Текст книги "Приключения Китайца"

49. Запасной выход

Как зомби еду к суду навстречу мучительному неизбежному. Еду как на закланье, смиренно, без единой мысли в голове, не замечая толпы возле себя в маршрутке. С тайною мольбою в душе к Небесным покровителям о спасении моего сына от тяжкой участи тюрьмы. И молитву мою, прерывает следователь Людмила, звонит и сообщает:

– Сын Ваш, выпрыгнул из окна, разбился, но не переживайте, он живой. Вызвали «скорую», так, что приезжайте сюда в отделение.

Страху во мне уже некуда было помещаться, и, кажется, он заблокировал мозг и все мои чувства. Как солдат на передовой, ничего не понимая, просто выполняю команду, и еду теперь в отделение, и почти добралась, но опять звонит следователь Людмила:

– Езжайте в больницу на Топольную, «скорая» забрала Вашего сына туда.

Время сгустилось вместе с кашей мыслей сразу обо всём, и ни о чём хорошем, и потекло медленнее. Прошло два часа, а мне кажется, полдня, и я всё еду, всё жду транспорта, всё иду и жду лифта, и поднимаюсь, наконец, на девятый, в травматологию.

В коридоре на перевозной кушетке на правом боку лежит мой Володя. Он приподнял голову, увидев меня, и тут же опустил её на кушетку, не имея сил кивнуть. Доктор в стороне о чём-то разговаривает с медсестрой, возле Володи стоят два опера, один из которых купил минералку за свои деньги и дал Володе попить. И я подхожу к своему родному единственному сыну и говорю:

– Ну зачем же ты прыгнул?

Володино лицо скривилось от горечи и боли, и он, не глядя на меня, произнёс в сторону:

– У меня все кости перебиты, а она, вот с…

Говорил Володя тихо, я не расслышала, что он сказал, то ли «сука», то ли «сволочь». В этот момент моё внимание перехватили опера и один из них, как оказалось наш участковый, стал настойчиво совать мне в руки какие-то пропечатанные бумаги и объяснять, что я должна тут расписаться. Послушно беру бумаги и пытаюсь вникнуть в написанное, написанного много и я не понимаю о чем текст. Переспрашиваю, чтобы в общих чертах знать что подписываю. Оказывается, основная цель документа снять с себя ответственность за моей подписью, что к задержанию моего сына претензий я не имею. Я отказалась, в ответ услышала угрозу от одного из них, участкового:

– Пусть только подымется, сразу посадим, я вам обещаю.

Погрозил, и с тем удалились оба. Теперь доктор рассказывает, что надо сначала оплатить рентген, только тогда его и сделают. Объясняю, что надо ехать домой за деньгами, а это часа три, но гиппократов клятвенник извинился, что таковы порядки и в заключение добавил, чтобы я обратилась к медсестре за обезболивающим уколом для Володи. К моему приезду мой сын с тремя переломами лежал на кушетке около двух часов и ему даже обезболивающего не дали. Хорошо хоть воды опер купил, губы были сухи и бледны и заметно было, что и Володя слишком бледен, и говорил тихо, еле слышно из-за бессилия. Определили в палату, и я прошу медсестру сделать укол. Медсестра направляет в аптеку на первый этаж за лекарством, несмотря на то, что это займёт ещё как минимум минут пятнадцать, но предел окаменелости сердца далеко не ясен. Я объясняю, что с собой не имею вовсе денег, только на проезд, и смогу привести лишь через три часа. Медсестра согласна и подождать. Проснулась её совесть, только когда я попросила у нее в займы двадцать гривен, именно столько стоила ампула кетанола, чтобы облегчить страдания моего сына. Сестра искренне возмутилась, чего это она должна мне давать свои деньги и тогда мне пришлось озвучить, что у моего сына сломаны кости, и он уже у вас в больнице столько времени, а ему никто не даёт лекарства, поэтому я прошу у нее в долг, на три часа двадцать гривен. Видно вслух произнесенное стало доходить до медсестры своей несуразностью, мелочностью и бессердечием, и она вколола Володе укол из своих запасов, и к моему приезду через три часа, деньги взять отказалась, сказав, что мне и самой пригодятся.

50. Надоела тюрьма «Топольная»

Когда я вернулась, Володя вяло спросил:

– Мам, ну чего ты так долго.

Объяснила, что собирала необходимые вещи, кормила бабушку, которая уже некоторое время не чувствовала голодна она или нет, и ещё задержалась походя одалживая деньги. Лицо Володино было чрезвычайно бледным, глаза закрывались, но он не спал, а скорее был в каком-то трансе, где меньше слышится боль. Пришли санитарки, повезли Володю в рентген-кабинет и я с ним. Процедура тоже тянулась, как во сне, потом ждали доктора. В конце концов, наш доктор рассматривает Володины снимки, констатируя раздробленные обе пятки, где каждая травма в отдельности представляет собой инвалидность. Переломы сложные, много осколков и из врачебной практики оставляют о себе память на всю жизнь. И ещё раздроблен левый локтевой сустав, что также тяжёлая травма, опять же по причине наличия осколков. И тоже с перспективой на инвалидность. Это результат прыжка из окна на асфальт, примерно с шестиметровой высоты. Его измотали бессонные ночи, и всё, что предшествовало, и страх судного дня, и семичасовое дознание, проводимое с двух часов ночи до половины десятого утра, когда, наконец, связался со мной. До той самой последней капли, которой стало мое обвинение, положенное на весы равновесия его душевного изможденного состояния. Володя выпрыгнул в надежде убежать от всего невыносимого садизма от всех. Как будто в эту минуту, после жестоких слов моих, взорвалось некое равновесие. Равновесие чувств или энергий, с которыми Володя налаживал связь, и уже было договорился. Но равновесие это разрушилось материнским гневом и несправедливым обвинением. И теперь каждое чувство рвало на части душу в свою сторону. И все сразу пожелали освободиться вместе со своим тюремщиком, который, не раздумывая, послушный клокочущей буре чувств или урагану энергий, выпрыгнул в окно вместе с этими чувствами, давая всем свободу. И освободилась злость его на родителей, не умевших любить друг друга, оставивших его без опоры идти по жизни, сломав пятки, и освободилась злость его на друзей, на которых нельзя было опереться, сломав ему левый локоть. И совсем без злости теперь, в гипсовых сапогах и гипсовом налокотнике, Володя лежит у окна в палате на девятом этаже, привыкая к новому состоянию физической боли, погружаясь в тяжёлый сон, под воздействием ещё одной ампулы кетанола, чтобы набравшись сил двигаться дальше.

И я нахожусь с ним в палате, среди травмированных мужчин, стесняя их своим присутствием.

Среди прочих покалеченных, сразу при входе лежал молодой парень лет двадцати, с переломом одной пятки. Он выпрыгнул из окна какого-то реабилитационного центра, куда его запроторили родители, заплатив деньги за лечение. На каком этапе он сорвался, неизвестно, народ этот особо не разговорчив, замкнут в себе, в своём мире. При нем находился другой парень, постарше, приставленный реабилитационным центром в помощь. Тот, другой, а звали его Саша, оказалось, тоже сидел в тюрьме. Не знаю, какими чувствами узнают друг друга сидевшие, только сразу, попав в палату, Володя обратился к нему, среди некоторых, сказав заветное: «Опа-па» и спросил: «Браток, как тут с туалетом?» Саша быстро организовал пластиковую бутылку, отрезав часть с горлышком, обустроил Володе интимность процедуры и без излишних церемоний ввёл меня в курс, как и что. И, таким образом познакомившись, имею собеседника с которым можно поделиться своей ситуацией, не переживая при этом, что дело касается побега из милиции. И простому обывателю лучше и не знать что да как, иначе будешь подвергнут глобальному осуждению, если не словами, что маловероятно, а скорее в мыслях и взгляде, что и присуще людям, далёким от тюрьмы, как им кажется.

За окном в темноте видна панорама города из светящихся окон и уличных освещений, только Володя, вроде как, уснул. Если бы не спал, то все равно не смог бы увидеть, так как окно сбоку, на уровне загипсованных ног, и, кроме палаты, ничего не видно от его изголовья. Когда больница улеглась, Саша прикатил ту самую кушетку на колесах, на которой возили Володю на рентген. Кушетка стояла в коридоре для пользования исключительно больными, и Саша, ночью, тайком устанавливал её в палате для собственного комфорта, если все койки в палате были заняты. В эту ночь палата была укомплектована. Саша, по-джентльменски, уступил кушетку мне, собрав и сдвинув по типу диванчика стулья для посетителей, для собственного ночлега. Не спалось, и я выходила курить в дальнюю часть больничного коридора. Возле лифта. Не спалось и Саше, он присоединялся ко мне на перекуры и рассказывал про парня, своего подопечного, и про реабилитационный центр. Узнав о проблеме, поделился, что тоже после тюрьмы попал в этот центр и уже какое-то время, вроде год, или полгода, не принимает, чему очень рад. Правда, не уверен ещё в себе, страшась того, что может случиться, окажись он дома, где окружение его потонуло в наркотиках. Так и сказал:

– Пока в центре – все путём. А вот домой идти – боюсь, все друзья втянуты в это дело и если работы сразу не найти, то пропал.

Выяснилось, что Саша с Левандовки, район во Львове такой, недалеко от нашего по расстоянию и по тем же проблемам. Саша продолжал делиться своими страхами, очень мне известными:

А как же работу найти, как после тюрьмы никто брать не хочет, разве надеяться на блат какой, на товарищей бывших, которые устояли, но таких мало. Проблемы у каждого, – рассказывал Саша подробно про житие в этом реабилитационном центре, про ломки во время прибытия. И что, как не крути, этот этап всё равно надо перестрадать около двух недель в тяжёлом состоянии, а дальше полегче. Так ночь бессонную коротали, пока усталость не заставила прилечь. Володя всё это время спал. И в этой палате с переломанными, в соседстве «бывалого, с опытом спрыгивания», стал уменьшаться мой страх, и возвращалась уверенность, что всё наладиться и выход есть.

К семи утра кушетку надо было вернуть в коридор также незаметно, чтобы не поднимать волны вокруг Сашиного комфорта, а теперь и моего. Володя пробудился, попросил воды, немного поводил глазами, уточнил время, уточнил, когда придёт сестра с уколом и опять погрузился в сон. Прилечь было никак, и я мужественно теперь сидела у Володиных ног, глядя в книгу, но плохо понимая написанное, и опять выходила в дальний коридор на перекур. Саша организовал чаю из своих сбережений, и мы стояли у лифта с чаем, курили, дожидаясь обхода врачей, завтрака и укола. К нам присоединился ещё один, как из-под земли вырос, травмированный, с нижнего этажа глазного отделения. Якобы бутылку открывал с пивом, пробка и полетела в глаз, вот он теперь здесь. Как-то говорит, не наговорится, и в палату на Володю пошёл посмотреть. И сам он из Жовквы – это село в пригороде Львова. И, говорит, тоже сидевший. И глаз у него с виду в порядке, и говорит про своё, говорит, как нарколог Ирина Борисовна, провоцируя и о себе рассказать по этой теме. И как он возле нас оказался? И вроде как с Сашей знаком уже или нет, только и познакомился? Немного странно выглядело. Может засыльный «следящий» или это моё больное воображение. И, вполне вероятно, что так оно и было, случайно, с глазом, и с тюрьмой, и с попаданием в наш узкий круг.

К вечеру я собралась домой на ночлег, оставив до утра Володю на попечение Саши, а утром, вместе с бабушкой, приехали навестить больного. Немного пришёл в себя мой Володя, поел без аппетита. На бабушкины вопросы о здоровье, отвечал, что нормально всё, и было понятно, что болит у него всё, но он собирается духом и не стоит лишний раз выспрашивать, как и что болит, и насколько. Бабушке не сиделось, проведав с часок уснувшего внука, она засобиралась домой. Я вышла проводить её до остановки, чтобы усадить в автобус. Где выйти, бабушка ещё ориентировалась. Когда вернулась, Володя всё ещё спал, и я за сигарету, к лифту. После перекура, застала Володю с открытыми глазами и когда подсела к нему, он печально произнес:

– Думал, ты ушла совсем. Проснулся, а тебя нет.

Я почувствовала себя невнимательной, оправдалась, что сумка моя у него в ногах, значит и я тут, просто курила. И, продолжая чувствовать себя невнимательной, пыталась меньше выходить на перекур, насколько это было возможным. После обеда, когда разошлись проведывающие, Володя и сам захотел покурить, что воспринялось как хороший знак. Саша организовал ему кабинку для курящих, открыв полностью окно, оттянув розовую занавеску, и закрепив её за кровать, перекинув через Володю. «Курцов» в палате, кроме нас, не было, но никто не возражал, войдя в положение. Получилось что-то похожее на балдахин, но Саше больше нравилось называть свое сооружение, почему-то, каретой. Так потом и приговаривал: «Смотри Вова, шо царь в карете». Его реплики позабавили Володю, да и всех переломанных, как-никак, малое театральное представление. Вовчик криво улыбнулся, поблагодарил Сашу, называя его «братком», и, чуть приподнявшись, бледнея от боли, прилаживая сломанную руку, и в невольном шевелении ногами в гипсах, покурил. Сказал, что голова сильно закружилась, не курил долго. Улёгся с мучениями на прежнюю позицию, побледнев ещё больше, сообщил, что теперь чувствует себя лучше.

Из окна было видно, как внизу среди многоэтажек, поедали едва показавшуюся травку, а может прошлогоднюю, две спутанные лошади. Неожиданно их было видеть в городском пейзаже. Это цыганские, недалеко их дом, где хозяева торгуют наркотой, под охраной, можно сказать, милиции. Когда Володя был ещё маленьким, я брала его с собой в гости к подруге, которая жила здесь, неподалёку, и из окна её был виден этот цыганский дом с лошадьми. И подруга не раз делилась со мною своими наблюдениями и возмущениями о тайной жизни милиции и цыган, в которой на пригорке, чуть выше этого цыганского дома, частенько дежурил «воронок». Опера из «воронка» перехватывали выходящих из цыганского поместья любителей травки, наверное, для выбивания денег, иначе не объяснить, тот факт, что к цыганскому дому претензий никто и никогда не имел. Эту модель милицейских заработков наблюдали многие и, возможно, даже и возмущались. Только львовяне устроены таким образом, что сразу им понятно, что у цыган большие деньги, и они откупятся, а может и откупаются постоянно, и до сих пор. И модель такого содружества устраивает всех, и приносит прибыль всем. И, вообще, неплохая модель, похоже, она пустила корни и разрослась. Впрочем, что я могу знать об этом.

Я сфотографировала цыганских лошадок на телефон, показать Володе, все-таки, развлечение. Володя взглянул, угукнул, видимо достаточно развлёкся и заснул.

Пока он спит, решила подойти к врачу. Дождавшись, когда врач выйдет из операционной, я попросила не указывать в справке о выписке наличие наркотических средств в крови, при поступлении травмированного, предложив двести гривен. Доктор не ожидал такого ничтожного оскорбления и ответил, почти мгновенно, не задумываясь или по привычке: «Ну, этим не обойдётся», денег не взял и гордо вышел.

Стемнело, я отправилась на последнюю маршрутку домой, чтобы к утру прибыть. А утром, Володя уже не спал и встретил меня словами:

– Мам, иди к доктору за выпиской, я дома хочу быть. Здесь, как в тюрьме себя чувствую.

Доктор решил, что мы обезумели, и категорически протестовал. Доложив Володе реакцию врача, тут же отправилась снова к нему же, с убедительным уверением, что по-другому, и быть не может, так как сын и без выписки хочет уйти, а значит и уйдёт. И доктору ничего не оставалось, как под нашу ответственность отпустить. Ещё один рентген при выписке, так уж положено. И вот мы с Володей в пустом рентген-кабинете, он на неудобной жесткой каталке, а я рядом опираюсь на его каталку, так как стулья в этом кабинете не предусмотрены, и стоять в ожидании всегда утомительней, чем сидеть. Вот показались санитары и медсестра, перекладывают моего Володю на стационарную лежанку под аппаратом. Всем выйти сказано, и отойти от открытых дверей, доза слишком большая. А Володя облучается через день повторно, и никто не просветит нас убогих, насколько это вредно, и может нет необходимости такой ослаблять и без того ослабленный организм. Ну, разве для отчёта, ведь отчёт куда важнее вреда, причиняемого по требованию к процедуре выписки. А выписка о здоровье, похоже, ценнее самого здоровья.

Как-то засуетился медперсонал, кажется, на операцию спешили, и Володю стали выкатывать из кабинета вперёд ногами. Я и внимания не обратила, не вскрикни медсестра, стоявшая позади меня в коридоре. Она замерла на полуфразе – «куда», и виновато взглянула на меня, ибо я оглянулась на её вскрик, после чего медсестра замолчала и не продолжила того, что хотела сказать. Незаконченная фраза пронеслась у меня в голове, и мне вспомнились предрассудки, проплыли в мозгу, вместе с тем, пожалела испуганную медсестру.

Наш доктор рассматривал снимок, сделанный через день, сравнил с предыдущим, и нашёл, что обломки кости правой пятки сгруппировались, значит, есть надежда на восстановление, а вот левая как и была, и локоть плох. Рассматривал ещё раз позвоночник и головной мозг, зафиксированный только на предыдущем снимке, сделанном при поступлении. Только нам ничего не сообщал, может, и нечего было сообщать, может снимок не умел прочесть, помниться, мы сталкивались с таким, а может, утаивал нечто, о чём заподозрит бывшая патологоанатом, работающая теперь при церкви, где молилась за Володю моя подруга – певчая этой церкви.

Доктор заказал мне принести гипсовых бинтов, что было на сумму примерно той благодарности, которую я ему хотела вручить. Показал мне бланк с Володиными анализами при приёмке, нашел фиксированную строку про наличие алкоголя, в которой указывалось, что алкоголя в Володиной крови нет. Строки про наличие наркотических средств для заполнения, в бланке не было, и сами по себе, медсестры в приемной не затрудняли себя необязательными анализами. За документами выписки, доктор предложил прийти через пару дней.

И тогда мне не показался странным тот факт, что сотрудники милиции привезли Володю в больницу, по случаю травмы, полученной в милиции, и эти сотрудники милиции не потрудились организовать свою защиту путём анализа крови на наркотики. Куда было бы проще, чем пытаться добиться моего письменного подтверждения в отсутствии к ним претензий. И знали эти сотрудники милиции, что Володя наркозависим и что вышел из тюрьмы наркозависимым, о чем я неформально сообщила обоим следователям в присутствии их коллег. Ну, разве, может, они малограмотны или может, сами причастны к модели заработка наркотрафика, организованного на свободе. В любом случае, дремучесть эта тогда меня не насторожила. И не насторожил, и не показался странным документ выписки, который я заберу потом, через пару дней, в котором будет вставлен только второй снимок переломанных пяток и переломанного локтя. А снимок первый, на котором просвечены позвоночник, и внутренние органы, и основание черепа, мне не отдадут в кабинете старшей медсестры, сославшись, что этот снимок уже в архиве и так положено.

Володя, передохнув немного от боли после движений при перекладывании с койки на кушетку и наоборот, взялся за телефон и стал обзванивать своих товарищей и просто знакомых. В итоге договорился, что приедет машина и нашлись двое, которые занесут его на четвертый этаж. Горделиво отчитался о проделанной работе по минимуму времени, в назидание моей неповоротливости и моим страхам – как же это всё организовать? Довольный собой, попросил «братка» Сашу помочь с посадкой. Саша был рад, что востребован, прикатил инвалидное кресло из кабинета старшей медсестры, которая не сразу рассталась с ним, а с невероятным количеством оговорок и ограничений в использовании: «Вот когда машина подъедет, тогда только можно», и, наконец, услышав, что машина есть, позволила взять такое драгоценное кресло всего лишь для спуска на первый этаж. Бережно пересадили Володю, в лифт закатили, спустились на первый этаж. Стоим на свежем воздухе. На улице прохладно, одеты все легко, курят и дрожат, но, радостные, ждём машину, которой ещё не было на самом деле. Прощаются с Китайцем Саша и тот, с нормальным глазом, поздравляют с переменами, желают всего хорошего. Саша сфотографировался, как Володю в кресле везёт, на память. Вот только номер телефона его в суете не спросили, так и не связались после.

51. Дома и стены лечат

Подъехал Володин знакомый на машине. С ним ещё один Володин товарищ. Как-то вытянули Китайца из инвалидного кресла и, ещё непонятней как, но все же усадили на переднее сидение возле водителя. Едем с ветерком и чувство такое, как будто на свободу только вышел из тюрьмы мой сын, а я его забираю, когда проезжаем вдоль кирпичной стены по Варшавской. Вдоль той стены у дороги, по которой ездила когда-то с мужем, отцом Володи, который был лихачом, и знал эту дорогу от своего отца, чем гордился, как кратчайший путь к дому. Подъезжая, уже «на районе», к нам подсел ещё один молодой совсем парень, чтобы из машины Володю донести. Поднимали неорганизованно, спешили и нечаянно загипсованной пяткой ударился Володя. Застонал и покрылся гусиной кожей, которая была видна на шее ещё некоторое время после устройства Володи на диване в большой комнате. Ребятам пришлось немного задержаться, пока я раскладывала Володин диван, стелила постель, после чего, Китайца перенесли и умастили, подложив под спину две большие подушки. Ребята попрощались, кутерьма улеглась, притихли гудящие травмы, Володя начал беспокоится, каким образом он будет передвигаться, например, в туалет. Забраковал куски паралона, несмотря на толщину, так как при нажиме коленом с весом тела толщина исчезала, и получалось, что коленями по твёрдому полу, что было болезненно, тем более при шевелении болели все разбитые кости. Приспособили малые подушки от дивана, так на них и поскользил в туалет. И там, в туалете не просто, но вопрос щепетильный и с самого детства, может лет с четырех, был решён несокрушимо твердо. Тогда ещё в детстве, как-то зайдя в ванную, закрыл передо мною двери и гордо сообщил: «Мама, я мальчик, а мальчик купается сам».

И понятно, что такое глубинное чувство стеснения вокруг половых различий, свойственное азиатским народам, переданное Володе в генах и осознанное в раннем детстве, не предоставляло возможным нарушить эту тайную святость каким-нибудь судном, пока он в сознании и может хоть чуть шевелиться.

После случившегося, Володя, утопший в чувстве вины, и усиливший её, когда обозвал меня, не расслышала, кем точно, решил соблюсти, наконец, мои требования некурения в комнате. И вот я выхожу с балкона в комнату, а перед дверьми стоит на подушках, на коленях мой гордый сын и пытается приноровиться с перетаскиванием своего тела одной рукой через порог балкона, чтобы покурить не в комнате, а как я прошу на балконе. В ответ на увиденное, меня охватила жгучая вина, и я дала добро на курение в комнате.

Так прошел первый день дома ещё с приемами пищи, как единственной радости инвалида, которая готовилась исключительно по Володиному заказу в предпочтениях.

Новость о Володином прыжке облетела район, и не было ни одного, кто не прошёлся по этому случаю своей тонкой организацией ума, не высказав, как и я вместе со всеми, глубоко продуманное: «Зачем было прыгать?» или: «На фига», или: «С какого», и так далее в разных пластах сленгов и чистоты речи. Повалили «ходаки», в смысле друзья-товарищи, проведать, принести, по-видимому, долгожданную дозу. Тогда и была извлечена сумка с награбленным из бабушкиного дивана, в которой находились холодное оружие и граната, может и не одна, хотя только знаю об одной, которую придёт забрать товарищ, спустя два года после смерти сына, перед моим отъездом в Сибирь. Но это будет потом. А пока, Володя жизнерадостно, чтобы создать позитивное настроение проведывающим, шокированным, удручающими глаз переломами, поведал о своих приключениях, как всегда весело, чтобы поддержать дух:

– Понял, что тюрьма, прыгнул, хотел ломануться в бега, да не видел куда, времени не было рассматривать, опер окно открыл и на минуту вышел. И я, такой, прыгнул в никуда на асфальт, и даже не сразу понял, что разбился, только встать не мог. Таксист как раз мимо проезжал, да не помог, связываться не захотел. Лежал так минут десять в попытках, отползти никак не мог, пока «мусора» налетели. Возились со мной, как с родным, испугались. Один и воды за свои деньги купил, уважуха.

И расплачиваясь за принесенную дозу, чтобы ощущать себя все-таки нужным друзьям, а не выпавшим из цепи звеном, продолжал верить в дружбу и братство. В саму дружбу и само братство, даже без наличия друзей и братьев, а только с наличием «братков», ну что ж, хотя бы с этим, главное верить.