорила Ифигения и, по обыкновению звучно фыркнув, выскакивала за дверь.

Однажды утром Ифигения позвонила в дверь Жозефины, чтобы отдать почту: письма, газеты и какую-то посылку.

– Мебель еще не привезли? – спросила Жозефина, рассеянно взглянув на всю эту кучу.

– Нет. Скажите, мадам Кортес, вы не забыли, что на следующей неделе собрание жильцов?

Жозефина покачала головой.

– Расскажете, что они будут говорить, ладно? По поводу праздника… По-моему, это для всех было бы хорошо. Некоторые тут по десять лет живут и до сих пор не знакомы. А вы, если хотите, позовите кого-нибудь из родных.

– Я позову сестру. Заодно она мою квартиру посмотрит.

– А закупаться для праздника поедем в «Интермарше»?

– Договорились.

– Приятного вам чтения, мадам Кортес: по-моему, это книжка, – добавила Ифигения, указывая на посылку.

Посылка была из Лондона. Почерк незнакомый.

Гортензия? Она переехала на новую квартиру, не ужилась с соседкой. Время от времени звонила. У нее все хорошо, стажируется у Вивьен Вествуд, уже три дня работала в ее мастерской и совершенно счастлива. Видела первые модели новой коллекции, но не имеет права рассказывать. Научилась делать стальные косточки для корсетов, обтягивать их тонкой тканью, мастерить огромные шляпы и кружевные манишки. Все пальцы в крови. «Уже думаю о следующей стажировке. Ты можешь спросить у Лефлок-Пиньеля, что бы он посоветовал, или лучше мне самой ему позвонить?»

Жозефина осторожно открыла посылку – что это? Выкройка платья, нарисованного Гортензией? Брошюра о пагубном влиянии сахара на английских школьников с предисловием Ширли? Альбом с фотографиями прыгающих белок от Гэри?

Это была книга. «Жили-были девять холостяков» Саши Гитри. Редкое издание в переплете из вишневой кожи. Она взглянула на форзац. На белом листе резко выделялись длинные буквы, написанные черными чернилами: «Можно смутить того, кто любит вас, но не того, кто желает вас. Я люблю тебя и желаю тебя. Филипп».

Она прижала книгу к груди и зажмурилась от ослепительного счастья. Он любит ее! Любит!

Она поцеловала обложку. Снова закрыла глаза. Она обещала звездам… Она станет монахиней-кармелиткой и скроется в вечном молчании за решетками монастыря.

Официантка была в белых теннисных туфлях, черной мини-юбке, белой футболке и маленьком передничке. Белокурые волосы собраны на затылке. Она сновала по кафе, кружила между столиками, скользила от клиента к клиенту, и казалось, что у нее две пары ушей – заказы сыпались со всех сторон, и две пары рук – она разносила по нескольку блюд, ни разу ничего не опрокинув. Час был обеденный, все спешили. В заднем кармане ее мини-юбки лежал блокнот, на котором болталась ручка. По лицу блуждала широкая улыбка, словно она, обслуживая клиентов, думала о чем-то своем. «О чем она думает, отчего так счастлива?» – спрашивал себя мсье Сандоз, изучая меню. Он решил взять дежурное блюдо, сосиски с пюре. Люди редко улыбаются просто так. Как будто знают какой-то секрет. Интересно, у всех есть какой-нибудь секрет, который делает их счастливыми или несчастными? И хочу ли я узнать секрет этой девушки? Да, конечно…

– Что будете заказывать? – спросила девушка, остановив на нем взгляд своих ясных серых глаз.

– Дежурное блюдо. И стакан воды.

– Вина не надо?

Он помотал головой. Он больше не пьет вина. Алкоголь затянул его в болото. Из-за него он потерял работу инженера, жену и сына. Сына недавно вернул и больше не выпьет ни капли. Каждое утро он вставал и говорил себе: продержусь до вечера, и каждый вечер ложился, повторяя: вот еще день продержался. Он не пил уже десять лет, но знал, что желание выпить никуда не исчезло. Рука сама собой, как автомат, тянулась к стакану…

– Валери! – раздался голос из-за стойки. – Два кофе и счет на шестой столик!

Блондинка убежала, кинув на ходу: «Одну порцию сосисок!»

Значит, ее зовут Валери. Валери – улыбку подари, Валери – со мной поговори, юная, не больше двадцати, приветливая, милая Валери. Валери склоняется к двум мужчинам, которые кончают обедать. Один красивый, хорошо одетый, ухоженный, хоть сейчас на первую страницу «Фигаро Экономик», зато второй похож на бешеную стрекозу. Дергается, вздрагивает, моргает, словно вылез из темноты на свет. Вцепился в приборы длинными, узкими, похожими на лезвия ножниц пальцами, навис тощим торсом над тарелкой. Кожа на лице – словно прозрачная пленка, все сосуды видны, а когда он сгибает руку, становится страшно, как бы она не переломилась.

Чудной какой-то тип, подумал мсье Сандоз. Чистый жук. Вид мрачный, почти зловещий. Что-то тихо говорит элегантному красавцу и вроде бы недоволен. У этих двоих тоже есть секрет, может быть, даже один на двоих. Они похожи на заговорщиков и, по-видимому, понимают друг друга без слов.

– Вы забыли мой кофе! – окликнул красавец Валери: та возвращалась с сосисками и чашечкой кофе, неся их в одной руке.

– Одну минутку! Уже иду! – ответила та, поставив блюдо перед мсье Сандозом и в последний момент подхватив едва не упавшую чашку кофе.

Мсье Сандоз улыбнулся, восхищенный ее ловкостью.

– Какая вы сильная! – сказал он.

– Это называется профессионализм, – сказала девушка, поворачиваясь к красавцу, нервно требующему кофе.

– Как бы то ни было, я поражен!

– Были бы все такие, как вы! А то попадаются такие зануды… Вон как тот, например, – добавила она, открывая в улыбке белоснежные зубы.

– Вы всегда такая веселая? – продолжал мсье Сандоз, не сводя с нее глаз.

Она улыбнулась – ласково, почти по-матерински. Прядь волос упала на глаза, она откинула ее движением головы.

– Открою вам секрет: я влюблена!

– Мадемуазель! В конце-то концов! Это недопустимо! – вскричал красавец, размахивая руками.

– Иду, иду… бегу, – сказала официантка, выпрямляясь и удерживая в равновесии чашку кофе. – А когда ты влюблен, видишь жизнь в розовом свете, правда?

– Это точно, – ответил мсье Сандоз. – Особенно когда взаимно…

Ифигения, казалось, не замечала его пылких взглядов. Когда он хотел с ней поговорить о них двоих, она быстро переводила разговор на отвертки, гвозди и кисти. Если он поддавался искушению и разглаживал пальцем морщинку на лбу Ифигении, та, увернувшись, убегала выносить мусор или мыть лестничные площадки. Он предпринимал робкие атаки, а она, казалось, не обращала на них внимания. В общем, мсье Сандоз прикрыл салфеткой белую рубашку, отрезал кусочек сосиски и поднес вилку ко рту, продолжая следить глазами за Валери. Та с чашкой кофе в руках приближалась к столику, где сидели красавец и стрекоза.

В этот момент какая-то женщина резко отодвинула стул и налетела на официантку так, что та чуть не упала. Кофе опрокинулся, забрызгав белый плащ элегантного господина; тот подскочил на стуле как ужаленный.

– Простите, мне очень жаль, – сказала Валери, схватив полотенце, висевшее у нее на плече. – Я не видела, как встала та дама и…

Она пыталась отчистить рукав от кофейных пятен: наклонившись, изо всех сил терла ткань.

– Вы меня обварили! – в ярости завопил красавец, выпрямившись во весь свой немалый рост.

– Ну уж не преувеличивайте… Я же извинилась!

– И к тому же вы мне нахамили!

– Я вам не хамила. Я принесла свои извинения…

– Весьма жалкие извинения!

– Но ведь никакой трагедии не случилось! Я же говорю, я не заметила ту даму…

– А я вам говорю, что вы мне нахамили!

– Ой-ой-ой, бедняжка… Зачем же так нервничать? У вас что, других проблем в жизни нет? Отнесете плащ в химчистку, вам это ни гроша не будет стоить! На то существует страховка!

Элегантный господин кипел от возмущения. Призывал в свидетели стрекозу, который, казалось, смотрел на Валери с искрой вожделения на своем пергаментном лице: должно быть, оценил красоту женщины в гневе. Официантка горячилась, ее бледные щеки порозовели. Рассердившись, она действительно стала еще красивее. Что она знала о жизни в свои двадцать лет? Да, она умела за себя постоять – но с каким юношеским пылом! И красавец, похоже, смутился.

Он встал, сунул плащ под мышку и направился к выходу, предоставив стрекозе разбираться со счетом.

– Ну и ладно… вот придурок! Я же сказала, у нас есть страховка! – повторила Валери, глядя ему вслед. – Честное слово, придурок!

Мсье Сандозу показалось, что красавец сейчас ее ударит. Он уж было замахнулся, но сдержался и, сплюнув от негодования, вышел на улицу.

Стрекоза остался на месте, дожидаясь счета. Когда Валери положила его на стол, он погладил ее руку своими длинными костлявыми пальцами.

– Скажите, какой похотливый Дракула выискался! И ты туда же! – вскричала она, испепелив его взглядом.

Он повесил нос, сделав вид, что огорчен, и испарился.

– Фу ты ну ты! Один другого хлеще! Все клинья подбивают, и хоть бы кто разрешения спросил!

Мсье Сандоз улыбнулся. Многие, наверное, к ней «подбивают клинья».

Он еще немного полюбовался ею. Она носила серебряные кольца на всех пальцах, получалось что-то вроде американского кастета. Чтобы защищаться? Отгонять назойливых клиентов? Двое мужчин у барной стойки тоже наблюдали за ней, и когда она подошла, поздравили ее с победой. Мсье Сандоз попробовал пюре: почти холодное; он поспешил доесть, пока совсем не остыло. Пюре было не настоящее, порошковое, а оно, как прекрасно знал мсье Сандоз, очень быстро превращается в замазку.

Когда он в свою очередь поднял руку, чтобы попросить кофе и счет, зал почти опустел. Официантка подошла, стараясь на этот раз ничего не опрокинуть.

– И часто у вас так? – спросил он, шаря в кармане в поисках мелочи.

– Уж не знаю, что в Париже с людьми творится – все такие нервные!

– А вы не здешняя?

– Нет! – воскликнула она; на ее лице снова заиграла улыбка. – Я из провинции, а в провинции, уж поверьте, никто так не кипятится. Там все делают не спеша.

– Зачем же вы сюда, к психам, приехали?

– Я хочу быть актрисой, работаю, чтобы оплатить уроки актерского мастерства… А ту парочку я давно приметила, вечно спешат, вечно всем недовольны, и ни гроша чаевых не дождешься! Словно я им прислуга!

Она поежилась, и ее счастливая улыбка снова испарилась.

– Да ладно! Ничего страшного… – сказал мсье Сандоз.

– Вы правы! – сказала она. – Вообще-то Париж красивый город, если не обращать внимания на людей!

Мсье Сандоз встал. Оставил на столе бумажку в пять евро. Она поблагодарила его широкой улыбкой.

– Ой, ну уж вы… Вы примирили меня с мужчинами! Потому что – открою вам другой секрет – не люблю я мужчин!

– Ну и как? Она тебе ответила? – спросила Дотти.

Сегодня вечером они собрались в оперу.

Прежде чем пойти к Дотти, он поужинал с Александром. «Звонила мама, она в пятницу хочет приехать, просила, чтобы ты ей перезвонил», – сказал сын, не поднимая глаз от прожаренного бифштекса и аккуратно отодвигая в сторону ломтики жареного картофеля. Бифштекс он ел из чувства долга, а свою любимую картошку оставлял напоследок.

– А-а… – протянул Филипп, застигнутый врасплох. – У нас были какие-нибудь планы на выходные?

– Да вроде нет, – ответил Александр, пережевывая мясо.

– Если ты хочешь ее видеть, пускай приезжает. Мы же не ссорились, ты знаешь.

– Вы просто не сошлись во взглядах на жизнь…

– Точно. Ты все правильно понял.

– А она может взять с собой Зоэ? Мне хочется повидаться с Зоэ. Вот ее мне не хватает…

Он сделал упор на слове «ее», словно игнорируя предложение матери.

– Посмотрим, – сказал Филипп и подумал, что жизнь стала невероятно сложной.

– На уроке французского нас попросили рассказать историю максимум в десять слов. Хочешь знать, как я вышел из положения?

– Конечно…

– «Его родители были почтальоны, и он всю жизнь держал марку…»

– Гениально!

– Я получил лучшую отметку. Ты идешь куда-нибудь сегодня вечером?

– Иду в оперу с приятельницей, Дотти Дулиттл.

– А-а… Когда я подрасту, возьмешь меня тоже?

– Договорились.

Он поцеловал сына на прощание, прогулялся пешком до дома Дотти, надеясь, что ритм шагов подскажет ему решение. У него не было никакого желания видеть Ирис, но он не хотел ни препятствовать ее встречам с сыном, ни торопиться с разводом. Как только она будет чувствовать себя лучше, я с ней поговорю, обещал он себе, звоня в дверь Дотти Дулиттл. Вечно он все откладывал на потом.

Сидя на краю ванны со стаканом виски в руке, он смотрел, как Дотти красится. Поднимая стакан, чтобы отхлебнуть виски, он каждый раз задевал локтем пластиковую занавеску и приводил в движение нарисованную на ней великолепную Мэрилин, посылающую воздушные поцелуи. Дотти в черном бюстгальтере и колготках колдовала над разноцветным скоплением баночек, пудрениц и кисточек и, промахнувшись карандашом или щеточкой, ругалась как извозчик.

И одновременно продолжала выспрашивать:

– Ну что? Ответила она или нет?

– Нет.

– Совсем ничего? Не послала даже реснички в конверте?

– Ничего…

– Я когда очень в кого-нибудь влюблюсь, пошлю ему по почте ресничку. Знаешь, как доказательство любви, потому что ресницы больше не отрастают. Рождаешься с определенным капиталом, и надо его потом не разбазарить…

Она зачесала волосы назад, заколола их двумя широкими заколками. Похожа на девочку-подростка, решившую втихаря намазаться маминой косметикой. Достала коробочку с какой-то черной массой, жесткую щеточку, плюнула на щетку и хорошенько повозила ею в черной массе. Филипп поморщился. Не отводя глаз от зеркала, она шлепнула на ресницы жирную кляксу. Плевала, терла, мазала – и начинала все сначала. В танце ее рук была и привычка, и ловкость, и натренированная женственность.

– За одну такую фразу когда-нибудь парень влюбится в тебя без памяти, – сказал он, напоминая, что этот парень – не он.

– Красивые парни уже давно не влюбляются в слова. Они растут на разговорах со своими геймбоями.

Капля воды из душа капнула ему за шиворот, он отодвинулся.

– У тебя душ течет…

– Не течет. Это я, наверное, плохо кран закрыла.

Разинув рот, закатив глаза и оттопырив локоть, она красила ресницы, стараясь, чтобы черная масса не потекла. Отступала на шаг, придирчиво оглядывала результат, морщилась и начинала все сначала.

– Она устояла перед духом Саши Гитри, – задумчиво продолжал Филипп. – А ведь фраза была красивая…

– Придумаешь что-нибудь еще. Я тебе помогу. Никто лучше женщины не знает, как соблазнить другую женщину! Вы, мужики, навык потеряли!

Она покусала губы, оценила свое отражение. Обернула палец бумажным платком и стерла черную краску из маленькой морщинки под глазом. Подняла веко точным жестом хирурга, поднесла к нему серую подводку, закрыла глаз, провела линию – ну прямо Нефертити! Обернулась к нему, слегка вильнув бедрами в ожидании комплимента.

– Очень красиво, – обронил он, бегло улыбнувшись.

– Так интересно, – сказала она, повторяя операцию на втором глазу, – тебе не кажется? Будем соблазнять женщину вдвоем!

Он смотрел на нее, завороженный порханием рук, полетом кисточек и щеточек, которыми она манипулировала с ловкостью жонглера.

– Ты будешь Кристиан, а я Сирано. В те времена мужчина нанимал другого мужчину, чтобы тот говорил от его имени.

– Просто мужчины давно разучились разговаривать с женщинами… Я вот по крайней мере не сумел. Думаю, никогда и не умел.

Новая капля упала ему на руку, и он предпочел пересесть на крышку унитаза.

– Ты дочитала «Сирано»? – спросил он, вытирая руку первой попавшейся салфеткой.

Он подарил ей «Сирано де Бержерака» по-английски.

– Потрясающе! Мне так понравилось! So French![82]82
  «Так по-французски!» (англ.)


[Закрыть]

И размахивая щеткой для ресниц, она продекламировала:

 
Philosopher and scientist,
Poet, musician, duellist —
He flew high, and fell back again!
A pretty wit – whose like we lack —
A lover… not like other men…[83]83
  «А… Здесь похоронен поэт, бретер, философ, / Не разрешивший жизненных вопросов; / Воздухоплаватель и физик, музыкант, / Непризнанный талант, / Всю жизнь судьбой гонимый злобной…» (Пер. Т. Щепкиной-Куперник)


[Закрыть]
 

Так красиво – умереть не встать! Благодаря тебе я вся трепещу. Засыпаю под сонату Скарлатти, читаю пьесы… Раньше я трепетала, мечтая о шубках, машинах, драгоценностях, – а теперь жду новую книгу, новую оперу! Я недорого обхожусь как любовница!

Слово «любовница» резануло слух, как верхнее «до», выданное примадонной, которая провалилась в оркестровую яму. Она произнесла его нарочно – посмотреть, как он отреагирует, проскочит ли у него это грубое слово, закрепляя за ней место, которое она день за днем отвоевывала в его жизни. Для него оно прозвучало первым оборотом ключа, на который его хотят запереть. Не отрывая глаз от зеркала, в котором отражалась задорная плутовская мордочка, она ждала, моля про себя, чтобы слово проскользнуло, чтобы можно было повторить его потом еще и еще, чтобы оно прижилось. А он размышлял, как бы выбросить его за борт, не ранив ее. Не дать ему прилипнуть к их отношениям, осторожно отклеить и отправить в мусорную корзину, ко всяким оберткам, бумажкам и ваткам. Уклончивое молчание затягивалось; наконец он сказал себе, что убрать слово-помеху можно только одним способом.

– Дотти! Ты не моя любовница, ты мой друг.