Текст книги "Черепаший вальс"

– Вам не неприятно возвращаться домой в компании деревенщины?

Жозефина улыбнулась:

– Да я сама не белая кость… Так что мы – два сапога пара.

– Очень мило с вашей стороны…

– И потом, никто же не виноват, что родился не из бедра Юпитера!

Он признался, доверительно понизив голос:

– А ведь знаете, она права: я и правда деревенский пацан. Родители меня бросили, а подобрал один печатник из нормандского села. У нее на всех компромат, благодаря дяде. Скоро она и про вас все узнает, если еще не узнала!

– Ну и пусть, мне совершенно все равно. Мне нечего скрывать.

– У каждого есть своя маленькая тайна. Подумайте хорошенько…

– Да что ж тут думать!

Тут она вспомнила о Филиппе и покраснела в темноте.

– Если ваша тайна только в том, что вы выросли в глухой деревушке, что родные вас бросили, а достойный человек приютил, ничего постыдного в этом нет! Это даже могло бы стать началом романа в диккенсовском духе… Я люблю Диккенса. Его сейчас мало кто читает…

– Вы любите сочинять истории и записывать их…

– Да. На данный момент у меня простой, но любой пустяк может меня подтолкнуть, и я опять начну писать! Мне всюду видятся завязки историй! Какая-то мания…

– Мне говорили, вы написали книгу, которая имела большой успех…

– Это была идея моей сестры, Ирис. Она полная противоположность мне – красивая, живая, элегантная, везде как рыба в воде…

– Завидовали ей в детстве?

– Нет. Я ее обожала.

– О! Вы говорите в прошедшем времени!

– Я по-прежнему ее люблю, но не обожествляю, как раньше. Бывает, даже бунтую против нее.

Она скромно усмехнулась и добавила:

– С каждым разом получается все лучше!

– Почему? Она вас тиранила?

– Ей бы не понравилось, что я так говорю, но вообще-то да… Она все хотела повернуть по-своему. Теперь стало легче, я пытаюсь защищаться. Но не всегда получается… Такие рубцы до конца не разглаживаются…

Она опять усмехнулась, чтобы скрыть смущение. Этот человек внушал ей робость. Он был красив, высок, статен, и его предупредительность не оставляла ее равнодушной. Ей льстило, что она идет с ним рядом, но ей хотелось, чтобы он ее оценил, и она ругала себя за это. Была у нее дурацкая привычка изливать душу, чтобы привлечь внимание небезразличных ей людей. Как будто она считала себя слишком заурядной, чтобы просто молчать, как будто она старалась подать себя в выгодном свете, вываливая на прилавок килограмм чистосердечных признаний. Ругала – и снова принялась болтать. Это было сильнее нее.

– Когда едешь к сестре в Довилль, у нее там дом, вдалеке, за полями, видны деревушки. Я всегда любила смотреть на них, на фермы среди рощ, на соломенные крыши, амбары; вспоминались сюжеты Флобера и Мопассана…

– Я родом как раз из такой вот деревушки… и моя жизнь вполне сошла бы за роман.

– Расскажите!

– Это не так уж интересно…

– Расскажите! Я люблю всякие истории.

Они шли в ногу. Ни быстро, ни медленно. Она хотела взять его под руку, но сдержалась. Такие люди не любят, когда к ним прикасаются.

– В то время в моей деревеньке кипела жизнь. На главной улице по обеим сторонам были лавки. Крытый рынок, кондитерская, парикмахерская, почта, булочная, два мясника, цветочный магазин, кафе. Я никогда туда не возвращался, но тот мирок, который я знал, вряд ли сохранился. С тех пор прошло…

Он порылся в памяти.

– Больше сорока лет… Я был ребенком.

– Вам сколько было лет, когда вас…

Она не решилась сказать «бросили» и не закончила фразу.

– Мне, наверное, было… Даже и не помню… Я много чего помню, во всех подробностях, а вот свой возраст точно не скажу.

– И долго вы у него жили?

– Я у него вырос. Его маленькое предприятие называлось «Новая типография». Зеленые буквы на белой деревянной доске. Звали его Графен. Бенуа Графен. Он говорил, что имя предопределило его судьбу: Графен, графика, типография. Работал день и ночь. Ни жены, ни детей у него не было. Я всему научился у него. Ответственности, точности, рвению в работе.

Он как будто перенесся в другой мир. Даже слова его стали какими-то старомодными. Словно вырезанными на деревянной доске. Он тер средний палец руки, стирая воображаемый след чернил.

– Я рос среди машин. В те времена печатник был мастеровым. Тексты он набирал вручную. Выкладывал в наборную форму свинцовые буквы. Чаще всего Дидо или Бодони[93]93
  Типографские шрифты, созданные в XIX веке и названные по именам изобретателей.


[Закрыть]. Потом делал пробный оттиск и правил корректуру. Закладывал набор в копировальный станок и печатал. У него был станок OFMI, выдававший две тысячи экземпляров в час. Он следил за накатом, и все это время, все время, пока работал, объяснял мне каждый свой шаг. Учил меня техническим терминам, как обычных детей учат таблице умножения. Я должен был знать двести типов шрифта, что такое пункт и цицеро. Я все это помню. Все названия, все жесты и запахи, рамы для бумаги, которую он обрезал, смачивал, сушил… В глубине мастерской стоял большой станок, Маринони[94]94
  Скоропечатная машина, изобретение Ипполита Маринони (1823–1904).


[Закрыть], он производил адский грохот. Он не отходил от него ни на шаг, контролировал его работу и держал меня за руку… Прекрасные воспоминания! Воспоминания деревенщины…

В последней фразе прозвучала злоба.

– Она дурная женщина, – сказала Жозефина. – Не обращайте внимания на ее слова.

– Знаю, но это мое прошлое. Нечего его трогать. Запрещено. Еще у меня была подружка. Ее звали Софи. Я танцевал с ней: раз-два-три, раз-два-три… Она поворачивала ко мне головку, раз-два-три, раз-два-три, и я чувствовал себя взрослым и сильным, готов был защитить ее от кого угодно. Я был тогда очень счастлив. Я любил того человека, Бенуа Графена. В десять лет, после пятого класса, он отправил меня в пансион в Руане. Говорил, что я должен учиться в приличных условиях. Я приезжал к нему на выходные и на каникулы. Я рос. Мастерская мне наскучила. Я был молод. Меня больше не интересовали его рассказы. Я кичился своими новыми знаниями, а он смотрел на меня с грустью и горечью, поглаживая подбородок. По-моему, я презирал его за то, что он простой ремесленник. Какой же я был идиот! Думал, что я главнее, потому что ученее. Хотел стать выше него…

– Вы бы слышали, как со мной разговаривают мои девчонки, когда учат пользоваться Интернетом! Как с дебилкой!

– Когда дети знают больше, чем родители, это подрывает авторитет…

– Да пусть считают меня умственно отсталой, мне глубоко плевать!

– Это неправильно. Вы должны вызывать уважение как мать и как воспитатель. Знаете, в будущем вопрос авторитета выйдет на первый план. Когда отец в современном обществе уклоняется от своих обязанностей, это создает огромную проблему в воспитании детей. Я хочу восстановить традиционный образ pater familias[95]95
  «Отец семейства» (лат.).


[Закрыть].

– А еще у отца можно поучиться мягкости и нежности, – произнесла Жозефина, поднимая глаза к небу.

– Это должна быть роль матери, – поправил Лефлок-Пиньель.

– У меня в детстве все было наоборот, – улыбнулась Жозефина.

Он бросил на нее быстрый взгляд и тут же отвел глаза. В нем было что-то свирепое, мрачное, потаенное. Жозефине казалось, что его трудно вызвать на откровенность, но уж если он разговорится, то способен быть по-настоящему искренним.

– Ифигения, консьержка, хотела устроить маленький праздник у себя в каморке, когда кончится ремонт… Позвать всех жильцов.

Они вошли в сквер, и Жозефина снова вздрогнула. Придвинулась к нему, словно убийца мог внезапно появиться за спиной.

– Это не лучшая идея. В доме никто ни с кем не разговаривает.

– Моя сестра Ирис тоже будет…

Она сказала это, чтобы уговорить его прийти. Ирис так и осталась ее волшебным ключиком, отмыкающим все замки. В детстве, когда Жозефина хотела пригласить к себе друзей, а они не проявляли энтузиазма, она, стыдясь своей неудачи, добавляла: «Сестра тоже будет». И все приходили. И она чувствовала себя еще более жалкой.

– Ну тогда я загляну. Чтобы доставить вам удовольствие.

Она невольно подумала, что он наверняка увлечется Ирис. А Ирис удивится, что сестра знакома с таким представительным мужчиной.

Прекрати сравнивать себя с ней, девочка, перестань! Или ты всю жизнь будешь несчастной. В сравнении ты неизменно проигрываешь.

В лифте они кивнули друг другу на прощание. К нему вернулась вся его чопорность, и она удивлялась: неужели это тот самый человек, который только что открыл ей свое сердце?

Зоэ дома не было: видно, убежала в подвал к Полю Мерсону. Она перестала спрашивать разрешения.

– Ну сколько же можно, – пожаловалась Жозефина звездам, облокотившись на перила балкона. – Помогите мне! Сделайте так, чтобы она начала со мной разговаривать. Это молчание невыносимо.

Она долго вглядывалась в темно-сиреневое небо. Так долго, что затекла шея. Ждала, что звезды ответят ей, и если для этого придется одеревенеть, ну и пусть! Она одеревенеет.

Она ждала, ловила какой-нибудь знак. Обещала попросить прощения, если обидела Зоэ, обещала все понять, пересмотреть свое поведение, не трусить, не избегать трудного разговора. Она отринула все мысли и только тянулась к звездам. Высокие деревья в парке тихо кивали ветвями, словно присоединяясь к ее ожиданию. Она повесила свою просьбу на ветку: может, оттуда ей будет проще попасть на небо и звезды наконец услышат.

Вскоре она увидела, как маленькая звездочка на ручке ковша Большой Медведицы подмигнула ей. Потом еще раз, и еще. Словно послание, переданное азбукой Морзе. Жозефина вскрикнула.

Она закрыла балкон. Внутри у нее все пело от счастья. Она легла спать в нетерпеливом предвкушении завтрашнего дня. Или послезавтрашнего… Или того, что за ним…

Ей некуда больше спешить.

Сибилла де Бассоньер подняла крышку мусорного ведра и скривилась. От кучи мусора поднимался прогорклый запах жирной рыбы. Она решила, не откладывая, вынести ведро. Вечером поела лосося, и теперь вот все ведро провоняло. Довольно, хватит с меня лососей, больше не повторю этой ошибки. Стоит дорого, чистить противно, а потом еще и воняет. Воняет в духовке, воняет в помойке, даже двойные занавески провоняли рыбой. Потом дышишь этим едким запахом несколько дней. Каждый раз покупаюсь на болтовню этого рыбника про олигоэлементы, про хороший и плохой холестерин. С завтрашнего дня буду брать палтуса. И дешевле, и не воняет. Мама всегда по пятницам готовила палтуса.

Она надела халат, купленный со скидкой по каталогу. Сунула ноги в тапочки, натянула резиновые перчатки и взяла ведро. Она выносила ведро каждый вечер в половине одиннадцатого, это был ритуал, но сегодня вдруг решила подождать до завтра.

Нет уж, ждать нельзя. Ритуал есть ритуал, его положено соблюдать из уважения к себе.

Она сладострастно улыбнулась и подумала, что вообще-то не жалеет, что купила лосося. Можно ведь раз в неделю позволить себе что-нибудь вкусненькое! Тем более, что сегодня она их славно отделала. Всех троих на один шампур насадила – и Лефлок-Пиньеля, и Ван ден Брока, и Мерсона. Троих бесстыжих нахалов, живущих в ее владениях. Первый выгодно женился и заставил всех забыть о своем происхождении, второй – опасный обманщик, третий погряз в разврате и тем гордится. Она знала о них такое, чего не знал больше никто. Все благодаря дяде, брату матери. Он раньше работал в полиции. В Министерстве внутренних дел. У него были досье на всех на свете. В детстве она часто брала газету, залезала к нему на колени, тыкала пальчиком в криминальную хронику и говорила: а расскажи, как вот этого арестовали? Он шептал ей на ухо: а ты никому не разболтаешь? Это секрет. Она мотала головой, и он рассказывал о слежке и засадах, об осведомителях, о долгих часах ожидания и захвате преступника. Живого или мертвого. Бывали предательства и ошибки, переговоры и перестрелки – и всегда, всегда боль и кровь. Это было куда интересней, чем детские книжки из зеленой или розовой серии, которые ее заставляла читать мать.

Она полюбила секреты.

А он любил компромат и даже на пенсии продолжал собирать досье. И регулярно их обновлял. Потому что оказывал услуги. Потому что был нем как могила, умел найти подход к людям, смотрел сквозь пальцы на злоупотребления одних и слабости других.

Так она узнала о происхождении Лефлок-Пиньеля, о долгих скитаниях всеми позабытого приемыша, который мыкался по убогим общагам, пока вдруг не женился на малышке Манжен-Дюпюи, которая вознесла его в высший свет. Она знала, почему Ван ден Брок покинул Антверпен и начал практиковать во Франции. «Медицинская ошибка? Скорее безупречное преступление», – любила она шептать ему на ушко после ежегодных собраний, на которых встречалась с тремя своими жертвами. А сексуальный гигант Мерсон? Он ведь шатается по клубам свингеров. Его можно отыскать в клубке развратных тел… Если дело получит огласку, ничего хорошего его не ждет. У дяди были фотографии. Мерсон делал вид, что ему плевать, но вряд ли ему будет смешно, если снимки попадут на стол его директора, сурового мсье Лампаля из фирмы «Дома Лампаля», продающего свои «дома семейного счастья». Прощай тогда карьера! Стоит ей пошевелить пальцем – и его сытый, благополучный мирок в одночасье рухнет.

Она держала их на крючке. И раз в год напоминала им об этом… То были вечера ее славы. Она готовилась к ним неделями. Ван ден Брок на этот раз чуть не окочурился. Она собрала все сведения об этой так называемой «врачебной ошибке». Вот будет забавно, если начнется новый судебный процесс! Со всеми любовницами, нынешними и прошлыми. Какая вывалится куча грязного белья! У нее в руках огромная власть. Ее недостаточно, чтобы вернуть себе дом и прекрасную квартиру окнами на фасад, но вполне хватает, чтобы напомнить себе и всем о тех временах, когда она была важной персоной, когда жильцы улыбались ей при встрече и спрашивали, как она поживает. Сейчас у нее перед носом захлопывают двери. Кому нужна эта старая дева…

Она вошла в лифт, стараясь держать подальше от себя вонючее ведро. Нажала кнопку первого этажа. Новенькая жилица с глазами испуганной лани ее возбуждала. Досье на нее было чистым. Написала книгу для сестры? Ни для кого уже не секрет. Зато ее муж… С ним не все ясно. Эта святая простота ничего не знает. Или притворяется, что не знает. Мадемуазель де Бассоньер не теряла надежды узнать о ней что-нибудь новенькое. Таков был девиз ее дяди: у каждого человека есть своя тайна, маленькая гнусность, которая, если правильно ее использовать, может сделать из него слугу или союзника.

Она пересекла двор и направилась к каморке с мусорными баками.

Открыла дверь. От запаха гнили и тухлятины у нее перехватило горло. Она зажала нос. Что за свинство! А эта консьержка палец о палец не ударит! Занятая очень, все квартирку свою перекрашивает. Ничего, скоро все будет иначе, она поговорит с синдиком. К нему тоже есть свой подход.

Она порадовалась, что надела резиновые перчатки. Подняла тяжелую крышку первого бака, отступив на шаг, чтобы не ударила прямо в нос тошнотворная вонь. Какая мерзость! Во времена моих родителей никто бы не допустил такой грязищи. Завтра же напишу синдику и потребую, чтобы эту негодяйку уволили. Он теперь всю процедуру знает наизусть, на него и давить не придется, не надо даже упоминать имя ее сожителя, который сидит в тюрьме. Подумать только, нанял девку, даже не справившись о ее связях! А отец ее детей – преступник! Какое пренебрежение своими обязанностями! Я ему суну под нос это досье.

Она не слышала, как за ее спиной открылась дверь.

Она стояла над серым баком в расстегнутом халате, накинутом поверх розовой ночной рубашки, проклинала Ифигению – и вдруг почувствовала, как ее с силой рванули назад. Один удар в грудь, другой, третий…

Она не успела закричать, позвать на помощь. Всем своим длинным тощим телом старая дева повалилась на крышку, сдвинула соседний бак и рухнула на пол. Перевернулась и обмякла, как тряпка. Подумала, что не все успела рассказать, что осталось еще столько людей, чьи постыдные тайны она могла бы выдать, столько людей, которые могли бы ее возненавидеть, а она это обожала, никто не ненавидит слабых, ненавидят только сильных, могущественных…

Лежа на полу, она увидела ботинки человека, напавшего на нее, красивые дорогие ботинки, богатый, видно, человек, английские ботинки с закругленным носком, новые, с чистыми подошвами, поблескивающими в темноте. Он нагнулся над ней и бил ее ножом. Ритмично поднимал и опускал нож, а она считала удары, как шаги в танце, раз-два-три, и они сливались в ее голове со вкусом крови, кровь лилась изо рта, кровь была на руках, на лице, повсюду… Месть? Наверное, она оказалась права: у каждого человека есть своя тайна, но не каждый выдержит ее тяжесть.

Она медленно распластывалась по земле, закрыв глаза и говоря себе, да, да, я знала, у каждого есть что скрывать, даже у того красавца в плавках на рекламном плакате. Красивый брюнет, прядь волос романтически падает на глаза… Как он ей нравился! Одновременно сильный и хрупкий, близкий и далекий, чудесный и недоступный. Тоже с червоточиной и тоже попал в ее сети. Дядя рассказал, что у него за червоточина. Дядя знал, как держать людей на крючке. У каждого своя цена, говорил он, и у каждого свое слабое место. Конечно, он моложе нее, конечно, он на нее даже не взглянет, но это не мешало ей засыпать в мечтах о том, как она его выручит и как он доверится ей, как она выслушает его, а он ее, и постепенно между ними, между манекенщиком и старой девой, возникнет неразрывная связь. У дяди был на него компромат: много раз задерживался в состоянии алкогольного и наркотического опьянения, оскорблял полицейских, дебоширил в общественных местах. У твоего дружка лицо ангела, а ведет он себя как последняя шпана, сказал дядя. О, если б он и правда был моим дружком, – чуть не сорвалось с ее губ.

Она узнала его имя, адрес, название агентства, на которое он работал, в галерее Вивьенн. А главное, она узнала его секрет. Секрет его жизни, его двойной жизни. Не надо было, наверное, отправлять ему анонимное письмо. Она была неосторожна. Вышла за пределы своего мирка, а напрасно. Дядя всегда учил ее выбирать добычу незаметно, избегать опасности.

Избегать опасности. А она забыла об этом.

Она медленно провалилась в боль, а потом в тихое беспамятство, в теплое, липкое море крови. Хотела обернуться, чтобы увидеть лицо убийцы, но не было сил. Пошевелила пальцем на левой руке, почувствовала вязкую, густую кровь – свою кровь. Подумала: а не он ли это, может, выследил ее, прочитав письмо? Где я ошиблась, как он смог меня отыскать? Отпечатков пальцев не оставила, бросила в почтовый ящик на другом конце Парижа, купила газеты, которые никогда не читаю, чтобы вырезать буквы. Никогда больше не буду целовать его фотографии. Надо было признаться в своей страсти дяде. Он бы предостерег меня: «Сибилла, сохраняй спокойствие, твоя беда в том, что ты не умеешь держать себя в руках. Угрозы – блюдо, которое подают холодным. Чем хладнокровнее ты будешь, тем точнее нанесешь удар. Если будешь увлекаться, обнаружишь свою слабость, и тебя никто не будет бояться». Это был второй его девиз. Надо было слушаться дядю. Он был кругом прав.

Странно, удивилась она, неужто человек продолжает думать, когда умирает? Жизнь покидает тело, сердце уже не может биться, дыхание на исходе, а мозг все работает…

Она чувствовала, как убийца пихал ее ногой, когда закатывал ее безжизненное тело за большой бак, стоящий в глубине: его вывозили всего раз в неделю. Затолкал ее в угол, завернул в грязный половик, чтобы завтра не сразу нашли. Она подумала: а кто бросил этот ковер, с какой стати он тут валяется? Еще одна оплошность этой неряхи консьержки! Люди не хотят работать как следует, требуют премий и отпусков и не желают пачкать руки. Интересно, когда ее найдут? И смогут ли определить точное время смерти? Дядя объяснял ей, как это делается. Черное пятно на животе. У нее будет черное пятно на животе. Она наткнулась рукой на пивную банку, унюхала прямо под носом пакетик из-под арахиса и удивилась, что до сих пор не потеряла сознание, хотя все силы давно ушли вместе с кровью. У нее больше не было духу сопротивляться.

Такое удивление… И такая слабость…

Она услышала, как закрылась дверь. В ночной тишине раздался ржавый скрип. Она успела сосчитать еще три удара сердца, тихонько вздохнула и умерла.

Часть четвертая

Ирис достала пудреницу от «Шисейдо» из сумочки «Биркин». Поезд уже приближался к вокзалу Сент-Панкрас, и она хотела быть самой красивой в мире, когда выйдет на перрон.

Стянула в узел длинные черные волосы, наложила на веки серо-фиолетовые тени, накрасила ресницы. Ах! ее глаза… Она не могла на них налюбоваться, невероятно, но они меняют цвет, становятся чернильно-синими, когда мне грустно, загораются золотыми огоньками, когда мне весело… Кто может описать мои глаза? Она подняла ворот рубашки от Жан-Поля Готье, порадовалась, что выбрала этот фиалковый брючный костюм из джерси, подчеркивающий фигуру. Цель ее поездки была проста: покорить Филиппа, вернуть себе законное место в семье.

Ее охватил порыв нежности к Александру, которого она не видела уже полтора месяца. В Париже было столько дел! Первой ей позвонила Беранжер:

– Ты прямо блистала позавчера в «Костесе». Мне не хотелось тебя беспокоить, ты обедала с сестрой…

Они почирикали как ни в чем не бывало. Время все лечит, думала Ирис, растушевывая пудру. Время и безразличие. Беранжер «забыла», потому что Беранжер никогда ни на что не обращала внимания. Ее захлестнуло волной слухов, она поболталась в мутной пене парижских сплетен, потом волна схлынула – и она уже ничего не помнит. Убийственная легкость, ты сейчас мне на руку! – подумала Ирис. Заметила на левой щеке морщинку, поднесла зеркальце поближе, чертыхнулась и пообещала себе узнать у Беранжер адрес ее косметолога.

Мужчина, сидевший напротив, не сводил с нее глаз. На вид ему было лет сорок пять, с энергичным лицом, широкоплечий. Филипп вернется! Или она соблазнит кого-нибудь еще. Надо реально смотреть на вещи, она бросает в бой последние резервы, генерал должен быть предусмотрительным перед решающей битвой. Он делает все для победы, но продумывает пути к отступлению.

Она закрыла пудреницу, втянула живот. Она недавно наняла «коуча», мсье Ковальски. Он лепил ее как пластилин: мял, встряхивал, скручивал, раскручивал, тянул, вертел, крутил. Не моргнув глазом, прощупывал все мышцы пресса, не ведал жалости, и когда она умоляла его снизить планку, считал «и раз, и два, и три, и четыре, определитесь, чего вы хотите, мадам Дюпен, в вашем возрасте нужно делать в два раза больше». Она ненавидела его, но прок от занятий был несомненный. Он являлся к ней три раза в неделю. Входил, насвистывая, с гимнастической палкой на плече. Бритый череп, глубоко сидящие карие глазки, нос пуговкой и торс моряка. Он носил один и тот же голубой тренировочный костюм с оранжевой и фиолетовой полосами на боку и сумку через плечо. Тренировал разных бизнес-леди, адвокатесс, актрис, журналисток и скучающих домохозяек. Перечислял их имена и спортивные достижения, пока Ирис обливалась потом. Встретила она его у Беранжер, которая сломалась после шести занятий.

Ирис откинулась на спинку сиденья. Правильно она сделала, что сообщила о своем приезде сначала Александру, а уж потом Филиппу. Он не смог отказаться. Сейчас все и решится. По позвоночнику пробежал холодок.

А если не выгорит?

Она взглянула в окно: серые пригороды Лондона, маленькие домишки, теснящиеся вдоль улиц, хилые садики, белье на веревках, сломанные садовые стулья, обветшалые стены. Ей вспомнились однотипные дома парижского предместья.

А если не выгорит?

Она покрутила кольца на пальцах, погладила сумку «Биркин», широкий кашемировый шарф.

А если не выгорит?

Она не хотела об этом думать.

Она кивнула, когда мужчина напротив предложил ей спустить с полки дорожную сумку. Поблагодарила его вежливой улыбкой. Запах дешевого одеколона, распространившийся в воздухе, когда он потянулся за ее багажом, дал ей понять, что не стоит тратить на него время.

Филипп и Александр стояли на перроне. Какие красавцы! Она преисполнилась гордости за них и не обернулась к мужчине, который шел за ней, но замедлил шаг, увидев, что ее ждут.

Они поужинали в пабе на углу Холланд-парка и Кларендон-стрит. Александр рассказал, как получил высшую оценку по истории, Филипп зааплодировал, Ирис тоже похлопала. И задумалась: интересно, они будут жить в одной комнате или он распорядился, чтобы им постелили отдельно? Она вспомнила, как сильно он был в нее влюблен, и успокоила себя: не могло все так просто взять и исчезнуть. В конце концов, небольшая заминка в долгой супружеской жизни – дело обычное, главное то, что они создали вместе. «А что я с ним создала-то? – тут же спросила себя она, проклиная проницательность, не позволявшую ей быть снисходительной к себе. – Он пытался что-то построить, а я?»

Александр стал перечислять дела, намеченные на выходные.

– Думаешь, мы все это успеем? – спросила она, улыбнувшись.

– Если ты встанешь пораньше, то да. Только не надо копаться…

Какой у него серьезный вид! Она стала вспоминать, сколько же ему лет. Скоро четырнадцать. Обращаясь к официанту или упоминая название фильма, он говорил по-английски без всякого акцента. Филипп предпочитал обращаться к нему, чтобы не вступать в разговор с ней. Спрашивал: «Как думаешь, маме будет интереснее сходить на выставку Матисса или Хуана Миро?» Александр отвечал, что мама предпочла бы сходить на обе. Я как волан в бадминтоне, они весело перебрасывают меня друг другу своими вопросами и сами же на них отвечают. Эта легкость не внушала ей особого доверия.

Квартира Филиппа была похожа на их квартиру в Париже. Ничего удивительного: и ту, и эту обставлял он. А она смотрела. Обстановка ее не интересовала; она любила красивую мебель, но терпеть не могла бегать по антикварам и аукционам. Мне не нравится все, что требует долгих усилий, я люблю бродить, мечтать, валяться с книжкой. Я натура созерцательная. Как мадам Рекамье. Ну да, ты лентяйка, прошептал тихий голосок, но она тут же заставила его умолкнуть.

Филипп поставил ее дорожную сумку в коридоре. Александр лег спать, вежливо поцеловав ее на ночь, и они очутились вдвоем в большой гостиной. На полу лежал белый ковер: значит, гости у него бывают нечасто. Она картинно расположилась на широком диване, глядя, как он включает проигрыватель, выбирает диск. Он держался так отчужденно, что она готова была счесть свой приезд ошибкой. Где же ее чары, ее огромные глаза, тонкая талия, округлые плечи? Она теребила прядь волос, сбросила туфли, поджала под себя длинные ноги: одновременно и защищалась, и выжидала. Она чувствовала себя чужой в этой квартире. Филипп не расслабился ни на секунду. Был вежлив, приветлив, но держал ее на расстоянии. Как они дошли до такого? Ирис решила гнать от себя эти мысли. Она не представляла жизни без него. Вспомнился запах одеколона мужчины из поезда, она поморщилась.

– У Александра вроде бы все хорошо…

Филипп улыбнулся и кивнул так, словно разговаривал сам с собой.

– Я счастлив с ним. Даже не думал, что он может сделать меня таким счастливым.

– Он очень изменился. Я его с трудом узнаю.

Он подумал: да ты его никогда и не знала! – но ничего не сказал. Не хотел, чтобы Александр стал причиной раздора. Проблема была не в Александре, проблема была в их браке, который все никак не умирал, все делал вид, что жив. Вот она сидит напротив – самая красивая из всех известных ему женщин. Тонкие пальцы теребят жемчужное ожерелье, которое он подарил ей на десятилетие свадьбы, сине-лиловый взгляд устремлен в пустоту, в нем немой вопрос, она спрашивает себя, что будет с их отношениями, что будет с ней самой, считает, сколько лет еще может оставаться красивой, обдумывает способы, как остаться его женой – или стать женой другого, и теряется при мысли, что все придется начинать сначала, с чужим человеком, когда он вот он, рядом, только руку протяни, легкая добыча, столько лет пролежавшая у ее ног.

Он разглядывал тонкие кисти, стройную шею, пухлые губы, он делил ее на кусочки, и каждый кусочек заслуживал высшей награды… Он представлял себе, как она болтает с подругами, рассказывает про выходные в Лондоне, или не рассказывает, вряд ли у нее много подруг… Представлял, как она едет в поезде, подсчитывает свои шансы и придирчиво изучает в зеркале свое лицо… Он так долго гнался за миражом ее любви. Там, где ему виделся оазис, пальмы, источник живой воды, была пустыня, сухой расчет… Получала ли она удовольствие со мной? Я ничего не знаю об этой женщине, которую столько раз обнимал. Но теперь это не мои проблемы. Моя проблема – как сегодня вечером положить ее иллюзиям конец. Она поискала глазами свою дорожную сумку: куда я ее поставил? Спрашивает себя, где она будет спать. Мы не будем спать вместе, Ирис.

Он открыл было рот, чтобы высказать эту мысль вслух, но тут она наклонилась и стала шарить рукой по полу, ища упавшую сережку. «Смотри-ка, – подумал Филипп, – этих серег я не знаю! Может, теперь кто-то другой дарит ей украшения? Или это дешевка, которую она увидела в витрине и сама купила?»

Ирис подобрала сережку, вставила в ухо. Одарила его ослепительной улыбкой. «Ее сердце – что кактус в иголках улыбок». Где он вычитал эту фразу? Наверное, запомнил ее, потому что подумал об Ирис. Прохладно улыбнулся в ответ. Я тебя знаю, ты переживешь наш разрыв. Потому что ты меня не любишь. Потому что ты никого не любишь. Потому что у тебя нет чувств. Облака пролетают над твоим сердцем, не оставляя следа. Ты как избалованная девочка, которой дарят игрушку. Она хлопает в ладоши, чуть-чуть поиграет – и бросит. Хватает другую, еще больше, еще красивее… И бросает еще быстрее. Ничто не может заполнить пустоту твоего сердца. Ты уже сама не знаешь, что может заставить тебя трепетать… Разве что грозы и ураганы способны пробудить в тебе хоть какой-то намек на чувство. Ты становишься опасна, Ирис, опасна для себя самой. Будь осторожней, не то разобьешься. Я должен был бы оберегать тебя и дальше, но у меня больше нет на это ни сил, ни желания. Я очень долго оберегал тебя, но это время прошло.

– Я привезла тебе подарки, – в конце концов сказала Ирис, чтобы нарушить молчание.

– Очень мило с твоей стороны.

– А куда ты дел мою сумку? – небрежно спросила она.

«А то ты сама не знаешь», – чуть не ответил он.

– Она в прихожей…

– В прихожей? – удивленно повторила она.

– Да.

– А-а…

Она встала, пошла за сумкой. Достала синий кашемировый пуловер и коробку миндального печенья. Протянула ее Филиппу с улыбкой разведчика-янки, ведущего переговоры с хитрющим индейцем сиу.

– Миндальное печенье? – удивился Филипп, держа в руках белую ромбовидную коробку.

– Ты помнишь? Помнишь, как мы ездили на выходные в Прованс? Ты купил десять коробок, чтобы они у тебя были везде: в машине, на работе, дома! А я считала, что они слишком сладкие…