Текст книги "Черепаший вальс"

– Во всяком случае, я все для этого сделаю.

– С Ширли и с Гэри видишься иногда?

– Вообще ни с кем не вижусь. Работаю днем и ночью. У меня нет ни одной свободной минуты…

– Ну а поужинать со мной сможешь как-нибудь?

– Давай… только не поздно. Мне надо ночью спать, я без сил. Ты выбрала не самый удачный момент, чтобы приехать.

Гортензия казалась какой-то рассеянной. Жозефина попыталась привлечь ее внимание приветами от Зоэ, рассказами о смерти мадемуазель де Бассоньер и появлении в доме Дю Геклена. Гортензия слушала, но отсутствующий взгляд выдавал, что слушает она из вежливости и думает о своем.

– Как же я рада тебя видеть, – вздохнула Жозефина, накрыв рукой руку дочери.

– Я тоже рада, мам. Правда. Я просто совсем измотана этим показом, только о нем и думаю… Ужасно, когда твоя жизнь решается за несколько минут! Там будет весь Лондон, не хочу оскандалиться!

Они распрощались, договорившись завтра вместе поужинать. У Гортензии на этот вечер была назначена встреча с осветителем, который будет работать на показе, и еще нужно было подогнать костюмы на двух моделях.

– Можем встретиться в «Остерия Базилико», это за твоим отелем в Портобелло. Встретимся в семь? Не хочется поздно ложиться.

Ты не заслуживаешь того, чтобы из-за тебя поздно ложиться, услышала Жозефина – и тут же отругала себя. Да что это со мной! Прямо на всех готова кинуться! Все почему-то раздражают.

– Превосходно, – сказала она, ловя на лету поцелуй дочери. – До завтра.

Она вернулась в отель пешком, разглядывая витрины. Подумала о подарке для Гортензии. В детстве она поражала всех своей серьезностью: они с отцом частенько чувствовали себя детьми рядом с ней. Что он делает в Лионе? И когда он туда уехал, до или после смерти мадемуазель де Бассоньер? Капитан Галуа не проявлялась, расследование буксовало. Она могла бы поужинать с Ширли – да, но при этом нужно разговаривать, а она так нуждалась в покое, тишине, одиночестве, я так редко оказываюсь одна, надо использовать любую возможность, бродить по улицам, наблюдать за людьми, ни о чем не думать, разгрузить мозги. Она заметила юную девушку, которая чистила обувь прохожим, у нее были тонкие нежные руки и детский профиль, табличка у ее ног гласила: «3,50 фунта – ботинки, 5 фунтов – сапоги». Девушка смеялась и чесала нос единственным незапачканным пальцем. Наверное, студентка, работает, чтобы оплатить комнату, так дорого жить в этом городе, Гортензия неплохо устроилась, она живет в хорошем районе, а где живет Филипп?

Она поднялась по Риджент-стрит, на тротуарах, как муравьи, роились пешеходы, люди-сэндвичи с рекламными плакатами на груди и спине, шумные туристы с фотоаппаратами. Над зданиями Жозефина увидела с десяток подъемных кранов. Город превратился в сплошную стройку в преддверии Олимпийских игр. Металлические трубы, решетки, бетономешалки и рабочие в касках перегораживали улицы. Она повернула налево, на Оксфорд-стрит, завтра я пойду в Британский музей и в Национальную галерею, завтра я позвоню Ширли.

Наслаждаться свободой, слушать новые звуки в голове. Звуки возмущения и гнева. Почему Гортензия меня отталкивает? Ей правда страшно или стыдно за меня? «Там будет весь Лондон…»

Она тряхнула головой и вошла в книжный магазин.

Поужинала одна, с книжкой. «Новеллы» Саки[118]118
  Саки (наст. имя Гектор Хью Манро; 1870–1916) – английский писатель и журналист.


[Закрыть], издательство «Пингвин». Она обожала стиль Саки, его сухие, ироничные фразы. «Reginald closed his eyes with the elaborate weariness of one who has rather nice eyelashes and thinks it’s useless to conceal the fact»[119]119
  «Реджиналд прикрыл глаза с нарочитой усталостью человека, который наделен неплохими ресницами и не считает нужным это скрывать» (англ.).


[Закрыть]. Одной фразой обозначен весь характер персонажа. Не нужны никакие психологические подробности или долгие описания. «One of these days, he said, I shall write a really great drama. No one will understand the drift of it, but everyone will go back to their homes with a vague feeling of dissatisfaction with their lives and surroundings. Then they will put new wall-papers and forget»[120]120
  «На днях, – сказал он, – я собираюсь написать поистине великую драму. Никто не поймет, в чем ее смысл, но все разойдутся по домам, испытывая смутное недовольство своей жизнью и окружением. А потом поменяют обои и все забудут» (англ.).


[Закрыть].

Она закрыла глаза, смакуя фразу и клубный сэндвич. Никто не обращал на нее внимания. Можно войти с кастрюлей на голове, и никто не станет глазеть. Вот здесь-то я легко могла бы надеть мою трехэтажную шляпку, ту же, что у мадам Бертье, бедняжки мадам Бертье! А та девушка, официантка в кафе? Он нападает только на женщин, трус! Существует ли связь между жертвами? Неизвестно… Она была рада, что Зоэ уехала к своей подруге Эмме. Сколько еще нужно убийств, чтобы полиция набрала достаточно улик? Саки сочинил бы пресмешной рассказ о смерти злодейки Бассоньерихи и награждении убийцы орденом за заслуги перед обществом.

Она прочла несколько новелл, млея от удовольствия, закрыла книгу, попросила счет и вернулась в отель. Шел дождь, и водяная пыль вилась в воздухе, как газовый шарф. Она зевнула – видимо, устала, взяла ключ и поднялась в номер.

Сегодня пятница, она имеет право на свободную одинокую жизнь до вторника. Жизнь прекрасна! Жизнь невыразимо прекрасна! А что делает сейчас Филипп? Ужинает с Дотти Дулиттл, провожает ее домой, поднимается по лестнице? Завтра или послезавтра я сяду напротив него, загляну в самую глубину его глаз и сразу пойму, правда или неправда эта история про Дотти Дулиттл. Завтра я расчешу волосы так, чтобы они скрипели, накрашу ресницы и опущу их перед ним, чтобы он любовался ими… Мне не нужно даже говорить с ним. Нужно только смотреть на него, и я пойму, я все пойму, успела она сказать себе, прежде чем погрузиться в мирный сладкий сон. Ей снилось, что она оседлала тучу и летит на поиски Филиппа.

– Ты веришь в привидения? – спросил Марсель у Рене, зайдя в его кабинетик у самого входа на склад.

– Не то чтобы не верю, – ответил Рене, складывая счета в папку, – но это не мой профиль.

– Как ты думаешь, можно навести на человека порчу так, чтобы он утратил смысл жизни?

Рене поднял глаза на друга; в его взгляде сквозило удивление.

– Если я верю в привидения, отчего бы не поверить в темные силы? – ответил Рене, пожевывая зубочистку.

Марсель сконфуженно рассмеялся и, прислонясь к дверному косяку, четко произнес:

– Я думаю, Жозиану сглазили…

– Ты не об этом ли говорил недавно с Жинетт?

– Я не осмелился рассказать тебе, боялся, что ты меня психом назовешь, но поскольку Жинетт мне не помогла, я решил обратиться к тебе.

– Второй состав! Низший сорт! Ну, спасибо!

– Я подумал, может, ты сталкивался с подобными вещами или кто-нибудь тебе рассказывал…

– Я ценю, что ты открыл мне свое сердце после того, как открыл его моей жене… Сколько мы уже дружим, Марсель?

Марсель развел руками, словно не мог охватить всю груду прожитых лет.

– Вот, сам знаешь, целую вечность! А ты меня держишь за осла!

– Ну что ты! Я сам боялся показаться идиотом. Вопрос-то, как видишь, щекотливый… Это не каждый поймет! Женщины больше доверяют интуиции, они терпимее, а ты не очень-то похож на человека, который поверит всякому бреду.

– Вот-вот, прямо так и сказал бы, что я осел! Тупой осел, ушами хлопаю и ни хрена не соображаю.

– Послушай, Рене, мне нужна твоя помощь. Меня то и дело как пыльным мешком по голове шарашит… Тут я давеча пошел за круассанами, а когда вернулся, она кубарем летела с табурета, стоящего на балконе, потому что она хотела прыгнуть.

– В какую сторону? Внутрь или наружу? – с усмешкой поинтересовался Рене, берясь за новую зубочистку.

– Очень смешно! Я на краю бездны, а ты тут шутки шутишь.

– Я не шучу, я напоминаю об обиде. Больно мне было, Марсель. У меня остался неизгладимый след вот здесь, – он, скривившись, ткнул пальцем в желудок.

– Ну прости меня, прости! Доволен? Я держал тебя за осла и был неправ. Ну, отпускаешь мне грехи?

Марсель взглядом умолял его выслушать, глаза у него были несчастные и тревожные. Рене, положив папку в шкафчик, замолчал – тянул паузу. Марсель нетерпеливо пинал дверь, повторяя: «Ну так? Ну так что? Пасть к твоим ногам, биться головой об пол?» Он пыхтел от нетерпения – когда же Рене простит его? – а Рене не спешил. Лучший друг, шутка ли! Тридцать лет они были вместе, вдвоем они раскрутили свое дело, они вместе надували китаез и краснокожих, а Марсель плачется в чужую жилетку! С того дня Рене потерял покой. Утренний кофе колом стоял в горле. А Жинетт! Он больше не разговаривал с ней, а будто лаял. Он был обижен, он ревновал. Безутешный, как одинокий вдовец, запершийся в башне. Наконец он обернулся и посмотрел на Марселя.

– Все пошло наперекосяк в моей жизни, Рене. Я был так счастлив, так счастлив! Я пил нектар, я трогал счастье руками, и руки так дрожали, я даже боялся, что у меня Паркинсон! А теперь, когда я выхожу за воскресными круассанами, за аппетитными круассанами, которые пахнут семьей и пробуждают в людях лучшие чувства, и что же… она залезает на табуретку и пытается сигануть к ангелам. Не могу больше!

Марсель всем весом упал на стул. Плюхнулся, как куча грязного белья. Он был на исходе сил. Его дыхание вырывалось со свистом, словно в груди была дырка.

– Кончай тут хрюкать, – бросил Рене, – ты не хряк! И слушай меня внимательно, я расскажу тебе то, чего никому еще не рассказывал, слышишь? Даже Жинетт. Никому, и не хочу, чтобы ты об этом болтал!

Марсель потряс головой, мол, обещаю.

– Этого мало! Поклянись головами сына и жены, нарушишь клятву – их ждет адское пламя!

У Марселя дрожь пробежала по спине, когда он представил Марселя Младшего и Жозиану на вертеле, над страшным огнем. Он поднял дрожащую руку и поклялся. Рене опять выдержал паузу, достал очередную зубочистку и присел на край стола.

– И не прерывай меня! И без того непросто будет копаться в этом барахле… Так вот… Это было давно, я жил с отцом в двадцатом округе[121]121
  Рабочий район Парижа.


[Закрыть], был еще совсем сопляк, мать моя умерла, и я тосковал, как пианино без клавиш. При отце плакать не хотел и постоянно сжимал зубы, сдерживая слезы. Чуть без зубов не остался. Жили мы скудно, отец был трубочистом, я знаю, не самая чистая профессия, но именно так он зарабатывал на жизнь, и не в конторе какой, а сдельно. Ему приходилось лезть в камин, чтобы добыть нам кусочек мяса для вечернего супа. Телячьих нежностей не любил, все боялся меня испачкать. А уж тем более женщину какую-нибудь. Он всегда утверждал, что именно из-за этого не женился второй раз, но я-то знаю, что он загибался от черной безнадеги. Так мы и сидели по углам, в тоске хлебали суп и молча жевали хлеб.

Без мамы жизнь не в радость, вот это была женщина! Легкая, нежная, как фея, и огромное сердце, как три кочна цветной капусты. Она на всех изливала любовь, все в районе ее обожали. Однажды я возвращался из школы и увидел ворона. Он сидел на дороге и будто ждал меня. Я подобрал его и приручил. Он не был красавцем – слегка потрепанный, но у него был длинный очень-очень желтый клюв, такой желтый, словно его покрасили. И потом, на конце перышек у него были синие и зеленые пятна, что твой веер.

– Может, это был павлин?

– Я сказал, не перебивай меня, не то вообще замолчу. Думаешь, легко прошлое ворошить? Я приручил его и научил говорить «Эва». Маму звали Эвой. Папа считал ее такой красивой, что называл Эва Гарднер. «Эва, Эва, Эва», – повторял я ему, когда оставался с ним наедине. В конце концов он научился говорить «Эва», и я чуть не сошел с ума от счастья. Клянусь, до того мне было хорошо, точно мама вернулась. Он спал в изголовье кровати и вечером, когда я засыпал, повторял: «Эва, Эва, Эва», – и я радостно улыбался. Засыпал и просыпался счастливым. Перестал грустить. Он разогнал мои несчастья, прочистил мое сердце, как трубу. Отец об этом ничего не знал, но и он начал насвистывать на ходу. Уходил с утра с ершиком, ведерком и тряпками и насвистывал. Он теперь пил только воду, ты знаешь, трубочисты всегда ужасно хотят пить. Они весь день глотают угольную пыль, вечером им надо залить все это. Так он душой отмылся, просветлел, как родился заново! Я молчал, не кололся, только поглядывал на ворона, который при нем не говорил ни слова, и клянусь тебе, он в ответ смотрел на меня с таким видом… ну как тебе сказать… дескать, все в порядке, все идет по плану, я слежу за вами, все будет хорошо. Так оно довольно долго шло, мы знай посвистывали себе и… ну, короче, раздавили его до смерти. Пьяный водитель задавил. Прям расплющил, как черепаху, только желтый клюв остался. Ох, я плакал, как я плакал, реки вышли из берегов, словно кран прохудился! Мы с отцом положили его в коробку и пошли хоронить. Похоронили украдкой в маленьком скверике неподалеку. Прошло немного времени. И как-то раз разбудил меня ночью странный шум. Словно кто-то стучал ключом в окно. Смотрю – мой ворон. С тем же желтым-прежелтым клювом, с теми же синими и зелеными пятнами на перьях. Он каркал «Эва, Эва», у меня глаза вылезли на лоб. «Эва, Эва», – повторял он, стучась в форточку. Я видел его так, как сейчас вижу тебя. Моего собственного ворона. Я зажег свет, чтобы понять, не сон ли это, и впустил его. Он прилетал каждый вечер, как стемнеет. Прилетал, пока я не вырос и не привел домой девушку. Тут он, верно, решил, что я больше не нуждаюсь в нем, и улетел. Ты не можешь себе представить, как я по нему тосковал! Ту девушку я больше не видел и с другими долго еще не знался в надежде, что он вернется. Но нет, не вернулся. Вот тебе моя история про привидения. Я что хотел сказать: если вороны возвращаются, чтобы принести ребенку чуток материнской нежности, так почему бы не поверить в дьявола и в коварство ада…

Марсель слушал открыв рот. Рассказ Рене так взволновал его, что он чуть не заплакал. Ему захотелось разреветься. Обнять друга и утешить его. Он протянул руку к Рене, коснулся щетины на его щеках.

– Ох! Рене! Какая красивая история… – сказал он, всхлипнув.

– Я рассказал ее не для того, чтоб тебя разжалобить. Просто хотел тебе доказать, что есть в жизни вещи, которые невозможно понять, вещи, которые невероятны и тем не менее происходят. Что до Жозианы, ее подмяла под себя какая-то непонятная сила, я это понимаю, но не хочу больше об этом говорить…

– Почему это? Ты не хочешь мне помочь?

– Не в этом дело, дурачок ты мой бедный! Ну как же я помогу? Ума не приложу. Если только позвать ворона и вызвать дух моей матери! Ведь она-то так и не вернулась. Она послала мне ворона и потом бросила меня на произвол судьбы. И адреса не оставила!

– Ну откуда ты знаешь… Может, именно она послала тебе Жинетт… Это получше будет, чем старый ворон…

– Не смей насмехаться над моим вороном!

– Она послала тебе Жинетт… И детей. Вот где счастье-то! И меня послала до кучи.

– Ты прав. Это немало. Знаешь что? Хватит об этом, не то я тоже начну выть! У меня сердце выпрыгивает из груди.

– Будем, как два мудака, реветь в два горла, – сказал Марсель.

Его омертвевшее от горя лицо впервые за долгое время прояснилось улыбкой.

– Но ведь ты поможешь мне найти какой-то выход, скажи, Рене? Не могу так больше. И работать тоже надо… А у меня винтики не ворочаются вообще…

– Да я заметил, что ты больше не занимаешься делом, и это меня тоже торкнуло.

Он взял новую зубочистку, бросил старую в помойку. Марсель наклонился и увидел, что на дне корзинки полно этих палочек.

Он поднял глаза на Рене. Тот вздохнул:

– Это я курить бросил. Раньше выкуривал пачку в день, теперь жую зубочистки. Каждому свое. Я их только жую, а другие-то их втыкают в ноги в виде пирсинга…

На отупевшем от горя лице Марселя не появилось даже тени улыбки.

– Ты и впрямь тормозишь, бедолага. Неужто и в шутки мои не врубаешься? Да, дело плохо, дело дрянь. Что, забыл про иглоукалывание, там тебе иголки втыкают в пятки и…

– Пятки! – вдруг зарычал Марсель, стукнув себя по лбу. – Ну конечно. Вот я мудак! Ну какой же я мудак! Надо было слушать мадам Сюзанну… Она-то и сможет нам помочь.

– Та, что вам на ноги красоту наводит и при этом мозги компостирует?

– Она самая. Она мне как-то раз сказала, что над Жозианой «работали». Сказала, надо выяснить источник наведенной порчи, чтобы нейтрализовать ее, она много чего еще говорила, только я не понял, бедный мой Рене. Я знаю, как вести себя с цифрами, с рынками, с прибылями, с ведомостями – но не с ведьмами.

– Тогда меня послушай. Сделаем так…

В тот день в кабинетике при складе Марсель и Рене разработали план по освобождению души Жозианы от черной напасти.

Жозефина кружила по улицам, сворачивала и шла дальше, не зная усталости. С восьми утра. Она играла в беспечную туристку, которая идет навстречу ветру и открывает для себя город, упорно следуя одному и тому же маршруту: Холланд-парк, Портленд-роуд, Лэдброук-роуд, Кларендон-роуд, потом опять Холланд-парк, и все сначала.

Ночью шел дождь, и дневной свет дрожал во влажном воздухе, лучи утреннего солнца золотили влажную мостовую. Она следила за террасой кафе на Лэдброук Армс. По словам Ширли, в этом пабе всегда завтракает Филипп. «По крайней мере, в последний раз я его видела именно там. Он устроился за столиком с чашечкой кофе, стаканом апельсинового сока и газетами. Конечно, я не уверена, что он остался верен этому месту и ходит туда каждое утро… Но попробуй. Покружи там, пока его не заметишь, и появись неожиданно…»

Именно это она и хотела сделать. Прочесть в его глазах правду. Застать его врасплох, чтобы он не успел надеть маску. Она думала об этом несколько ночей подряд и разработала стратегию. Все предельно просто: неожиданная встреча. Я оказалась в Лондоне, поскольку меня пригласил издатель, мой отель здесь совсем рядом, погода прекрасная, я рано встала, решила прогуляться и… какой сюрприз! Какая неожиданность! Какое счастливое совпадение! Встретила тебя. Как поживаешь?

Удивление. Труднее всего было сыграть удивление. Особенно когда все реплики выучены так, что отскакивают от зубов! Трудно изобразить естественность. Плохая из меня актриса.

Она кружила, кружила по элегантному району. Светлые богатые дома с высокими окнами, газоны перед каждым подъездом, розы, глицинии и другие цветы тянут шеи из кустов, чтобы люди могли ими полюбоваться. Некоторые фасады были выкрашены в небесно-голубой, ядовито-зеленый, ярко-желтый или крикливо-красный, чтобы отличаться от слишком скромных соседей. Здесь царил чисто английский дух, удивительное сочетание напыщенности и развязности. На углу улицы находился винный магазин «Николас». Дальше – сырная лавка и булочная «У Поля». Филипп явно не чувствует себя оторванным от родины. Пей себе вино, ешь багет с камамбером, чем тебе не Париж?

Накануне она ужинала с издателем. Они говорили о переводе, об обложке, об английском названии: «A Humble Queen», о презентации в прессе, о тираже. «Англичане обожают исторические романы, а двенадцатый век у нас не самый известный период. Страна в то время была мало населена. Знаете ли вы, что всех жителей тогдашнего Лондона можно было бы разместить в двух небоскребах?» У Эдварда Тандлфорда было красноватое лицо и нос в прожилках, выдающие любителя выпить, седые приглаженные волосы, слегка топорщившиеся сбоку, галстук бабочкой и выпуклые ногти. Безукоризненно вежливый, внимательный и предупредительный, он задавал ей множество вопросов о ее работе, интересовался ее исследованиями и диссертацией и при этом сумел выбрать потрясающее «бордо», проявив себя истинным знатоком. Он проводил ее до отеля и предложил на следующий день после обеда зайти в его издательство на Петер-стрит. Жозефина согласилась неохотно: лучше бы она еще побродила по улицам.

– Я не решилась отказать ему! – впоследствии призналась она Ширли, сидя у нее в гостиной на ковре возле огромного отделанного деревом камина.

– Знаешь, вежливостью можно сильно испортить себе жизнь.

– Он очень милый, готов в лепешку разбиться ради меня.

– Он заработает на тебе кучу бабок. Плюнь на все и пошли гулять. Я покажу тебе другой Лондон, какого не знают туристы.

– Не могу. Я обещала.

– Жозефина! Научись ты быть bad girl![122]122
  «Плохой девочкой» (англ.).


[Закрыть]

– Ты не поверишь, но все к тому идет… Вчера я нехорошо подумала о своей дочери.

– Если о Гортензии, так ты еще долго терпела…

В большой гостиной они разработали стратегию «неожиданной» встречи с Филиппом. Все было тщательно продумано и подготовлено.

– Значит, живет он здесь, – сказала Ширли, ткнув пальцем в улицу возле Ноттинг-хилла.

– На этой улице мой отель!

– А завтракает он здесь…

Она показала на плане паб, вокруг которого сейчас бродила Жозефина.

– Значит, рано встаешь, наводишь красоту и с восьми часов начинаешь наворачивать круги. Иногда он приходит пораньше, иногда попозже. Вот так с восьми часов и кружи с беспечным видом.

– А когда я его увижу, что мне делать?

– Ты воскликнешь: «Филипп, надо же!» Подойдешь, поцелуешь его в щеку, так, слегка, чтобы он не подумал, будто ты легко доступна и готова за ним бегать, небрежно садишься…

– Небрежно – это как?

– Ну, в смысле, постарайся не снести все вокруг по привычке. И строишь из себя девушку, которая ужасно занята и не собирается засиживаться, поглядываешь на часы, слушаешь мобильный и…

– У меня никогда так не получится.

– Получится. Отрепетируем.

Они отрепетировали. Ширли играла Филиппа, сидящего за столом и уткнувшего нос в газету. Жозефина запиналась. Чем больше репетировали, тем больше запиналась.

– Не получится. У меня будет глупый вид.

– Получится, и вид будет умный.

Жозефина вздохнула и подняла глаза к панно из красного дерева с широким фризом, на котором были изображены виноградные гроздья, букеты пионов, подсолнухи, колосья пшеницы, брачные игры оленей и пугливые лани.

– Какой-то у тебя тут прямо Тюдор.

– У меня тут чего только нет, только мужика не хватает! Один мужик за полтора года, шутка ли! Скоро снова стану девственницей!

– Могу составить тебе компанию.

– И речи быть не может. Будешь кружить вокруг да около, пока он тебя не затащит в постель!

Она кружила по улицам, кружила, кружила… Восемь тридцать – и никого в поле зрения. Безумие. Он никогда ей не поверит. Она покраснеет, перевернет стул, будет вся мокрая от пота, волосы повиснут сальными прядями. Он так хорошо целуется. Медленно, нежно, а потом сильнее, яростнее… А какой у него голос, когда он говорит ей что-то во время поцелуя! О, как же это возбуждает – слова, переплетающиеся с поцелуями, по всему телу пробегает сладкая дрожь. Антуан никогда ничего не говорил, когда целовал ее. И Лука тоже. Они никогда бы не сказали «Жозефина! Замолчи!» повелительным тоном, открывшим ей совершенно незнакомый мир.

Жозефина остановилась перед витриной, взглянула на свое отражение. Воротник рубашки загнулся. Она поправила его. Почесала нос и мысленно подбодрила себя: «Ну давай, Жози, давай!»

Она пошла на новый круг. Зачем я подгоняю судьбу? Может, нужно положиться на случай? Папа, скажи, получится у меня или не получится? Дай знак. Сейчас самое время тебе проявиться. Спускайся со своих звезд сюда, мне на помощь.

Она остановилась перед парфюмерным магазином. Купить духи, что ли? «Eau de Merveille» от «Гермес». Этот запах опьянял ее. Она прыскала им шею, запястья и лампочки в доме перед сном. Посмотрела на двери часы работы: откроется только в десять.

Марш-бросок продолжался.

И тогда она услышала у себя в голове голос, говоривший ей: «Дай мне самому заняться этим, девочка, я все устрою». Она вздрогнула. Сходит с ума, это точно. «Иди вперед, ни на что не обращай внимания!» Она сделала шаг, потом еще один, огляделась. Рядом никого не было. «Давай-давай. Скачи по кругу, точно ослик, я все улажу, поверь. Жизнь – это балет. Нужен только хореограф. Как в “Мещанине во дворянстве”». – «Ты любил эту пьесу, пап?» – «Обожал! Веселая критика буржуазии, которая из кожи вон лезет, чтобы сойти за благородных! Я всегда вспоминал твою мать. Смешно, точь-в-точь ее конформизм и мелочность». – «Я этого не знала!» – «Я не все тебе говорил, есть вещи, которых детям не говорят. Не знаю, зачем я женился на твоей матери. Всю жизнь задавался этим вопросом. Видно, затмение на меня нашло. Она тоже, думаю, не понимала. Союз карпа и кролика. Должно быть, надеялась, что я разбогатею. Ее интересовало только это. Вперед, говорю тебе! Пошевеливайся!..» – «А может, не надо? Мне страшно…» – «Наберись-ка храбрости, девочка моя! Этот человек создан для тебя». – «Ты уверен?» – «Он тоже выбрал себе не лучшую жену! Ему надо было жениться на тебе!» – «Пап! Это уж ты напрасно!» – «Вовсе нет! Купи газету, чтоб выглядеть посолиднее…» Она остановилась у киоска возле станции метро, купила газету. «Распрямись, не сутулься!» Она выпрямила спину, сунула газету под мышку. «Сюда, сюда, не спеши. Замедли шаг. Приготовься, он здесь». – «Я боюсь!» – «Не надо… Все пройдет хорошо, но когда выйдешь, ангел мой, сама не своя от радости, смотри в оба, во тьме подстерегает оранжевый враг…» – «Это что? Цитата?» – «Нет. Предупреждение! На все случаи жизни».

Она вышла на финишную прямую. До террасы оставалось несколько метров.

Она заметила его. Со спины. Он сидел за столом. Развернул газету, положил телефон, подозвал официанта, сделал заказ, закинул ногу на ногу и погрузился в чтение. Это было чудесно, вот так незаметно наблюдать за ним, угадывать по его спине последние часы сна, пробуждение, душ, поцелуй ребенка, который уходит в школу, аппетит, разыгравшийся в ожидании яичницы с беконом и черного кофе, планы на грядущий день. Он, безоружный, ничего не мог от нее скрыть. Она читала его спину, как открытую книгу. Она окутывала его своими мечтами и согревала поцелуями, он был в ее власти. Она протянула к нему руку, лаская на расстоянии.

Жозефина знала теперь, что нет никакой другой женщины. Она могла прочесть это по его руке, переворачивающей страницу и подносящей ко рту чашку, по небрежности и легкости всех его движений.

Он не был похож на мужчину, который любит другую. Или на мужа ее сестры. Там, на террасе, сидел свободный человек…

И ждал ее.

Сегодня – последний вечер. Завтра приезжает Жозефина. Завтра будет уже поздно.

Она подошла к шкафу, где помещалась щитовая доска, вырубила пробки, и свет погас. Холодильник содрогнулся и затих, замолкло радио в гостиной. Тишина. Сумрак. Теперь за дело!

Она спустилась этажом ниже, подошла к двери Лефлок-Пиньеля. Четверть десятого. Дети поужинали. Мадам убирает на кухне. Мсье свободен.

Он и открыл дверь. Огромный, вдвинулся в дверной проем, вид у него был суровый. Ирис опустила глаза и притворно сконфузилась.

– Простите, что побеспокоила, но никак не могу понять, что произошло: внезапно погас свет… Не знаю, что и делать…

Он замешкался на мгновение, потом объявил, что сейчас зайдет, только закончит одно дело.

– У вас старый счетчик или новый?

– Не знаю. Я не дома, вы же знаете, – ответила она, послав ему скромную, но обворожительную улыбку.

– Подойду через десять минут…

Он закрыл дверь. Она не успела заглянуть в квартиру, но там было удивительно тихо для жилища, где обитает семья с тремя детьми.

– Ваши дети уже легли? – спросила она его потом.

– Они ложатся ровно в девять. Таково правило.

– И слушаются?

– Ну конечно. Они так воспитаны. Спорить у нас не принято.

– А-а…

– Вы знаете, где у вас щитовая доска?

– Пойдемте со мной. Это на кухне…

Он открыл шкафчик, где был счетчик, и снисходительно улыбнулся. Наивность соседки его явно позабавила.

– Пустяки. Просто пробки вылетели.

Он вставил пробки, и зажегся свет. Холодильник радостно заработал, в гостиной заиграла музыка. Ирис захлопала в ладоши:

– Вы великолепны!

– Это нетрудно…

– Что бы я без вас делала! Женщина не создана для того, чтобы жить одна. Я, например, пасую перед мелкими превратностями жизни. Да и перед большими, кстати сказать.

– Вы верно говорите. Сейчас совершенно забыли о правильном распределении ролей. Женщины ведут себя как мужчины, а мужчины становятся безответственными. Я – за возвращение истинной роли отца семейства, pater familias, который берет на себя все.

– Совершенно с вами согласна. Хотите что-нибудь выпить? Виски или, может быть, отвар из свежих трав? Я сегодня купила на рынке мяту…

Она достала пучок мяты из фольги и дала ему понюхать. Настой из трав – отличная идея. Пока заварится, они успеют поговорить. Он расслабится, и тут я найду способ его зацепить.

– Да, мятный настой – это хорошо…

Ирис поставила чайник. Она чувствовала на себе его тяжелый взгляд – он следил за каждым ее движением, и задавалась вопросом, как бы разрядить атмосферу. Тут он заговорил:

– У вас есть дети?

– Сын. Он не живет со мной. Он у отца, в Лондоне. Я сейчас в процессе развода, оттого и живу у Жозефины.

– Простите, я не хотел лезть в вашу личную жизнь…

– Наоборот, мне на пользу выговориться. Я чувствую себя такой одинокой…

Она поставила на поднос чайничек и две чашки. Достала две маленькие белые салфетки. Он явно оценит эту деталь. Сложила их аккуратно, как выпускница курсов образцовых домохозяек. Она спиной чувствовала, как он сверлит ее глазами не отрываясь. Ее пробрала дрожь.

– Отец потребовал опеки и…

– Вы его не бросили? – резко спросил он.

– Ой, ну что вы! Я сделаю все, чтобы забрать его. Так и сказала мужу: я буду бороться…

– Я могу помочь вам, если хотите. Найду вам хорошего адвоката…

– Вы так добры ко мне…

– Это нормально. Нельзя разлучать ребенка с матерью. Никогда!

– Мой муж думает иначе…

Она залила листья мяты кипятком и унесла поднос в комнату. Услужливо подала ему чашку. Он поднял на нее взгляд:

– У вас такие синие, такие огромные, распахнутые глаза…

– Когда я была маленькая, мне не нравилось, что они такие огромные.

– Представляю, какая хорошенькая была девочка!

– И такая робкая!

– Но, видимо, вас вскоре успокоили.

– Женщина чувствует себя спокойно и уверенно, только когда ее любят. Я не из тех эмансипированных женщин, которые легко могут прожить без взгляда мужчины.

У Ирис не осталось больше ни самолюбия, ни гордости, ни чувства юмора, она напрямик шла к намеченной цели: завлечь Лефлок-Пиньеля в свои сети. Красивый, богатый, обаятельный – превосходная добыча. Она должна соблазнить его. Не ведая сомнений, на исходе надежды она ставила на последние козыри и метала стрелы в сердце Лефлок-Пиньеля, используя весь свой арсенал взглядов, ужимок и гримасок. Ей было наплевать, что у него жена и трое детей. Великое дело! Все сейчас разводятся, и мало кто захочет остаться с женщиной, которая целыми днями слоняется в ночной рубашке. Она же не пытается разрушить нормальную, дружную семью! И детей она вполне способна воспитывать. Как раз такая женщина ему и нужна. Она была почти уверена, что оказывает ему услугу, предлагая себя.

Он смотрел на нее с детским восхищением. Какой странный человек! Как быстро меняется выражение его лица! То он хищник, то растерянный ребенок. В его позе читалась какая-то боязливая беспомощность, словно ему позволено смотреть на нее только издали и запрещено приближаться. Под серым костюмом банкира она разглядела другого человека, куда более интересного.