Текст книги "Черепаший вальс"

– Пойми, мы тут не выбираем. Порой любовь обрушивается на тебя, и ты ничего не можешь поделать. Я все сделала, чтобы этого не допустить, я избегала Филиппа.

Зоэ взяла прядь ее волос, накрутила на палец.

– Тогда, на кухне, я не ожидала, что… Это было в первый раз, клянусь тебе. И, кстати, в последний.

– Ты боишься сделать больно Ирис?

Жозефина молча кивнула.

– И ты его с тех пор не видела?

– Нет.

– И тебе больно?

Жозефина вздохнула:

– Да, пока еще больно.

– А Ирис знает?

– Думаю, она что-то подозревает, но ничего не знает точно. Считает, что я тайно влюблена в него, а он ко мне равнодушен. Она не в состоянии себе представить, что он мог обратить на меня внимание…

– Да уж, Ирис уверена, что весь мир вертится вокруг нее!

– Не нужно так, детка! Она твоя тетя, и у нее сейчас тяжелый период.

– Хватит, мам, перестань ей все прощать! Ты слишком добрая… А папа? Эта история про крокодила – правда?

– Не знаю… Теперь уже ничего не понимаю…

– Я хочу знать, мама. Даже если это будет тяжело.

Она серьезно смотрела на мать. Она преодолела пропасть, отделяющую девочку от женщины. Она требовала правды, чтобы строить свою жизнь и свою личность. Жозефина не могла ей солгать. Могла смягчить жестокую реальность, но скрыть не могла.

Она рассказала, как год назад Милена сообщила ей о смерти Антуана, как посольство Франции провело расследование, как ей выдали официальное свидетельство о смерти и она получила статус вдовы, рассказала о посылке и письме друзей из кафе «Крокодил»: все говорило о том, что Антуан погиб. Она опустила слова «в пасти крокодила», чтобы жуткий образ не закрепился в сознании Зоэ и не стал причиной ночных кошмаров… Потом заговорила о письмах. Она не упомянула о встрече с незнакомцем в метро – а вдруг это не он? Умолчала и о баллах, пропавших с карточки: боялась совсем расстроить Зоэ, обвинив отца в воровстве.

– Так что я уже ничего не знаю…

Она снова почувствовала, что запуталась, и уставилась в пол, в одну точку, упрямо, как человек, безуспешно ищущий ответа.

– Поверь, детка, если бы он позвонил в дверь, я бы его впустила, я бы не бросила его на произвол судьбы. Я ведь любила его, и он ваш отец.

Иногда она вспоминала уход Антуана. Она тогда не представляла, как будет жить без него. Кто будет выбирать, куда поехать в отпуск, какое вино пить за обедом, какой интернет-провайдер лучше? Она часто тосковала по мужу. По человеку, на которого можно опереться. И тогда она думала, что муж не должен уходить от жены…

Зоэ взяла ее за руку и села рядом. Они были похожи на двух солдатских жен, которые ждут, когда их мужья вернутся с фронта. И не знают, дождутся ли.

– Надо повнимательнее прочитать следующее письмо, – сказала Зоэ. – Если это какой-нибудь приятель из кафе «Крокодил» решил поразвлечься, мы поймем это по почерку.

– Почерк его, я сравнивала… Или кто-то научился очень точно ему подражать! Да и кому взбредет в голову так развлекаться? – спросила Жозефина, вновь охваченная сомнениями, от которых у нее в последнее время пухла голова.

– Да мало ли психов, мам, все вокруг с ума сходят…

Карие глаза Зоэ потемнели, подернулись грустью. Жозефина ужаснулась. Что заставило ее так рано созреть, отбросить, презрительно пожав плечиками, детскую наивность? Исчезновение отца, его долгое, тягостное отсутствие? Или первые любовные переживания?

– А из-за чего вся эта толчея во дворе? – спросила Зоэ, возвращаясь к реальности.

– Из-за мадемуазель де Бассоньер. Ее тело нашли на помойке.

– Ух ты! – сказала Зоэ. – Ее удар хватил?

– Нет. Похоже, ее убили.

– Вау! Преступление в нашем доме! Про нас в газетах напишут!

– Это все, что ты можешь сказать?

– А я ее не любила, не хочу притворяться. Вечно она на меня смотрела как солдат на вошь!

На следующий день Жозефине пришлось идти в комиссариат, чтобы подписать протокол допроса. Вызывали всех жильцов по очереди. Каждый должен был подробно отчитаться, чем он был занят в ночь преступления. Капитан Галуа протянула ей вчерашние показания. Жозефина прочла и подписала. Пока читала, уткнувшись носом в бумаги, капитану позвонили. Мужчина, явно начальник, говорил громко и отчетливо. Жозефина при всем желании не могла не услышать его слов:

– Я сейчас в глубинке, в Сене и Марне[110]110
  Департамент в области Иль-де-Франс.


[Закрыть]. Высылаю ребят, они заберут у вас дело. Вы закончили опрос свидетелей?

Капитан Галуа ответила, хмуря брови:

– Есть новости: жертва была племянницей бывшего комиссара полиции Парижа. Ну дела! Будьте поаккуратней, не наделайте ошибок. Соблюдайте порядок допроса, а я вас разгружу по мере возможности.

Капитан Галуа повесила трубку. Вид у нее был озабоченный.

– А вы не гуляли с собакой в пятницу вечером? – спросила она после паузы, сосредоточенно сгибая и разгибая скрепки.

Жозефина смутилась. Верно, она же должна была выйти с Дю Гекленом, пройти мимо помойки, даже, возможно, встретить убийцу. Она замерла на несколько секунд, открыв рот и перебирая пальцами невидимую нить, – пыталась вспомнить, как все было. Капитан сверлила ее недобрым взглядом. Жозефина не отвечала. Она сосредоточилась, положила руки на колени, а то у нее какой-то виноватый вид.

– Постарайтесь вспомнить, мадам Кортес, это важно. Преступление совершено вечером в пятницу, тело найдено вечером в воскресенье. Вы должны были гулять с собакой в тот вечер. Вы не слышали, не заметили ничего необычного?

Жозефина вновь остановила руки, так и норовившие взяться за старое, вновь сосредоточилась на вечере пятницы. Она вышла с собрания, возвращалась пешком с Лефлок-Пиньелем. Они болтали по дороге, он рассказывал ей о своем детстве, о том, как его бросили, о типографии и… тут она расслабилась, улыбнулась.

– Да нет же! Я ведь только в субботу утром приютила Дю Геклена! Что ж я за дура такая! – воскликнула она с облегчением: тюрьма по ней пока не плачет.

Капитан Галуа была явно разочарована. Она еще раз перечитала протокол, подписанный Жозефиной, и объявила, что та может идти. Когда она понадобится, ее вызовут.

В коридоре ждали мсье и мадам Ван ден Брок.

– Удачи! – шепнула Жозефина. – У нее тяжелый характер!

– Я знаю, – вздохнул Ван ден Брок, – они нас уже утром допрашивали, а теперь попросили прийти опять!

– Не могу понять, зачем они вызвали нас снова, – сказала мадам Ван ден Брок. – Все эта дамочка! У нее на нас зуб.

Жозефина вышла на улицу вконец расстроенная. Я ни в чем не виновата, но капитан Галуа меня подозревает. Я ее раздражаю. С самого начала. Потому что на меня напали, а я не захотела обращаться в полицию? Она думает, я сообщница: заманила мадемуазель де Бассоньер на помойку, прикрыла за ней дверь, отдала ее в руки убийце. Стояла на стреме, пока он убивал. А два дня спустя вернулась на место преступления, сделав вид, будто нашла завернутое в ковер тело. А почему? А потому, что у Бассоньерихи было на меня досье. Или на Антуана. Да, точно: я помогла Антуану избавиться от этой женщины, которая ему угрожала… Она узнала через своего дядю, что Антуан не умер, что он причастен к торговле контрабандой, поэтому ему выгодно, чтобы все считали его мертвым, и… Антуан не умер, потому что ворует у меня баллы с карточки. Он не умер, потому что шлет письма и открытки. Он не умер, потому что носит красные водолазки и ездит в метро. Он не умер, он инсценировал свою смерть. Сошел с ума на африканском солнце. Стал убийцей, а Бассоньериха его уличила.

Нет, что за ерунда, я брежу, подумала она, падая на стул на терраске кафе. Сердце стучало в груди, в боку, раздувалось и билось, билось… Она вытерла вспотевшие руки о колени. Через три столика от нее, склонившись над блокнотом, сидел Лефлок-Пиньель и что-то писал. Он махнул ей рукой, приглашая пересесть за его столик.

Он был в красивом льняном пиджаке бутылочно-зеленого цвета, и узел галстука в черно-зеленую полоску был, как всегда, изыскан и аккуратен. Он весело посмотрел на нее и спросил:

– Ну что, вас допросили?

– Это было тяжко, – выдохнула Жозефина. – Я в конце концов поверю, что сама ее убила!

– А! Вы тоже?

– У этой женщины такая манера задавать вопросы, что у меня просто кровь стынет в жилах…

– Да уж, она не слишком любезна, – сказал Эрве Лефлок-Пиньель. – Со мной она разговаривала, скажем так… довольно грубо. Это недопустимо.

– Должно быть, она всех нас подозревает, – вздохнула Жозефина с облегчением: значит, не ей одной пришлось терпеть такое обращение.

– Если ее убили возле дома, это еще не значит, что убийца кто-нибудь из нас! Мсье и мадам Мерсон, они туда заходили передо мной, тоже были возмущены. Вот жду реакции Ван ден Броков… Их сейчас как раз обрабатывают, и я обещал их подождать. Надо все обговорить. Нельзя позволять так с собой обращаться. Это скандал!

Он стиснул челюсти, его скулы побелели, лицо исказилось ненавистью. Он был оскорблен и не мог это скрыть. Жозефина взволнованно смотрела на него, и ее страх, тяжелый, гнетущий, вдруг испарился. Она расслабилась, ей захотелось взять его за руку, поблагодарить.

Подошел официант, спросил, что они будут пить.

– Воды с мятой, – ответил Лефлок-Пиньель.

– И мне тоже, – ответила Жозефина.

– Две воды с мятой, две! – крикнул официант и ушел.

– А у вас есть алиби? У меня так нет. Я была дома одна. Отягчающее обстоятельство…

– Когда мы с вами тогда расстались, в пятницу вечером, я зашел к Ван ден Брокам. Поведение мадемуазель де Бассоньер меня вывело из себя. Мы почти до полуночи проговорили об этой… вши! О том, как подло она нападает на нас на каждом собрании. И чем дальше, тем хуже… вернее, было хуже, потому что, слава богу, с этим покончено! В тот вечер Эрве, помню, спрашивал, не стоит ли заявить в полицию…

– Эрве – это мсье Ван ден Брок? Вы тезки?

– Да, – сказал Эрве Лефлок-Пиньель и покраснел, словно его уличили в чем-то неприличном.

Оригинально, подумала Жозефина, имя довольно редкое. Раньше я не знала ни одного Эрве, а теперь знаю сразу двоих! Потом она сказала:

– Надо сказать, в тот вечер она вела себя особенно гнусно.

– Знаете, так часто бывает с бывшими сеньорами. Вы должны это знать, ведь вы специалист по Средневековью… Для нее мы – бедняки, холопы, занявшие ее родовой замок. Она не могла выставить нас вон, вот и оскорбляла почем зря. Но в конце концов, всему есть предел!

– Вы, видимо, не одни попали под обстрел. Мсье Мерсон говорил, что на нее уже дважды нападали.

– Да мы еще не все знаем! Они же будут делать обыск в ее квартире, наверняка найдут анонимные письма, по-моему, она именно так скрашивала свой досуг. Сеяла ненависть и клевету.

Официант поставил перед ними два стакана воды с мятой, Эрве Лефлок-Пиньель расплатился. Жозефина поблагодарила его. Она чувствовала себя гораздо лучше с того момента, как подошла к нему. Он как-то сразу взял все в свои руки. Он ее защитит. Она словно обрела новую семью, и ей впервые понравился район, дом и его обитатели.

– Спасибо, – прошептала она. – Мне стало легче после нашего разговора.

И добавила в порыве откровенности:

– Тяжело жить одинокой женщине. Надо быть уверенной, энергичной, решительной – а это вовсе не про меня. Я медлительная, неторопливая…

– Как черепашка? – спросил он, с симпатией взглянув на нее.

– Как черепашка, которая движется со скоростью два километра в час и умирает от страха!

– Люблю черепах, – сказал он тихо и ласково. – Они очень преданные животные, знаете, очень верные… Они заслуживают большего внимания.

– Спасибо, – отозвалась Жозефина, – буду считать это комплиментом!

– Когда я был маленький, мне как-то подарили черепаху, она была моим лучшим другом, я поверял ей свои детские секреты. Я везде носил ее с собой. Они живут очень долго, если не случится какого-нибудь несчастья…

Он запнулся на слове «несчастье». Жозефина подумала о раздавленных ежиках на обочинах шоссе. Заметив маленький окровавленный трупик, она всегда закрывала глаза от жалости и неспособности помочь.

Она провела языком по пересохшим губам и вздохнула:

– Умираю от жажды.

Он смотрел, как изящно она пьет. Грациозно приподняв стакан, маленькими глоточками, слизывая зеленые усики с верхней губы.

– Вы такая трогательная, – вполголоса произнес он. – Хочется вас защищать.

Он говорил, не рисуясь, без всякого бахвальства. Нежным, дружеским тоном, без намека на заигрывание.

Она подняла к нему лицо и доверчиво улыбнулась:

– Может, теперь будем все-таки называть друг друга по имени?

Он слегка отпрянул и побледнел. Пробормотал: «Не думаю, не думаю». Повернул голову. Поискал глазами кого-нибудь знакомого, но тщетно. Положил руки на стол, резко снял, положил на колени. Она выпрямилась. Удивительно. Что она такого сказала, отчего он вдруг так переменился? Она на всякий случай извинилась:

– Я не хотела… Я не хотела вас принуждать к… Это просто для того, чтобы мы… чтобы мы стали друзьями.

– Хотите еще что-нибудь попить? – спросил он, подергивая головой, как скаковая лошадь перед препятствием.

– Нет. Большое спасибо. Мне очень жаль, если я вас обидела, но…

Его глаза бегали туда-сюда, он старался отстраниться, чтобы она вдруг не наклонилась к нему, не взяла ненароком за руку.

– Я иногда бываю такая неуклюжая, – продолжала извиняться Жозефина, – но я правда не нарочно, я не хотела….

Она заерзала на стуле, подыскивая другие слова, пытаясь исправить то, что он счел недопустимым вмешательством в личную жизнь, ничего не нашла, встала, поблагодарила его и ушла.

На углу улицы она обернулась. На террасе кафе стояли Ван ден Броки, мсье Ван ден Брок положил руку на плечо Лефлок-Пиньелю, словно желая его успокоить. Наверное, они очень давно знакомы… Нужно много времени, чтобы подружиться с этим человеком, он, похоже, не поддается приручению.

Дверь в каморку привратницы была приоткрыта. Жозефина постучала и вошла. Ифигения пила кофе в компании дамы с собачкой, напудренного господина и девушки в муслиновом платье, которая жила у бабушки на четвертом этаже корпуса «Б». Каждый рассказывал о своем допросе с массой подробностей, охов и ахов. Ифигения угощала их крекерами.

– Вы в курсе, мадам Кортес? – спросила Ифигения, знаком приглашая Жозефину присоединиться к ним. – Говорят, три недели назад они нашли тело официантки из кафе, ее зарезали так же, как Бассоньериху!

– Они вам не сказали? – спросила девушка, поднимая на Жозефину большие удивленные глаза.

Жозефина покачала головой. Когда же все это кончится!

– Значит, получается – раз, два, три убийства в нашем районе, – сказала дама с собачкой, загибая пальцы. – Всего за полгода!

– Вообще-то это называется серийный убийца! – с ученым видом ввернула Ифигения.

– И все трое убиты одинаково! Вжик! Сзади, тонким лезвием, настолько тонким, что не чувствуешь, как оно входит в тело. Как в масло. С хирургической точностью. Вжик-вжик.

– Откуда вы знаете, мсье Эдуард? – спросила дама с собачкой. – Вы все выдумываете!

– Я не выдумываю, я додумываю! – обиженно поправил мсье Эдуард. – Это мне комиссар намекнул. Потому-то он так долго со мной и разговаривал!

И он провел ладонью по груди, словно подчеркивая свою значимость.

– Ну да, вы же такая важная птица, мсье Эдуард!

– Смейтесь, смейтесь! Я просто констатирую факты…

– Может, он так долго с вами разговаривал, потому что они вас подозревают! – предположила Ифигения. – Усыпляют вашу бдительность, льстят вам, выслушивают ваши откровения, и хоп! Вы у них на крючке.

– Да вовсе нет! Просто я хорошо ее знал. А как вы думаете, мы же вместе росли! Играли во дворе, когда были детьми. Она уже тогда была испорченная и коварная. Заявляла, будто я писаю в песочницу и заставляю ее лепить куличики из мокрого песка! Мама с меня семь шкур спустила из-за нее!

– Вот видите, у вас тоже были основания на нее злиться, – заметила дама с собачкой. – Она вас недолюбливала, поэтому вы в последнее время и не появлялись на собраниях жильцов.

– Я не один такой был, – возразил пожилой господин. – Ее все боялись!

– Да, надо было быть очень храбрым человеком, чтобы туда ходить, – согласилась дама с собачкой. – Эта женщина все про всех знала. Все и про всех! Она мне иногда такое рассказывала… Про некоторых людей в нашем доме…

Она перешла на загадочный шепот, явно ожидая, что все будут умолять ее рассказать поподробнее.

– Вы что, с ней дружили? – спросила девушка, разинув рот от изумления.

– Она была ко мне расположена, скажем так. Вы же понимаете, нельзя все время быть одной. Иногда надо выговориться… Ну и случалось, что я выпивала с ней вечерком глоточек вермута «Нуали Пра». А она выпьет две рюмки и окосеет. И тогда рассказывает невероятные вещи! Однажды показала фото очень красивого мужчины в журнале и призналась, что написала ему письмо.

– Мужчине! Бассоньериха! – прыснула Ифигения.

– Да, я думаю, она была к нему неравнодушна…

– Вот как? Того и гляди она мне понравится! – воскликнул пожилой господин.

– А вы что об этом думаете, мадам Кортес? – спросила Ифигения, вставая с места, чтобы сделать еще кофе.

– Я слушаю и думаю, кто мог на нее так разозлиться, чтобы убить…

– Это зависит от толщины досье, которое у нее было на убийцу, – сказал пожилой господин. – Люди порой готовы на все, чтобы спасти свою шкуру или свою карьеру. А она не скрывала, что в ее власти испортить любому жизнь, она даже этим упивалась!

– Да, это точно, рисковую она вела жизнь, даже странно, что прожила так долго, – вздохнула Ифигения. – Но нам-то от этого не легче. Один мсье Пинарелли чуть не пляшет от радости. Прямо как заново родился после этой истории. Скачет, разнюхивает, ошивается в комиссариате, пытается что-нибудь выведать у полицейских. Тут я его вчера вечером видела, терся возле помойки. Странные все-таки люди бывают!

Все люди в этом доме странные, подумала Жозефина. Даже эта дама с собачкой. А я? Я не странная? Если бы эти люди, что сидят вокруг стола и размачивают сухие печенюшки в кофе, знали, что меня саму едва не зарезали полгода назад, что мой бывший муж, которого все считали погибшим в пасти крокодила, бродит по метро, что мой бывший любовник – шизофреник, а сестра готова закрутить с Эрве Лефлок-Пиньелем, у них бы челюсть отвисла от удивления…

Ирис возлежала на диване среди подушек, ее точеные нервные стопы покоились на подлокотнике, словно драгоценности в витрине ювелира. Она читала газету. Жозефина вошла в гостиную, упала в кресло и простонала:

– Ну и денек! Ужас что за денек! Никогда не видела ничего гаже, чем этот комиссариат! А их вопросики! А эта капитанша Галуа!

Она говорила и одновременно массировала себе виски, наклонив голову вперед. От усталости точно гири повисли на руках и ногах. Ирис на мгновение оторвалась от газеты, взглянула на сестру и вновь погрузилась в чтение, пробормотав:

– Ну надо же… Выглядишь ты правда неважно.

Уязвленная Жозефина парировала:

– А я пила мятную воду с Эрве Лефлок-Пиньелем…

Ирис шлепнула газету на колени.

– Он спрашивал обо мне?

– Ни словечка.

– Не решился…

– Он странный человек. Никогда не знаешь, с какой стороны к нему подъехать. То ласковый, то грубый, бросается из крайности в крайность.

– Ласковый? – спросила Ирис, изогнув бровь. – Он тебя обхаживал?

– Нет. Но это правда какой-то контрастный душ! Говорит тебе что-то приятное, нежное, а спустя мгновение делается холодный и твердый, как камень.

– Ты, должно быть, опять строила из себя жертву.

Жозефина вовсе не была согласна с этим безапелляционным заявлением:

– Когда это я «строила из себя жертву»?

– Да всегда, ты не отдаешь себе в этом отчета, а сама разыгрываешь маленькую робкую крошку, чтобы у мужчин возникало желание тебя защищать и оберегать. Я видела, как ты это проделывала с Филиппом.

Слова ее буквально оглушили Жозефину. Будто сестра говорила о каком-то незнакомом человеке.

– Что-что я проделывала с Филиппом?

– Изображала бедную растяпу, которая ничего не знает, ничего не понимает. Это, должно быть, твоя манера соблазнять…

Она потянулась, зевнула, уронила газету. Потом, обернувшись к Жозефине, объявила примирительно:

– Да, я забыла… Звонила наша дорогая мать, и она явится!

– Сюда? – вскрикнула Жозефина.

– Она страх как хочет увидеть твою новую квартиру!

– Ты могла бы по крайней мере меня спросить!

– Послушай, Жози, пора вам уже помириться! Она пожилая женщина, живет одна. Ей нужно о ком-то заботиться…

– Она всю жизнь заботилась только о себе!

– И вы уже слишком давно не виделись!

– Три года, и я отлично себя чувствую!

– Она все же бабушка твоих детей…

– Ну и что?

– Я за мир в семье…

– Ну зачем ты ее пригласила? Ответь мне?

– Не знаю. Она меня расстроила. Казалась грустной и подавленной.

– Ирис, я вообще-то у себя дома. И я здесь решаю, кого мне приглашать!

– Это же твоя мать, разве нет? Не чужой человек!

Ирис выдержала паузу и добавила, глядя Жозефине прямо в глаза:

– Чего ты боишься, Жозефина?

– Я не боюсь. Я не могу ее видеть. И прекрати так на меня смотреть! Это больше не работает! Тебе не удастся меня загипнотизировать!

– Тебе страшно… Ты умираешь от страха…

– Я не видела ее три года, я не готова к ее визиту, тем более сегодня! Вот и все. У меня был тяжелый день, и мне это ни к чему.

Ирис выпрямилась, пригладила руками длинную узкую юбку, которая утягивала ей талию, как корсет, и объявила:

– Она придет к нам на ужин.

Снова обухом по голове. Жозефина тупо повторила: «Придет к нам на ужин!»

– Кстати, мне пора сходить в магазин. Твой холодильник пуст…

Она вздохнула, выпрямила длинные ноги, бросила последний взгляд на прелестные маленькие стопы с карминно-красным лаком на ноготках и отправилась в комнату за сумкой. Жозефина смотрела ей вслед, ее терзали гнев и желание немедленно отписать мамашу.

– Она придет с минуты на минуту, откроешь ей, – бросила на ходу Ирис.

– А Зоэ? Где она? – спросила Жозефина, хватаясь за последнюю соломинку.

– Она пришла и ушла, ни слова не говоря. Но к ужину вернется, если я правильно поняла.

Дверь хлопнула. Жозефина осталась одна. Голова шла кругом.

– Ничего я не понимаю в женщинах, – пробормотал Гэри, застывая с поднятым в воздух ножом: он крошил петрушку, чеснок, базилик, шалфей и ветчину и начинял разрезанные пополам помидоры перед тем, как отправить их в духовку. Он был король томатов по-провансальски.

Он пригласил мать на ужин, посадил на почетное место в широкое кресло, служившее ему обсерваторией, когда он наблюдал за белками в парке. Они праздновали день рождения Ширли: сорок лет, круглая и торжественная дата. «Я буду готовить, а ты задувать свечи», – сказал он ей по телефону.

– Чем дольше я с ними общаюсь, тем хуже понимаю…

– Ты говоришь с женщиной или с матерью?

– С обеими!

– Так чего же ты не понимаешь?

– Женщины так… прагматичны! Вы думаете обо всех мелочах, ваши действия обусловлены железной логикой, вы ор-га-ни-зуете вашу жизнь. Почему я встречаю только девушек, которые точно знают, куда хотят пойти, что хотят сделать и как они это сделают… Делать, делать, делать! У них на устах только это слово.

– Может, потому, что мы все время заняты делом. Месим, моем, гладим, шьем, готовим, чистим и защищаемся от шаловливых ручек мужчин! Мы не мечтаем, а делаем!

– Ну, мы тоже делаем…

– Да, но все по-другому! В четырнадцать лет у нас начинаются месячные, тут уж выбирать не приходится. С ними точно ничего не поделаешь. В восемнадцать мы довольно быстро понимаем, что нам надо сражаться в два раза сильнее, делать в два раза больше, чем мужчинам, если хотим выжить. Затем появляются дети, мы носим их по девять месяцев, у нас от них токсикоз, они бьют нас изнутри ногами и руками, мы рвемся, когда они появляются на свет, – короче, масса разных мелочей! Потом надо их мыть, кормить, одевать, взвешивать, мазать кремом попки. «Делаем» это, и все, не размышляя, и к тому же «делаем» все остальное. Долгие часы на работе – и танец живота для Мужчины, если он вечером попросит. Мы то и дело что-то «делаем», редко встречаются женщины, которые витают в облаках! А вы делаете только одно: стараетесь быть Мужчинами. Такие инструкции вы получили много веков назад, они впечатались в ваши гены, и вы следуете им без труда. А нам все время надо за все бороться… в конце концов мы становимся прагматичными, как ты говоришь.

– Я хотел бы встретить девушку, которая не умеет «делать», у которой нет плана карьеры, которая не умеет считать, водить, не умеет даже ездить в метро. Девушку, которая живет среди книг и пьет литры чая, гладя старую кошку, которая сидит у нее на коленях!

Ширли была в курсе романа своего сына с Шарлоттой Брэдсберри. Гэри ничего ей не сказал, но лондонские слухи расписали все в подробностях. Они познакомились на дне рождения у Мальвины Эдвардс, одной из законодательниц лондонской моды. Шарлотта оправлялась от двухлетнего романа с женатым человеком, который порвал с ней по телефону, причем жестокие слова подсказывала ему на ухо жена. Об этом говорил весь Лондон. «Честь под угрозой!» – вопила улыбка Шарлотты Брэдсберри, которая опровергала сплетни со скучающей гримаской, подыскивая при этом кого-нибудь, с кем показаться, чтобы заставить умолкнуть злые языки: какая ведь появилась возможность куснуть главную редакторшу «Нерва», журнала, который изящно и метко гарпунил своих жертв. И тут ей встретился Гэри. Он, конечно, моложе, но при этом обаятельный, загадочный, никому не известный в маленьком мирке Шарлотты Брэдсберри. Он оставлял простор для тайны, недомолвок и догадок. Она «делала» что-то новенькое. Он был красив, но сам этого не понимал. У него явно были деньги – он не обращал на них внимания. Он не работал, играл на фортепьяно, гулял по паркам, читал до темноты в глазах. Ему можно было дать от восемнадцати до двадцати восьми, в зависимости от предмета беседы. Если говорили о современной жизни, о состоянии метро, о ценах на квартиру, он делал удивленное лицо, как у юнца. Как только речь заходила о Гете, Теннеси Уильямсе, Ницше, Бахе, Коле Портере[111]111
  Кол Портер (1891–1964) – американский композитор и поэт.


[Закрыть] или Сати, он мгновенно взрослел и высказывался основательно, как эксперт. Прямо ангел, ангел, вызывающий неистовое желание склонить его к падению, сказала себе Шарлотта Брэдсберри, заметив Гэри возле пианино, и если я не наложу на него лапу первой, его уведут у меня из-под носа. Она покорила его, оставив в убеждении, что он спас ее от всех недотеп-поклонников, что роились вокруг и жужжали как осы. «Вот скучища! Вот убожество! А ведь мне лучше всего дома, с книжкой “Прогулки одинокого мечтателя”[112]112
  Одно из последних произведений Жан-Жака Руссо.


[Закрыть], старой кошкой на коленях и чашечкой чая! Я готовлю номер, посвященный Руссо, возможно, вам будет интересно поучаствовать?» Гэри был очарован. Она не лгала: она действительно изучала Руссо и французских энциклопедистов в Кембридже. С тех пор они не расставались. Она ночевала у него, он ночевал у нее, она пыталась привить ему манеры светского льва, делая из ребенка, из черновика человека – безупречный шедевр. Она водила его в театры, на концерты, в прокуренные джазовые клубы, на чопорные благотворительные вечера. Она купила ему пиджак, второй пиджак, галстук, второй галстук, свитер, шарф, смокинг. Он уже не был тем неуклюжим верзилой, что изучал музыку, сидел в четырех стенах и наблюдал за белками в парке. «А ты знаешь, что белки умирают от болезни Альцгеймера? – шепнул как-то Гэри на ухо Шарлотте, с энтузиазмом вернувшись к излюбленной теме. – Они становятся слабоумными и забывают, куда спрятали свой запас орешков на зиму. Они умирают от голода буквально у корней дерева, где спрятан их запас». «А-а…» – обронила Шарлотта, приподняв солнечные очки, открывая прекрасные глаза, не замутненные и тенью сочувствия к бедным белкам-маразматичкам. Гэри почувствовал себя ужасно ребячливым и одиноким.

– А Гортензия? Что она говорит? – спросила Ширли.

– О чем?

– О… Ну ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Вернее, кого.

Он принялся с удвоенным пылом крошить петрушку и ветчину, добавлять перец, крупную соль. Попробовал фарш, добавил еще дольку чеснока, панировочные сухари.

– Она дуется. Ждет, когда я позвоню. А я не звоню. Что я ей скажу?

Он разложил фарш по помидорам, открыл разогретую заранее духовку, насупился, выбирая время на таймере.

– Что я очарован женщиной, которая обращается со мной как с мужчиной, а не как с приятелем? Ей будет обидно…

– Тем не менее это правда.

– Нет у меня желания говорить ей эту правду. Ну, расскажу я, а потом…

– Опа! – улыбнулась Ширли. – Страх мужчины перед объяснениями, классика!

– Послушай, если я поговорю с Гортензией, я буду чувствовать себя виноватым… И хуже того, я буду вынужден очернять Шарлотту или преуменьшать место, которое она занимает в моей жизни…

– В чем виноватым?

– У нас был негласный договор с Гортензией: не влюбляться ни в кого другого… пока мы не станем достаточно взрослыми, чтобы любить друг друга… в смысле, по-настоящему любить…

– Не слишком ли смелое решение?

– Я тогда не знал Шарлотту… Это было раньше.

Ему казалось, это было в прошлом веке! Жизнь его превратилась в какой-то вихрь. Конец охоте на клевых телок. Место оккупировано чаровницей с длинной шеей, узкими крепкими плечами, руками, сверкающими, как жемчужное ожерелье.

– И теперь…

– Мне все надоело. Гортензия не звонит. Я не звоню. Мы не звоним. Я могу еще проспрягать в будущем времени, если хочешь.

Он открыл бутылку бордо и понюхал пробку.

Ширли чувствовала себя не в своей тарелке, когда речь заходила о личной жизни сына. Пока он был ребенком, они говорили обо всем на свете. О девушках, о «тампаксах», о желании, о любви, об отрастающей бороде, о книгах-шедеврах и бульварных романах, о фильмах, которые нужно смотреть кадр за кадром, и фильмах-гамбургерах, о музыке для танцев и музыке для души, о кулинарных рецептах, о старых винах, о жизни после смерти и о роли отца в жизни мальчика, который его не знал. Они вместе взрослели, делили тяжкий секрет, противостояли угрозам и опасностям и всегда шли по жизни вдвоем, рука об руку. Но теперь… Это был мужчина, заросший волосами, с большими руками, большими ногами, низким голосом. Она терялась перед ним. Она больше не осмеливалась задавать вопросы. Она предпочитала, чтобы он сам все рассказывал.

– Ты сильно привязан к Шарлотте? – спросила она в конце концов, слегка кашлянув, чтобы скрыть растерянность.

– Она меня зачаровала… – Ширли подумала, что это довольно двусмысленное слово. Гэри улыбнулся, узнавая мамину гримаску – глаза Ширли щурились, безмолвно вопрошая, – и продолжил:

– Она красивая, умная, забавная, интересная, остроумная, образованная… Мне нравится спать с ней, нравится, как она ужом скользит в мои объятия, как забывается в любви, так что я кажусь сам себе потрясающим любовником. Она – настоящая женщина. И она – личность. Не клевая телка!

Ширли грустно улыбнулась. А вдруг для Джека, человека в черном, который ей оставил шрамы на сердце и на коже, она была всего лишь клевой телкой?