Текст книги "Приключения Китайца"

14. Судьба-злодейка

Вечером, накануне Володиного дня рождения в двери позвонил сосед, хороший семьянин, Миша, окна которого выходили на дорогу, сообщил, что моего сына бьют, практически под домом, надо бежать на помощь. Мы выскочили в тёмный двор, быстрее к дороге, где рядом на тротуаре лежал избитый мой Вовчик, корчась от боли.

Сосед помог завести моего сына домой, рассказывая по пути, как он слышал, что кто-то кричит: «Мама, мама!», но не сразу подошёл к окну. Избиение довольно долго продолжалось, и Миша всё же выглянул в окно, узнал моего сына и одного из избивающих его. Два подвыпивших мужика сорока лет, служивших в военной части за нашим мостом, били ногами моего мальчика, звавшего на помощь маму. Мама в этот момент находилась в дальней комнате у компьютера и ничего не слышала. Зато слышали все соседи, окна которых выходили во двор и наблюдали эту картину.

Проводить дознание, что же произошло и почему так случилось, показалось мне такой же жестокостью в момент, когда мой сын нуждался в помощи. Болели почки и живот, мы попали в больницу. Володя пролежал там четыре дня без внимания врачей, встретив в больнице своё семнадцатилетие. Дольше выдерживать бессмысленное лежание показалось очередной пыткой, и ещё нездорового я забрала его домой. Взяли справку, может, в суде пригодится. В справке были описаны забой поперечной части спины, лица, левой почки и тупая травма живота, и также было зафиксировано алкогольное опьянение. По всей видимости, справку в суд нести не надо. Других справок нет.

Случившееся явно не добавило настроения в нашу жизнь. Малейший намёк на маленькие радости убивало затягивание проволочек судебной системы, как и сама неотвратимость суда над Володей. Лето закончилось незаметно, как и началось. Школа тускло напоминала о возможностях самореализации в дальнейшем. Но дальнейшее это растворялось до невидимости в наших душевных переживаниях.

Суд был назначен на конец ноября. Было холодно. Мы с Володей ждали перед зданием суда. Подошла бодрая Татьяна Владимировна, провела последний инструктаж, уверив, что для Володи будет лучше, если он признает свою вину и покается. Сказала, что я хоть что-то должна дать для судьи, взяла с меня сто долларов, которые я чудом отложила за весь год, доверительно, как старой знакомой, рассказала, что дочка её поступила и сейчас ужасно дорого стоит обучение. Потом переметнулась к другому подзащитному, несовершеннолетнему брату, тому самому, к которому попал год назад Володя на злополучный день рождения. Татьяна Владимировна была защитником сразу у всей компании, кроме одного, того самого, когда-то «собиравшего на тюрьму». Мать «собиравшего на тюрьму» наняла дорогого адвоката. Из надёжного источника, если не врала сама мать, взятка обошлась ей в пять тысяч долларов. Подъехала специальная машина, в которой перевозят заключённых. Из машины в наручниках были выведены конвоирами оставшиеся двое из компании. Тускло оглянув всех присутствующих и кивнув в знак приветствия Вовке и другому брату, находящемуся, как и мой сын, на свободе, процессия прошла в здание к залу суда. Остальные вместе с нами потянулись следом с опущенными головами. Конвоируемых завели в клетку с толстенными прутьями, которая находилась тут же, в зале. После чего сняли наручники с протянутых уже из клетки рук. В зал вошёл судья в чёрной мантии, все встали, и секретарь объявила о начале процесса.

Когда пришла повестка, в ней были пропечатаны все Володины приятели и статьи, по которым они обвинялись. Я знала, что мой сын не хотел быть презираемым воришкой и отказался от участия в краже и последующей делёжки, и знала об этом Татьяна Владимировна, наш государственный адвокат. Но когда прокурор начал зачитывать длинный список деяний всего коллектива, то слышалось другое. В коллективе были пятеро, у каждого из них было несколько преступлений, даже десять у одного из них. Это были наглые ограбления, в основном, вырывания сумок у бедных женщин. Каждому обвиняемому был зачитан весь список, который начинался с эпизода участия моего сына. И, хотя Володя фигурировал в единственном эпизоде по ограблению гаража как стоящий на страже, из-за мелькания его имени с каждым преступником в самом начале длительного списка всех преступлений создавалось нехорошее впечатление. Впечатление о преступлениях одной банды.

Татьяна Владимировна за год бумажной волокиты не нашла времени уделить внимание написанному следователем или не обратила внимания, или просто-напросто забыла о важности момента, да и должна ли волновать её чья-то судьба кроме собственной? И вот наш адвокат, Татьяна Владимировна, произносит защитную речь, зачитывает принесённую мной характеристику из школы, характеристику из ЖЭКа, которую ей пришлось запросить самой, и в заключение произносит что-то типа: «Мой подсудимый хороший мальчик, исправляется, попал в дурную компанию, прошу не судить его строго».

Было похоже на выступление малограмотной тётки с улицы. Я вспомнила нашего адвоката-однофамильца, слушая с сожалением выступление теперь государственного адвоката, которая отсиживает рабочие часы и получает зарплату из налогов трудящихся и вдобавок вырывает, по возможности, премии, как в нашем случае. Ну, надо же как-то оплачивать обучение своего ребёнка, пускай даже ценой гибели чужого. Всё это и называется цивилизацией, а не борьбой за выживание звериного царства.

Судья объявил перерыв до вынесения приговора.

Мы с Володей вышли грустные на холодную улицу. Татьяна Владимировна за нами, извинилась, что не дождётся конца, так как ей пора на следующее заседание, и застучала каблучками, удаляясь по холодной улице. Володя молчал, не загадывал, молчала и я. В этом молчании мы оба чувствовали неотвратимость судьбы, и не было сил говорить о чём-либо. Тлела иллюзия надежды в наших доверчивых головах, и после перерыва мы вошли в зал.

Приговор зачитывали долго. Володе дали три года и добавили неотбытый срок по нарушению условного, получилось четыре года и три месяца. Взяли под стражу из зала суда. Мы обнялись на прощание, Володя успел сказать:

– Я чувствовал, что так будет.

И увели моего Володю в наручниках в новую жизнь начавшейся юности.

Сейчас, думая о работе судей, про житие этой загадочной касты хирургов общества, приходит в голову мысль: может, стоит пред допуском к работе помещать судей в сизо и в тюрьмы, под прикрытием, в качестве заключённого, хотя бы на полгода, а лучше на год?

15. Сизо 19

В центре города на нашей улице, в самом её начале, находится угрюмое здание. Вроде не выпадает из ансамбля польских и австрийских домов старой части Львова, только вот все окна этого здания закрашены в цвет здания. Здание трёхэтажное и огромное по периметру. Это следственный изолятор, куда помещают преступников перед тем, как отправить их в разные исправительные колонии с разными режимами. Сколько там преступников, знает, возможно, один начальник тюрьмы. Нигде этих данных не найти. Судя по зданию – много. Сбоку от центральной улицы вход в маленький заасфальтированный дворик, отгороженный высоким металлическим забором. Слева во дворике под стеной скамейка. Справа, сразу от входа, дверь в небольшую пристройку. На двери – расписание приёма граждан начальством и доктором. Дворик заканчивается толстой высокой стеной, на которой огромными кольцами, около метра в диаметре, лежит колючая проволока. За этой стеной с кольцами проволоки дворик чуть побольше, видимо, для выгула заключённых. Из нашего дворика видны окна внутренней части огромного здания сизо. Из-за количества решеток разного калибра окна кажутся чёрными. За одним из этих окон временно живёт мой Володя, если это можно назвать жизнью.

Слева, в конце дворика – дверь в маленький подъезд, ведущий на второй этаж. В пролёте между этажами под стеной скамейка. На втором этаже две двери: справа к окошку для выдачи справок, другая дверь – в небольшую почти квадратную комнату, метров пятнадцать. В этой комнате сразу справа от двери есть окошко. Это тюремный магазин. Его плохо освещает свет из окна напротив, поэтому всегда горит тусклая лампочка, как у моего сына в камере. И ещё в этой комнате есть два маленьких окошка в стене справа от окна. Вокруг проёмов окошек на стене выложена мозаика из битой глиняной посуды грустных расцветок. В окошко, дальнее от входа, подают документы для оформления короткого свидания, положенного раз в месяц. В ближнее от входа окошко подают документы для оформления передач заключённым, и через томительно долгое время в это же окошко передают передачи. Под этим окошком – длинный деревянный подоконник, переходящий по периметру на другую стену, где окошко, в магазин. На нём сумки и кульки, и на полу сумки и кульки. Людей много. Дедушка Володи, как человек военный и организованный, приходит сюда к семи утра, чтобы занять очередь. К половине девятого, к началу приёма, приходим с передачей и мы с мамой, но никогда не бываем первыми. Сизо это областное, сюда приезжают и ночью, в зависимости от расписания поездов. И не у всех есть возможность приютиться до открытия. Так во дворике люди и сидят на лавках. В восемь открывают двери и до половины девятого комната с окошками уже заполнена людьми. Стоим и мы в этом скопище людей, заполняем бланки, сдаём паспорта с бланками. Записываемся в список первой десятки или второй, или третьей и ждём своей очереди. Люди вокруг шуршат пакетиками, пересыпая «мивину» в прозрачные кульки, открывая сигареты, разворачивая конфеты. Взвешивают кулёчки, чтобы вписаться в нормированные килограммы, и тому подобное. Подходит наша очередь, я просовываю в окошко пакеты, жду досмотра, забираю паспорт и иду к другой очереди в магазинное окошко. Там заполняю тоже бланки со списком покупаемых мной продуктов. Эти продукты нельзя приносить с собой для передачи во избежание контрабанды наркотиков, оружия, телефонов. Это молоко, сыр, колбаса, стиральный порошок и другое. Эти продукты можно передать только из тюремного магазина, заплатив за них деньги в окошечке. Цены в тюремном магазине ресторанные, почти вдвое выше рыночных. Такие магазины есть во всех тюрьмах. Всегда было интересно: кому они принадлежат и с чем связана такая накрутка цен? Но в тюрьмах вопросы не задают: ни с той стороны забора, ни с этой. Вопросы могут навредить узнику. Сюда приходят разные люди, бедно одетые и хорошо одетые, старые и молодые, цыгане и славяне, и не славяне. Все стоят с серыми лицами с тяжёлыми сумками и тяжёлыми сердцами. И все представляют, каково там нашему-то. Страдание стоит в воздухе, даже в этой набитой людьми комнатушке, и оно не сравнимо с тем страданием, за проволокой. И каждый, кто побывал в этой комнатушке, теперь чувствует издалека излучение этого огромного здания с закрашенными окнами.

Передали передачу, вроде как весточку из дому послали. Тяжело, особенно в день передачи. Как будто все силы жизненные тюрьма из тебя высосала. Нет сил идти на работу в этот день, иду с родителями домой, с думами про то, что Володя там и днём, и ночью. Следующий раз передача через неделю, на неделю должно хватить.

Наконец свидание. Очередь на подачу документов в той же, набитой людьми, комнате, но в другое окошко. Первая десятка – с одиннадцати до двенадцати, вторая – с двенадцати до часу. Только двадцать человек в день. Документы на свидание принимают до девяти. Желающих больше, чем мест. Кто рано очередь не занял, тот завтра придёт новую очередь занимать. Отстояли, передачу сдали. Теперь ждём во дворике, когда на свидание попадём. Двери, за которыми начальство и доктор принимают, распахнулись, выходит сопровождающий, зачитывает список счастливчиков первой десятки. Проводит нас прямиком через комнатку для приёма граждан в другую комнатку. Низкие потолки давят душу, как и всё окружающее. В этой другой комнатке сумки и телефоны надо оставить, после чего идём по ту сторону колючей проволоки во дворик, в котором окна камер черны от количества решёток. Сопровождающий инструктаж провёл, объявил: «Всем паспорта и бланки в руках держать». Заходим в двери сизо. Двери мощные, из прозрачного стекла и стали, закрылись за нами, громко лязгнули автоматические замки. Слева окошечко в стеклянной стене, в него протягиваем паспорта, отвечаем на вопросы, типа какого года рождения, место прописки, несмотря на то, что в паспорте всё указано. После сдачи всех паспортов лязгнули и открылись следующие двери, прошли в следующий коридор, двери опять гулко лязгнули и закрылись за нами. Мы в здании. Поднимаемся по крутой деревянной крашеной лестнице, плохо приспособленной для посещений. Лестница заканчивается люком над головой. Все родственники, даже почтенного возраста, пролезают через люк на второй этаж. Пролезли, оказались в коридоре. Полы деревянные, выкрашенные коричневой краской, чисто. Панели стен покрашены в темно-синий. Слева от люка двери. Справа – проём без дверей. Нас ведут в этот проём. Из него виден как бы огромный аквариум, только сверху накрытый. Нижняя часть стен аквариума, примерно метровая – поштукатурена и побелена, но вся исчеркана полосками и пятнами от подошв, а верх – прозрачные стены из оргстекла. В этом аквариуме уже сидят по периметру несколько заключённых возле чёрных телефонных трубок. Мест внутри аквариума десять. С внешней стороны стоят табуретки для нас, родственников, и такие же чёрные телефонные трубки довоенного или раннего послевоенного образца. Вот и наш Володечка зашёл, бодрый, улыбается, присаживается, берёт трубку. С нашей стороны трубка на всех одна. Смотрим на него, радуемся. Каждый по очереди трубку берёт, и спрашивают все одно и то же:

– Ну как ты там?

И Володя улыбается, отвечает:

– Хорошо.

Потом следующий спрашивает, Володя сильнее улыбается, отвечает:

– Хорошо.

Следующий спрашивает, Володя уже смеётся, отвечает:

– Хорошо.

И все смеёмся.

Говорит, знакомых много встретил, чуть не полрайона. Весёлый, жизнерадостный, шутит. И нам радостно, что не одинок. Дед спрашивает:

– Ну, что понял теперь?

Володя отвечает:

– Понял, дедуля, понял.

Дед назойливо продолжает:

– А что ты понял?

Володя улыбается, отвечает:

– Понял: аккуратней красть надо.

Дед теперь тоже улыбается. Умеет Володя настроение поднять. Даже оттуда. Поговорили, выяснили, что скоро на Самбор, в колонию для несовершеннолетних. Быстро часок пролетел. Не налюбовались нашим мальчиком. Попрощались. Всех вывели под многократный лязг замков, и понесли мы с собой маленькое солнышко хорошего настроения от нашего Володеньки.

Прошло несколько месяцев Володиной юности, четыре или больше. Нехорошие слухи ходят про «Самбор». И в очереди в сизо есть такие, которые хлопочут в страхе, чтобы «ихний» всё же в сизо и оставался. Но мы мучительно ждём хоть каких-то перемен, так как наш мальчик просто заперт в камере с остальными и нет никакого занятия там, кроме как с утра до ночи находиться в одном помещении, и что ещё может быть ужасней?

Не только у Володи началась новая жизнь. Дедуля как-то сник, бабушка стала скрывать от многих знакомых и родственников истинное положение вещей. Когда интересовались напрямую, ей приходилось лгать. Моё окружение тоже претерпевало изменения. Постепенно исчезали некоторые подружки. Перестали собираться гости на праздники. И сами праздники тоже исчезли из нашего дома.

16. «Малолетка»

Все преступники, не достигшие восемнадцатилетнего возраста, определяются в колонию для малолетних. Недалеко от города, примерно в полутора часах езды, в маленьком старом городке Самбор и находилась такая колония. Так называемая «малолетка». В полное название её ещё входит слово «исправительная». Собственно, все тюрьмы называются исправительными колониями. Кто придумал это название, был либо фанатом, свято верящим в непогрешимость государственной системы, либо тайным садистом, глумливо предложившим это название, чтобы скрыть настоящую античеловеческую суть этих заведений от общества, следствием устройства которого и возникает необходимость создавать тюрьмы. В любом случае, в нашем, демократическом обществе тюрьмы остались тюрьмами, только теперь с ласкающим ухо обывателя названием «исправительная колония».

В Самборской исправительной колонии для малолетних преступников очереди для приёма передач нет. Свидания разрешаются раз в месяц, только короткие, без телефонной трубки за разделительным стеклом, и можно обняться, прикоснуться, наконец, к своему чаду. Комната для свиданий небольшая, с двумя деревянными столами ручной работы, стоящими параллельно и деревянными лавками между ними, лавки между столами почти прикасаются друг к другу. На полу линолеум. Панели стен облицованы вагонкой из дерева. На стенах деревянные и кованые поделки – для создания атмосферы домашнего уюта и для демонстрации ручного творчества колонистов. В комнату приходят родители, садятся по одну сторону стола и ждут. Через какое-то время приводят малолетнего заключённого, предоставляя ему сесть на противоположной стороне. За одним столом, обычно, сидят два преступника, значит, две семьи. Разрешается покормить своего.

Свидания проходят под присмотром, а значит, говорилось только о форме жизнеустройства. Форма жизнеустройства впечатляла. Подъём в шесть. Умывание, туалет, построение, завтрак и школа до обеда. После обеда – выход на работу. Володе досталась работа кузнеца, что было единственным, чему он радовался. Колония занималась изготовлением кованых и деревянных изделий. Зарплаты подростки не получают. Изделия на рынке стоят дорого. Где оседает денежный поток, неизвестно, никто перед заключёнными не отчитывается. Просто тяжёлый физический труд по пять часов в день в целях исправления заблудших душ. После семи часов – ужин и личное время, в которое надо перестирать свою одежду. Одежда сохнет долго, её много, батарей не хватает, да и греют они слабо. В десять отбой. Утром одежда досыхает на теле, долго. Часто на работу, а это после обеда, в холодное помещение, Володя идёт ещё в сырой одежде, как и все. Воскресенье выходной – банный день. В этой колонии не только свидания проходили под присмотром, под присмотром теперь каждое движение с момента пробуждения до отбоя. Теперь это Володина жизнь.

На свиданиях мой мальчик всегда одинаково зажат. Под глазами появились синяки, не до шуток, не до юмора. Просит, чтобы я написала заявление о переводе в колонию для взрослых. До восемнадцатилетия его судьбу могу изменить только я. Пытался мне объяснить, но эмоций было так много, говорить опасно, вокруг глаза и уши. Мой сын собрал всё, что накопилось, в краткое выражение:

– Мама, тут гнобят[3]3
  Угнетают, унижают (укр). – Прим. автора.


[Закрыть].

На домашнем совете, дедуля, как человек военный и приветствовавший дисциплину, высказал опасения относительно отсутствия продолжения учёбы во взрослой тюрьме. Позвонила мамина подруга, её внук попал в «Самборскую малолетку» чуть раньше нашего Володи. Оказалось, что она постоянно слышит от него просьбы о переводе. Высказала положительное мнение о занятости трудом, об учёбе, о хорошем питании. Пошутила, что наши, мол, не привыкли к дисциплине, поэтому просят о переводе. И я не почувствовала, не поняла, не услышала своего мальчика уже в который раз, согласившись с рассуждениями близких людей, знакомых с тюрьмой, чьи представления о справедливости сложились ещё в Стране Советов.

Таким образом, мой сынок, не терпевший унижений в школе, всячески протестовавший против ложной морали, оказался рабом среди многих таких же, ступивших на скользкий путь жизни из-за отсутствия направляющей опоры. Его дух, вечно устремлённый к деятельности и нарушавший границы дозволенного на забаву товарищам, находивший приключения и притягивающий этой атмосферой всех, кто был не у дел; его добрая душа, по большей части весёлая, смешливая, жизнерадостная, всё это теперь было ограничено единственно молодым телом и определено государственной системой на исправление изъяна воровства.

Исправление этого изъяна было поручено государством людям военным, педагогам и психологу, под присмотром посещающих колонию врачей, наблюдающих здоровье заключённых.

Теперь все сирые и малые, попавшие сюда, должны были исправить свои изъяны воспитания, а точнее изъяны, полученные от недостатка любви и внимания родителей. Изъяны эти исправлялись военной дисциплиной, принудительной учёбой и принудительным, тяжёлым трудом без оплаты, круглосуточным контролем, также всеобщим унижением, которое чувствовали малолетние заключённые, сознавая использование и обман. Система эта сбоев в ежеминутном контролировании не давала ещё благодаря поощрению доносов малодушных на малые нарушения, к примеру, курение, и многого другого, что возникает в душах в силу протеста. То есть малодушие такого рода приветствуется системой. Остаётся предположить и довериться, что сверху знают, как исправить изъян воровства. И ни в коем случае не задумываться об истинной сути стукачества, для чего это нужно и чьим душам, и, в конце концов, какие изъяны это стукачество исправляет. Думать об этом не надо, лучше довериться системе.

Поздней весной в колонии для малолетних преступников был объявлен день открытых дверей с концертом. Разрешено посещение всем близким родственникам с экскурсией по колонии. Нам показали помещение отряда, в котором находился мой сын. Большой коридор с такими же деревянными лавками и столами, как в комнате для свиданий. В углу телевизор. Стены украшены картинами и поделками, изготовленными заключёнными, такими же, как в комнате для свиданий. В этот коридор выходят несколько комнат с проёмами без дверей, может, десять таких комнат. В одной из них живёт мой Володя. Комната маленькая, как раз чтобы по периметру разместились четыре железные кроватки с сетками, возле них тумбочки. Кровати показательно убраны, подушки уголком, жалкие мрачные одеяла перепоясаны сложенной во много раз простынёю, для красоты. Цветные занавески. На стенах поделки и картины. На тумбочке у кого-то мягкая игрушка. Чистота. Володя сказал, что так комната выглядит всегда, каждое утро постели заправляют и убирают комнату сами. После демонстрации быта всех пригласили во двор, где проводятся ежедневные построения, и через этот же двор заключённые в обычные дни проходят на территорию рабочей зоны. Во дворе чисто и постыло. Под стеной установлена дощатая сцена и перед ней ряды скамеек, вынесенных в честь праздника. Двор довольно большой. Все посетители вместе с заключёнными разместились свободно. Начался концерт. Выступала местная «художественная самодеятельность». Какой-то парень под гитару исполнил пару украинских народных песен. Играл кто-то на баяне. В заключение вышел народный артист Украины Павел Зибров, сказал приветственную бодрящую речь и под громкое музыкальное сопровождение пел много украинских народных и эстрадных песен. Мы сидели рядом с Вовчиком, держались за руки. Бабушка с дедушкой сидели по другую сторону, слушали концерт, заглядывали поочерёдно Володе в лицо после каждой песни, пытаясь уловить в его лице незнамо что. Хвалили концерт, интересовались, понравилось ли ему. На что Володя сухо отвечал: «Ага». Говорить больше ни о чём не могли, всё сказанное заглушал концерт. После концерта всем разрешили побыть полчаса со своими, попрощаться. Володя попросил у меня двадцать гривен. Все мои объяснения, что родителей предупредили – денег не давать, как и ещё всякого не разрешённого, Володя отмёл, заявил, что у них есть магазин и ему хочется что-нибудь иногда вкусненького купить. Шантажировал моим отказом о переводе его во взрослую тюрьму, настаивая, что хоть такую малость я могу для него сделать. Он даже знает, как их пронести при досмотре. Тут же вручил шариковую ручку и попросил обкрутить купюру вокруг стержня. Манипуляции предусмотрительно предупредил, нужно проделать в сумочке, так как вокруг много глаз. Испытывая чувство вины перед сыночком, отчасти была рада хоть какому-то объединению нас, хотя бы в этом безобидном маленьком нарушении порядка, как мне казалось. Соблюдая все рекомендуемые предосторожности, незаметно переложила ручку из сумочки в кулёк, к принесённым тетрадям, продуктам, и мы попрощались. Воодушевлённые, что не всё так плохо, после осмотра его жилища, после представленных нам учителей и психолога, к которому каждый мог обратиться, конечно, теоретически, после громкого концерта, с растопленными искусственной атмосферой сердцами вернулись домой.

Через день мне перезвонил на мобильный (мой номер был зафиксирован на бланках передач) сам начальник колонии, Роман Богданович, и попросил приехать.

Так состоялась первая встреча с начальником колонии для малолетних преступников, Романом Богдановичем. Высокий, поджарый, с яркими серо-голубыми глазами, брюнет зрелого возраста с астеническим лицом, как бы прорубленным возрастными морщинами, с узкими сжатыми губами. Внешность его говорила о непреложной жестокой дисциплине. На личной встрече меня пристыдил, как безответственную мать. Подчеркнул, что мой сын теперь в изоляторе благодаря мне. Попросил написать заявление и сознаться в контрабандной передаче двадцати гривен, что я и сделала, переживая о содеянном. О том, каково сейчас моему сыну в изоляторе, из-за моего легкомыслия, узнаю нескоро и не от сына.

Примерно год спустя, когда Володя будет находиться во взрослой колонии № 110, я только и узнаю, каково было моему сыну. От врача той самой «Самборской колонии для малолетних преступников».

Врач Самборской колонии вдруг позвонит мне, представится, настоит на своём странном визите, тут же придёт, чтобы поговорить о моём сыне. Врача этого попросили уйти с работы, и о причинах он не доложит. Только будет возмущён и раздосадован несправедливостью, которую «они» там чинят, и безобразиями, которые «они» там укрывают. Врач готов провести атаку против «них», и уже будут собраны кое-какие документы. От меня требуется заявление, чтобы присоединиться к этой справедливой борьбе. А ко мне обратился, потому что сын мой не был в изоляторе после обнаружения у него двадцати гривен, а лежал у него в медпункте с сотрясением мозга, с повреждённой барабанной перепонкой. Трое суток мой сын не вставал с постели и мочился кровью из-за травм почек и всех внутренних органов. И бил моего сына сам начальник колонии со своим заместителем. Особенно заместитель старался, выслуживался. Всё это у доктора будет зафиксировано, и придёт он за моим заявлением как борец за справедливость.

В поддержке доктору будет отказано из страха пред невидимыми щупальцами тюрьмы, в которой ещё будет находиться мой сын. Доктор постарается меня пристыдить, что я безответственная мать, и уймётся лишь после моего встречного вопроса ему:

– Где же вы были раньше, когда всё это случилось? Почему не позвонили?

Ответа не последует. Так как справедливого революционера попросту будет жечь личная жажда мести, а не какие-то злодеяния начальников, в которых он участвовал бы и дальше, не попри его, видимо, с тёпленькой работки.

Но эту историю расправы над моим сыном я узнаю позже, через год, а пока на следующем свидании под присмотром Володя ничего мне не сказал о случившемся, как не скажет и потом, а сказал только строго:

– Мам, скоро мне восемнадцать и я буду писать о переводе во «взрослую». У тебя будут требовать письменного разрешения. Помогать ты мне не стала, так хоть не мешай. Если не дашь разрешения, я покончу собой.