Текст книги "Черепаший вальс"

– Давай ложись, тебе нужно отдохнуть…

– Ты будешь рядом, Жози, ты меня не бросишь? Будем стареть вместе, как два сморщенных яблочка… Скажи «да», Жози. Скажи «да».

– Я не брошу тебя, Ирис.

– Ты добрая. Ты всегда была добрая. Это твой козырь – доброта. И еще серьезность. Все всегда говорили: «Жози труженица, серьезная девушка», – а мне досталось остальное, все остальное. Но если это остальное оставить как есть, принимать как должное, оно улетучится как дым… Ведь что такое жизнь? Это капитал. Ты можешь его приумножить или нет. А я ничего не приумножала. Все разбазарила!

Она уже еле ворочала языком. Повалилась на кухонный стол и вялыми, непослушными пальцами пыталась нащупать стакан.

Жозефина обхватила ее, подняла, бережно повела к комнате Гортензии. Уложила на кровать, раздела, сняла туфли и накрыла одеялом.

– Ты оставишь свет в коридоре, Жози?

– Хорошо, конечно, пусть горит…

– Знаешь, чего я хочу? Хочется чего-то огромного. Огромной любви, мужчины, как в твоем Средневековье, отважного рыцаря, который бы увез меня и защищал… Жизнь жестокая штука, слишком жестокая. Я ее боюсь…

Она еще что-то пробормотала, повернулась на бок и мгновенно забылась тяжелым сном. Вскоре Жозефина услышала легкий храп.

Она вернулась в гостиную. Легла на диванчик. Подложила под спину подушку. Последние события теснились в ее голове. Нужно разложить все по полочкам. Филипп, Лука, Антуан. Она грустно улыбнулась. Три мужчины – три лжи. Три призрака, кружащих по ее жизни в белых саванах. Свернувшись в клубочек, она закрыла глаза, но призраки продолжали плясать перед ней. Вдруг хоровод остановился, из него выступил Филипп. Его черные глаза сверкали. Она заметила алый огонек сигары, вдохнула дым, посчитала колечки, которые он выпускал, округляя губы – одно, второе, третье… Она увидела его в объятиях Дотти Дулиттл, он тянул ее за воротник пальто, прижимал к дверце духовки на кухне и целовал, целовал своими теплыми, нежными губами… Холодная боль разлилась по всему телу, становилась все острее, все сильнее… Внутри словно разверзлась пропасть. Она прижала руки к животу, чтобы унять эту боль, прикрыть эту пропасть.

Она почувствовала себя совсем одинокой и очень-очень несчастной. Положила голову на подлокотник и тихо заплакала, аккуратно считая всхлипы, как дотошный бухгалтер, который ведет счет каждому су. Так она не позволяла себе полностью отдаться горю, с головой уйти в его мутные воды. Плакала, уткнувшись носом в рукав, пока не услышала, что рядом тоже кто-то рыдает. Сочувственно вторит ей долгими стенаниями.

Она подняла голову и обнаружила Дю Геклена. Сложив лапы, вытянув шею, он жалобно подвывал в потолок, модулируя звук, как музыкальная пила – то громче, то тише, то ярче, то глуше, – закрыв глаза в безнадежном порыве скорби. Она бросилась к нему. Обхватила его, принялась целовать, повторяя: «Дю Геклен! Дю Геклен!» – пока наконец не успокоилась. Он тоже замолк, и оба с удивлением уставились друг на друга: с чего вдруг такие рыдания?

– Да кто ты вообще такой, а? Кто ты? Ты не собака, ты явно человек!

Она погладила его по спине. Он был теплым и твердым на ощупь, как бетонная стена. Вытянув мощные, мускулистые лапы, он смотрел на нее внимательно, как ребенок, который учится говорить. Жозефине показалось, что он подражает ей, чтобы лучше понять, чтобы еще сильней любить ее. Он не сводил с нее глаз. Во всем мире его интересовала только она. Она поймала его любовь, как теплый шарик, и улыбнулась сквозь слезы. Казалось, он говорил ей: «Ну что ты плачешь? Разве ты не видишь – я здесь, с тобой. Не видишь, как я тебя люблю?»

– Мы же с тобой еще не гуляли! Ты и правда необыкновенный пес. Пошли?

Он вильнул задом. Она улыбнулась. Подумала, что он никогда не сможет вилять хвостом, что нельзя будет определить, рад он или нет. Еще подумала, что надо бы купить поводок, а потом решила – ни к чему. Он ее никогда не бросит. Это написано в его глазах.

– Ты ведь меня не предашь, правда?

Он ждал, пританцовывая, пока она соберется на улицу.

Когда они вернулись, Жозефина приоткрыла дверь в комнату Зоэ, и Дю Геклен устроился у изножья кровати. Покрутился на своей подушке, обнюхал ее и с глубоким вздохом погрузился в сон.

Зоэ спала, завернувшись во что-то шерстяное. Жозефина подошла, увидела, что это свитер, коснулась его пальцами. Посмотрела на счастливое лицо дочери, на ее сонную улыбку, и поняла, что это свитер Гаэтана.

– Не будь такой, как я, – прошептала она Зоэ, – не проходи мимо любви, не отговаривайся тем, что ты не готова, не решилась, не узнала ее.

Подула на ее горячий лоб, на щеки, на прядки волос, прилипшие к шее.

– Я буду рядом, я прослежу, чтобы ты ничего не упустила, я все для тебя сделаю…

Зоэ вздохнула во сне и прошептала: «Мама?» Жозефина взяла ее руку, поцеловала пальчики:

– Спи, моя красавица, моя любимая. Мама тут, мама тебя любит, мама тебя защитит…

– Мама, – прошептала Зоэ, – я так счастлива. Он сказал, что влюблен в меня, что он влюблен!

Жозефина склонилась, вслушиваясь в ее сонное бормотание.

– Он дал мне свой свитер… Наверное, я все-таки прикольная…

Она повозилась и снова уснула, глубоко и крепко. Жозефина накрыла ее одеялом, расправила свитер и вышла из комнаты, тихонько закрыв за собой дверь. Прислонилась к стене и подумала: вот оно счастье… Когда удается вернуть любовь своей девочки, сплести пальцы с ее пальцами, дышать с ней одним дыханием, и пусть этот момент застынет и длится вечно, я зароюсь в него головой, буду наслаждаться им медленно, не спеша, а не то счастье улетучится и я не успею его ощутить.

Младшему исполнился год, и он решил, что пора раскрыться. Хватит уже. Поиграл в младенца, позабавил их, и будет. Пора брать рычаги управления в свои руки, потому что мир завертелся, как полоумный волчок.

Он встал, сделал несколько неуверенных шагов. Споткнулся о пакет с подгузниками – пора с ними кончать, надоели, и кто только придумал совать обкаканные пеленки между ног маленького ангела! – встал и двинулся дальше. Пока не прошел всю комнату, ни разу не упав. Не так уж сложно ставить одну ногу перед другой, зато здорово облегчает жизнь. А то у него от ползанья уже все локти и коленки стерты.

Потом он поднял глаза на ручку двери в своей комнате. Ну вот зачем понадобилось его закрывать? Хоть бы кто облегчил ему задачу. Это небось все та неотесанная девчонка, которую ему навязали в няни. Двуличная дуреха, что целыми днями читает дурацкие журналы да знай копит банкноты, которые ей дает Летающая Тарелка за чужие секреты. Все в доме шло шиворот-навыворот. Мать в прострации валяется в постели. Отец рыдает и чешет репу, да к тому же на нервной почве весь покрылся экземой: на шее, на локтях, на бровях, руках, ногах, на груди и даже на левом яичке, том, что связано с сердцем. Тишина такая, что слышно, как муха пролетит, и никто больше не смеется! Ни тебе гостей, ни обедов с вином, ни щекочущего нос запаха сигары, и папины руки больше не теребят маму, а та не смеется низким, грудным смехом, который ему так нравится. О! Марсеееель! Марсееель! Имя перекатывалось в ее груди, словно она полоскала горло чем-то теплым, и свивалось в мелодию счастья. А теперь все. Полная тишина, опрокинутые лица и сдавленный плач. Бедная мамочка, тебя сглазили, уж я-то знаю. Пусть врачи сколько угодно говорят о депрессии. Недоумки! Они забыли, откуда мы пришли, забыли, что мы связаны с небом, что на земле мы туристы. Как и большинство людей, кстати! Считают себя большими шишками и думают, что им все подвластно: небо и земля, огонь и ветер, море и звезды. Как бы не так! Их послушать, так они сами создали мир! Они так прочно забыли, откуда пришли, что в тщеславии своем полагают себя сильнее ангелов и бесов, Бога и сатаны. Вещают, взгромоздившись на кочку ничтожного человеческого мозга. Взывают к разуму, к «дважды два», к «не увижу – не поверю», и, сложив руки на брюхе, насмехаются над наивными чудаками, которые верят во всякую ахинею. Но я-то еще недавно восседал рядом с ангелами и жил припеваючи, я-то знаю. Знаю, что мы приходим Оттуда, Сверху, и что мы туда вернемся. Знаю, что нужно выбрать свою сторону и бороться с противником, знаю, что злые, которые на той стороне, взяли в плен Жозиану и хотят ее погибели. Чтобы Анриетта заполучила назад свои бабки. Я все знаю. Пусть я тут делаю первые шаги, я не забыл, откуда пришел.

Когда меня спросили Там, Наверху, не хочу ли я снова послужить на Земле, у славной пары, Марселя и Жозианы, которая так молит, чтобы ей послали ребеночка, так хочет прелестного, тепленького, розового малыша, я сначала долго к ним присматривался, и они меня, честно говоря, растрогали. Благородные, достойные люди, и не дураки к тому же. Заслужили. Ну, я и согласился. Но это моя последняя командировка. Потому что Там, Наверху, куда спокойнее, потому что у меня там куча дел, надо еще прочесть столько книг, посмотреть столько фильмов, изобрести столько всяких вещей, вывести кучу формул, да и вообще, каждый знает – на Земле жизнь не сахар. Почти что Ад. Вечно тебе вставляют палки в колеса. Они называют это ревностью, завистью, злобой, хитростью, жаждой наживы – в общем, названий полно, к примеру, Семь смертных грехов, и это страшно тормозит работу. Хорошо, если удастся довести до конца одну-две идеи, это уже везение! Взять, к примеру, Моцарта. Я его прекрасно знаю. Он мой сосед Там, Наверху. Посмотрите, чем кончилась его командировка на Землю: умер в нищете, окруженный завистниками и плагиаторами. А ведь такой симпатяга, шутник и хохотун! Просто праздник! Симфония!

Ладно, сейчас не об этом…

Он обсудил с Моцартом свой отъезд, и тот сказал: почему нет, люди они хорошие… Если бы мне не надо было переделывать «Турецкий марш», потому что в нем я пошел легким путем, бахвалился своими арпеджио, я бы сам спустился к ним, сыграл бы им маленькую «Сонату для двух счастливых старичков» си мажор. Моцарту можно было доверять. Славный парень. Скромный и жизнерадостный. Они все приходили к нему в гости: Бах и Бетховен, Шуман и Шуберт, Мендельсон и Сати[100]100
  Эрик Сати (1866–1925) – французский композитор.


[Закрыть], и все прочие, и он запросто болтал с ними. Они говорили в основном про свои восьмые да шестнадцатые, про всякое такое, в чем он ничего не смыслил. Его-то стихия – уравнения, черная доска, мел. В общем, в конце концов он согласился и спустился к Жозиане и Марселю. Отличная мамаша, отличный папаша. Два любящих человека, которых долго не отпускали беды, но которых Небесные силы решили вознаградить за заслуги перед человечеством.

Как старички радовались, когда он у них появился! Твердили, что это чудо. Ставили свечки. Истово молились заплетающимся от счастья языком. Особенно он. У него аж зубы стучали! Он потрясал младенцем, как трофеем, хвастался им перед всеми, клал его на край рабочего стола и рассказывал про свой бизнес. Интересно, кстати, рассказывал. Старик в самом деле умен. Но каков хитрец! Сбывает свое барахло по всему миру. А как торгуется, это надо слышать! Он бывал в восторге, когда Марсель брал его на работу. Не мог, конечно, участвовать в процессе, поскольку оставался в плену лопочущего, неустойчивого младенческого тела, но вертелся в своем стульчике как заведенный, пытаясь подавать Марселю знаки. Иногда тот его понимал. Изумленно моргал, спрашивал себя, не глюки ли это, но советы слушал. Старик говорил с ним по-китайски и по-английски, давал ему читать бухгалтерские сводки, финансовые отчеты и экономические статьи. Грех жаловаться: Марсель его баловал. У него была поистине небесная интуиция. А вот с другими приходилось тяжко: они сюсюкали и кривлялись, склоняясь над его колыбелькой, превращаясь от умиления в каких-то жутких горгулий. Совали ему дурацкие игрушки. Тупых плюшевых мишек, тряпичные книжки с одной буквой на странице, погремушки, которые мешали спать. В следующий раз, когда ему придется спуститься на Землю (если, конечно, этот следующий раз будет), он перевоплотится прямо сразу в Мафусаила. Минуя детство с его неприятностями. Моцарт говорит, это невозможно. Никак нельзя обойтись без слюнявчиков! Он-то знал толк в предыдущих жизнях: он их копил. Говорил: а иначе как бы я написал в шесть с половиной лет «Маленькую ночную серенаду»? А? Просто у него за спиной был немалый жизненный опыт. Опыт жизней множества безвестных композиторов, за которых он отомстил одним росчерком пера на нотном стане. Кстати, если подумать, «Серенаду»-то надо бы переписать, она немного занудная, ты не находишь, Альберт?

Он не успел ответить: как раз в этот момент его отправили на Землю, в шикарную клинику в шестнадцатом округе Парижа, столицы Франции. Там, Наверху каждый мечтал родиться в этой клинике. Четыре звезды. Отличный персонал. Бездна внимания. Теплая ванна и теплое отношение с первой же минуты. Его жизнь началась как нельзя лучше. Блаженство, комфорт, малюсенькая попка в тепле и две пухлые любящие физиономии, склоненные над синей колыбелькой. Все испортилось, когда нарисовалась Летающая Тарелка. Увидев ее в первый раз, он рефлекторно поднял руку: Там, Наверху, учат жесту, который помогает защититься от Лукавого. Надо скрестить лодыжки, а указательные и большие пальцы сложить ромбом и выставить перед противником. Он сразу заперся от нее. Она не смогла его достать. Но мать он защитить не сумел, и она приняла удар на себя.

Пора брать дело в свои руки.

Нейтрализовать Летающую Тарелку. Все их беды – из-за нее. Старое правило любого детектива: кому выгодно преступление? Это он вычитал на фантике «Карамбара». Шуточки от «Карамбара» не так уж плохи. Помогают восстановить душевное равновесие после падения на землю. И сразу быть в курсе последних мировых тенденций. И потом, это одна из немногих вещей, которые дают почитать младенцу, помимо тряпичных книжек с одной буквой на страницу. Тоже мне чтение! Целую занавеску надо соорудить, чтобы составить одну фразу!

Он хорошенько подумал, жуя свой «Карамбар», и понял, что Летающая Тарелка навела на них порчу. Она заключила пакт с силами Зла, и шито-крыто, абракадабра, ты в ловушке! А потом, когда Мелкая Дуреха оставила его перед телевизором – целыми днями приходилось таращиться на дурацкие шоу, того гляди заработаешь размягчение мозга, – он вдруг увидел одну штуку, и она ему кое-что напомнила. Ведьму, которая, морща от усердия нос, наводила порчу. Забавно, кстати: эта программа была очень популярна. Все ее смотрели, все были в полном восторге, но при этом никто не верил. Называли это развлечением. Бедняги! Знали бы они… Бывают развлечения с белыми крылышками, а бывают с рогами и копытами, и это две большие разницы. А в другой раз он, сидя на куче какашек, – Корыстная Дуреха меняла памперсы когда ей в голову взбредет – смотрел фильм, который назывался «Ghost»[101]101
  «Привидение» – голливудский фильм режиссера Джерри Цукера (1990).


[Закрыть]. Они говорили, что это «блокбастер». Значит, фильм имел бешеный успех. И вместо того чтобы извлечь урок из фильма, где подробно излагалось, как все устроено Там, Наверху, они увидели в нем одну только любовную историю! Рыдания красотки Деми Мур! Он тогда гремел как ненормальный своим «Лего», хотел привлечь общее внимание, дать им понять, что все именно так. Точно так! Добро и Зло. Свет и Тьма. Шныряющие всюду демоны и силы Света, борющиеся против дьявола. Ни фига! Ни фига они не увидели. Он чуть с ума не сошел, стучал по чему ни попадя. До крови искусал кулак единственным зубом. Его отругали. «Какой же он все-таки шумный!» – удивлялась Жозиана. Шумный! Не шумный, а умный!

Он так и не увидел, чем кончился фильм. Его уложили спать. В тот вечер он был в страшной ярости. Чуть все прутья своей кроватки не изгрыз. Вам же все разобъяснили, можно сказать, разжевали и в рот положили, а вы никак не прозреете!

Ах, если бы я мог говорить!

Если бы я мог вам все рассказать! Вы бы зажили по-другому! Вы бы устроили рай на земле, вместо того чтобы жариться в аду, предаваясь самым низким страстям! Летающая Тарелка точно будет гореть в адском пламени, голая и безобразная, если не прекратит заигрывать с дьяволом.

Это было воскресенье. Воскресенье 24 мая. Он ходил уже две недели, и ему не терпелось выйти из комнаты. Но напрасно он ловил каждый звук, в квартире стояла тишина, ничего нельзя было понять. Где отец? Что с матерью? Корыстная Дуреха взяла, что ли, выходной? Почему к нему никто не приходит? Его желудок вопил от голода, не мешало бы позавтракать.

Именно в этот день, двигая стул, чтобы добраться до ручки двери и наконец вырваться наружу, он решил действовать. Бороться с напастью. Он знал, что у него есть союзница: пресловутая мадам Сюзанна не бродит в потемках, как прочие, она-то все видит как есть. Она больше не приходила, потеряла интерес к их делу, но кто знает, может, Небо сжалится над ними и сделает так, чтобы она пришла. На рассвете, в тот час, когда Земля и Небо сближаются, когда к ангелам летят потаенные мечты и желания, он попросил помощи Там, Наверху.

Он открыл дверь, протопал по коридору, добрался до гостиной – никого, в кладовке тоже никого, прошагал, не упав, в комнату матери. И увидел там такое, что завопил во весь голос. Долгий пронзительный крик вырвался из его груди, и мать вздрогнула, будто пробуждаясь от сна.

Жозиана выставила стул на балкон – они жили на седьмом этаже – и, стоя на нем в длинной белой ночной рубашке, шаталась как сомнамбула: ее неудержимо влекло в пустоту. Прижимая к сердцу фотографию мужа и сына, она раскачивалась взад-вперед с закрытыми глазами, губы ее побелели.

Она открыла глаза, словно очнувшись от летаргии, и увидела у своих ног малыша, который смотрел на нее и вопил, протягивая к ней ручки.

– РРРРых! – крикнул он, встав между матерью и перилами балкона.

– Младший…. – пробормотала она, узнавая. – Ты уже ходишь? А я и не знала.

– Грумфгрумф… – проговорил он, проклиная свою младенческую оболочку.

– Но что происходит? – спросила она, проводя рукой по лбу. – Как я тут оказалась?

Она посмотрела на стул, на свои ноги, на пропасть за перилами, и чуть не потеряла сознание. Качнулась в пустоту. Младший выпрямился, поднял руки, чтобы смягчить удар, и мать рухнула на него сверху.

Они покатились по полу с глухим шумом, ужасным шумом падающих тел, от которого подскочила на месте няня, разгадывавшая кроссворд в журнале «ТВ7». Затопали шаги, раздались встревоженные крики: «О боже! Это невозможно!» Дуреха подняла их, убедилась, что никто ничего не сломал, без конца оправдываясь, повторяя, что ничего не слышала, готовила на кухне завтрак… Вскоре появился Марсель, красный и встрепанный. Его жена! Его сынишка! Все в ушибах, бледные! Он трагически заламывал руки. Пакет с горячими круассанами, за которыми он выходил, чтобы сделать им приятное, упал на пол.

Младший подхватил один круассан и сунул в рот. Он был голоден. На сытый желудок лучше думается. Надо было действовать, и быстро. Сегодня ночью он смотается Туда, Наверх, поговорит с Моцартом, тот точно что-нибудь придумает.

Успокоенный, он принялся за второй круассан.

В то же самое воскресенье Гортензия завтракала в «Фортнум энд Мейсон» в компании Николаса Бергсона, арт-директора «Либерти»[102]102
  Магазин элитной одежды, один из символов лондонской моды.


[Закрыть]. Она любила «Либерти», большой стильный магазин, чуть старомодный и в то же время авангардистский; его фасад, выходящий на Риджент-стрит, напоминал старинный эльзасский дом. Она часто там болталась. Так, прогуливаясь по рядам, записывая в блокнот и фотографируя любопытные детали, она и познакомилась с Николасом Бергсоном. Весьма обаятельный мужчина, если не принимать во внимание его маленький рост. Она всегда терпеть не могла коротышек, но пока он сидел, это было незаметно. Остроумный, так и сыплющий идеями, он к тому же обладал чудесной английской манерой держать дистанцию между собой и собеседником.

Они говорили о ее курсовой работе. О портфолио, которое ей нужно представить и от которого зависит, продолжит ли она обучение в следующем году. Из тысячи студентов оставят только семьдесят. Она выбрала себе тему «Sex is about to be slow»[103]103
  «Секс должен быть медленным» (англ.).


[Закрыть]. Это было оригинально, но не очевидно. Наверняка эта идея больше никому не придет в голову, но вот как ее правильно проиллюстрировать – это еще вопрос. Комиссии нужно представить альбом, а кроме того, устроить дефиле на шесть моделей. Зарисовать и сшить шесть моделей – и всех убедить в отведенные полчаса. Поэтому она охотилась за деталями. Деталями, которые заставят каждый пустяк источать соблазн, раскроют силу медленно, неотвратимо нарастающего желания. Черное, совершенно черное платье, завязанное на необычный узел, с голой спиной и фальшивым разрезом, тень на щеке, вуалетка, скрывающая горящие глаза, застежка туфельки на тонкой лодыжке… Николас мог помочь ей. И потом, не такой уж он маленький, решила она, туловище у него довольно длинное. Очень даже длинное.

Он пригласил ее на четвертый этаж магазина «Фортнум энд Мейсон», в свой любимый чайный салон. Гэри вот уже третье воскресенье подряд отклонял ее приглашения на завтрак. Ее беспокоил не столько сам отказ, сколько его вежливый тон. За вежливостью всегда кроются сдержанность, неловкость и какая-то недосказанность. Воскресный завтрак стал для них ритуалом. Раз он начал от нее прятаться, значит, в его жизни появилось что-то очень важное. Что-то или кто-то… И второе предположение ей совсем, совсем не нравилось.

Она наморщила нос, и Николас решил, что она с ним не согласна.

– Нет-нет, уверяю тебя, черный цвет и желание отлично сочетаются, тебе надо выпустить одну модель в черном с головы до ног. Причем это относится и к цвету кожи. Девушка должна быть черна, как уголь, с яркой белозубой улыбкой, символизирующей просвет, зияющий просвет желания, бездну времени в просвете желания, бездну мужской страсти в просвете женской страсти…

– Может, ты и прав, – отозвалась Гортензия, запивая ячменную лепешку глотком «лапсанг-сушонга» с восхитительным привкусом кедрового дерева, на котором его сушили. Да, именно кедра, хотя в послевкусии ощущалась тонкая кипарисовая нота.

– Ну конечно, я прав, и кстати…

И кстати, сколько они уже не виделись наедине? С того самого ужина, когда она пригласила его в ресторан, с той самой ночной прогулки по Лондону, с тех пор, как она поселилась вместе с Ли Мэй. Она была очень занята переездом, учебой, организацией выпускного показа, пропустила одно воскресенье, второе, третье, кажется, даже четвертое, и когда наконец позвонила ему как ни в чем не бывало, готовая наверстать упущенное время, он ответил ей вот этим самым вежливым тоном. Ужасным вежливым тоном. С каких это пор они вежливы друг с другом? Ей-то как раз больше всего и нравилось, что она могла высказать вслух все, что думает, не стыдясь, не краснея, – и вдруг он сделался вежливым! Смутным, ускользающим. Увертливым. Да, увертливым. Каждый новый эпитет был как удар ножом в сердце, и она с веселым отчаянием снова и снова вонзала в себя нож. Она закусила край чайной чашки. Николас продолжал разглагольствовать и ничего не заметил. Тут не обошлось без какой-то девицы, подумала она, ставя на стол чашку с «лапсанг-сушонгом», а в чае не обошлось без кипариса, я уверена. Совершенно уверена. Да, конечно, в Гэри, помимо всего прочего, мне очень нравится независимость, то, как спокойно он идет навстречу своей судьбе, но мне вовсе не нравится, что он от меня ускользает. Не люблю, когда мужчины от меня ускользают. И не люблю, когда они пристают как банный лист. Да-а… Сложно. Все слишком сложно!

– А насчет манекенщиц не беспокойся, я тебе подберу шестерых, как раз таких, как надо – томно-медлительных, волнующих. У меня уже три есть на примете…

– Мне же нечем им заплатить, – ответила Гортензия, радуясь, что он наконец перешел от бесплодных мечтаний к конкретным – и весьма щедрым – предложениям.

– А кто сказал, что им надо платить? Они еще сами тебе спасибо скажут. Колледж Святого Мартина – престижная школа, на показе будет и вся модная элита, и пресса, так что они прибегут, только помани…

Рано или поздно это должно было случиться. Он красив, как принц из «Тысячи и одной ночи», умен, остроумен, богат, образован. В нем сразу видна порода, любая женщина мечтала бы его заполучить… Я его упустила! И он не решается мне об этом сказать. Как это люди берут и влюбляются? – спросила она себя. – Смогу ли я влюбиться в Николаса, если постараюсь? Он ничего себе, этот Николас. И может быть полезен. Она сморщила нос. Как-то не вяжутся между собой любовь и польза. НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ГЭРИ ВЛЮБИЛСЯ В ДРУГУЮ. Да, но… может, любовь обрушилась на него как снег на голову. Потому он и был таким любезным и ускользающим. Он не знал, как ей сказать.

Она почувствовала, как все горе мира – или то, что она считала всем горем мира, – навалилось на ее плечи. Нет, опомнилась она, только не Гэри. Просто он охотится за очередной телкой или решил перечитать одним махом «Войну и мир». Раз в году он запирался дома и перечитывал этот роман. «Sex is about to be slow but nobody is slow today because if you want to survive you have to be quick»[104]104
  «Секс должен быть медленным, но в наш век никто не медлит, ведь если хочешь выжить, надо поторапливаться» (англ.).


[Закрыть]. Таков был ее заключительный вывод. Можно было бы, к примеру, завершить показ так: одна из девушек падает, как будто умирает, а остальные пятеро удаляются быстрым шагом, низводя медленное желание в ранг атрибута плохого романа. Недурная идея.

– Это будет как фильм, где действие все ускоряется и завершается ослепительным вихрем, – объяснила она; Николас, казалось, был в восторге.

– Милая, у тебя столько идей, что я охотно взял бы тебя в «Либерти»…

– Правда? – встрепенулась Гортензия.

– Когда закончишь школу… Через три года.

– А-а, – разочарованно протянула она.

– Потерпи, спешка убивает наслаждение… Это же твоя идея.

Она улыбнулась ему. В ее больших зеленых глазах вспыхнул интерес, и он это заметил. Он поднял руку, чтобы попросить счет, заплатил не глядя и произнес: «Снимаемся с якоря, товарищ?» Она взяла сумку от «Миу Миу», которую он подарил ей перед тем, как заказал чай с лепешками, и вышла вслед за ним.

И вдруг, когда они ждали лифт в холле четвертого этажа, случилось нечто ужасное.

Она стояла чуть в стороне, покачивая новой сумкой, мысленно оценивая ее по крайней мере фунтов в шестьсот-семьсот – он подарил ее с таким беспечным видом, что она подумала, уж не стащил ли он ее из контейнера, когда они уходили из магазина, – так вот, Николас говорил по телефону, нетерпеливо повторяя: «нет, нет, ни в коем случае…», она примеряла сумку то на одну руку, то на другую, брала ее под мышку, изучала свое отражение в дверях лифта, крутилась так и сяк… И тут двери открылись, выпуская потрясающую женщину, одно из тех немыслимо элегантных созданий, вслед которым нельзя не обернуться на улице, пытаясь понять, как им удается это чудо: быть неповторимыми, ослепительными без малейшего намека на пошлость. Узкое черное платье, ошейник с фальшивыми бриллиантами, огромными, как кусочки шоколада, балетки, длинные черные перчатки и огромные черные очки, подчеркивавшие прелестный вздернутый носик и алый рот, сочный, как надкушенная вишенка. Извечная загадка красоты. Воплощение пьянящей женственности. А какой черный цвет! Он сверкал всеми цветами, он был уже не черным, а каким-то другим. У Гортензии отвисла челюсть. Она готова была следовать за дивным созданием хоть на край света, чтобы вызнать ее секреты. Она проводила глазами видение, а когда вновь обернулась к лифту, заметила мужчину, который собирал на полу высыпавшиеся из сумки вещи. Николас придержал дверь лифта, чтобы не закрылась, и Гортензия услышала, как мужчина произнес: «Извините, пожалуйста… Большое вам спасибо». «На кого похож спутник этой восхитительной женщины?» – подумала Гортензия и, затаив дыхание, стала ждать, когда мужчина встанет.

Спутник оказался похож на Гэри.

Он заметил Гортензию и отпрянул, точно на него брызнуло масло с раскаленной сковородки.

– Гэри? – позвало дивное создание. – Ты идешь, love?[105]105
  Здесь: «милый» (англ.).


[Закрыть]

Гортензия закрыла глаза, чтобы этого не видеть.

– Иду, – отозвался Гэри, целуя Гортензию в щеку. – Созвонимся?

Она открыла глаза и снова закрыла. Это был кошмарный сон.

– Гм-гм… – произнес Николас, который закончил говорить по телефону. – Ну что, пошли?

Восхитительное создание, усевшись за столик, махало Гэри рукой, приподняв очки в толстой оправе и открыв на всеобщее обозрение глаза трепетной лани, удивленной отсутствием орды оголтелых папарацци вокруг.

– Ну пошли, – повторил Николас, придерживая дверь лифта. – Я вроде тут не нанимался в лифтеры!

Гортензия кивнула и попрощалась с Гэри так, словно его не узнала.

Она вошла в лифт и прислонилась к стенке. Я падаю вниз, в подвал. Пусть меня раздавит. Спуск в ад гарантирован.

– Смотаемся в Кемден? – спросил Николас. – В прошлый раз я там отхватил два кардигана от Диора за десять фунтов! A real bargain![106]106
  «Отличная сделка!» (англ.)


[Закрыть]

Она посмотрела на него. Туловище и правда длинновато, но глаза красивые, и рот красивый, и похож на пирата… если зацепиться за образ пирата, то, может быть…

– Я люблю тебя, – сказала она, наклоняясь к нему.

Он даже подпрыгнул от изумления и нежно поцеловал ее. Он хорошо целовался. Не спеша.

– Ты серьезно?

– Нет. Я просто хотела узнать, что люди чувствуют, когда так говорят. Никогда еще никому этого не говорила.

– А-а… – разочарованно протянул он. – Я тоже подумал, что это как-то…

– Несколько преждевременно. Ты прав.

Она взяла его под руку, и они пошли по направлению к Риджент-стрит.

Внезапно Гортензия застыла как вкопанная.

– Но она же старая!

– Кто?

– Та красотка в лифте, она же старая!

– Не преувеличивай… Шарлотта Брэдсберри, дочка лорда Брэдсберри, утверждает, что ей двадцать шесть, но на самом деле двадцать девять!

– Старуха!

– Идол, дорогая моя, идол лондонского света! Выпускница Кембриджа, эрудитка, прекрасно разбирается в литературе, в современном искусстве и музыке, иногда меценатствует, если может, и к тому же благородна: говорят, открывает новые таланты! Тратит время на молодые дарования, которые благодаря ее связям очень быстро становятся знаменитыми.

– Двадцать девять лет! Ей на свалку пора!

– Очаровательна и к тому же возглавляет журнал «Нерв», ну ты знаешь…

– «Нерв»?! – простонала Гортензия. – Это она? Все, мне конец!

– Да почему, милая, почему?

Он взмахнул рукой, и перед ними тут же остановилось такси.

– Да потому, что я хочу занять ее место!

В то воскресенье, 24 мая, Милена Корбье была на своем посту. Теперь вместо телевизора она обзавелась мощным биноклем и шпионила за соседями. Она бежала домой с работы, спеша погрузиться в чужую жизнь. Облизывалась, тихонько вскрикивала или неодобрительно щелкала языком. А встретив соседей на улице, поглядывала на них и хихикала. Я все про вас знаю, думала она, могу на вас донести, если захочу…

В то утро на пятый этаж явилась полиция и арестовала семейную пару. Бедняг увела целая толпа полицейских, что есть сил топавших сапогами, чтобы дать понять соседям: не стоит преступать закон. Супруги Вонг не платили налог на дополнительного ребенка. Обнаружилось, что у них двое детей, но второго они прятали, когда кто-нибудь к ним заходил. Его не пускали на улицу, но иногда, втайне от родителей, он сбегал, надев платье старшей сестры. Это его и выдало. Он был худенький, маленький, а сестра – высокая и крупная. Он тонул в ее одежде, как майский жук в бочке с водой. Милена уже давно заприметила этих детей. Она молилась, чтобы про мальчика никто не узнал. Такой вихрастый малыш с большими испуганными глазами. Она все время молилась. Ей было страшно. Мистер Вэй нанял кого-то следить за ней, это точно. Милена пыталась дозвониться Марселю Гробзу, но тот не отвечал.