Текст книги "Черепаший вальс"
Автор книги: Катрин Панколь
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)
– Они вдвоем убили эту женщину из органов опеки? – спросил Филипп.
– Она унижала их в детстве. Они свершили правосудие, как им казалось. И на мой взгляд, это преступление подсказало им идею следующих убийств, поскольку оно осталось безнаказанным. Они блестяще закончили учебу, начали активную жизнь – и хотели, я думаю, смыть оскорбления, нанесенные им в детстве. Они, вероятно, вломились к ней ночью, издевались над ней, а потом повесили… На теле не было никаких следов насилия. Все вроде бы говорило в пользу самоубийства, только вот не было это самоубийством. Мы поговорили с девушкой из гостиницы. Она очень хорошо помнила тот случай. Показали ей фотографии подозреваемых среди других фото, она их сразу узнала. След, что мы взяли, становился все отчетливей, но у нас не было улик. Без улик ничего не докажешь…
– А к тому же как связать между собой все эти преступления? – задумчиво произнес Филипп. – Что общего может быть у жертв?
– Все они их унизили… – сказала Жозефина. – Мадам Бертье поругалась с Лефлок-Пиньелем по поводу успеваемости его сына, я была тому свидетелем на родительском собрании и убежала оттуда со всех ног… Мадемуазель де Бассоньер оскорбляла их на собрании собственников дома. Я там тоже была. В тот вечер я возвращалась с ним домой пешком. Он рассказывал о своем детстве… Но Ирис? Она-то что им сделала?
– Насколько я знаю Ирис, – вздохнул Филипп, – она должна была так рассчитывать на него, так грезить им, что не смогла скрыть разочарования, когда он уехал в отпуск. Она наверняка взорвалась и накричала на него, да еще и обозвала всякими словами. Она была не в лучшем состоянии, разочаровалась в жизни, и этот человек стал ее последней надеждой…
– С этого момента, – продолжал инспектор, – мы начали пристально следить за обоими мужчинами. Мы знали, что они вместе провели неделю отпуска на Бель-Иле, потом Ван ден Брок уехал в свой дом в Сарте, а Лефлок-Пиньель вернулся в Париж. Мы знали, что он общается с вашей сестрой, и поставили человека круглосуточно дежурить у дома. Нам оставалось только ждать, что он решится на новое преступление и мы поймаем его с поличным. Ну, я хотел сказать, прежде чем он совершит его… конечно же. Мы не думали, что он выберет жертвой вашу сестру…
– Но вы использовали ее как приманку! – воскликнул Филипп.
– Мы видели, как уезжала мадам Кортес, но с тех пор ни разу не видели вашу супругу. И решили, что она тоже уехала из Парижа. Мы спросили консьержку, она подтвердила, что ваша жена попросила оставлять у себя почту, потому что уезжает отдыхать. Лейтенант, который наблюдал за домом, сосредоточился на Лефлок-Пиньеле. И если честно, мы не подозревали, что он может выбрать ее следующей жертвой…
– А как же интуиция? – язвительно поинтересовался Филипп.
– Мы заметили, что с ней он становится кротким, как ягненок. Казалось, он обожает ее… Он осыпал ее подарками, они виделись почти каждый день, вместе обедали. Казалось, он по уши влюблен в нее, и она, сожалею, что придется сказать вам об этом, тоже вроде была им увлечена. Они ворковали как голубки, словно им по двадцать лет. Ни одного агрессивного слова или жеста с его стороны. Мы не могли предположить…
– Но она была в доме! Вы должны были увидеть свет в окнах, услышать какой-то шум… – возмутился Филипп.
– Ничего. На ее этаже не было ни света, ни шума. Никаких признаков жизни. Она жила как затворница. Даже не выходила в магазин. Вечером Лефлок-Пиньель сидел дома. Это отмечено во всех докладах офицера, наблюдавшего за домом. Он возвращался, быстро ужинал, уходил в кабинет и больше не выходил. Слушал оперу, говорил по телефону, что-то наговаривал на диктофон. Окна его кабинета, выходящие во двор, были широко открыты. Таким образом создавался акустический эффект, все было слышно. Он ни разу не позвонил Ван ден Броку. Нам казалось, что у него наступил период ремиссии… Даже в тот вечер, когда было совершено преступление, он создал для нас иллюзию, будто он дома. Тот же набор, что и в прежние вечера: опера, телефонный звонок, еще опера… Видимо, он записал все это на магнитофон, включил, забрал вашу жену и увез на ту поляну. Свет сам собой выключался и включался в разных комнатах, и казалось, что он дома. Сейчас продаются выключатели с реле, которые можно запрограммировать так, что они сами срабатывают в разных комнатах в назначенное время. Люди используют их обычно, когда уезжают отдыхать, чтобы сбить с толку грабителей. Он весьма опасный человек. Холодный, собранный, очень умный… В тот вечер, как всегда, прозвучала опера, затем свет по очереди потух в разных комнатах – как и в другие дни. Наш человек сменился в полночь, даже не подозревая, что пташка упорхнула!
– Но как же он мог так холодно и расчетливо убить Ирис? – воскликнула Жозефина.
– В глазах серийного убийцы жертва – ничто. Или, вернее, объект для реализации своих фантазий… Перед тем как убить, он очень часто, если есть такая возможность, издевается над жертвой. Унижает ее, устанавливает над ней жесткий контроль, терроризирует. Он может даже организовать целый ритуал, который называет «любовным ритуалом», жертва думает, что он мучает ее от страстной любви, и становится покорной. Видимо, ваша сестра была эмоционально нестабильна, и этого оказалось достаточно… Она легко включилась в его безумие, и для нее все стало нормальным и возможным. То, что рассказал нам крестьянин, весьма показательно. Она пришла туда по собственной воле, она не была связана, не сопротивлялась, они обменялись обычными для бракосочетания фразами и начали танцевать, и при этом она вовсе не пыталась убежать. Наоборот, улыбалась. Она умерла счастливой. Она больше себе не принадлежала. Вы знаете, зачастую эти очень умные и очень несчастные люди невыносимо страдают и искупают свою страшную боль, принося жестокие страдания своим жертвам…
– Вы уж извините меня, инспектор, но я не в состоянии посочувствовать душевным ранам Лефлок-Пиньеля! – раздраженно перебил Филипп.
– Я просто пытался вам объяснить, почему так могло случиться… Надо обыскать квартиру: может, по каким-нибудь признакам мы определим, что за жизнь она вела эту последнюю неделю… вы можете дать нам ключи?
Он протянул руку к Жозефине. Она посмотрела на Филиппа и, когда тот кивнул, отдала свои ключи инспектору.
– У вас есть где пожить это время? – спросил инспектор у Жозефины. Она словно очнулась, ответила:
– Не могу я в это поверить, кошмар какой-то. Хочется проснуться… Но почему на меня-то напали? Я ему ничего не сделала. Я его и не знала, когда мы приехали.
– Была одна деталь, которая нас заинтересовала, капитан Галуа тоже обращала на нее внимание. Она сразу нам указала, еще до того, как мы взяли расследование в свои руки, что вы носили такую же шапочку, как мадам Бертье. Забавную такую многоэтажную шляпку. В тот вечер он вас, вероятно, в темноте принял за мадам Бертье. Он уже тогда с ней начал ругаться… Шапочка такая же, рост и телосложение приблизительно одинаковые…
– Она сказала мне, что для учителя в школе хуже всего не дети, а родители. Очень хорошо это помню…
– Он убил ее за то, что она его поставила на место? – удивился Филипп.
– Такой Лефлок-Пиньель человек, он не может снести оскорбления. Думаю, мы много чего услышим, когда начнем его допрашивать, а еще больше узнаем, когда протралим озерцо: наверняка были и другие жертвы. Но возьмем историю с девушкой-официанткой. Она наиболее типична. Девушка обслуживала в кафе Лефлок-Пиньеля, случайно пролила ему кофе на белый плащ и извинилась – как ему показалось, бесцеремонно. Он разговаривал с ней свысока, она пробормотала «вот придурок». Этого было довольно, чтобы он впал в бешенство… И убил ее. Убил еще и за то, что она обозвала Ван ден Брока «старым похотливым Дракулой»! Красивая была девочка и приветливая, Ван ден Брок приставал к ней… Не мог удержаться. Ему это дорого стоило. Она отбрила его, послала куда подальше, угрожая при этом, что заявит на него за сексуальные домогательства. Подруга девушки, вернувшись из Мексики, рассказала нам про историю с опрокинутым кофе и приставаниями Ван ден Брока. И тем самым подписала Лефлок-Пиньелю приговор.
– Неужели он не боялся, что его поймают? – спросила Жозефина.
– У него было алиби на все случаи жизни: Ван ден Брок говорил, что они были вместе.
– С мадемуазель де Бассоньер было то же самое?
– Да. Эти двое, повязанные чередой преступлений, сливались в экстазе разрушения. Ярость одного питала ярость другого. Они каждый раз воссоздавали союз, возникший в момент их первого убийства.
– Я чудом ускользнула из их лап…
– Вас-то он как раз оберегал. Называл «черепашкой». Вы ни разу не обидели его ни физически, ни морально. Вы не пытались его соблазнить, не ставили под сомнение его авторитет… На вашем месте, – добавил комиссар, – я бы оградил сейчас детей от лишней информации. Не нужно, чтобы им в руки попали газеты или журналы… Журналисты в период летнего затишья будут обсасывать такую историю со всех сторон. Я уже представляю себе заголовки: «Последний вальс», «Похоронный вальс в лесу», «Трагический танец на лугу», «Такое красивое убийство»…
Гортензия узнала обо всем первой. Она завтракала с Николасом на террасе кондитерской «Сенекье» в Сен-Тропе. Было всего восемь часов утра. В Сен-Тропе Гортензии нравилось рано вставать. Она говорила, что в это время город еще не «загажен». Выработала даже целую теорию о часах и жизни в маленьком портовом городке. Они накупили газет и просматривали их, наблюдая за кораблями, лениво покачивающимися у пирса, за туристами, бредущими куда-то неспешным шагом. Некоторые явно вынырнули из бурной ночи и шли отсыпаться.
Гортензия вскрикнула, пихнула Николаса локтем – он чуть не подавился круассаном – и дрожащими руками набрала номер матери.
– О! Мам! Ты читала газеты?
– Я знаю, детка.
– Ужасно! А я-то хороша, толкала тебя прямо к нему в лапы! Он на фотографии неплохо получился, но Ирис… жуть какая. А что Александр?
– Он приезжает завтра, с Зоэ.
– Лучше пусть остаются пока в Англии! Ему не стоит видеть все эти статьи в газетах. Да у него крыша съедет!
– Да, но Филипп здесь. Тут куча всяких хлопот, оформление бумаг… И потом, невозможно было скрыть от него правду.
– И как они отреагировали?
– Александр очень серьезно сказал: «А… вот как. Значит, она умерла, танцуя», и все. Зоэ – та плакала, очень сильно плакала. Александр взял трубку и сказал: «Я присмотрю за ней». Удивительный парень.
– Что-то мне это подозрительно.
– Да, мне тоже.
– Хочешь, я приеду и займусь ребятами? Я справлюсь, не беспокойся, а то ведь ты небось слезы льешь рекой.
– Нет, плакать не получается… Сухой комок в горле… дышать даже не получается.
– Не переживай. Слезы придут разом, не остановишь!
Гортензия подумала немного и добавила:
– Я, пожалуй, увезу их в Довиль. Чтобы ни телевизора, ни радио, ни газет!
– Дом ремонтируют. Бурей снесло крышу.
– Shit![145]145
«Черт!» (англ.)
[Закрыть]
– К тому же Александр наверняка захочет пойти на похороны. И Зоэ тоже…
– Ладно, я приеду и займусь с ними в Париже…
– Квартира вверх дном. Они ищут хоть какие-то сведения о последних днях Ирис.
– Ну… Тогда поедем к Филиппу! Будем жить у него.
– Но там же все вещи Ирис… Не уверена, что это хорошая идея.
– Ну не поедем же мы в гостиницу!
– Ну как сказать… вот мы с Филиппом сейчас в гостинице.
– Это хорошая новость. Хоть одна есть!
– Ты думаешь? – робко спросила Жозефина.
– Да, да. – Она выдержала паузу. – Заметь, для Ирис просто здорово было вот так умереть. Вальсируя в объятиях прекрасного принца. Умерла в мечтаниях. Ирис всегда и жила в мечтаниях, была далека от реальности. Такая смерть, я думаю, ей как нельзя более подходит. И потом, помнишь, она боялась стареть. Для нее это была катастрофа!
Жозефина подумала, что эпитафия вышла чересчур резкой.
– А Лефлок-Пиньеля арестовали?
– Вчера, когда я была у инспектора, полицейские поехали его арестовывать, но с тех пор я ничего больше не слышала. Столько всего нужно сделать! Филипп поехал на опознание, а у меня смелости не хватило.
– В газетах пишут о каком-то втором мужчине… Кто это?
– Ван ден Брок. Сосед с третьего этажа.
– Дружок Лефлок-Пиньеля?
– Вроде того…
Жозефина услышала, как Гортензия что-то сказала Николасу по-английски.
– Что ты говоришь, детка? – спросила она, пытаясь уловить в голосе Гортензии хотя бы капельку горя.
– Да прошу Николаса дать мне еще круассан! Умираю с голоду! Готова у него отнять!
На другом конце провода послышалась возня. Николас отказывался отдать свой круассан, Гортензия пыталась оторвать хоть кусочек. Наконец она заявила с набитым ртом:
– Ладно, мам! Скажи Филиппу, чтобы снял в гостинице большой номер для Зоэ, Александра и меня. Не парься. Знаю, тебе тяжело… но ты справишься. Ты со всем всегда справляешься. Ты крепкая, мамуль. Ты сама не знаешь, какая ты крепкая.
– Ты моя хорошая. Спасибо тебе. Если б ты знала, как я…
– Все пройдет, вот увидишь…
– Знаешь, последний раз, когда мы были с ней вместе, мы сидели на кухне, она читала мне мой гороскоп, а потом свой, и не захотела читать рубрику «Здоровье»… и я спросила почему, и…
Жозефина разрыдалась, слезы посыпались градом, не унять, не утереть.
– Вот видишь, – вздохнула Гортензия. – Я же сказала, что слезы придут. Теперь не остановишь!
Жозефина подумала, что нужно позвонить матери. Она набрала номер Анриетты. Крупные слезы катились по щекам.
Она вспомнила, как маленькая Ирис в своей комнате выбирала платье, чтобы пойти в школу, и спрашивала ее: «Я красивая? Самая красивая в школе? Самая красивая во дворе? Самая красивая в районе?» – «Самая красивая в мире», – шептала Жозефина. «Спасибо, Жози, отныне назначаю тебя моей главной фрейлиной», – и она хлопала младшую сестренку расческой по плечу, посвящая в рыцари.
Анриетта сняла трубку и пробурчала: «Алло?»
– Мама, это я. Жозефина.
– Гляди-ка… Жозефина… Призрак из прошлого…
– Мам, ты читала газеты?
– К твоему сведению, Жозефина, я каждый день читаю газеты.
– И ничего такого не вычитала…
– Я читаю экономические издания и потом делаю ставки на бирже. Одни акции идут хорошо, другие пока меня беспокоят, но что поделать, это биржа, я только учусь.
– Ирис умерла, – отрывисто произнесла Жозефина.
– Ирис умерла? Что ты несешь…
– Ее убили в лесу…
– Да ты с ума сошла, бедняжка!
– Нет, она правда умерла…
– Моя дочь! Убита! Это невозможно. Как это произошло?
– Мам, у меня нет сил все это пересказывать. Позвони Филиппу, он тебе лучше объяснит.
– Говоришь, в газетах написали? Какой стыд! Нужно им запретить…
Жозефина повесила трубку. Она не могла удержаться, ее душили слезы.
Филипп вышел из ванной. Она приникла к нему, уткнулась мокрым носом в его белый банный халат. Он посадил ее на колени и крепко обнял.
– Все пройдет, все пройдет, – шептал он, целуя ее в макушку. – Мы ничего не могли больше для нее сделать. Она не умела жить одна…
– О! Почему я не осталась с ней, нельзя было ее оставлять…
– Никто не мог предположить такого развития событий. Ей всегда хотелось чего-то большего, чем просто жизнь, и она это получила. Ни моя любовь, ни твоя не могли бы ее ни насытить, ни вылечить. Тебя не за что себя винить, Жозефина.
– Я понимаю, но все равно не могу удержаться…
– Так обычно и бывает. Но подумай хорошенько, и ты поймешь. Я долго жил с ней, я был готов все ей отдать. И отдавал. Она была как бездонный колодец. Ей всегда было мало. Может, она с ним нашла свой собственный рай…
Он словно уговаривал себя: его явно терзали те же угрызения совести, что и Жозефину.
– Только что звонила Гортензия, она присмотрит за Александром и Зоэ. Я звонила нашей дорогой матери и сказала, что если ее интересуют подробности, пусть позвонит тебе. Нет у меня сил с ней разговаривать.
– Я говорил с Кармен. Она придет на похороны.
Он составил список людей, которых нужно обзвонить. Жозефина подумала, что нужно сообщить Ширли. И Марселю с Жозианой.
– Они не придут, если там будет твоя мать, – заметил Филипп.
– Нет, конечно, но позвонить-то им надо.
Они умолкли и некоторое время сидели обнявшись. И думали об Ирис. Филипп размышлял о том, что она умерла и унесла в могилу свои секреты, что он по сути очень плохо знал эту женщину, так долго бывшую его женой. Жозефина вспоминала разные истории из детства, перед глазами проносились обрывки сцен, разговоры, давно забытые лица…
Так они и сидели, прижавшись друг к другу.
– Не могу поверить, – сказала Жозефина. – Всю жизнь она была рядом. Всегда. Она была частью меня.
Он ничего не ответил, лишь обнял ее еще крепче.
Жозефина позвонила Марселю. Подошла Жозиана, которая взбивала майонез и поэтому попросила подождать две минуты. Телефоном тут же завладел Младший. Жозефина услышала, как Жозиана кричит: «Младший! Положи сейчас же телефон», но он не послушался и пролепетал в трубку:
– Зефиня! Сё намальня?
Жозефина обомлела.
– Ты уже разговариваешь, Младший?
– Дяяяя…
– Ты очень развит для своего возраста, малыш!
– Зефиня! Не пась! Илис сисяс на небе!
– Младший! – Жозиана отняла трубку и извинилась. – Я не хотела испортить майонез… Наконец-то объявилась! От тебя сто лет ни слуху ни духу!
– Ты не читала газеты?
– Думаешь, у меня есть время? Я верчусь как волчок, не продохнуть. Ношусь с малышом по всему городу. Он тащит меня в музеи! Человеку полтора года! Ни минуты свободной! Все-то ему прочти, все ему объясни! Завтра идем на кубистов! А Марсель в Китае! Знаешь, я тут болела. Очень страшно болела. Странная такая болезнь. Все было как в кошмарном сне… Я тебе расскажу. Надо вам обязательно к нам прийти с девочками…
– Жозиана, я хочу сказать тебе, что Ирис…
– О ней вообще никогда ничего не слышно. Мы для нее слишком простецкие, видать.
– Она умерла.
Жозиана вскрикнула, а Жозефина услышала, как Марсель Младший повторяет: «Илис сисяс на небе, ей холясё».
– Но как такое могло случиться? Когда я расскажу Марселю, он брякнется в обморок!
Жозефина упавшим голосом начала рассказ. Жозиана прервала ее:
– Не мучайся, Жози. Это довольно тяжело, ничего не скажешь… Если вдруг захочешь выплакаться, мои двери всегда открыты для тебя. Я испеку тебе пирог. Ты с чем любишь пирог?
Жозефина всхлипнула.
– Ясно, тебе не до еды сейчас, бедненькая моя…
– Ты такая хорошая, – сквозь рыдания выговорила Жозефина.
– Скажи, а ребята? Как они это восприняли? Ладно, не говори. А то опять начнешь рыдать…
– Гортензия-то… – начала Жозефина.
– Видишь, бесполезно, тебе трудно говорить. Кстати о Гортензии, скажи ей, что Марсель поехал в Шанхай и там задал жару этой самой Милене Корбье. Ну, и она во всем призналась: письма писала она, а Антуан, только не расстраивайся еще пуще, сто лет как помер, и тот крокодил уже давно его переварил. Она сама нашла его и может в этом поклясться. Кстати, у нее оттого колпак и съехал… Она все так и выложила Марселю и еще ныла, что у нее нет детей и она хотела бы удочерить твоих и потому им и писала, это как-то скрашивало ее безрадостную жизнь и создавало иллюзию материнства. Сбрендила, одно слово…
– Гортензия ее разоблачила…
– Она дельная девка, дочка твоя. Ах, вот еще! Милена эта сказала, что пакет послала тебе она, чтобы у тебя была память об Антуане, а вторая кроссовка у нее. Не знаю, может, тебе все ясно, но для меня это какой-то Гойя.
– Гойя?
– Ну да, сплошные потемки… А как там красавец Филипп, любовь продолжается?
Жозефина покраснела и посмотрела на Филиппа, который в этот момент одевался.
– Отличный мужик, прямо как мой майонез, главное тебе его не испортить!
Когда Жозефина закончила разговор, она уже не плакала, а улыбалась. Потом подумала о Младшем: какой все же необычный ребенок!
Оставалось позвонить Ширли, но Жозефина знала, что Ширли прольет бальзам на ее раны, и решила поговорить с ней позже, когда уйдет Филипп. Ширли пообещала прыгнуть в первый же самолет до Парижа.
– Не знаю, нужно ли это. Тут у нас не очень весело.
– Я хочу быть рядом с тобой. Как-то странно все же думать, что она умерла…
Слово ударило Жозефину, она сморщилась от боли. И вновь зарыдала. Ширли вздохнула и повторила – я уже еду, я скоро буду, не плачь.
– Это сильнее меня.
– Говори пока сама с собой. Ты же очень привязана к словам, слова могут тебя успокоить. Знаешь, что писал О. Генри?
– Нет… да и плевать мне на это!
– «Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу»[146]146
О. Генри. «Дороги, которые мы выбираем». (Пер. Н. Дарузес.)
[Закрыть]. Это прямо про Ирис. У нее была пустота внутри, и она хотела ее заполнить. Ты ничего не могла поделать, Жози, ничего не могла поделать!
В шесть утра трое полицейских позвонили в дверь к Эрве Лефлок-Пиньелю.
Он открыл им, бодрый, свежевыбритый. В элегантной домашней куртке с подкладкой цвета бутылочного стекла. Вокруг шеи был повязан ярко-зеленый платок. Он холодно спросил у незваных гостей, чем обязан столь раннему визиту. Полицейские велели ему следовать за ними и показали ордер на арест. Он высокомерно поднял одну бровь и попросил не дышать ему в лицо, от кого-то из них воняет табаком.
– А по какому поводу вы, собственно, явились в такую рань?
– По поводу бала в лесу, – сказал один из полицейских, – если ты понимаешь, о чем я…
– Один пентюх деревенский вас видел, тебя с дружком, когда вы завалили красотку! – добавил другой. – Сейчас мы прочесываем пруд. Ты влип по полной, барчук, причепурься маленько и дуй за нами.
Лефлок-Пиньель вздрогнул. Отступил на шаг, попросил разрешения переодеться. Полицейские переглянулись и согласились подождать. Он провел их в гостиную и скрылся в своей спальне, сопровождаемый одним из инспекторов.
Двое других слонялись по гостиной. Один пальцем показал на черепах за стеклом, сидящих среди листьев салата и порезанных пополам яблок.
– Шикарный аквариум! – одобрительно сказал он.
– Это не аквариум, это террариум. В аквариуме вода и рыбки, а в террариуме черепахи или ящерицы.
– Ты, я гляжу, в этом сечешь…
– Да у меня зять фанат черепах. Он с ними разговаривает, чуть ли не лижется, а когда у них сопли, тут же зовет ветеринара. У него в гостиной нельзя громко включать музыку или, например, танцевать, потому что вибрации могут потревожить его черепашек! Чуть ли не шепотом приходится разговаривать, а ходить только на цыпочках.
– Такой же тронутый, как этот тип!
– Ну, я этого не говорю вслух – все-таки муж сестры, но вообще-то в башке у него и впрямь тараканов полно.
– А этот-то, что ли, их на мясо выращивает? Их тут столько…
– У них сейчас сезон размножения. Они, видать, на сносях, вот-вот из них довески полезут…
– Может, он ради этого и вернулся с отдыха…
– У психов свои заморочки, нам не понять…
Они прилипли носами к стеклу террариума, постучали ногтями по стенке, но черепахи не двигались.
Вдруг полицейские одновременно выпрямились и уставились друг на друга.
– Что-то он больно долго марафет наводит.
– Ну, это же белая кость, он не пойдет на улицу абы как.
– Посмотрим, чего он там застрял?
В ту же секунду в гостиную влетел их товарищ с криком:
– Я ничего не мог поделать, он попросил меня отвернуться, чтобы труселя сменить, и сиганул в окно!
Они устремились в спальню. Весь пол ее был усыпан листьями салата, четвертушками яблок, горошком, полуобгрызенными огурцами, кусочками груш и свежего инжира – и среди всего этого ползали маленькие черепашки. Окно было распахнуто настежь.
Высунувшись из окна, они увидели безжизненное тело Лефлок-Пиньеля. В его руке, выгнутой под неестественным углом, был зажат панцирь черепахи.
Эрве Ван ден Брок увидел, как «Ситроен С-5» подъезжает все ближе по белому гравию аллеи, ведущей к дому, который его жена получила в наследство от родителей. Он поднял глаза от книги, загнул угол страницы, положил томик на садовый стул рядом с шезлонгом. Бросил туда же пакетик с фисташками, которые грыз во время чтения. Он терпеть не мог звук осыпающейся на газон щебенки. Газон у Ван ден Брока был ярко-зеленый, густой – садовник поддерживал его в идеальном порядке. До чего же невоспитанные люди. Ему не понравилось также, каким тоном они потребовали, чтобы он следовал за ними.
– С какой это стати? – недовольно спросил он.
– Скоро узнаете, – ответил один из полицейских, раздавив сигарету на зеленой траве газона, и предъявил ему удостоверение.
– Я убедительно прошу вас подобрать окурок, иначе я позвоню моему другу, префекту полиции… Он будет очень огорчен, когда узнает, какие у него работают невежливые люди.
– Он будет еще больше огорчен, когда узнает, что вы делали давеча ночью в Компьенском лесу, – сказал самый маленький из троих, небрежно поигрывая наручниками.
Эрве Ван ден Брок побледнел.
– Это какая-то ошибка, – пробормотал он упавшим голосом.
– Вот вы нам и объясните, – сказал маленький, раскрывая наручники.
– Нет-нет, наручники ни к чему… я и так пойду.
Он махнул рукой жене, которая пересаживала в клумбу побеги бамбука.
– Мне тут надо уладить одно дельце, я вернусь совсем скоро…
– А вернее никогда, – хмыкнул полицейский, бросивший окурок на лужайку.
Голос Жозефины, чистый и мелодичный, огласил мрачные стены склепа крематория Пер-Лашез:
– «О вы, блуждающие звезды, неверные мысли, молю вас, оставьте меня, дайте мне говорить с Возлюбленным, позвольте мне насладиться его присутствием! Ты моя радость, ты мое веселье, ты мой ясный день. Ты принадлежишь мне, я принадлежу Тебе, и да будет так во веки веков! Скажи мне, о Возлюбленный, почему ты позволил душе моей так долго, так истово, так безнадежно искать тебя? Я искал тебя в ночах наслаждений, в сладострастии бренного мира. Я пересек горы и поля, блуждая, как потерявший хозяина конь, но наконец я нашел Тебя и мирно и счастливо покоюсь в лоне Твоем».
На последних словах ее голос сорвался, и она едва выговорила: «Анри Сузо, родился в тысяча двести девяносто пятом, умер в тысяча триста шестьдесят шестом»; это была дань уважения поэту, написавшему оду, которую она посвятила сестре, лежащей в гробу среди цветов. «До свидания, любовь моя, подруга жизни моей, красавица моя восхитительная». Она сложила вдвое листок и вернулась на свое место между Гортензией и Зоэ.
В крематории народу было немного. Пришли Анриетта, Кармен, Жозефина, Гортензия, Зоэ, Филипп, Александр, Ширли. И Гэри.
Он приехал из Лондона вместе с матерью. Гортензия слегка изменилась в лице, увидев его среди участников похоронной процессии. Она выдержала паузу, подошла к нему, поцеловала в щеку и шепнула: «Спасибо, что пришел». Ту же фразу, что сказала Кармен и Анриетте. Филипп попытался дозвониться каким-нибудь друзьям Ирис: Беранжер, Аньес, Наде. Он оставил им сообщения на мобильниках. Но никто не отозвался. Видимо, еще не вернулись из отпусков.
Гроб был весь усыпан белыми розами и длинными ирисами – ярко-фиолетовыми с желтыми точками. Рядом на треножнике стояла большая фотография Ирис. Струнный квартет сопровождал церемонию негромкими, мирными созвучиями. Играли Моцарта.
Жозефина подобрала тексты, которые все должны были зачитывать по очереди.
Анриетта отказалась: она не нуждается во всяких кривляньях для того, чтобы выразить свое горе. Ее очень огорчила скромная церемония с горсткой гостей. Она, как всегда, была в большой шляпе, держалась очень прямо, и ни одна слезинка не омочила прелестный батистовый платочек, которым она вытирала глаза, надеясь выдавить хоть капельку влаги и тем самым продемонстрировать всю глубину ее страданий. Жозефине холодно подставила щеку. Она была из тех женщин, что не умеют прощать. Всем видом она показывала: по ней, так Смерть ошиблась адресом.
Кармен не держалась на ногах, и ей пришлось сесть на стул. Она плакала навзрыд, буквально сотрясалась в рыданиях. Александр неотрывно смотрел на портрет матери, торжественный и скорбный, стоял, упрямо выдвинув вперед подбородок и скрестив руки на груди. Он пытался собрать воедино свои воспоминания о матери. И судя по упрямо сдвинутым бровям, давалось ему это нелегко. Он ловил летучие обрывки воспоминаний: быстрые поцелуи на ночь, шлейф духов после ее ухода, шорох пакетов с покупками, которые она оставляла в прихожей, крича: «Кармен! Я пришла, приготовь мне горячий чай с двумя малюсенькими тостиками. Умираю с голоду!» Ее голос по телефону, возгласы удивления или одобрения, изящные ступни с накрашенными ногтями, длинные распущенные волосы, которые она разрешала ему расчесывать, когда была счастлива. «Отчего счастлива? И отчего несчастна?» – думал он, внимательно рассматривая портрет матери: синие глаза словно жгли его. Отчего она так странно, так пристально смотрит на него? И достаточно ли его воспоминаний для настоящего горя? Он понял про мать, что это невероятно красивая женщина, которая хочет свободы, но не может отпустить человека, который ее содержит. В детстве ему казалось, что она страдает, как прекрасная пленница в золотой клетке. Когда отец поставил возле портрета большую белую свечу, он попросил позволения зажечь ее. Как последний долг матери. До свидания, мама, сказал он, зажигая свечу. И даже эти слова показались ему слишком напыщенными для чужой красивой женщины, издали улыбавшейся ему. Он хотел поцеловать ее, но не стал. Она умерла счастливой, потому что умерла танцуя. Танцуя… Эта мысль еще усилила и без того отчетливое ощущение, что у него не было матери, лишь какая-то посторонняя красивая женщина, которая жила рядом с ним.
Зоэ и Гортензия стояли рядом с матерью, с двух сторон. Зоэ скользнула ладошкой в руку Жозефины, сжала ее так, что затрещали кости, умоляя: не плачь, мамочка, не плачь. Первый раз в жизни она так близко видела гроб. Представила себе холодное тело тети, лежащее на ковре из белых роз и ирисов. Она больше не двигается, она больше не слышит нас, у нее закрыты глаза, ей холодно, может быть, она хочет выйти отсюда? Может, ей не нравится быть мертвой. Но уже поздно. Она уже не сможет вернуться. И тут же она подумала: папа умер не в такой вот красивой коробочке, папа умер голым и беззащитным, бился в зубастых челюстях, которые рвали его на части; эта картина оказалась для нее невыносимой, и она кинулась в объятия матери и разрыдалась. Жозефина догадалась, что за ее горем прячется иная невыносимая боль, которую наконец осмелилась выплакать Зоэ.
Гортензия посмотрела на бумажку, на которой мать напечатала текст ее надгробной речи, и вздохнула: еще одна типично мамина идея! Можно подумать, сейчас у всех есть настроение стихи читать. Ну наконец… Она дослушала струнный квартет Моцарта, и вот настал момент, когда ей нужно было прочесть стихотворение Клемана Маро. Она начала и тут же возненавидела себя за то, что голос ее дрожал:
И вот, представив себе, что Ирис может восстать из гроба, усесться среди них, громко потребовать бокал шампанского, напялить ботфорты в сочетании с изящной розовой маечкой от Кристиана Лакруа, она разрыдалась. Она плакала, ярясь на себя, вытянув руки вперед, словно хотела оттолкнуть налетевшую на нее орду слез. Все из-за них! Придумали эту жуткую постановку! Стоим здесь как дебилы, в этом кошмарном склепе, и завываем стишки под Моцарта! А этот что на меня смотрит с похоронным видом, дылда несчастная! Ах! Только не это! Еще не хватало! Он же не подойдет и не…
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
