Текст книги "Приключения Китайца"

28. Новая жизнь

К концу лета Володя сообщил радостную новость, что у него, наконец, есть работа. Заказал перчаток для работы и обувь. С сентября поступил на курсы электрика и занят был с утра до вечера. С утра – учёбой, после обеда – работой. Звонил, бодрым голосом сообщал о маленьких успехах. Энергия жизни вернулась к нему вместе с юмором. Шутил, смешил, рассказывая, что произошло. Это было время вдохновений и надежд на другую жизнь, новую, где мой сын мог реализовать себя и строить планы на будущее. На очередном длительном свидании ему не терпелось поскорее выйти на работу. Даже немного скучал от безделья и философски рассуждал про то, как быстро летит время на работе, даже не чувствуется, как проходит срок. И благодарен был своему выбору на «малолетке», где приобрёл навыки кузнеца, поэтому удалось заполучить здесь хорошую работу. Был доволен собой и тем обстоятельством, что работа эта в почёте на зоне. Я мечтала, как он ковкой украсит нашу квартиру. Он скромничал, говорил, что до такого мастерства ему далеко. Пока на подсобных работах, и только начали кое-что доверять, подметив его уменье. И во время этого свидания часто рассказывал про какие-то совершенно, казалось бы, незначительные происшествия на работе. То кто-то уселся не туда, то он взял не то, что нужно. Кто-то что-то сказал, и было смешно. Словом, погрузился в рабочую атмосферу и ожил. Радовалась за сына и гордилась моим мальчиком, таким взрослым и самостоятельным, таким работягой. Только вот радость наша была недолгой. В октябре и закончилась. Грустно так по телефону сообщил:

– Опять в сизо переводят, в связи с отдельным делом, по другому району, с тем товарищем-таксистом, и будет снова суд.

И оказался Володя по воле судьбы ещё раз в сизо № 19.

На тот момент следователь по другому району закончил волокиту с застаревшими бумагами и передал Володино дело в суд.

И началось новое ожидание суда. Только у Володи наладилось, и снова тягучая липкая неизвестность сковала его радость, окружив унылыми холодными стенами одной камеры с такими же неприкаянными и безрадостными обитателями в мучительном времяпровождении.

Проплыла мимо осень, началась зима. В тюрьме отопление едва работает. Холод постоянный, заключённые мерзнут, болеют, и никому до них дела нет. Володя позвонил, попросил срочно передать мазь от чесотки. На пальцах зуд у нескольких человек. Передала два тюбика в пятницу на приёме у тюремного врача. Бравый врач в военной форме, с признаками любителя выпить, на мои просьбы именно сегодня передать мазь отшучивался:

– Чего это там выдумали? Нет никакой чесотки. Сами себе диагнозы ставят и вас, родственников, в панику вводят.

Не передал мазь, как просила, срочно, а только в среду. К этой среде Володя чесался весь и вокруг все тоже чесались. И пришлось нести ещё два тюбика. В этот раз на приёме врач промолчал. И передал в тот же день. Володя сообщил:

– В сизо, мам, эпидемия, а врачу дела до нас нет, у него от всех болезней таблетка аспирина.

Не уверена, что врач совершенно ничего не знал о переносе микробов паразитами. Скорее всего, забыл об этом факте ввиду огромного количества забот на своей суровой службе. Вскоре Володя заболел с температурой. Попросил охранника вызвать врача. Безрезультатно. Через день Володе стало так плохо, что ребята по камере начали стучать в двери и возмущаться, почему до сих пор нет врача. Пришёл врач, измерил температуру, объяснил, что надо было написать письменное заявление, если заболел. Выдал две таблетки аспирина после этого письменного заявления, написанного больным Володей с температурой тридцать девять. Пришлось и лекарства нести, понимая бедность тюрьмы.

Температура то поднималась, то проходила на время. Измерять её было нечем, поэтому приходилось довольствоваться сравнением. Типа: «Вчера вечером была повыше, сегодня отпустила». Или: «Да вроде нет, только слабость и в пот бросает, а если и есть, то небольшая». Или: «Морозит, опять поднимется ночью, уже так было».

Почтенные судьи всё заняты, а мой мальчик болеет и никак не выздоровеет и ждёт не дождётся суда, чтобы поскорее вернуться к работе. Об учёбе – расстроенно так, на коротких свиданьях, по телефону, через стекло, рассуждает:

– Придётся на следующий год всё заново начинать. Столько пропущено. Да и с работой не так просто. Получится ли ещё раз туда попасть.

Бледный, синяки под глазами. Грустный. Я ладонь к стеклу прикладываю, Володя с другой стороны стекла свою ладонь, вроде как прикоснулись друг к другу. Мёрзнуть стал, раньше никогда и не говорил об этом. От температуры частой, а может, и постоянной, кто ж её измеряет.

Суд состоялся в середине декабря. На заседание Володю привезли одного и поместили в клетку. Мне было заметно по блеску глаз, что у него температура. Володин подельник, товарищ-таксист, сидел на скамье подсудимых в общем зале. Так как он «сотрудничал» со следователем и основной бандит – Володя, был задержан по его, товарища Володиного, показаниям, то суд вынес ему, товарищу Володиному, если можно так про него сказать, приговор: два года условно. Документально нигде не прописано, почему так распределяется наказание по одной и той же статье для обоих уже судимых ранее злостных нарушителей закона. По эпизодам, зачитанным по этому району, они, Володя с «товарищем», были всегда вместе. Взяток он, товарищ Володин, не давал, в связи с тяжёлым материальным положением. И судья не объяснял вынесенное решение. Великое дело «сотрудничество», только с ним потом приходится жить. И, похоже, предательство является единственной соединительной тканью общества между «порядочными людьми» и преступниками, потому так ценится судьями мира сего и милицией этого мира, да ещё и адвокатами, как выяснилось. Да уж, наше общество без предателей претерпело бы невообразимые изменения, а может, и вовсе исчезло бы.

В этот раз адвоката мы не нанимали. Судья вынес приговор Володе: четыре года. Именно столько, на сколько Володя был приговорён ранее, по эпизодам и делу из другого района, за что уже начал отбывать наказание. Вроде всё обошлось, лишнего не добавили, да вот секретарь напутала в датах, где время заключения начиналось с момента задержания. Секретарь записала момент задержания – дату поступления в сизо, когда Володю вырвали из едва налаженной жизни в зоне. И получалось по документам, что эти десять месяцев, которые Володя отсидел – не в счёт.

Об этом неприятном обстоятельстве Володя и вслед за ним я узнали чуть позже суда, когда в камеру ему передали приговор. Его затянувшаяся болезнь и удручающее воздействие случайной описки секретаря угнетали его дух и мой. Звонил теперь редко, и слышно было по телефону, что он простужен. Чтобы я не переживала, Володя на вопросы о здоровье говорил:

– Да вот сегодня чего-то насморк немного привязался.

В следующий раз, когда звонил, говорил те же слова. А на свидании через стекло, подметив мою тревогу, начал сердиться и попросил о здоровье его не спрашивать, всё равно помочь невозможно. Тем более было что обсуждать. Теперь наше внимание переключилось на исправление судебной описки. Ну и, конечно, ожидание, когда же наконец Володю отправят в № 48-ю из этого безжизненного сизо, где обречённо, день за днём, открыв глаза из-за омерзительного звучания сирены или открыв глаза «по звонку», приходилось видеть только стены, нары, туалет, умывальник, двери с решёткой, окно с решёткой и рассеянный, жалкий, малый свет из зарешёченного окна. Одни и те же серые лица, одни и те же серые мысли. И чувствовать холод беспрерывно, и дышать в накуренной камере всё это время. Одно и то же изо дня в день, из недели в следующую неделю, и дальше в месяц, и в следующий месяц, и в следующий – всегда одно и то же. Да, и всё это при болезни, при температуре.

Кто придумал это сизо? Ему надо обязательно там побывать. Если группа придумала такое, так её туда же. Не может быть, чтобы государство, ну а если всё же оно, так всё государство должно там побывать и не на экскурсии, и лучше в молодом возрасте, как мой сын и его сокамерники. Чтобы оно осознало то, что должны осознать мой сын и его сокамерники. И рассказало всем, что же это надо осознать. Или хотя бы для того чтобы осознать свою тупость. Про жестокость даже можно и не вспоминать. Смысла нет говорить о гуманизме, когда не осознано до сих пор содеянное примыкание к фашистскому течению во время Великой Отечественной войны и умелыми манипуляциями приуроченное к освободительной борьбе. Предавая забвению Нюрнбергский процесс и стирая о нём память у потомков, что касается только Западной Украины. Тем самым поддерживая тление искривлённого понимания в сознании, которое, похоже, как раз отражается в тюрьмах.

29. Исправление судебной описки

Сначала дождалась приёмного дня, и в этом дне дождалась перерыва, среди, видимо, не досиженного вчерашнего заседания у нашего последнего судьи. Иначе никак не объяснить его двухчасовое ожидание в приёмный день и игнорирование меня секретаршей. Когда судья досидел вчерашнее заседание, то промчался мимо меня в кабинет, после чего ему доложила обо мне секретарша и я мгновенно попала на приём, так как в очереди стояла только я одна. Холёный, солидный, жирным его, пожалуй, не назовёшь, скорее дородным и лощёным или представительным, каким и полагается быть судье. Выслушав меня, попросил дело у секретарши, пролистав и, бегло глянув, поднялся, на ходу невозмутимо произнёс, что всё правильно и нет никакой ошибки, и направился мимо меня к спасительным дверям. Надо полагать, и не слушал меня, а только был поглощён тем, чтобы хорошо выглядеть и скрывать своё раздражение на моё неприятное замечание. Открыв спасительные двери, дал мне понять об окончании аудиенции, которая началась минуты две назад, после длительного двухчасового ожидания, и уже закончилась, а я этого, видимо, не понимала, и ему пришлось. Пропустил меня вперёд и, приостановившись у стола секретарши, без паузы, чтобы, не дай Бог, я ему не возразила, продолжил уже более резко:

– Да вы мне руки должны целовать, что я вашего сына на четыре года осудил. Он у вас рецидивист, и положено девять лет.

Повернулся спиной, возмущённо вышел в коридор и в раздражении удалился.

«Хорошо, что только руки должна целовать», – подумала я и побрела домой, так и не справившись с задачей.

Вечером позвонил Володя, ожидавший от меня результата. Выслушал, сказал, что посоветуется, тут есть с кем, и перезвонит. Перезвонил спустя час и дал мне фамилию прокурора, к которому я могу обратиться по совету его сокамерника, пребывающего в иллюзиях справедливости в отношении именно этого прокурора. И на следующий день в другом конце города я попала на приём к этому справедливцу. Кабинет был просторный, даже огромный для трёх столов. С двумя большими светлыми окнами. С ухоженным паркетом. Стол из какого-то дорогого дерева, точно могут сказать только краснодеревщики. На столе какая-то эффектная побрякушка под золото, тоже дорогая, и дорогая подставка под канцелярские принадлежности. Но все эти атрибуты богатства меркли в сравнении со стоимостью его туфель. Из опыта работы в бутике было ясно, что прокурор-справедливец не среднего эшелона. Глянув на него, я удивилась несоответствию его презентабельного вида и места источника, возлагавшего на него славу. Он тоже был удивлён не меньше моего своей популярности в названных кругах. Даже поинтересовался фамилией источавшего ему славу народного справедливца. Фамилии я не знала, пришлось обобщить. Выслушал внимательно, сделал записи на листочке: после такого-то вступления что ему оставалось?

Попросил прийти через несколько дней. Пришла через несколько дней. «Справедливец» отчитался в мудрёных выражениях не менее сложного лексикона секретарского делопроизводства. Общий смысл содержания его речи, примерно, был такого рода: просмотрел документы, что это такой порядок делопроизводства в распорядительных документах, и ошибки нет, так уж устроены эти утвердительные документы, во время утверждения которых они поступают в данное распоряжение будучи утверждёнными на законном основании распорядителями. Заёрзал на дорогом стуле, посмотрел на дорогие часы, приподнялся в своём дорогом костюме, извинился, попрощался. Осталось ощущение лёгкого блеска образованности, блестящих туфель и легко блестящего прикосновения к моему вопросу. Хотя, только увидев его, и так было ясно, что передо мной блестящий прокурор.

Доложила вечером Володе, добавив ему безнадёжности в его и без того безрадостное пребывание в жизни. После ещё раз обратилась в секретариат суда. Простояв в ожиданиях инспекторов и секретарей, старших инспекторов и старших секретарей. Каждый делал вид внимательно слушающего, соображая при этом, как изложить мне покороче единственную свою мысль по этому поводу: к кому меня перенаправить. Убив кучу времени, ушла, с чем пришла. Не ошибаются в суде, и всё тут. И не описываются. Это априори.

30. Переселение

Ближе к концу января 2013 года Володю отправили назад в ИК № 48. Наконец здесь будет длительное свидание на три дня, и я смогу прикоснуться к моему сыну, наконец он здесь займётся здоровьем – так мне и сказал на мои увещевания обратиться ещё раз к доктору сизо. Наконец начнётся движение. Теперь осталось дождаться окончания карантина, а это всего десять дней.

В последний январский день я с утра стою у окошка тюремного дворика с трёхдневными запасами, дожидаясь своей очереди. Выглянул принимающий передачи и объявил, что свидания не будет, так как из сизо № 19 ещё не пришли Володины документы. Но передачу я могу передать, так как неизвестно, когда эти документы придут. Передав приготовленное, расстроилась, выхожу из дворика, и тут раздаётся звонок от Володи. Говорит бодрым голосом, но как-то сжато чеканит слова. Горько ухмыльнулся, переспросив: «Так и сказали, что не пришли документы?», и добавил после паузы возмущённо и удивлённо: «Вот это да!» и сказал, что попробует вечером перезвонить.

Вечером перезвонил незнакомый. Представился Артуром и рассказал о том, что произошло этой ночью перед нашим несостоявшимся свиданием.

Во время карантина все десять дней Володя требовал доктора. Писал заявление, как положено по инструкции, но безрезультатно, заявление не передавали, игнорировали и посмеивались. В последний вечер ещё раз потребовал доктора, настаивая на своих правах человека и возмущаясь. Начальник карантина в звании майора, с фамилией Жирун, решил унять возмутителя спокойствия лично, при содействии подчинённых. И на глазах заключённых в карантине начали дубинками избивать моего сына, приговаривая, что вылечат его сами. Процедура избиения продолжалась долго. Если представить себе, что резиновая дубинка создаёт внутренние разрывы тканей, которые не видны на теле в течение нескольких дней, что не секрет для владельцев дубинок – представителей правоохранительных органов власти, частенько использующих это оружие по своему самодурству, то тогда приблизительно можно предположить, сколько долго продолжалось избиение, взглянув на результат. В восемь утра травмы были запечатлены на фотографиях. Артур скинул мне на телефон эти фото, и теперь я смотрела на избитое тело сына, слушая о ночном происшествии.

Правая ягодица и задняя поверхность бедра – полностью – с широкой каймой чёрного цвета и по центральной части – яркого цвета обожженной плоти, левая ягодица в большей верхней части почти всего объёма такая же. Правое предплечье исполосовано синими припухшими волнами, спина от лопаток и до крестца сплошь в этих синюшных припухших волнах. С левой стороны лица на скуле тоже синела припухлость, на всю шею чёрный кровоподтёк, и на лице, справа, на виске и всей щеке синеватая огромная припухлость, на которой – красные оцарапанные борозды, возможно, от пальцев этого начальника карантина майора Жируна. И неизвестно, сколько бы ещё продолжалось это избиение, не выйдя Володя из шока от неожиданного нападения вооружённых огнестрельным оружием охранников камеры карантина. Знаю своего сына, он давно научился улаживать конфликты исключительно словами. Наверное, Володя спросил у нападающих: «Чего вы творите?» Это было ему присуще, как и человеческое достоинство, которое агрессивно нарушалось. Когда лопнула пружина шока от боли, страха и унижения, неизвестно, только сознание Володи наконец поняло, что перед ним больные злобой животные, и надо дать отпор. Володя выбил стекло в двери, выхватил осколок, для острастки, принятой в тюрьме, резанул себя по руке, предупредив разъярённых. После чего осколком маханул по запястью майора, летящего на него в очередной раз с дубинкой, перерезав ему сухожилье, и таким образом остановил уничтожение себя.

И в это время, когда я слышала бодрый голос своего сына в телефоне, выходя из дворика, Володя уже находился в лазарете, а по тюрьме разносились слухи о ночном избиении.

К этому времени, при пересмене ночных дежурных в восемь утра, в лазарет проник «смотрящий» Артур. Сделал фото, проинструктировав Володю о его положении героя, вовлёк его в борьбу с администрацией против притеснений человеческих прав.

И этим же вечером Артур звонил мне, передал по мобильному фото и рассказывал о моих дальнейших действиях в защиту прав моего сына.

Артур был смотрящим какого-то барака. «Смотрящий» – это в иерархии заключённых неписаная почётная должность, со смыслом самого названия.

Непросто было собраться и написать письмо на имя начальника тюрьмы. Где-то к утру я пришла в себя и смогла изложить, упорядочить мысли и записать текст, после чего отправила заявление заказным письмом по почте. В письме не было фотографий и упоминаний о них. Это по совету Артура было припасено для прокуратуры и управления юстиций, как следующий шаг. Теперь сожалею, что не прикрепила фотографий избитого сына.

Пока заключённые во главе с Артуром при участии моего сына разрабатывали стратегию, я всё больше пропитывалась страхом беззащитности перед тюрьмой, страхом утопии помощи каменных истуканов прокуратуры. Страхом перед государственной системой, определяющей живых людей, нарушивших закон, у которых нет денег, чтобы откупиться, в безголосое сословие презираемых, унижаемых, невидимых и неслышимых. Чьи голоса всё же используются на выборах в этой государственной системе. Чьи головы молчаливо подставлены для безнаказанного нарушения того же закона представителями этой же государственной системы, для своей потехи.

Мой мальчик находился в тюремном лазарете, запретив мне спрашивать о своём здоровье. Просмотрев опубликованные документы в интернете, нашла случайно текст присяги, ещё на русском языке, для вступающих на Государственную уголовно-исполнительную службу Украины. Вот её текст:

«Я, …Вступая на службу в Государственную уголовно-исполнительную службу Украины, клянусь всегда оставаться преданным Украинскому народу, неуклонно соблюдать Конституцию и закон Украины, быть честным, гуманным, добросовестным и дисциплинированным.

Хранить государственную и иную, охраняемую законом, тайну.

Клянусь с высокой ответственностью выполнять служебный долг, требования уставов и приказов, постоянно совершенствовать профессиональное мастерство и повышать уровень культуры.

Не допускать нарушений прав и свобод человека и гражданина, всячески способствовать укреплению правопорядка.

Если я нарушу эту присягу, то готов нести ответственность перед законом».

Последнее предложение можно с не меньшим успехом заменить на другое, где в случае нарушения присяги согласен на «пусть разразит меня гром», так как это случится быстрее и случается чаще, чем донесение факта нарушения закона.

Куда же обращаться из-за беззакония в тюрьмах самому незащищённому, бесправному слою, несущему наказание за нарушение закона? И какой смысл самого наказания за нарушения закона в исправительной колонии, где администрация, пользуясь закрытостью доступа и бесправностью заключённых, нарушает самый главный человеческий закон?

К пятнице пришло моё письмо на имя начальника тюрьмы. Об этом сразу оповестили Володю, и заключённые вели переговоры с «хозяином» и его штабом, выдвигая какие-то требования.

Что-то, видимо, уладили, и в воскресенье вечером перезвонил «смотрящий» Артур, сказал, что с прокуратурой приостановим пока. Всё «порешали». Я попросила, чтобы всё-таки перезвонил сам Володя и это сказал. Так как изначально с ним обговорили мой поход в прокуратуру, запланированный на понедельник. Не сразу перезвонил и подтвердил отказ Володя. Может, и возникли какие-то несогласия, может, задержка была из-за телефонной связи и контакта «смотрящего», всё это запрещёно в тюрьме, и подробности были мне неизвестны, как и требования заключённых. После случившегося каждый день мы говорили по телефону. Я докладывала, какие адреса инстанций нашла. Володя рассказывал, что вся тюрьма на ногах, что «смотрящий» к нему приходит нелегально, проведывает, а после отбоя тоже приходят и совет ведут всякие «смотрящие» или «шуршащие», и он теперь большой пуп, а днём зам. начальника проведывает, апельсины вот принёс. И вроде все были настроены оповестить разные службы, какие только возможно, о случившемся, так как это не впервой. И меня поставили в единственном числе держать оборону извне. А тут к концу воскресенья переиграли. Володя подтвердил «отбой».

Сейчас уже понимаю изначальный проигрыш нашей намечавшейся борьбы. Круг «вершащих судьбы» невелик во Львове. И все они знакомы между собой, либо знакомы через своих знакомых, либо учились на одном потоке в юридическом, куда испокон веку редко попадал кто-либо с улицы. Во Львове с советской властью не сложилось, и положительный её момент в стирании классовых различий, похоже, был не понят или не принят и со временем дал свои ростки, и продолжает набирать силу роста и сегодня.

И наказать кого-либо из своего круга могут либо из зависти, либо из жадности. И найти кого-то из «эшелона», не зная, кто с кем какими невидимыми нитями связан, в нашем вопросе было бы опасным делом. Хотя сложившаяся ситуация уже была опасной, но в большей степени для бунтарей. Тюремщикам бунтари не нужны, и они более организованы в этом своём единстве, чем ущемлённые в правах зэки, радующиеся маленьким уступкам администрации, как своей победе за права человека. Хотя эти права человека каждый из сидящих в тюрьме получил при рождении. Только вот администрация тюрем, похоже, не знает или не хочет знать об этих правах или не согласна с конституцией. Зато администрация хорошо знает, что делать с бунтарями за права человека, чтобы другим неповадно было.