Текст книги "Приключения Китайца"

55. Пасха

Проснувшись утром, как обычно, заглянула к Володе, он спал, что было не как обычно. Каждое утро он уже ждал меня на утренние процедуры, и непонятно было, когда он проснулся и как долго спал, и вообще спал или нет. Тема сна оставалась мучительной. В этот раз, услышала его тихое похрапывание, не обратила внимания, что сын мой вообще не храпит во сне, прикрыла осторожно двери и занялась мамой, Володиной бабулей, собирая её в церковь для традиционного обряда освящения корзинки с продуктами в Пасхальный день.

Церковь за домом, служба освящения длилась недолго, и по возвращению мамы, мы с нею сели за праздничный стол завтракать. Ещё раз заглянула к Володе, чтобы разделить с ним праздничный завтрак, обнаружила его спящим в том же положении, решила не будить. Он так мало и редко спал, что посчитала сон его более важным событием, чем празднование Пасхи. После завтрака, мама, как всегда, умастилась в своей комнате смотреть телевизор, а я решила прилечь, чувствуя усталость, только проснувшись. Ещё не зная тогда, что чувство вины и вызывает усталость, и в тот момент, думая о том, как хорошо, что Володя спит, значит, можно отдохнуть. И, почему-то, было тепло и радостно на душе в этот пасхальный день и спокойно, наконец. Как-то всё увиделось не таким безнадежным, а скорее наоборот, ощущение, что чёрная полоса закончилась и начинается белая. И чувство защищенности, и какого-то забытого восторга внушало уверенность, что всё преодолимо, как будто, дома находились не только Володя и мама, но и все умершие нашей семьи. Вспомнился папа, Володин дедуля, бабушки, дедушка, и умиротворенно, в необычном счастливом состоянии, я провалилась в сон.

Ровно в половине второго мой сон прервался, и, взглянув на время в телефоне, подскочила, поскорее метнулась к Володе. Открыла двери. Володя все ещё спал, полусидя на высоких подушках. За окном было слышно, как заканчивалась Пасхальная служба, звонили колокола, и с последним ударом колокола Володино похрапывание прекратилось. Минуту-другую ждала, что проснётся, но, видимо, гортань приняла другое положение, поэтому притих и продолжил спать. Опять не стала его беспокоить, даже не догадываясь, что услышала только что последний вздох своего сына.

Его дух, всегда бодрый в движении, постиг последнюю разрушающую жертву тюремному братству. Постиг сердечное бессердечие окружения, на которое он так надеялся, и нежелание собственной души быть злобной, чтобы вызывать уважение среди человекоподобных. Его дух, уставший от невозможности выразиться, от невозможности передать то ценное, что накоплено, то нужное качество дружбы, которое он собственным примером пытался донести до запутавшихся, чтобы выбраться вместе, чтобы идти дальше, чтобы по-новому. Его дух, осознавший тупик, в который завела корысть друзей, решил покинуть измученное тело. Его душа, испытывающая любовь к близким и друзьям, ощутила безответность, ненужность и жуткое одиночество. Его душа, оглянув содеянное ради дружбы, взглянув на своё искалеченное, терзаемое муками тело, согласилась с духом, осознав всю утопию своей любви. И весь Володин внутренний мир духа и души нашёл, наконец, равновесие, осознал полнейшую неудовлетворенность и остановил сердце.

Красавица-смерть бережно окутала тайною сна моего сына. Рассчитала мгновения до последнего удара колокола, награждая своим приходом в Пасхальный праздник, в самую минуту завершения церковной службы по вознесению Иисуса. Смилостивилась и защитила от бесконечных мук души и тела, предоставила ему как убиенному войти в ворота Рая, оставив недостойных продолжить свой путь или падение в темноте, где свет Володиного сердца не проникал в слепые души.

Я не узнала её, только почувствовала её приглашение проститься, и её свиту сонных, невидимых материй, убаюкивающих абсолютно всякую мысль и всякое чувство.

Я аккуратно закрыла двери за собой, чтобы не нарушить дивный последний Володин сон, вернулась к своему дивану и тут же уснула снова, с тем же блаженным ощущением защищенности и сознанием правильности того, что не следует Володю будить, он так долго недосыпал и организм, наконец, взял своё.

Только через три часа проснулась, и с тревожным намерением разбудить, открыла двери.

Мой сын лежал или полусидел в такой же позе Будды, как утром, только не было дыхания. И, открыв двери, только взглянув на него, пришла мысль: «Володя умер». Я приближалась, мысль эта всё росла, я дотронулась до сына, и мысль заполнила собою всё пространство и всё мое существо. Мой сынок мёртвый.

56. Мой Володя умер

В правой руке Володя держал телефон, а левой, которая в гипсе, пальцами сжимал тридцать восемь гривен, видимо, оставленных ему Итальянцем на дозу. Я освободила его холодные руки. Приложилась к его груди и через одежду почувствовала холод тела. Поцеловала его в щеку, она тоже была холодна. И этот холод создавал впечатление, что не его это щека. Глаза видели перед собой его мёртвое тело, но когда касалась этого тела, то всё внутри протестовало и утверждало, что это не он, не Володя. Или же, что его нет в теле, поэтому оно холодное и как бы чужое. Или тело его, но его там нет. Обняла его тело, поправила руки, ноги. Ничего не говорила и не думала. Не думалось. Позвала маму, она засуетилась, но было видно, что она не понимает, что происходит. Это привело меня в движение, заставив делать то, что должно, как и с папой, и я не смогу посидеть рядом и в этот раз, даже возле сына, и мне, а больше некому, надо всё оформить, звонить, бежать, спешить и оформить, оформить…

Позвонила в «скорую», сказала, что умер мой сын. Последовала куча анкетных вопросов и сухое наставление перезвонить в милицию, и после перезвонить им, доложить, когда будет милиция, чтобы сгруппировать всех и чтобы никто никого не ждал. Именно тогда я в первый раз почувствовала, что умерли все. Или, скорее, все и были мертвы, а просто жизнь моего сына делала их живыми. И с его смертью стала проступать истина, что все вокруг роботы и ничего не чувствуют. Но моё чувство, что все мертвы, было так мало в сравнении со случившимся, что я не придала ему значения в тот момент и продолжала выполнять инструкции, затоптав свое внутреннее возмущение о том, что у них нет совести. Или не совести, а ещё чего-то не знаю чего, но человеческого, чтобы в такую ужасную минуту сваливать эту рутину быта, их быта на меня, у которой только что умер сын. И с каждым моим теперь движением, звонком, разговором, истина, что все вокруг меня роботы, всё уплотнялась, чтобы я, наконец, её восприняла.

Позвонила в милицию, сказала, что мой сын умер, ответила ещё раз на анкетные вопросы, повторила, что сообщила мне служба «скорой». Ответили, что перезвонят, как будут выезжать, чтобы только тогда я и перезвонила в «скорую».

Мама тихонько забилась в своем уголке и читала какую-то книгу, видимо забыв или так и не поняв, что произошло. Я позвонила подруге из церкви, но она была в это время на службе песнопения и сбросила мой звонок. Я написала ей смс. Позвонила соседке по балкону, попросила её прийти, побыть рядом. Соседка пришла, мы вышли на балкон курить и, исполняя прихоти её любопытства, я ей рассказывала, отвечала ещё раз, что я сказала «скорой», а что милиции, а как это всё, а когда это всё, и кто вчера, и с чего это, и отвечала, отвечала. И не было времени, чтобы находиться возле тела моего единственного сына, нужно было ответить на её бесконечные вопросы. Она же пришла сопереживать, и я ей помогала, удовлетворяя её бездонное любопытство. Ещё не понимая, что она тоже робот, а думая, что так сопереживают и надо так. И я смотрела на её лицо, как будто впервые, но не само лицо я видела впервые, а какую-то глубинную суть этого лица и её самой, моей соседки по балкону. И она показалась мне жалкой, и я не хотела осознавать, что теперь все лица вокруг меня, вдруг, стали жалкими и неинтересными. В один миг исчезло очарование всеми людьми сразу и превратилось в унылое бремя созерцания ненужных, неинтересных, неблизких, нелюбимых. И, глядя на лицо соседки, ловила себя на мысли, что именно Володино лицо я только и хочу видеть, но его уже нет. Именно его присутствие наполняло всех ненужных очарованием, и они казались нужными и милыми. Всё исчезало. Как раз в это время по двору проходили Володины товарищи Игора и Гном, увидев меня, закивали, поздравили с Пасхой. Я им в ответ прокричала, что Володя умер. Не поняв или не веря слуху, ещё раз переспросили, как не услышали. После чего взглянули друг на друга с изменившимися лицами, я бросила им ключ, приглашая попрощаться, и они поднялись.

Прошли в Володину комнату в страхе. Не помню, прикоснулись к его руке или нет, не помню что говорили, может, просто молчали. Игора осмотрелся и увидел шприц, начали по очереди рассматривать его. Долго не задержались Володины товарищи. Прибитые увиденным, поспешили «на район». Вместе с ними полетела впереди них по мобильной связи печальная новость о смерти Китайца.

Приехала «скорая», врач осмотрела Володю, что-то стала записывать в бланке, и закончила как раз к приезду милиции с судмедэкспертом. Врач ничего не выспрашивала, возможно, учитывая мое состояние, незаметно исчезла. Теперь за Володю взялась судмедэксперт, при которой находился немолодой представитель милиции. Двое других, молодых, в форме, тихо присели на диван в большой комнате, и там же на кресло присела соседка по балкону. Шприц я убрала, и, скрыла и от врача скорой помощи, и от судмедэксперта посещение его друзьями. Сокрытие было неумышленным, а каким-то таинственным образом совершаемое, под влиянием Володиного восторга к новым друзьям, под влиянием его убеждений защищать своих друзей. А может, под влиянием его души, которая находилась здесь рядом, и возможно сама не понимала до конца грандиозности последнего приключения своего на Земле, при этом пропитывала меня или ещё раньше пропитала этими своими убеждениями, которые теперь необъяснимо руководили мной. В любом случае, присутствовало нечто тайное, под воздействием которого ни врачи, ни милиция, никаких вопросов не задавали.

Я показывала блюдце с лекарствами, полученными по рецепту, не сообщала от чего они и не рассказывала про наркозависимость, приобретённую в тюрьме, ни врачу, ни судмедэксперту. Они смотрели на эти лекарства и должны были знать от чего они, но вслух ничего не говорили. И милиция не задавала лишних вопросов, похоже, все они тоже скрывали от меня что-то. И мне, почему-то, было понятно, что скрывают они то, что уже знают о Володе про наркозависимость. И теперь, молчавшая по поводу этих лекарств, судмедэксперт, в присутствии милиции одевает голубые перчатки, чтобы начать положенную процедуру установления причины смерти. Я ещё раз обняла тело своего сына, прижавшись к его груди, как по заведенной традиции прощаться в присутствии надзирателей, и, вдруг, мне услышалось, как Володя выдохнул. Возможно это я, надавив ему на грудь, заставила его сделать этот выдох, но в тот момент, меня остро пронзило услышанное дыхание. Я попросила зеркальце, но у судмедэксперта не оказалось и милиционеру пришлось снять прикреплённое зеркальце с Володиной лампы, прищепленной к столу. На зеркальце мне уже мерещилось, что было мгновение с паром, может, это были следы от пальцев, и я приняла их за след от дыхания. Я объявила об этом и тут вспомнила, что Володе должно быть холодно, раз он холодный и накрыла его пледом, который лежал рядом, о котором я не вспомнила, когда только обнаружила его мертвым, а теперь вдруг вспомнила. И вспомнила, как совсем недавно, когда ещё не было переломов, просил меня помочь встать с кресла, на котором просидел всю ночь, и затерпли ноги, и вроде тогда он сказал:

– Мам, ты посматривай, чтобы не замерз, а то от гиперемии бывает и того. Знаю я про такие случаи.

И, теперь, в памяти эта картинка ожила, как будто Володя хотел остеречься от неминуемого и надеялся на меня, что я уберегу, накрою и спасу.

В это время судмедэксперт звонит врачу, которая установила факт смерти и уже ушла, говорит ей по телефону о моих подозрениях, что Володя может и не умер. В ответ слышит нечто убедительное, после чего прячет телефон и продолжает приступать к процедуре. Судмедэкпертизёрша, решила, что сегодня её день, и, забыв о всяких приличиях, взобралась на диван к моему умершему сыну в своих красивых коротких сапожках на каблуках. Хотя, возможно, приличий таких и не было у нее. Похоже, для нее культура человеческая, как раз и составляет букет из диплома и красивых «чобитков». Идиотка решила пройти по дивану и начать осмотр с ног. Стала осматривать Володины ноги над гипсовыми сапогами, не замечая этих сапог, откатывая все выше с загипсованных ног моего сына бордовые пижамные штаны, прихваченные со Снигуривки. Понятно было, что она хочет увидеть исколотые, гниющие вены, неизбежные спутники наркоманов. У Володи был один единственный прокол вены на правой руке тыльной части ладони, но я не стала дожидаться, пока она убедиться в этом. Осмотр её выглядел кощунственно, и, я как в гипнозе, вместо того чтобы сбросить мерзавку с дивана, вежливо спросила у этого робота с плохими манерами:

– Что вы ищите?

Робот ответила с вызовом:

– Причину смерти.

И в своём этом вызове добавила странную фразу: «От этого не умирают», показав рукой на переломы. Как странно, никто из врачей и, даже милиция, не спросили, откуда эти переломы. Никого не удивили эти переломы и не вызвали никакого интереса, как будто ничего необычного и нет в том, что молодой парень умер, и ноги его, и рука его в гипсе. Как будто невидимы эти гипсы, как в сказке про голого короля. И чувствовалось за этим игнорированием всеобщее объединение и знание об этих переломах, и откуда взялись эти переломы. И как плакат изначальной невиновности милиции, выставленный судебной экспертизой перед осмотром, коснувшись взглядом таких ерундовых переломов, практически не заметных, даже в гипсах, и никому не интересных, ни врачу, констатировавшей смерть, ни судмедэксперту, ни милиции, этот плакат объединения милиции с судмедэкспертизой в злодеяниях, высказанный роботом: «От этого не умирают».

Я спросила, разве может она знать причину смерти, просто оглянув тело? Кокетка с досадой ответила, что нет, и язвительно переспросила у меня, может, я знаю причину смерти? Я ответила, что знаю, его сердце не выдержало.

Подумала, именно сердце, потому, что оно было живое. И разве может живое сердце столько вынести? Только окаменевшее в своем бессердечии сердце биологического робота может дальше ровно стучать. Как сердца у всех присутствующих вокруг меня, как и моё, такое же окаменевшее.

57. Беспросвет

Давно нет на Земле Иисуса, который мог вернуть к жизни умершего до истечения трех дней после смерти. В библии описаны случаи, только не описана сама тайна строения человека, знания которой и позволяли Иисусу воскрешать. Остались в христианстве и три дня, после каких и можно хоронить. Церковные бубонят об этом, не вникая, как и в остальное. И продолжают искажать, и без того искаженное до неузнаваемости учение. И на сегодняшний день искажение о захоронении достигло апогея. Умер сегодня человек, к примеру, в одиннадцать вечера, так церковные утверждают, что с двенадцати ночи пошли вторые сутки. Как в гостинице, не важно, когда заселился, помни, что с двенадцати пошли вторые сутки. Может, в спешке заработков, не обратили внимания, что в сутках двадцать четыре часа. А уж если церковь так заблудилась, то к светскости какие могут быть претензии? Кто защитит бедное тело умершего, не утерявшее чувствительности. Тело, крепко накрепко ещё связанное с душой после смерти первые три дня. Трое суток, семьдесят два часа. Некому защитить, теперь уже и от церкви, и тем более от государства, диктующего свои законы, и я, к огромному сожалению, не смогла. Не смогла защитить даже тело собственного сына после смерти. Объединенные уже в других злодеяниях милиция и судмедэкспертиза в один голос настойчиво требовали отправки тела в морг. Убеждения основывались на том, что тело быстро начнет разлагаться, будет запах, и так положено в законном порядке. А если хочу хоронить из дому, то всё равно сначала в морг для вскрытия, а потом домой. Так положено для молодых, только старикам можно без вскрытия. «Иначе никак не определить причину смерти, и прокурор не подпишет разрешения на захоронение, и тогда у вас начнутся другие проблемы». И моя соседка, которую я пригласила в поддержку себе, вдруг переметнулась на сторону авторитетности служб, обнажая пустую свою душевную жизнь и пустое свое, бессердечное отношение ко мне и ко всему происходящему, по странной причине вызывавшее у нее слезливость. Слезливость, принимаемую мною за доброту и душевность. И, таким образом, я не смогла проявить последнюю заботу о своем сыне, и уступила. И теперь, по просьбе милиции, мне надо самой позаботиться в поисках того, кто поможет санитару из «скорой» выносить тело моего мальчика, так как все присутствующие очень расстроены. Да и в службе «скорой помощи» до сих пор не знают, что один санитар не справится по вызову о смерти. Я обратилась к соседям, к тому самому Мише, который когда-то помогал нести избитого Володю. На удивление пришла и его жена, с которой мне, казалось, у нас недопонимание с давних времен. Их участие и соболезнования придало мне сил, и я побрела в тумане происходящего за телом Володи, которое несли в пододеяльнике с красными бутонами роз.

Погрузили в машину, закрыли передо мной двери, напомнили, чтобы привезла вещи, в которых буду хоронить, и увезли тело моего сыночка. А я вернулась в подъезд, по которому уже не ходить моему сыну и поплелась в свою квартиру, в которой уже не будет Володи.

Зазвонил телефон, моя директорова по недвижимости поздравляла меня с Пасхой, я, как положено роботу, тоже поздравила и добавила, что мой сын умер. Что-то отвечала ей, поднималась по ступенькам, открыла двери соседка с лестничной клетки, из старожилов, ровесница моей мамы, спросила в любопытном испуге, не мама ли моя умерла? Я ответила, что умер мой сын. Соседка произнесла: «А-а», и, совсем успокоившись, закрыла двери. Наконец, попала в свой опустевший дом, где меня ждала соседка по балкону, и бедная моя мама спросила: «Когда мы поедем проведать Володю?»

Никак не могла решить в каких вещах хоронить. Единственная новая футболка с длинным рукавом, присланная подругой из Италии, которую он одобрил, но не примерил, так как уже был с переломами. Джинсы из этой посылки были модно-узкие, Володе не нравилась эта новая мода, встретившая его из тюрьмы, и я взяла свободные штаны, в которых он успел пройтись. Из обуви единственные чёрные кроссовки, в которых он тоже пару раз прошелся. Попалась под руки кепка с отворотом, которую купила совсем недавно, вместо тюремной обычной трикотажной шапочки. Зима уже закончилась, но мне непонятно почему захотелось купить эту утеплённую кепку, как будто знала, что понадобится именно с отворотом. Собрала вещи. Пришли Володины друзья, среди них Итальянец, остальные стёрлись из памяти, под обдумыванием услышанной фразы из телефонного разговора, кому-то произнесенной Итальянцем: «До неё ещё не дошло, что он умер». Это он говорил обо мне, и при мне, видимо, наблюдая мою странную реакцию на случившееся. Слёз у меня не было и не было истерик, я ощущала себя в тяжёлом сне, с сознанием, что он закончиться. Фраза на минуту приковала моё внимание, но даже стыда не почувствовала, что не плачу и не так как надо веду себя. Мелькнуло, что я не могу, как надо и, не испытывая жалости к себе, подумалось, как цинично и холодно произнесена им фраза. Друзья ушли, бедная моя мама сидела в своём уголке с книгой, но я не уверена, что она читала. Решила, что надо всем попить чаю с пасками, тем более соседка по балкону была в нашей компании. Опять звонили товарищи Володи, и я чувствовала, что не Володя им нужен, а звонят удостовериться в слухах, разлетавшихся по району.

Стемнело, ещё раз пришёл Итальянец, и опять не один, на этот раз взял на подмогу свою бабушку, которую называл мама-Оля и её мужа, того самого отчима, который, якобы, стращал заявлением, по поводу своей украденной запчасти от старой «болгарки». Итальянец, сгорбившись, подошёл ко мне и со слезой каялся, что виноват, и тот злополучный меч вернёт. Был жалким, и я в ужасе представляла, какую муку должен он испытывать, пыталась успокоить его, оправдывая, что так случилось, именно так все сложилось, и кто знает, насколько тяжелы эти травмы, ведь удар пришёлся и на спину и на позвоночник. Итальянец всё каялся, опять возвращался к мечу. Я сказала, чтобы оставил меч себе на память о Володе. Его мама-Оля с мокрыми глазами рассказывала мне, как потеряла дочь, и эта умершая дочь и была матерью Итальянца, а она ему бабушка по сути, но так как взяла попечительство над внуком, то внук этот, который Итальянец, называет её мама-Оля. Соболезновала, говорила, что мужчины завтра мне помогут на машине решить организационные вопросы, говорила, говорила. Я оставила всех на балконе, вспомнив, что у меня нет денег на похороны и нужно их раздобыть. На ум пришло позвонить давней знакомой из круга общения наших умерших мужей, которой частенько надоедала одалживаниями. Приглашала всех угоститься паской, какую Володя одобрил напоследок, перед погружением в последний сон. Договаривались на завтра, и когда разговор иссяк, все разошлись, и мы с мамой остались вдвоём в пустой квартире, в которой не будет Володи.

Прилегла возле мамы, не раздеваясь, было холодно, и переодевания казались лишней суетой, отвлекавшей меня от очень важного, главного. Только не могла понять, что это, главное. Хотелось заснуть, чтобы проснувшись, исчез этот жуткий сон, от которого не знала, как освободиться. Глаза не закрывались, и бездумно смотрели на стены, потолок в маминой комнате, на открытую дверь в Володину комнату с силуэтами его вещей в темноте. Слышался шум проезжающих машин, холод заставил накрыться толстым одеялом, а боль не давала закрыть глаз и не пропускала никакую мысль, кроме одной, что теперь с Володей. Послышался в голове голос сына, как ещё недавно в телефоне из тюрьмы: «Мама, здесь так холодно, хочешь, покажу как?»

Я мысленно ответила: «Покажи» и ощутила в одежде под тяжёлым толстым одеялом ледяной холод, от которого ничем не укрыться, так как он расходился именно изнутри меня самой. В голове мелькнула картинка, где на кушетке, головой к маленькому окошку, лежит Володя в этом холоде, и нет на нём пледа, который оставила дома, как ненужный для его тела. Волна сожаления прокатилась по моему теперь телу, я продолжала видеть в голове беспомощно лежащее тело сына и чувствовать холод, который чувствовал мой Володя, появился страх, что схожу сума, всё исчезло и утянуло меня в забвение в этом сумасшествии и боли.

Глаза открылись, и какое-то мгновение боли не было, не было памяти случившегося, но только мгновение. Начинался рассвет. Мама ещё спала, я вышла в кухню, открыла окно, и непонятно было где холоднее, дома или на улице. Как-то остро услышалось пение просыпавшихся птиц, как будто в детстве, только болезненно подумалось, что не слышит птиц мой сын, но в голове тут же возник Володин голос, что он их тоже слышит, и я, продолжая внутренний разговор, спросила про холод. В ответ прозвучал его драгоценный радостный голос, тот самый бодрый голос, которым он со смешком уже описывал, как обычно, уже пережитое: «Уже не так холодно, привыкаю». Я улыбнулась, и поняла, что сошла сума.